Текст книги "Отец Александр Мень"

<…> Матушка старалась ничего не делать без благословения своего старца, о. Ионы. Матушка получала от него письма с наставлениями и указаниями, как поступать в том или ином случае.

Я была послушницей три года. В 1946 году матушка решила, что меня пора постричь, запросила в письме благословение от о. Ионы и спросила относительно Марен[33]33
  Марен – от французского marraine (крестная мать).


[Закрыть]. Ей хотелось, чтобы Марен тоже постриглась. Ответ пришел: меня – постричь, а Марен – остаться в миру. <…> Вскоре после письма о. Ионы меня постригли в рясофор, но с произнесением всех монашеских обетов и с переменой имени»[34]34
  Из книги Е. В. Вержбловской «Близнец» (М.: Центр книги, 2009).


[Закрыть].

Архиепископ Владимирский и Суздальский Евлогий вспоминал: «Свет трудно скрыть среди тьмы времени. Люди тянулись к такому духовному человеку, как монахиня Мария, получая поддержку в вере, которую подмывает окружающий мир своими прелестями. Мне тоже выпало счастье бывать у матушки неоднократно, беседовать с ней, слышать о том, что еще не вмещала моя душа, – о сокровенной жизни здесь, несмотря на тяжкие обстоятельства земной юдоли, которая переходит в будущую вечность. Она не сходила со своего одра, будучи болезненной, но вся светилась в лице своей верой и внутренней молитвой. У нее было правило – творить беспрестанно молитву “Богородице Дево”, т. е. Богородичное правило, что осеняло ее свыше. Келия ее небольшая была полна икон и лампад. Все невзгоды, гонения, несчастья земные прошли перед ней, как одна лишь тень, не заслонившая света ее веры, чем высок и свят каждый человек».

Схимница в любое время литургического года пела пасхальный тропарь, превратившийся в ее непрестанную молитву, творимую во всех обстоятельствах жизни. Те «бесконечные истории», бывшие «как притчи», которые мать Мария рассказывала маленькому Алику Меню, во многом заложили основы его нравственной жизни. При этом она никогда не поучала своего воспитанника. Из рук матери Марии юный Александр впервые взял Библию, по ее совету впервые прочитал всё Священное Писание, сидя в саду ее домика в Загорске… Завидев маленького Александра Меня в окне, Мария говорила сестрам: «Наш отец архимандрит идет!» Его высокое призвание было открыто ей с их первых встреч в годы войны…

Глава 10
Окончание войны и первое послевоенное время

Вот как Анна Корнилова вспоминает уклад жизни семьи Меней в первое время после возвращения в Москву из Загорска:

«Москва сороковых годов… По Большой Серпуховке ходят трамваи. Остановка возле больницы Семашко – и здесь, совсем недалеко, – дом номер 38. Трехэтажный, темно-красный, кирпичный. Елена Семеновна, мать отца Александра Меня, в те далекие годы была для нас просто тетя Леночка. Имя ее почти всегда произносилось рядом с именем ее сестры – тети Верочки. Итак, Леночка и Верочка, Алик и Павлик, и отец мальчиков Владимир Григорьевич – дружное и теплое семейство.

Чтобы Павлик, тогда еще совсем небольшой, не потерялся и знал свой адрес, Алик придумал для него стихотворение:

 
Вас запомнить очень просим
Дом наш, номер тридцать восемь,
И четырнадцать квартира, —
В ней найдете бригадира.
 

Почему именно “бригадира”, так навсегда и осталось загадкой. Как остался загадкой и “неудачник-мышелов”. Когда, бывало, засидевшись у тети Леночки, мы уходили домой с черного хода (в Москве в войну все ходили с черного хода), то Павлик из светлого пятна двери напутственно возглашал: “До свиданья! Будь здоров, неудачник-мышелов!”

Покидать этот дом никогда не хотелось. И не только потому, что из тепла и уюта ты попадал на холодную пустынную улицу… Но тепло еще долго оставалось внутри, как воспоминание о том особом мире и ладе, который царил в доме на Серпуховке.

