Текст книги "Отец Александр Мень"

В Рождественский сочельник я собиралась ехать в Загорск с пустыми руками. Однако меня не покидала уверенность, что Господь пошлет что-нибудь для детей. Когда я уже направлялась к вокзалу, неожиданно встретила девушку, которая до войны была няней Павлика. Она с радостью отдала мне только что полученные на заводе продукты, так что можно было не только накормить наших детей, но и устроить Рождественскую елку, пригласить деревенских ребятишек. Этой первой военной елки я никогда не забуду».

Случилось так, что в период больших испытаний снялись какие-то покровы и обнажились глубины вещей, через которые виднее стала таинственная связь между людьми. Война обострила все чувства до небывалых пределов. Когда неприятель занимал города, казалось, что гибнут близкие люди, и когда воздушный налет разрушал дома в Москве, то ее жителям казалось, что разрушаются части собственного тела. Так жила семья Меней в эти тяжелейшие месяцы начала войны.

«Неприятельские войска были настолько близки к Москве, – вспоминает Вера Яковлевна, – что железнодорожное сообщение было затруднено, а проезд, даже на такое расстояние, как до Загорска, мог быть допущен лишь по особому разрешению. Мои поездки в Загорск продолжали быть регулярными, но каждая из них становилась чудом – чудом, которое совершал преподобный Сергий по молитвам батюшки.

К запрету ездить по частным делам по железной дороге присоединилась резкая физическая слабость, вызванная развивавшейся дистрофией. Когда меня спрашивали: “Вы завтра едете в Загорск?” – это звучало как насмешка. Это было совершенно невозможно.

А на следующий день начиналась борьба, которая происходила не во мне, не в моем сознании и воле, борьба между стихиями мира сего, которые бушевали в Москве, и благодатными силами, которые шли из Загорска. Я сама была почти пассивна, стараясь лишь чаще повторять молитвы, вспоминая слова батюшки: “Держитесь за ризу Христову!” Жизненно важное значение этих слов ощущалось в те трудные дни с особенной, недоступной нам в обыденной жизни остротой. Весь мир вокруг был как бы покрыт толстым слоем непроходимых льдов, и единственным ледоколом была молитва. Без нее нельзя было в буквальном смысле сделать ни шагу. Это было совершенно очевидно. <…>

Но на каждом этапе приходила неожиданная и нечаянная помощь, и препятствия рушились одно за другим. Когда проезд был совсем закрыт и допускался лишь с разрешения коменданта города, я спросила батюшку: “Как я приеду в следующий раз?” – думая только о земном, как апостол Петр в тот момент, когда Господь назвал его “маловерным”. Батюшка ответил: “С Божьей помощью!”

Сила батюшкиных слов заключалась в том, что они полностью согласовались с жизнью, и вся жизнь становилась постепенным раскрытием того смысла, носителем которого являлся он сам».

В конце 1941 года дальнейшее развитие получило дело Владимира Григорьевича.

«В начале войны Володю перевели в Тулу, – вспоминает Елена Семеновна. – Там питание было хуже, чем в Москве, и у него начали отекать ноги. 18 декабря, под Николин день, состоялся суд. Подпись, из-за которой Володю забрали, оказалась фальшивой (ее сфотографировали, увеличили и обнаружили подделку). Сразу же после суда Володю выпустили, но в Москве ему жить не разрешили и предложили любой другой город. Он выбрал Свердловск, где жили его родители и замужние сестры.

Когда я получила телеграмму об освобождении Володи, я полетела к батюшке. Он взял у меня телеграмму и заплакал. Как он молился Божией Матери и как благодарил Ее! Я почувствовала, что именно за его молитвы Володю освободили. “Вот видите, – сказал батюшка, – полкомнаты было дел, и все Божия Матерь закрыла”.

