Текст книги "Отец Александр Мень"

В иркутский период своей жизни Александр, для которого рукоположение было только вопросом времени, смог окончательно сформулировать те задачи, которые он ставил перед собой как будущим священником.

«Наставниками моими (кроме родителей) были люди, связанные с Оптиной пустынью и “маросейской” общиной отцов Мечевых, – писал Александр Мень. – С самого начала в этой традиции меня привлекла открытость миру и его проблемам».

Еще в возрасте семнадцати-восемнадцати лет, когда Александр интенсивно готовился к церковному служению и много изучал патристику, он видел, что к вере начинают тянуться люди преимущественно образованные, то есть те, кто имеет возможность независимо мыслить. Отсюда он сделал вывод о том, что священник должен быть во всеоружии. Он не видел в этом ничего от «тактики» или «пропаганды». Пример Святых Отцов оказался для него достаточно красноречивым. Александр понял, что усвоение культуры нужно не просто для того, чтобы найти общий язык с определенным кругом людей, а потому что само христианство есть действенная творческая сила.

Когда в возрасте девятнадцати-двадцати лет Александр изучал раннехристианскую историю и писал о ней, он убедился в том, что в его мыслях нет надуманного реформаторства, поскольку они следуют по пути, проложенному традицией. «Традиции святоотеческой христианской культуры противостоял апокалиптический нигилизм, вырождавшийся в секты, а также бытовой обрядоверческий консерватизм, который питался языческими корнями, и, наконец, лжегуманизм, пытающийся осуществлять призвание человека вне веры», – писал он. Под знаком этого противоборства Александр и пытался понять (и описать) историю Церкви. Когда он познакомился с «новым религиозным сознанием» начала XX века в России, стало ясно, что «новизна» его относительна, что оно уходит корнями в ранние времена и само Евангелие. Хотя Новый Завет прямо не касался вопросов культуры (ибо по своей природе он глубже ее), но в его духе содержалось всё, что должно было породить линию, ведущую через апостола Павла к святым Юстину, Клименту и далее к классическим Отцам.

О католической церкви в то время Александр больше всего сведений получал из антирелигиозной литературы, но как только стали доступны более объективные источники, он увидел, что в ней, если говорить о послепатристических веках, творческая и открытая к миру тенденция получила широкое развитие (при этом слепая идеализация католичества была всегда ему чужда). Это открытие послужило исходной точкой для его экуменических убеждений.

В самый разгар изучения католичества (в возрасте 21–22 года) Александр в свободное от занятий в институте время работал в епархиальном управлении истопником и близко соприкоснулся с разложением околоархиерейского быта, которое очень его тяготило. Он понял, однако, что, с одной стороны, церковный маразм есть порождение уродливых условий, а с другой – он уже слишком хорошо знал (изучая Средние века) теневые стороны жизни и истории западных христиан и пришел к выводу о том, что маразм есть категория интерконфессиональная, а не свойство какого-то одного исповедания.

Его отношение к протестантам (и в частности к баптистам) было сложнее. Александр очень ценил евангелический, профетический, нравственный дух, присущий протестантизму. Приехав в 1955 году в Иркутск, он в один день посетил православный собор и баптистское собрание. Контраст был разительный. Полупустой храм, безвкусно расписанный, унылые старушки, архиерей, рычащий на иподиаконов, короткая проповедь которого напоминала политинформацию, а с другой стороны – набитый молитвенный дом, много заводской молодежи, живые, прочувствованные проповеди, дух общинности; особые дни молодежных собраний, куда Александра приглашали. У других протестантов Александр нашел сочетание веры и библейской критики. Он не был согласен с основными установками «Истории догматов» Гарнака, которую тогда изучал, но находил в ней много ценного. При этом Александр, безусловно, не мог примириться с тем, что протестанты оторвались от единства Церкви, считая, что иерархический строй (не говоря уж о таинствах) необходим, ибо создает возможность для Церкви быть реальной силой в мире.