Душой этого дома была тетя Леночка. Ее лучезарная улыбка, обращенная, казалось, прямо к тебе, ее ласковый мелодичный голос, мягкие движения – всё было проникнуто любовью, озарено каким-то внутренним светом, который изливался на окружающих и согревал всех и каждого. Лишь много лет спустя я смогла осознать, как нелегко было ей в эти годы. Владимир Григорьевич был далеко, и тете Леночке приходилось нести на себе все тяготы военной и послевоенной жизни. Двое маленьких детей, неустроенный быт, недостаток продуктов, “лютая коммуналка”, которая встречала вас темной холодной кухней, уставленной керосинками и примусами, – и никогда, ни разу не помянула она недобрым словом ни одну из соседок – о них либо просто не говорили, либо – со страхом и сочувствием. Теперь-то можно себе представить, что это значило. В те годы, когда доносы и аресты стали чуть ли не обыденным делом, а люди исчезали бесследно один за другим, в каждом соседе можно было невольно подозревать потенциального осведомителя, тем более что поводов к тому находилось предостаточно. Хотя и повода зачастую не нужно было, а просто всеобщий страх порождал цепную реакцию доносительства. По счастью, эта беда миновала дом на Серпуховке, но были арестованы ближайшие друзья и единомышленники Елены Семеновны, те, кто, как и она, принадлежали к так называемой “катакомбной” церкви…»

«После войны наш дом надстроили, – вспоминает Павел Мень. – Появились еще два этажа. Был капитальный ремонт дома с неполным отселением. Папа остался со шкафами и с ремонтом, Алик жил у Веры Яковлевны. Она поменяла свою большую комнату на 8-метровую во дворе на пятом этаже без лифта, чтобы быть рядом с нами. От доплаты, между прочим, отказалась: “Я не торгую квартирами”. А мы с мамой жили у маминой тети на Сретенке, откуда я ездил в школу.

Это тянулось несколько месяцев. Провели отопление. На месте печки сделали тамбур, присоединили его к нашей комнате, и теперь выход из нашей комнаты был через тамбур в коридор. Однако дом скрипел, давал осадку, трубы в туалете продолжали течь. К нашему дому пристроили соседний, он немного отступал вглубь и наполовину закрыл одно из наших окон.

Когда меня определили в детский сад, я получил свою первую и единственную партийную принадлежность – меня приняли в октябрята и прицепили на грудь значок: маленький Ленин с кудрявой головой. Я с гордостью объявил дома о посвящении в октябрята. Мама погладила меня по головке, ласково так открепила значок от курточки и… выбросила в помойное ведро. “Нам это не нужно, – сказала она, – и про помойное ведро никому не говори”. Я маме во всем доверял, почувствовал что-то очень важное в ее словах и значок нисколько не пожалел. К слову сказать, больше в моей жизни никаких партийных принадлежностей не было – ни пионерских, ни комсомольских. А брат даже октябренком не был.

Миру богослужений, церковному кругу праздников мама придавала большое значение. Этот мир, с точки зрения воспитания, перевешивал то, что давалось в официальном школьном воспитании и по радио. Всю жизнь я понимал необыкновенную ценность и важность богослужебной практики.

Вместе с нами (в разное время) в комнате жили и четвероногие обитатели – кошка, собака и три поколения белых мышей. Собачка была маленькая, беленькая – Пух, дворянской породы, дворняжка».

«В 44-м году вернулся из Свердловска Володя, – пишет Елена Семеновна, – но я своих установок не изменила. Духовная жизнь всегда занимала центральное место в нашей семье, и так это продолжалось все последующие годы. Общалась я почти исключительно с верующими людьми.

Володе, конечно, хотелось, чтобы дети были больше под его влиянием. Тем более что они его любили и уважали. Особенно переживал он по поводу соблюдения детьми постов. Но они были настолько устойчивы в своем мировоззрении, что он ничего не мог сделать. А вообще он был очень кроток и терпелив, и одна моя приятельница сказала: “Попадете ли вы в Царство Небесное – неизвестно, но что Владимир Григорьевич попадет, – я не сомневаюсь”».

«Когда (из Свердловска) вернулся Владимир Григорьевич, дом на Серпуховке зажил хотя и не прежней, но все же более устроенной жизнью, – вспоминает Анна Корнилова. – Кругом всё еще было голодно и холодно, а здесь царило тепло, которое исходило от его обитателей. Собственно, комната, где жило семейство, была малопримечательна: довольно большая, метров двадцать с лишним, с двумя окнами, выходящими во двор, и входом из коммунальной кухни, – она ничем, казалось, не отличалась от других, ей подобных. Недалеко от двери, возле ближайшего окна, стоял детский письменный стол, – Алик уже учился в школе, – а напротив, на подоконнике, помещался аквариум. На дне его жил аксолотль. Его бледно-розовое, студенистое тело занимало всю длину аквариума. Алик объяснял, что кормить его следует особым способом: кусочки пищи надо бросать так, чтобы они обязательно попадали ему на нос, иначе он не сможет проглотить.