В 42-м году начался голод. Немцы наступали, положение становилось опасным. Всё труднее было добывать продукты. Володя вызывал меня в Свердловск. Я, конечно, пошла к батюшке, чтобы выяснить этот важный вопрос. Но батюшка на этот раз не дал определенного ответа, а предоставил мне решать самой. “Скорбь будет и тут, и там, но там скорбь будет дольше”, – сказал батюшка. Володя бомбардировал меня письмами и телеграммами, даже писал Алику (хотя ему было только 7 лет). Немцы были очень близко, и нас бы они, конечно, не пощадили. Я даже заплакала, но всё же решила остаться на месте».

Вот как вспоминает об этом решении Вера Яковлевна: «В один из тревожных дней надо было выяснить волновавший всех нас вопрос. Муж Леночки настойчиво требовал переезда ее с детьми в Свердловск, где он работал в это время на военном заводе (он считал дальнейшее их пребывание под Москвой чрезвычайно опасным). Я отправилась к батюшке с Аликом и Павликом. Павлика пришлось большую часть дороги нести на руках. Увидев нас, батюшка очень обрадовался. “За вашу заботу Матерь Божия вас не оставит”, – сказал он.

Когда все сели за стол, батюшка посадил Алика и Павлика рядом с собой. Народу за столом было довольно много. “Чьи это мальчики?” – удивленно спросила незнакомая мне женщина, войдя в комнату. “Мои”, – ответил батюшка».

«Не буду рассказывать о тех мытарствах, которые мы перенесли в Глинкове в первый год войны, – вспоминает Елена Семеновна, – но батюшка был рядом, в 4,5–5 км от нашего дома. Можно было всегда пойти к нему посоветоваться, и это меня успокаивало».

Глава 6
Смерть отца Серафима

«Однажды, когда я пришла к батюшке, – вспоминает Вера Яковлевна, – у него сидел незнакомый мне человек и что-то писал. Это был о. Петр. “Возьмите благословение”, – сказал батюшка. Я подошла к о. Петру. Он встал и благословил меня. После батюшка говорил мне: “Вы одни не останетесь: не будет меня, будет о. Иеракс, не будет о. Иеракса, будет о. Петр”».

В начале 1942 года здоровье отца Серафима резко ухудшилось.

«В это время батюшка уже начал чувствовать себя больным, – рассказывает Вера Яковлевна. – Мы долго не знали ничего о характере его болезни, думая, что он страдает малярией. Теперь я понимаю, что он не хотел омрачать жизнь своих духовных детей ожиданием близкого конца.

Однажды батюшка сказал мне: “Вы не знаете, как я к вам отношусь (он имел в виду нас с Леночкой). Вам это не открыто. Только там вы узнаете. Вы ближе мне, чем родные сестры”.

За время своего пребывания в Загорске я еще раз была у батюшки вместе с детьми. “Удивительно хорошие у вас дети. Они ведь и ваши дети”, – сказал батюшка. Мы сидели вместе у батюшки в садике. Алик принес какой-то цветок и, показывая его батюшке, говорил: “Вы только посмотрите, какой он хороший”. – “Да, да, душечка, – ответил батюшка, – такой же хороший, как и ты”.

Батюшка выразил желание сам исповедовать Алика в первый раз, хотя ему не было еще семи лет (он, очевидно, знал, что не доживет до того времени, когда ему исполнится 7 лет).

После своей первой исповеди у батюшки Алик так передавал свои впечатления: “Я чувствовал себя с дедушкой так, как будто я был на небе у Бога, и в то же время он говорил со мной так просто, как мы между собой разговариваем”».

Уже во взрослом возрасте отец Александр говорил, что помнит исповедь у отца Серафима и комнату в Загорске на квартире у Сергея Иосифовича Фуделя, в которой она происходила, во всех подробностях.

Примечателен рассказ Веры Алексеевны Корнеевой:

«Мне хочется рассказать два случая из последних дней жизни о. Серафима в 1942 году.