Конфронтации внутри Церкви Александр уделял не меньшее внимание, чем конфликту веры с атеизмом, который был закономерен и предсказан Спасителем. Впрочем, предсказана была и борьба внутри (он помнил слова Христовы о волках в овечьих шкурах, слова апостола Павла о «лжебратиях» и т. д.). По мнению Александра, обличение Господом фарисеев было «внутрицерковной» борьбой, ибо они находились на почетном месте в ветхозаветной Церкви, к которой Христос обращал Свое слово.

В связи с этим вопросом и готовя материалы к истории Церкви Нового времени, Александр стал собирать материалы по обновленчеству, чтобы понять, есть ли в этом какое-то ценное зерно. В Сибири он нашел письма епископов, относящиеся к периоду раскола, прочел книгу Введенского[87]87
  Александр Иванович Введенский (1889–1946) – российский и советский религиозный деятель, один из идеологов и лидеров обновленческого раскола. Постоянный член обновленческого Священного синода (до его «самоликвидации» весной 1935 года). Ректор Московской богословской академии (открыта в октябре 1923 года); с 10 октября 1941 года «Первоиерарх Православных церквей в СССР». Проповедник и христианский апологет. Именовал себя «митрополитом-Апологетом-Благовестником». В 1920-е годы имел репутацию непревзойденного оратора благодаря своим выступлениям на публичных диспутах с «антирелигиозниками» (в 1929 году подобные диспуты были запрещены в связи с изменениями в 4-й статье Конституции).


[Закрыть] «Церковь и государство». Всё это подтвердило худшие предположения: обновления – на грош, одно властолюбие, политиканство, приспособленчество. Но позднее, во время каникул, в Москве Александр встретился с Анатолием Эммануиловичем Левитиным, и тот рассказал много интересного о Введенском. Будучи участником обновленческого раскола в 1933–1946 годах, Левитин близко знал лидеров обновленческой церкви, а в декабре 1942 года переехал в Ульяновск, где в то время жил обновленческий первоиерарх Александр Введенский. Благодаря общению с Левитиным Александр понял Введенского не только как зловещую, но и как трагическую фигуру, которая в другое время принесла бы Церкви много пользы.

В своей рукописи книги «О чем говорит и чему учит Библия» Александр остановился на XV веке. Как он писал впоследствии, отход от церковно-исторических вопросов был обусловлен тем, что он отчетливо услышал призыв перейти к делам, имеющим прямое отношение к проповеди веры, к уяснению людьми смысла Библии и Евангелия. В те годы Священное Писание стало всё чаще попадать в руки людей. В иркутском соборе лежали на прилавке и довольно медленно расходились экземпляры Библии – чтение ее было трудным для рядового читателя, даже образованного. Рукопись Александра стала черновым прототипом и планом для шеститомника «В поисках Пути…» и в первую (по времени) очередь для «Сына Человеческого».

Зимой 1957/58 года Александр впервые ясно увидел, что такое «христианский гуманизм» и «христианский Ренессанс», которые противостояли Ренессансу языческому. Это движение началось с эпохи Франциска и Данте и завершилось святителем Григорием Паламой, Кватроченто, Рублевым, преподобным Сергием. В отличие от «темных веков» Средневековья (Х – ХI века), оно заговорило о ценности человека и мира как творений Божиих. Однако, по мнению Александра, этот гуманизм не получил внешнего преобладания, а остался полускрытым ручьем под горой языческого гуманизма, создавшего светскую идеологию Нового времени. Он пришел к выводу о том, что христиане должны стремиться к развитию линии христианского гуманизма. Как писал отец Александр, «если Бог отдал Сына Своего ради человека, то сама Благая Весть возносит человека на недосягаемую высоту, то есть является гуманистической в лучшем смысле этого слова».

«В Иркутске жилось голодно, – вспоминал впоследствии отец Александр. – Как-то нам выделили лицензию на отстрел одного оленя. Пошли в тайгу с карабинами, всё как полагается. У меня 1-й снайперский по стрельбе. Разошлись в разные стороны. Снег глубокий, иду – восхищаюсь, щурюсь на солнце. Вдруг в десяти шагах – косуля. Справа от меня… Чуть боком… Ушки остренькие, ножки втыкает в пуховой снег – грациозная, палевая… Я про ружье забыл… Хотя греха, конечно, не было бы. Есть-то надо что-нибудь. Когда сошлись в круг, друзья были с добычей, а я про свою не сказал. Я, признаюсь, за свою жизнь не убил ни одного животного. Убил однажды – шмеля. Очень мучился».