Алик любил животных, и время от времени в доме появлялись то кролик, то ежик, то еще какой-нибудь житель, не нашедший себе иного пристанища. С едой было плохо, и в зоологических кружках зверья не держали. Интерес к животному миру не ослабевал с годами.

Возвращаясь к дому на Серпуховке, вспоминая его, казалось бы, обычное убранство – зеркальный шкаф у стены, напротив двери, обеденный стол посредине комнаты, диван за ним, кровать, буфет, детские кровати, – мысленно задерживаешься у маленькой тумбочки, которая помещалась между буфетом и кроватью тети Леночки. Это была особая тумбочка. На ней стоял шкафчик с иконами. При посторонних дверца его закрывалась, при своих – была распахнута. Но даже и при закрытой дверце перед шкафчиком оставался небольшой фаянсовый сосуд в виде амфоры. На белой выпуклой его поверхности была изображена яркая красная рыбка – символ христианства.

В необходимости закрывать шкафчик сказалась не только привычка к конспирации, но и забота о Владимире Григорьевиче, который занимал должность главного инженера текстильной фабрики и мог пострадать за других, так как сам он ни к “катакомбной”, ни к официальной Церкви не принадлежал.

Возле заветного шкафчика, перед иконами, с зажженной лампадкой, звучали слова молитв, произносимых тихим задушевным голосом тети Леночки или глуховатым, глубоким – тети Верочки; помню и быстрые, “летящие” слова Павлика, когда, обычно до еды или после еды, говорили: “Павлик, читай ты”».

«В шкафчике было три полочки, – дополняет этот рассказ Павел Мень. – На верхней – Спаситель, Рождество, Крещение, на второй – Богородица и разные образы, на нижней – святые. Мы ведь молились с мамой, когда папы не было, перед этим припрятанным иконостасом. Мама зажигала лампадку, читала правило… А шкафчик по сию пору жив. Когда-нибудь займет свое место в музее…

После возвращения в Москву папу повысили в должности.

Он стал главным инженером текстильной фабрики и получал по тем временам приличную зарплату. Он вообще был ценным работником, вносил рационализаторские предложения, писал брошюры о технике производства кожзаменителей, дерматина. Администрация пошла на риск, назначив беспартийного еврея главным инженером.

Папа был человеком с безотказным чувством юмора. Дома, если и возникали некоторые внутренние несогласия, он всегда гасил их юмором. Тетя Вера, наш почти пятый член семьи, иногда решительно заявит что-то свое непререкаемое, папа улыбкой или беззлобной шуткой ее на миг приостановит. А в следующий миг всё уже решается само собой. Юмор – великая целительная сила. Не зря Александр так умело им пользовался.

У нас, между прочим, был холодильник, стоял на кухне. Главный инженер мог себе позволить такую роскошь. Иногда из холодильника исчезал какой-нибудь продукт. И, разумеется, не возвращался. Мама никогда вслух пропажи не обнаруживала, не намекала соседям. Коммуналка, а, кажется, жильцы не мешали друг другу. Даже у печки, где порой одновременно на четырех конфорках булькало несколько кастрюль. Газ провели только в 1950 году. Скандалы за стенками у соседей случались, разной накаленности, но наружу не выплескивались.

Родители между собой жили душа в душу, хотя папа не разделял наших христианских убеждений. Но мы ему их не навязывали. Он был театралом, следил за театральной афишей. Ценил игру выдающихся артистов, с мамой всегда обсуждали спектакль, на котором побывали. А бывали всегда вместе. Папа просто, но элегантно одетый, на маме вечернее бордовое платье. Она была интересная женщина, папа это умел заметить».

В 1945 году кончилась война. Долгожданное слово «победа» было у всех на устах. Событие огромной значимости произошло и в церковной жизни страны. Прошедший в начале года Поместный собор Русской Православной церкви избрал патриархом Московским и всея Руси митрополита Ленинградского и Новгородского Алексия. На Божественной литургии во время запричастного стиха было оглашено первое послание патриарха к чадам Русской церкви, в котором он сказал, в частности, о долге патриарха «охранять вверенную ему Поместную церковь от разделений и расколов».