Батюшка был уже очень тяжело болен зимой 41 года. Я приехала к нему в Загорск. И Пашенька (мать Никодима) говорит, что ему очень хочется пить, что-нибудь кисленькое. А ведь война, голод, ни у кого ничего нет. И она вспомнила, что у какой-то матушки (не помню теперь, как ее звали) очень большой запас варенья, и, может, что-нибудь осталось. А живет она по Щелковской ветке, кажется, станция Загорянка, точно не помню. Вот они дали мне адрес и попросили съездить и достать баночку варенья для питья. Я охотно согласилась.

Поехала туда. Мороз был здоровый, 25 градусов. Нашла этот дом, но она уже там не живет. Прихожу на станцию с пустыми руками – уже темно. Поезда не идут. Платформа открытая, спрятаться некуда. Ждала я часа два. Замерзла ужасно – прямо даже до отчаяния – что делать? Пешком тоже не дойдешь. Наконец пришел поезд, и я добралась домой. Рассказала маме свои неудачные похожденья, а дня через два приходит наша соседка и дарит нам две баночки варенья (семья уезжала в эвакуацию). Мама сейчас же посылает со мной это варенье о. Серафиму. Я очень рада. Приезжаю. Батюшка уже лежал в постели, не подымался. Говорю, что матушка там не живет, а вот нам такое счастье привалило, что соседи дали. О том, что я мерзла, ни слова не говорю. Вдруг батюшка говорит: “Какое счастье, что ты приехала! Я так мучился, так беспокоился, ведь ты там чуть не замерзла! Как я мог из-за своей прихоти послать тебя на такое мученье! Я не могу себе этого простить”.

Я говорю: “Батюшка, да что вы об таких пустяках расстраиваетесь. Ничего со мной не было, ничего я не мерзла. Я вот рада, что баночку вам достали”. А он всё свое, что он не может себе этого простить, так каялся, точно он и вправду что-то плохое сделал. А я потом думала: как же он почувствовал душой, как я там замерзала, и какое приносит покаяние за свой невольный грех; ведь он же не знал вперед, что так получится.

Последнее мое свиданье с батюшкой было зимой 42-го года. Совсем уже незадолго до его смерти. Я уже это понимала. Стою на коленях у его кровати и невольно плачу, не могу удержаться. Он рукой приподнимает мне голову и говорит: “Запомни, что я тебе говорю: как бы тебе тяжело ни было, что бы ни случилось, никогда не отчаивайся и не ропщи на Бога”.

Я думаю, что он мне говорит про тогдашний голод: положенье было очень тяжелое. На моих руках семья – старые да малые, но я тогда держалась бодро и возражаю ему: “Да мне совсем не тяжело, это всё не важно, вот вас только очень жалко, что вы так болеете”. А он опять настойчиво повторяет мне свое завещанье, как бы вкладывая в мою голову. Больше мы не виделись».

Тем временем болезнь о. Серафима усиливалась. Большую часть времени он уже не вставал с постели. За ним постоянно ухаживала дивеевская монахиня, в миру Ксения Ивановна, в доме которой он жил. По воспоминаниям очевидцев, делала она это с такой исключительной мягкостью, терпением, предупредительностью и какой-то особенной сосредоточенной деловитостью, которая свойственна только людям, прошедшим большую школу духовной жизни.

Вера Яковлевна рассказывает о таком замечательном эпизоде, относящемся ко времени болезни батюшки:

«Однажды в день святителя Спиридона батюшка попросил Параскеву, сестру Ксении Ивановны, принести ему с базара свежей рыбы. К. И. предупредила батюшку, что достать свежую рыбу сейчас почти невозможно, на что батюшка уверенно ответил: “Не беспокойся, мать, тебе святитель Спиридон пошлет”.

Когда Параскева пришла на базар, она увидела небольшую группу женщин, окруживших старика-торговца. Старик принес для продажи немного свежей рыбы. Заметив Параскеву, он отдал ей свою рыбу и скрылся в толпе, к удивлению и негодованию окружавших его женщин.