Приведем здесь же фрагмент письма Александра Наталье, датированного 15 февраля 1957 года:

«Здравствуй, дорогая Наташенька! Думаю, что это письмо застанет тебя уже дома. Собственно, практика моя подошла к концу. Пока я доволен. Приехал в Улан-Удэ и на следующее утро отправился по распределению в Прибайкальский район. Это наиболее глухие места, но там есть те объекты, которые, как ты знаешь, меня интересуют. Тут на счастье я нашел одного из наших – Липатова, который собирался в тайгу с егерем. Егерь оказался хорошим парнем. Он уговорил меня отправиться с ними. Через день двинулись в тайгу. 12 км мы шли вдоль лесорубного поселка. Сопки уходили в самое небо. Тайга на них казалась мхом. Егерь объяснил, что это самые маленькие, а нам нужно подняться на сопку в 3 раза большую. Заночевали у лесорубов. Утром опять в путь. Ни звука. Только снег и пихты. Шли по целине, но снег был мелкий, до колена. Кругом свежие следы волков и рыси. С трудом, но в обход поднялись в нужное место. Там заночевали в лесной юрте. Это домик в полчеловеческого роста, с дырой в крыше. В центре костер, и дым частично уходит вверх.

Но тут подвернулось неожиданное приключение. Два охотника собрались на медведя. Я решил отправиться с ними. На ноги мы надели подобие лыж, широкие обмотанные доски[88]88
  Имеются в виду камусовые лыжи. Камус – шкура с голени животных, принадлежащих в основном семейству оленевых, которая обладает более коротким и прочным мехом и используется для изготовления специальной противоскользящей подкладки на нижнюю поверхность охотничьих лыж для уменьшения отдачи при движении, особенно в гору.


[Закрыть]. Снег был более метра. Подъемы крутые. 2 км поднимались почти по отвесной сопке. Забравшись на вершину, я ужаснулся, куда меня занесло. Кругом сопки, тайга, пихты. Температура 43 град. Но самое ужасное было впереди. Это спуск. Он густо зарос лесом и был так крут, что не видать низа. Охотники как-то съехали, лавируя между деревьями, но я с непривычки, боясь размозжить голову, ехал с трудом. Прокатившись около 100 м, я врезался по горло в снег и так и остался. Снег набился всюду. Я весь обледенел. А тут солнце стало садиться. Кругом тишина. Думаю – если станет темно, меня не найдут. А двигаться дальше не могу. “Лыжи” застряли, ремни замерзли. Придется ночевать так. Но это значит – почти наверняка замерзнуть. Мне говорили, что сейчас одному быть в тайге нельзя. Закоченелыми руками развел костер, малость согрелся и, взяв в руки лыжи, двинулся вниз. Был по пояс в снегу. На каждом шагу почти полз на четвереньках. Но упорно полз и в конце концов в полной темноте достиг низа и увидел юрту. Там меня ждали охотники. На утро отправились на берлогу, но она оказалась пустой. Медведь не лег. На следующий день удили рыбу в проруби. Прошли км 15 и потом еще 6 км и вышли на тракт. Там, к счастью, поймали машину. 100 км в кузове открытом в 40-град. мороз. – это не Рио-де-Жанейро. Сейчас я в Турунтаево пишу отчет. Жду, когда вернусь, от тебя писем. Чем ты занимаешься. Как себя чувствуешь? Видела ли Павла? Пиши обо всем и чаще. До свиданья. Целую. Алик».

Итак, новый жизненный опыт Александра порой был связан с выживанием в экстремальных условиях сибирской тайги. А красота животного мира открывалась перед ним во всем ее удивительном разнообразии, питая его давнюю любовь к зоологии всё новыми яркими впечатлениями.

Вспоминает преподаватель биологии и систематики птиц Иркутского сельскохозяйственного института в те годы Т. Н. Гагина-Скалон:

«Осень 1956 года. Начались учебные занятия охотоведов. Новые студенты на меня произвели очень хорошее впечатление, которое не изменилось и впоследствии. Этот курс был самым активным, особенно бывшие москвичи. Они на лекции всегда задавали вопросы, посылали записки, на которые я отвечала в конце лекции.