«Вначале мы не совсем отдавали себе отчет в том, что произошло, – пишет Вера Яковлевна, – и не знали, можно ли доверять тому, что написано в газете. Вскоре мы узнали из газет и еще одну радостную весть: “Патриарх поехал в Иерусалим, чтобы отслужить благодарственный молебен у Гроба Господня”. Но практически для нас ничего не изменилось. Мы по-прежнему не посещали церковь. Духовное одиночество продолжалось.

Однажды, вернувшись с работы домой, я застала Алика очень взволнованным. “Приходила Надежда Николаевна, – сказал он, – она говорит, что получено письмо из Сибири, подписали его епископ Афанасий[35]35
  Отец Серафим говорил своим духовным детям: «Пока жив владыка Афанасий, у вас есть свой епископ».


[Закрыть], о. Петр и о. Иеракс. Нам можно теперь ходить в церковь и причащаться. Она просила, чтобы вы зашли к ней на работу, и она вам сама все расскажет”.

После разговора с Н. Н. мы решили пойти в церковь. Чтобы не обращать на себя внимания, сестра вошла в одну церковь с Аликом как старшим, а я в другую с младшим его братом. Алик был поражен, увидев полный храм народу и услышав общее пение Символа веры. Ничего подобного он раньше не видел и не слышал. Павлик тоже был захвачен тем, что происходило вокруг.

Причащаться во вновь открытых храмах мы еще не решались: шли слухи, что подписи в письме могли быть подделаны. Долго оставаться в таком недоуменном состоянии было невозможно, и я решила поехать к матушке Марии, которую так ценил и уважал о. Петр. Пусть ее слово будет последним. Матушка встретила меня словами: “Ну, а Вы в какую церковь ходите?” Вместо ответа я расплакалась. Матушка успокоила меня и сказала, что в подлинности письма сомневаться нет оснований. И о. Петр через кого-то передал: “В храмы ходить можете и причащаться, но с духовенством сближаться подождите”».

Впоследствии в письме к духовной дочери епископ Ковровский Афанасий (Сахаров) так вспоминал о событиях того времени: «…когда в 1945 году, будучи в заключении (в Мариинских лагерях), я и бывшие со мной иереи, непоминавшие митрополита Сергия, узнали об избрании и настоловании Патриарха Алексия, мы, обсудивши создавшееся положение, согласно решили, что так как кроме Патриарха Алексия, признанного всеми Вселенскими Патриархами, теперь нет иного законного Первоиерарха Русской Поместной Церкви, то нам должно возносить на наших молитвах имя Патриарха Алексия как Патриарха нашего, что я и делаю неопустительно с того дня»[36]36
  Шкаровский М. В. Русская Православная Церковь при Сталине и Хрущеве. М.: Издательство Крутицкого Подворья; Общество любителей церковной истории, 2005. С. 252.


[Закрыть]. Эта группа священнослужителей послала патриарху Алексию поздравительное письмо с просьбой принять их в общение. Кроме того, епископ Афанасий направил отдельное послание в “катакомбные” общины и скиты с призывом «вернуться в лоно» Патриаршей церкви. Сам он был освобожден из заключения только в мае 1954 года.

В московских храмах началось оживление: появились хорошие проповедники, в некоторых церквах проводили целые циклы бесед на определенные темы. Беседы сопровождались диапозитивами, иллюстрирующими тексты Ветхого и Нового Завета.

«Итак, раскол длился 17 лет, и после избрания собором (епископов самолетами доставляли на него из лагерей) патриарха было решение восстановить единство, гонимая церковь присутствует в РПЦ как соль. Это был смиренный, незаметный шаг – и это всё определяет», – пишет об этом судьбоносном моменте истории Ольга Ерохина.

«В субботу, в воскресенье и в праздники мы с Верочкой и детьми ходили в церковь, – вспоминает Елена Семеновна. – Сначала мы все ходили к Иоанну Воину, а в дальнейшем дети одни ходили в церкви, которые им больше нравились. Павлик после второй смены, с ранцем за плечами, чаще всего ходил к Скорбящей Божией Матери. Алик ходил в разные церкви. Изредка ездили в Загорск, примерно раз в месяц приобщались. К нам приходили наши друзья, и мы старались приучать детей к церковному богослужению и вообще к жизни в Церкви. Мы все как бы погрузились в церковную жизнь, и это нам давало огромную радость. Детей я с раннего возраста приучала к праздничным песнопениям, они быстро выучили тропари всех двунадесятых праздников, а рождественские ирмосы знали наизусть. Алик был очень устремлен к духовной жизни и с любой темы мог перейти на духовные темы. Павлик не отставал от него. Евангелие я читала им ежедневно».