Вернувшись домой, Параскева рассказала об этом удивительном происшествии батюшке. Батюшка попросил ее описать наружность старика, отдавшего ей рыбу. Когда она это сделала, они убедились в том, что это был не кто иной, как святитель Спиридон».

Зима подходила к концу. Первые весенние зори загорались над Лаврой преподобного Сергия, над полями и дорогами, по которым он ходил, молился и благословлял людей, – смиренный инок и собеседник ангелов.

«Батюшка радовался за нас, – вспоминает Вера Яковлевна, – что мы имеем возможность встретить раннюю весну в Загорске. Он говорил мне о том, что это время года необыкновенно прекрасно в этих местах. Какая-то особенная благодать разлита в воздухе, напоминая об ином, высшем мире и умиротворяя все чувства, как песня жаворонка в минуты душевной тревоги. Приближались и дни “духовной весны” – Великого поста».

За несколько дней до смерти отец Серафим самостоятельно вел вечернее богослужение – встречу Великого поста.

«Слабым, но чистым голосом батюшка сам начал пение ирмоса Великого канона “Помощник и покровитель бысть мне во спасение”, – продолжает Вера Яковлевна. – Необычайной силой звучали эти слова в устах умирающего. Это был не только итог земного пути, эти слова, которыми Церковь начинает ежегодно Великий пост, открывая всем верным дверь покаяния, открывали перед ним в этот час врата жизни вечной».

«Жизнь его близилась к концу, – пишет Елена Семеновна. – Когда я пришла к нему в следующий раз, он был очень слаб и почти не вставал с постели. “Господь ведет меня и куда-нибудь выведет. Может быть, к смерти”, – тихим голосом сказал батюшка.

Незадолго до смерти он сказал мне: “Жизнь у вас будет хорошая, но чтобы никогда не было ни тени ропота”. Однажды ночью я вижу о. Серафима во сне, очень ярко. Он предложил мне прочесть Евангелие от Луки. Я достала это Евангелие.

Он сказал: “Нет, не это. Надо взять Евангелие на славянском языке”. Когда проснулась, я рассказала Алику свой сон и тут же решила идти в Загорск. Меня встретила М. А. На мой вопрос: “Как здоровье батюшки?” – она ответила: “Теперь ему хорошо, теперь ему совсем хорошо”.

Я поняла ее и заплакала. Она в утешение дала мне письмо Володи, но я не хотела даже смотреть на него. Но вот я почувствовала, что батюшка не позволяет мне плакать о нем. Из соседней комнаты раздавалось чтение Евангелия. “Сейчас и вы будете читать”, – сказал мне кто-то.

Я вошла в комнату, где лежал батюшка, покрытый пеленой. Лицо было тоже покрыто. Мне предложили читать Евангелие. Передо мной была 1-я глава Евангелия от Луки. Я вспомнила свой сон, и меня охватил трепет. Я прочла первые 10 глав. Потом подошла Ксения Ивановна и приоткрыла лицо усопшего. “Как мощи”, – сказала К. И. Она сказала, что похороны будут ночью. Я хотела прийти, но К. И. сказала, что не надо. “Я ведь вас утешила, как могла, и лицо его показала вам”. Я решила послушаться, хотя мне было очень горько. И хорошо я сделала, что не пошла. На похоронах оказалась женщина-провокатор, которая сообщила обо всех присутствующих. И почти всех потом арестовали.

Когда я вернулась домой и сказала Алику о смерти о. Серафима, он ответил: “Я так и знал. Он умер, ушел в Царство Небесное, и это совсем не страшно”. В течение нескольких дней Алик отказывался от всяких игр».

Отца Серафима похоронили в его «катакомбах», под тем местом, где находился алтарь, – так, как это делали в Церкви первых веков. С тех пор при посещении Загорска Елена Семеновна и Вера Яковлевна с детьми всегда спускались к могиле отца Серафима, чтобы помолиться на ней.