И вот, придя домой, я, как всегда, поделилась своими впечатлениями с Василием Николаевичем[89]89
  Василий Николаевич Скалон (1903–1976) – доктор биологических наук, профессор, зоолог, охотовед, краевед, основатель факультета охотоведения ИСХИ.


[Закрыть]: “Они мне понравились, влилась живая струя. Среди них есть один студент, по фамилии Мень. Он отличается от всех. У него необычная красота, матового оттенка лицо и очень похож на изображение Иисуса Христа. Как из прошлых веков”.

Александр Мень был душой курса. Всегда мягкий, спокойный, он хорошо учился, был активистом во всяких студенческих делах. Хорошо играл на гитаре и был хорошим собеседником. Великолепно рисовал, выпиливал из дерева различные фигурки животных и как-то подарил Оле Скалон, старшей дочери Василия Николаевича, чудесного носорога, сделанного им самим. Этого темно-бурого шерстистого носорога хранит она и теперь.

Студенты называли его не Сашей и не Шурой, а начальной половинкой его имени, т. е. Аликом. И так его называли все, и даже позднее, когда приезжали к нему в Подмосковье. И у нас в доме его звали так же.

Шло время. Алик жил у какой-то старушки на квартире. Там часто собирались ребята. Молодые, веселые, но не только. Играли на гитаре и пели песни. Мень собирал большую литературу, которую читали и студенты. Литература была необычная для тех времен, больше богословская. Не помню сейчас, когда Александр Мень стал бывать у нас. Чаще всего он приходил после занятий под вечер. Мы пили чай и разговаривали. Василий Николаевич был очень начитан в вопросах религии. Он был верующим христианином до конца жизни.

Приход Александра Меня и разговор с ним вносили новую струю в повседневную жизнь. Он часто приносил книги и статьи, выходившие у нас или за границей, которых В. Н. не мог ранее видеть и был рад с ними познакомиться. Александр великолепно знал, что делается в Церкви у нас, что происходит в Ватикане и т. д. Иногда возникали спорные вопросы. Например, о преемственности у нас благодати и многое другое.

После 4-го курса всех ребят отправили на военные сборы на 3 месяца, после чего им присваивалось офицерское звание. Руководил военной кафедрой ИСХИ огромного роста и крепкого телосложения генерал, фамилию его я забыла. Так вот, к нему обратились наши партийные товарищи с кафедры марксизма-ленинизма и истории партии, чтобы А. Меня не допустить до сдачи экзаменов. Генерал выслушал и сказал, что его не интересуют мелочные институтские дрязги, что ему нужны подготовленные офицеры, а так как студент Мень сдал всё, что положено, то он не намерен вмешиваться. И Александр Мень всё сдал.

Не все преподаватели относились к Меню одинаково. Особенно злобствовали преподаватели на кафедре истории партии и марксизма-ленинизма – и прежде всего доцент Гантимуров, А. А. Кузьмина и Большаков. Все трое были чем-то похожи между собой. Пожилого возраста, плотные и маленького роста, не более 155 см. Они почему-то кипели злобой. Были и у меня с ними (кроме Большакова) неприятные столкновения. Донимали они своими подозрениями и Василия Николаевича, подглядывая и подслушивая разговоры у дверей кафедры, подговаривая студентов и т. д. Зло выступали на собраниях, обвиняя в разных грехах.

Так вот, однажды к нам пришел Александр Мень, весьма грустный и рассказал, как его экзаменовали по философии. Он взял билет, набросал конспект ответа, хотя мог бы отвечать и сразу. Принимала Кузьмина и отправила снова учить, поставив в ведомость два. Он возразил, что не согласен с ее оценкой знаний. Она расшумелась. Дело дошло до декана и парткома. Решили назначить комиссию.

Прошло несколько дней, назначили комиссию. Мень стал отвечать. Он знал великолепно не только работы Ленина и Маркса, но и читал непосредственно Дюринга, Гегеля и других. Он мог с ними спорить и доказывал с полной аргументацией. Они его внимательно слушали, т. к., вероятно, для них кое-какие вопросы были преподнесены ясно, понятно и четко.