«Жили они духовной атмосферой, – вспоминает об отце Александре Мария Витальевна Тепнина. – Елена Семеновна жила церковной жизнью, то есть все праздники, все даты отмечались самым углубленным образом. Они постоянно во все праздники, в субботу, в воскресенье обязательно бывали в церкви. <…>

…Мы жили общей жизнью. Значит, если какой-то праздник отмечается – сообща. Конечно, у каждого соответствующее настроение, состояние, всё это передается друг другу. Он безусловно это чувствовал и во мне. Он меня звал, несмотря на мой возраст, Марусей, Марусенькой. Это продолжалось до дня кончины. У нас совпадали дни рождения – и когда он был маленький, он спрашивал Елену Семеновну, как же это так – мы родились в один день, а она большая, а я маленький. Когда мы были вместе, то это было одно чувство, одно стремление, одни впечатления. Как-то это неделимо. Он меня воспринимал как крестную мать. Ну, а для меня он был такой же родной. Я также была заинтересована в каждом движении его души. Так же и Елена Семеновна, и Вера Яковлевна, потому что это было единое у нас.

…Как я его помню. Я помню его так же, как в течение всего его детства и отрочества, то есть мальчика, который воспитывается в определенной духовной атмосфере, постоянно бывает в церкви. В церкви мы всегда были вместе, соответственно всё воспринимали, чувствовали обоюдно. А он себя проявлял всегда очень вдумчивым, постоянно занятым чем-то и очень чутко всё воспринимающим и чувствующим».

«16 апреля 1946 года арестовали Марусю, – вспоминает Анна Корнилова. – Ее взяли по пути из церкви Илии Обыденного, возле станции метро “Дворец Советов”. Прием в поликлинике в этот день начинался в три часа, но пациенты так и не дождались ее, как не дождались и мы – дома. Когда Маруся не вернулась ни вечером, ни утром, ни на следующий день, тревога и беспокойство переросли в уверенность, что случилось непоправимое. В те годы люди исчезали именно так, причем бесследно. Из дома вышел человек… И с той поры исчез…

Недаром тетя Верочка вспоминала, что как-то, уходя от них, прощаясь, Маруся сказала: “Увидимся здесь или не здесь!” В тот раз обошлось, а вот сейчас – свершилось…

Об исчезновении Маруси мы узнали через день, когда дедушка приехал за мной в Москву, и мы вместе с ним отправились в Лесной поселок. Никто уже не надеялся на ее возвращение. Так продолжалось три дня. На четвертый к дому подъехала большая черная машина. Вошли какие-то строгие, одетые в темное люди, их, кажется, было трое. Проследовав в Марусин кабинет, они разделились: один занялся книжным шкафом, другой письменным столом, – помню его согнутую спину, когда он перебирал содержимое нижних ящиков, – третий принялся за фотографии, иконы и картины на стенах.

Все было непонятно, и никто ничего не объяснял. Впрочем, меня довольно быстро выпроводили на улицу. Возле окон стояла толпа любопытных. Они переглядывались и переговаривались. У дверей замерла длинная черная машина, к которой даже бойкие мальчишки боялись подступиться, так грозно и необычно было ее появление; да и взрослые вели себя тихо. Прошло порядочно времени, пока я нашла способ снова проникнуть в дом. Здесь царствовали хаос и неразбериха. Все суетились и уже заметно устали. Один из приехавших занимался теперь Марусиной кроватью. За нею, возле стены, стояло что-то вроде большой картины, обшитой холстом и прислоненной к стене. “Что это?” – спросил приехавший. – “Это старинная вышивка в чехле, – сказала бабушка, – еще моя мама вышивала…” Приехавший задумался, видимо, размышляя, распороть холст или так оставить. Но час был уже поздний, все спешили, и “картину” не тронули.

На самом деле это была, конечно, не вышивка и не картина, а Плащаница – изображение Христа, лежащего во гробе. Плащаница принадлежала одной из закрытых церквей, имущество которой хранили у себя дома прихожане, сберегая от разграбления. Подобное хранение классифицировалось властями как преступление, поэтому каждый рисковал, подвергая себя и свою семью постоянной опасности. Если бы при обыске у Маруси нашли Плащаницу, неизвестно, увидели ли бы мы ее когда-нибудь…

После десяти лет отсутствия, которые для нее обернулись тюрьмой, лагерем и ссылкой, мы встретились и вспомнили эти первые четыре дня после ее ареста.