«Батюшка подумал перед смертью обо всех своих духовных детях, никого не забыл, – вспоминает Вера Яковлевна. – Каждому он дал в благословение образ Божией Матери. Мне, Леночке и Алику – “Всех скорбящих Радость”, а Павлику – “Нечаянную Радость”. Свое духовное руководство он передал о. Петру, о. Иераксу и о. Владимиру, распределив между ними сам своих духовных детей. Нас он поручил о. Петру».

Внутренняя связь с батюшкой продолжалась.

Глава 7
Отец Петр Шипков

«После смерти о. Серафима нашим духовником стал о. Петр (Шипков). Это был бодрый, жизнерадостный человек 52-х лет, – вспоминает Елена Семеновна. – Он работал бухгалтером, а в свободное время служил и совершал требы на дому. Духовная настроенность светилась в его лице, и я сразу почувствовала к нему расположение и полное доверие».

«…Редкая цельность души, “простота сердца и ума”… вместе с горячей ревностью о Боге и славе Его составляли его сущность, – писала об отце Петре Вера Яковлевна. – Он нашел свое место в Церкви и твердо верил в свое призвание. Церковь с ее человеческой (а не мистической) стороны он понимал как единую семью, в которой никто не может быть одинок. Идеалом Церкви для него было общество людей, единых по духу, которые могут с чистой душой сказать: “Христос посреди нас!”».

Отец Петр (1881–1959) начал окормлять семью Меней в той же глубоко близкой ему традиции духовного наставничества, воспринятой им от патриарха Тихона и отца Серафима (Битюкова). Александр Мень вспоминал, что отец Петр Шипков был человеком неиссякаемой жизнерадостности и какого-то необыкновенного духовного света. Годы тяжких испытаний не наложили на него печати горечи и ожесточения. Ему суждено было надолго пережить отца Серафима и после ссылки окончить свои дни настоятелем собора в городе Боровске.

Вот как рассказывает об отце Петре Нина Владимировна Трапани:

«Сын замоскворецкого купца, он сам некоторое время занимался торговлей. Но душа его горела и стремилась к Богу. Был он женат и, кажется, по любви, но жена оставила его. С той поры о. Петр отрешился окончательно от всех житейских попечений и обратил мысленные очи к небу, куда переключились вся любовь и всё устремление его души. <…> О. Петр принял священный сан в 1921 году от святейшего Патриарха Тихона, и началось его служение Богу и людям. Одно время он был даже секретарем святейшего и был глубоко предан ему как при жизни, так и после смерти. О. Петр часто заходил на Сербское подворье к о. Серафиму, пользуясь его руководством <…>

Вскоре начались аресты, в основном среди “тихоновского” духовенства. Был арестован и выслан на Соловки и о. Петр. В то время в Соловецких лагерях был весь цвет Русской Православной Церкви. Множество священнослужителей, целый сонм епископов: еп. Иларион (Троицкий), еп. Мануил, еп. Платон (Руднев), который еще недавно служил священником на Сербском подворье (в заключении он исполнял должность капитана парохода, курсировавшего по Белому морю), и многие другие. В 1928 году к о. Петру присоединились священнослужители Сербского подворья о. Алексей Козлов и диакон Виктор Щеглов.

К голосу соловецкого епископата прислушивалась вся страна. На Соловки поступали все сведения о перипетиях церковной жизни, и верующие люди с нетерпением ждали отзыва соловецких узников. Так, на опубликование знаменитого воззвания митрополита Сергия от 29.07.1927 соловецкие иерархи ответили посланием, в котором очень сдержанно, но твердо указывали заместителю на его неканонические действия.