Я не помню, кто был в комиссии, но они, похвалив его глубокие знания, поставили оценку удовлетворительно. “Хорошо” поставить не решились, тем более “отлично”, заявив так, что он предмет действительно знает неплохо, разбирается, но… все же нутро у него не марксистское.

Александр Мень зашел к нам и, смеясь, рассказывал эту комедию с экзаменом. Тройка – все же отметка. А то хотели отчислить за неуспеваемость, о чем хлопотал декан факультета Свиридов.

После этого на факультете появились стенгазеты в ватманский лист, где изображали Меня в рясе с крестом и с мыслями о черной “Волге” и т. п. Комсомол и деканат продолжали нападки».

Вот как вспоминает эту историю один из преподавателей института, зоолог Борис Кузнецов:

«В институте знали, что Мень – верующий. Сверху поступил приказ любыми способами избавиться от верующего студента. Предстоял госэкзамен за 4-й курс. На всю жизнь запомнилось. Экзаменационный листок, на котором студент может записать тезисы своего ответа. Сверху – штамп Иркутского сельхозинститута. И каллиграфическим почерком выведено: политическая экономия. А ниже, вместо тезисов к ответу или конспекта, во весь лист – рисунок. Замечательно исполненный. По небу летит женщина полуобнаженная, а ей в бок вцепился (вгрызается) черт. Вокруг звезды, полумесяц, херувимчики летают. И всё. Никаких тезисов. Предмет-то Мень знал великолепно. Листок этот я видел у Алика (так его звали в семейном и дружеском кругу), будучи у него в гостях. И взял его себе на память. К сожалению, листок потерялся, столько было переездов…

Экзамены по политэкономии, марксизму-ленинизму были, как правило, публичными, то есть открытыми, тем более госэкзамен. Приглашались желающие поприсутствовать, и сидела почтенная комиссия – райкомовские, обкомовские работники и люди из университета, спецы по марксистским наукам. Процесс проходил в актовом зале. Зал светлый, просторный. Комиссия сосредоточенна. Интересно, что будет говорить Алик. Он пошел в числе первых. Все знали, что он достаточно эрудирован. Взял билет и тут же сказал: “Я готов”. Чем вызвал неудовольствие комиссии: “Садитесь, надо же подготовиться”. Он взял этот листок для подготовки, сел и начал на нем что-то рисовать. А что – мы увидели позже. Через 20 минут, отведенные на подготовку, его спросили: “Вы готовы?” “Да, давно готов” – и начал отвечать. Всего было три вопроса, на ответ десять минут. Педагоги с кафедры марксизма-ленинизма крутят головой, важно обмениваются взглядами, вот мол, каких специалистов мы выпускаем, как грамотно чешет… И нацелились ставить “отлично”, уже написали букву “О”. Но Алик говорит: “У меня на первый вопрос есть свое особое мнение”. Они ему: “Ну, что вы, этого достаточно, у вас прекрасные знания”. – “Нет, все-таки, разрешите”. “Ну, хорошо, отличник… Пожалуйста”. Что тут началось!

Мы сидели, разинув рты. Разумеется, ничего не знали из того, что он говорил. Обычно же шпаргалками обходились. Экзаменаторы оторопели, потом побледнели, потом покраснели… Разгневались. Кто-то пытался возразить. И тут случилось самое смешное. Александр Мень сказал: “По этому вопросу в берлинском издании Ленина, страница такая-то, напечатано следующее…” и процитировал. Возникла пауза. Никто ведь из них не читал берлинского издания… на немецком языке… Кто-то задал вопрос, вероятно из тех, кто над этой темой работал. Задал, пытаясь оспорить мнение студента. На что Мень возразил: “В хельсинкском издании Ленина это высказывание звучит совсем по-другому. В русском оно сокращено и искажено”.

Взрыв возмущения, обвинения, обсуждения оценки. Председатель комиссии сказал: “Вы, конечно, обладаете хорошими знаниями, но… за мировоззрение вы больше тройки не заслуживаете”. Двойку поставить не осмелились. В зачетке, сам видел, у него было выведено: “О. Удовлетворительно”».