С арестом Маруси, – а вскоре после этого арестовали и старшую ее сестру, Галю, – для нас началась новая жизнь. Мало того, что не стало “кормильца”, так как ее жалованье зубного врача было единственным источником нашего существования, главной стала теперь забота о передачах в тюрьму. Время разделилось – от передачи до передачи, – причем собрать эти передачи – а в основном для них нужен был хлеб – стоило больших усилий. Помогали друзья.

Помню, когда надежды на то, чтобы собрать что-либо, почти не было, приехали тетя Леночка и тетя Верочка. С их появлением стало светлее. Бабушка достала из буфета гарднеровские чашки, красные с золотом, мы пили чай, а потом оказалось, что они привезли всё для передачи. Забота спала с плеч, – Маруся и Галя не остались обделенными.

Однажды тетя Леночка и тетя Верочка извлекли из сумки нечто блестящее: это были маленькие рыбки, завернутые в фольгу. Нам сказали, что это шоколадки. Тогда мы не знали, что это такое, так как кроме сахара и, в лучшем случае, подушечек, ничего (сладкого) не пробовали, но память о блестящих рыбках осталась. Много лет спустя я поняла, что в тюремную передачу было принесено то, что могли отдать детям. Алик и Павлик не получили этих шоколадок, зато в тюремной камере появились серебряные рыбки – символ христианства, символ общинности и духовной поддержки людей, принадлежавших “катакомбной” церкви».

В том же году были арестованы и другие прихожане «катакомбной» церкви, а отец Иеракс Бочаров и Нина Владимировна Трапани были арестованы еще в 1943 году.

«В 46-м году многих из моих друзей арестовали, – вспоминает Елена Семеновна. – Но мы продолжали ездить в Загорск к матушке Марии, и она до самой своей смерти руководила нами. Верочка, я и дети с самыми сложными вопросами обращались к ней, и она всегда давала правильный ответ, хотя была человеком малообразованным. Всё исходило из ее духовного опыта, любви к людям и всецелой преданности воле Божьей».

Мария Витальевна Тепнина, как и большинство прихожан «катакомбной» церкви, была арестована за «участие в антисоветской церковной организации и антисоветскую агитацию». Арест человека, регулярно читавшего Евангелие с Аликом и Павликом и входившего в круг ближайших друзей Елены Семеновны и Веры Яковлевны, ставил под удар всю семью Меней, включая Владимира Григорьевича. Однако «чаша сия» их миновала. Елена Семеновна и Вера Яковлевна независимо друг от друга были вызваны на допрос на Лубянку, где провели много часов, и обе были выпущены на следующий день. Следователи допрашивали их о церковных знакомствах. Поскольку отец Серафим никогда не знакомил между собой своих духовных детей, у сестер были все основания не называть при допросе никого из своих знакомых. Алик, не сомкнувший глаз всю ночь и молившийся о своих самых близких людях, знал, что всё произошло по воле Божией. Как стало известно позже, ни один из арестованных друзей также не назвал Меней в числе прихожан «катакомбной» церкви.

С тех пор в комнате Меней появилась коробочка, в которую при каждой возможности откладывались деньги для отправки посылок с продуктами друзьям в заключении.

Вот что рассказывает об этом Павел Мень, в те годы ученик младших классов школы: «В доме хозяйство вела мама. Папину зарплату распределяла так, чтобы оставалось и на помощь другим. У нее была специальная коробочка, куда складывались деньги для репрессированных, для бедных, для больных. Мы знали, что это за коробочка, и папа тоже знал. На эти деньги покупались продукты, вещи, и затем упакованные посылки отправлялись по адресам – в лагеря, к ссыльным.

Из Москвы продуктовые посылки не принимали. Именно я ездил в Мытищи и отправлял их – иеромонаху Иераксу, Нине Трапани… К маленькому мальчику не пристанут: куда едешь, что везешь? А в Мытищах очереди на почте по нескольку часов. Помощь другим для мамы и для нас была привычным делом».

Павел навсегда запомнил слова мамы: «Если тебя кто-нибудь о чем-нибудь просит, ты знай, что это как Христос к тебе пришел, старайся все, что можно, сделать».