В соловецком лагере о. Петр заведовал каптеркой, в помещении которой духовенство собиралось для обсуждения церковных дел. Там писались и подписывались знаменитые соловецкие воззвания. В то время на Соловках еще совершались богослужения. Подъем духа был велик. Какой же молитвенный столб поднимался оттуда к небесам, огненный столб!»

По окончании срока ссылки отец Петр вернулся в Москву и поселился в Загорске. Он устроился работать на игрушечную фабрику в должности бухгалтера. Богослужения он совершал дома и сразу же вошел в сношения с отцом Серафимом. Отец Серафим стал духовником для него, так же как и для отца Иеракса.

В это время вернулся из ссылки епископ Афанасий (Сахаров) и вошел в сношения с московским духовенством. Поскольку все непоминающие иерархи были в ссылках, то верное митрополиту Петру[26]26
  Митрополит Петр (в миру Петр Федорович Полянский; 1862–1937) – епископ Русской Православной церкви, митрополит Крутицкий; патриарший местоблюститель с 1925 года до ложного сообщения о его кончине (конец 1936 года). На самом деле он был расстрелян 10 октября 1937 года.


[Закрыть] духовенство примкнуло к освободившемуся из ссылки епископу. Владыка Афанасий бывал в Загорске у отца Серафима, виделся с отцом Петром, служил в домовой церкви отца Иеракса.

«Люди, соприкасавшиеся с о. Петром в житейских делах, не всегда были довольны им, – продолжает Нина Владимировна Трапани. – Он мало думал о себе, о своем благополучии, о самом необходимом в жизни, чем раздражал окружающих, не умевших понять его. <…> Помню случай еще на Сербском подворье. В воскресный день Великого поста о. Петр перед литургией пришел повидаться с о. Серафимом. На паперти, где толпились нищие, он снял калоши и через переполненную церковь прошел в алтарь. Я шла следом и удивилась, увидев пару калош, доверчиво стоящих на видном месте. Калоши по тем временам были дефицитом, их получали по ордеру, и вряд ли они бы уцелели. Я подобрала их и сдала за свечной ящик старосте. Вскоре пришел о. Петр. Лицо у него было огорченное и растерянное: калош не было. Узнав, что их припрятали, о. Петр оживился и, молча взяв сверток, удалился и только на паперти обулся.

Этот маленький эпизод очень характерен для о. Петра – он весь в этом поступке. С одной стороны, большая непрактичность, полное отсутствие внимания к внешней стороне жизни, с другой – величайшее благоговение к святыне, к храму Божию, даже порог которого он не помыслил переступить в грязных калошах.

“Иззуй сапоги от ног твоих, место, идеже стоиши, земля свята есть” (Исх. 3: 5).

Всю свою жизнь он прожил именно так.

У о. Петра были родственники, но он жил среди своих духовных чад. Всем смыслом его жизни стало служение. Это не просто служба церковная, которая в наше лукавое время иногда превращается в ремесло. Это было истинное служение Богу – непрестанное предстояние и бескорыстное служение людям, не вызванное необходимостью, но – сознанием долга.

Вот в таком служении пребывали священники, лишенные возможности внешне участвовать в церковной жизни, но продолжавшие свое пастырское служение, тесно соединившись с паствой в одну общую семью под нависшими грозовыми тучами.

19 февраля 1942 года в Загорске умер о. Серафим. О. Петр совершил над ним чин погребения. <…> О. Петр, приняв на себя руководство частью паствы, сам как-то вырос, прошла его застенчивость. Пришло время применить весь накопленный им в молитвенной тиши духовный опыт. Насколько он был мудр и духовен, свидетельствуют его духовные чада.

Сам лишившись духовника, о. Петр стал приезжать в Болшево, где в это время жил о. Иеракс. Его приезд всегда вызывал радостное чувство. Он был каким-то очень мягким, и со всеми у него установились очень теплые отношения. Всех объединяло одно общее дело, одинаковое положение и сознание того, что в каждый час наши пути могут разойтись и каждый должен будет в конце концов один понести свой крест».