Этот эпизод дополняют воспоминания еще одного однокурсника Александра, Владимира Латышева:

«То же самое произошло и на экзамене по историческому материализму. (Мень) Отвечает на все вопросы. Задают разное, по поводу и без повода. Ставят “неуд.”. Завалил экзамен. Он говорит: “Я буду пересдавать”.

Тогда весь курс написал заявление в деканат о нежелании признать “неуд.” за экзамен А. Меня, который отличался блестящими знаниями по всем предметам. Посоветовал нам это сделать профессор Василий Николаевич Скалон, замечательный человек (его тоже потом выжили): “Немедленно пишите заявление на переаттестацию, они обязаны принять”. Переэкзаменовку разрешили. И снова собралась комиссия: обком, партком, декан, преподаватели. Студентов на сей раз не пустили. Но там была наша лаборантка.

Мень подходит к столу, спрашивает – как отвечать: беседовать или брать билет? – “Берите билет”. Первый вопрос, второй, третий… Все ответы – блестящие. Посыпались вопросы, в том числе провокационные».

«Он знал первоисточники, изучив, в отличие от них, не только Маркса, Энгельса и Ленина, но и Гегеля, Мальтуса, Вейсмана и многих других, – уточняет Валентина Бибикова. – Члены комиссии выглядели полными дураками».

«И при этом Свиридов, декан ф-та, ему попенял: – “Да, Мень, Вы обладаете незаурядными знаниями, но Вы применяете свои умственные способности не по назначению”, – заканчивает Владимир Латышев. – Завалить, поставить “неуд.” не удалось. Отвечал-то отлично, м. б., боялись повторной реакции студентов. Все-таки это было хрущевское время. Но кафедру после такого позорного провала разогнали».

«…Сдал госэкзамен, а к диплому не допустили, – рассказывал впоследствии Александр Мень. – Две группы нашего курса решили в мою защиту объявить забастовку. Насилу уговорил их этого не делать. Ректор мне доверительно прошептал: “У нас есть верующие, но ты – уж ни в какие ворота не лезет!” И правда, не терялся. На лекциях “Кролиководство”, “Организация труда” вовсю писал основную свою книгу “Как и чему учит Библия”. Этот труд – первоатом всего последующего 6-томного цикла “В поисках Пути, Истины и Жизни”. Основные идеи уже были здесь заложены.

Книгу “Как и чему учит Библия” я сам иллюстрировал картинками из мировой живописи. Некоторые иллюстрации вошли в печатные книги, некоторые – даже в диафильмы. В 50-х годах в эмбрионе был явлен весь свод».

«Вообще, “прижать” его на чем-либо было трудно, – вспоминает Валентина Бибикова. – Учился Алик хорошо, прогуливал меньше других, религиозную пропаганду среди студентов не вел, открытых учеников-последователей не имел. А “прижать” не терпелось. Удалось только на пятом курсе…

На четвертом курсе на Иркутскую пушно-меховую базу приехала группа студенток-товароведок. Конечно, ехали те, у кого в Москве была любовь с охотоведами. Приехала к Алику и Наташа. Вскоре они обвенчались. Наташа стала верной, преданной, умной женой на всю его оставшуюся жизнь, готовая в трудную минуту подставить свое плечо. Это была удивительно красивая пара. Они любили друг друга всю жизнь, любили нежно, оберегая друг друга, как в первый год жизни.

На пятом курсе у нас была большая шестимесячная практика. Алика Меня послали в Тюмень, а там места для практики не оказалось, и он уехал в Дубненское охотничье хозяйство в Подмосковье, где охотоведом работал уже окончивший институт Габузов. Конечно же, Алик не все дни проводил в хозяйстве – хотелось побыть с Наташей. Тем не менее практику он прошел, хороший отчет был написан. Но у кормящей в это время ребенка Наташи пропало молоко, и Алик опоздал в институт на три дня. Потребовали объяснение. Я, к примеру, опоздала на две недели из того же хозяйства – никто и не заметил.

Как-то вызвал меня декан и спросил, почему Меня второй день нет на занятиях. Я тут же лихо соврала, что Алик болен: температура 38°, озноб – кошмар! Свиридов улыбнулся: оказывается, Алик улетел на два дня в Москву по каким-то церковным делам. И надо же такому случиться, в самолете с ним летела проректор института и видела его.

И вот тогда-то и была вытащена на свет его объяснительная записка об опоздании с практики. Появилась резолюция декана: “Учитывая низкую учебную дисциплину на 5-м курсе охотоведческого отделения, в которой немалую роль играют студенты, подобные Меню, считаю необходимым поставить вопрос об отчислении его из числа студентов ИСХИ…” И ректор начертал: “Считаю невозможным дальнейшее пребывание т. Меня в числе студентов института…” Алика исключили. Мы скандалили, доказывали, что делать этого нельзя, что он – талантливый биолог, и уже напрямую говорили, что если его исключат, он уйдет служить в церковь, а сдаст госэкзамены – пойдет работать охотоведом. Мы говорили, что партийные руководители, борясь с влиянием церкви, должны уводить от нее, а не толкать его туда. Всё впустую. Нас не слушали. Теперь, умудренные долгой жизнью, мы понимаем, что декан и ректор отнюдь не были “кровожадны”. Скорее всего, не было у них желания любыми средствами сжить со света юношу-пятикурсника. Им приказали – они нашли способ. Время было такое – ослушаться было нельзя».

Продолжает Т. Н. Гагина-Скалон:

«…Прошло всего несколько дней, и декан Свиридов с довольной усмешкой заявил А. Меню, что им уже подписан приказ о его отчислении за пропуск занятий по неуважительным причинам.

И тут же Свиридов направил бумагу от института в военкомат, что в связи с отчислением А. Меня институт просит призвать его в солдаты. Александру Меню пришла повестка из военкомата. Что делать? Военную подготовку он прошел, стал офицером запаса. “Иди сейчас прямо к начальнику военкомата округа, – посоветовал ему Василий Николаевич. – Возьми все нужные документы. Расскажи всю историю. Он назвал ему фамилию генерала. – Я думаю, все дело устроится по справедливости”.

Действительно, генерал удивился действиям институтского начальства. Заверил его, что он свободен и призыву не подлежит, разве что в военное время как офицер.

Александр появился радостный и веселый. Но как-то уже перед отъездом он зашел к нам. Я помню его разговор перед уходом.

– Василий Николаевич, я очень вам всем признателен, но я опасаюсь навести на вас большие неприятности. Я часто прихожу к вам в дом. Вероятно, это не остается незамеченным. Я бы не хотел, чтобы у вас были неприятности из-за меня. Я теперь на подозрении. Думаю, что скоро уеду.

Он распрощался, поблагодарил за приятный прием его, советы и помощь.

“Какой талантливый парень! – часто восхищался им Василий Николаевич. – Далеко пойдет. Если он не женится, то займет высокое положение в Русской Православной церкви. Ему только двадцать два, а какая широта ума, какая эрудиция!”».

Александр Мень был отчислен из института в соответствии с приказом за подписью и. о. директора ИСХИ Шерлаимова и декана зоологического факультета Свиридова.

«Книг со мной в Иркутске было много, – рассказывал впоследствии отец Александр. – Мировую философию в основном проштудировал там, в тайге, на практике. <…>

Провожая меня на вокзал, ребята тащили тринадцать чемоданов книг. Это была процессия гномов. Я мог оттуда же, из Иркутска, загреметь в армию. Пришел в военкомат. Объяснил, что женат, что уже родилась дочь… Усталый военком, фронтовик, посмотрел на меня понимающе и – отпустил домой к семье. А ведь должен был вручить повестку “с вещами”».

«Провожала Алика в Москву большая толпа, – заканчивает свой рассказ Валентина Бибикова. – На квартире набралось, наверное, два десятка неподъемных чемоданов с книгами. Их торжественно приволокли на вокзал. Отвлекая проводницу, рассовали по полкам купе, обняли, расцеловали, похлопали по спине Алика, и он уехал. А мы вдруг почувствовали, что жизнь не такая уж радужная, что стали мы взрослыми и расправляются с нами уже по-взрослому».