Текст книги "Отец Александр Мень"

Глава 8
Жизнь в Загорске в годы войны

«С продуктами становилось всё хуже и хуже. В сельских местностях совсем не давали карточек, только хлеб по списку. О. Серафим еще при жизни сказал своим близким, что меня надо переселить в Загорск. Скоро представился случай», – вспоминает Елена Семеновна. С жильем в Загорске было трудно, и ей с детьми пришлось несколько раз переезжать с одного места на другое.

«В этот период я познакомилась с матушкой – схиигуменией Марией[27]27
  Схиигумения Мария в течение долгого времени была духовной наставницей многих людей, приходивших к ней и живших с нею (умерла в Загорске на 81-м году жизни в 1961 году).


[Закрыть], – продолжает Елена Семеновна. – К ней я стала обращаться за решением всех вопросов, так как о. Петра я видела лишь изредка. Когда я впервые привела к ней Алика, ему было 7 лет. Она спросила его: “Алик, кем ты хочешь быть?” Алик ответил: “Зоологом”. – “А еще кем?” – “Палеонтологом”. – “А еще кем?” – “Художником”. – “А еще кем?” – “Писателем”. – “А еще кем?” – “Священником”, – тихо ответил Алик. Все его пожелания постепенно исполнились…

Было ужасно тяжело часто менять квартиры, каждый раз искать что-то новое и мотаться по всему Загорску с детьми и вещами. Я пошла в дом батюшки, стала перед иконой Иверской Божьей Матери (икона эта удивительная, Божия Матерь на ней как живая) и заплакала. Вдруг я вижу, что на полу, на ковре, мои слезы легли в виде креста. Меня это так поразило, что я приняла это как ответ на мою молитву. “Это твой крест”, – как бы сказала мне Божия Матерь.

На этот раз комнату мне нашел о. Петр, и я переехала в Овражный переулок. Жить я там должна была за дрова. За полгода я купила хозяйке 6 возов дров, и все они доставались мне каким-то чудом. Если дров было мало, то мы ходили с хозяйкой в лес и несли на себе вязанки.

Я купила санки, чтобы на них возить дрова; Алик с Павликом были от них в восторге. Однажды Алик приходит ко мне с горящими глазами: “Мама, знаешь, что произошло? Мы с Павликом катались с горы на санках. Являются ребята и отнимают у нас санки. Я помолился, и вдруг появились большие ребята, отняли у мальчишек санки и отдали мне”. Я была рада, что он на опыте почувствовал силу молитвы.

Я сама старалась привыкать все делать с молитвой. Надо было мне нести на крутую гору два ведра на коромысле – весь этот путь я читала Иисусову молитву. Когда с хозяйкой пилила и колола огромные бревна – всегда чувствовала помощь Божью. Все у меня получалось, я даже не чувствовала усталости. Ни я, ни дети в этот период ничем не болели, хотя питание было очень скудное. Как-то еще осенью дома не было никакой еды, и я пошла в лес за грибами. Рядом с дорогой была разоренная церковь, в которой была мастерская, а вокруг церкви небольшое кладбище. Снаружи на церкви кое-где сохранилась роспись. На одной из стен было очень хорошо изображено Распятие: у подножия Креста Мария Магдалина обнимает ноги Спасителя. Я остановилась перед Распятием и помолилась. Затем я пошла в лес и нашла там немного грибов и щавеля. На обратном пути я опять подошла к Распятию и увидела у подножия Креста большой пучок свекольной ботвы. Я его взяла, обняла и понесла домой – как дар неба. Дома я сварила в русской печке щи из ботвы, грибов и щавеля. Мне казалось, что более вкусной пищи я никогда не ела.

Однажды после причастия друзья предложили мне пойти с ними в лес за грибами. Я зашла домой переодеться, а когда пришла – никого уже не было. Я немного огорчилась, но Ксения Ивановна подсказала: “Если ты пойдешь по этой дороге, то, может быть, встретишь их. Они пошли за Благовещение”. Я пошла и после причастия как бы летела на крыльях. Шла я довольно долго, но никого не встретила. По дороге спрашивая у редких прохожих, правильно ли я иду к Благовещению, я пришла, наконец, в какой-то лесок, где оказалось много белых грибов. Сравнительно быстро набрав свою корзинку, я пошла обратно, полная благодарности Господу за посланное мне чудо.

Пища нам посылалась только на один день – как говорил мне батюшка, что преп. Сергий прокормит во время голода меня и моих детей. Ели мы тогда крапиву, подорожник, корни лопуха, из отрубей варили кашу на квасе или на морсе. Я вспомнила, что в древние времена к преп. Сергию шли сотни, тысячи людей, и все питались в Лавре, всех кормил преподобный Сергий.

В субботу вечером к нам продолжала приезжать Верочка и привозила нам продукты, которые она получала на себя по карточкам».

Алик запомнил: война, они с матерью идут по Загорску, мать здоровается на улице с женой Флоренского и потом говорит: «Вот эта женщина несет огромный крест». И объясняет ему, что она уже несколько лет не знает, что с ее мужем[28]28
  О. Павел Флоренский был арестован в 1933 году и отбывал срок на Соловках. С 1937 года ему было отказано в праве на переписку. В момент, когда Алик Мень с матерью говорили о его судьбе, его уже не было в живых – он был расстрелян в 1937 году, но сведения об этом родные получили лишь в 1989 году.


[Закрыть]. «Отец мой в это время только что освободился из заключения, и я, хотя и был достаточно юн, понимал, что это значит», – рассказывал впоследствии Александр Мень.

Вот как вспоминает о том времени Павел Мень:

«Мои первые яркие детские воспоминания: деревня, вечер, замерзшее озеро, мы с братом следим за воздушным боем: на фоне заката видно, как два маленьких самолетика, один со звездочкой, другой с крестиком, перестреливаются. Наш самолет стреляет в хвост противнику, тот дымится и падает. Мы счастливые бежим рассказать маме, что наш победил. Я помню чувство, что со мной рядом брат. Это чувство уверенности я испытывал всегда.

Примерно в это же тревожное военное время: мама ушла добывать еду, она продавала вещи, чтобы купить немного хлеба и сахара. Уже начинает темнеть, а мамы всё нет. Алик уходит ее искать, я должен запереть за ним дверь, но обратно возвращаться в комнату страшно – длинные темные сени. Александр говорит: “Не бойся, просто молись по дороге!” И я возвращаюсь с молитвой и с чувством полной безопасности – страх исчез. Это был первый урок молитвы, который я тогда, конечно же, не осознал. Но зернышко упало…

Кроме того, мы с мамой без молитвы за стол не садились. Молитва перед едой и благодарственная после. Неукоснительное правило. А если при гостях, “внешних”, то обязательно про себя, мама знаками напомнит.

Глубина маминой веры была поразительна – спокойная, без всякой экзальтации. Одно то, что она доверилась духовнику и осталась под Москвой, под носом у немцев, говорит о многом. Немцы евреев не жаловали…»

Приведем здесь несколько фрагментов писем военного времени Веры Яковлевны Розе Марковне Гевенман. Cохранившаяся переписка показывает душевное состояние Веры Яковлевны и быт семьи Меней в этот период.

28.05.1942

«Розочка, дорогая! Пишу тебе во время ночного дежурства, около четырех часов утра. Хорошо в этот предрассветный час: гаснут последние звезды, светлеет небо, как всегда об одном напоминает отдаленное пенье петуха. При свете утренней зари открываю любимую книгу. Где-то совсем близко все муки и надежды людские. <…> Мы живем, не думая о завтрашнем дне. Дети собирают крапиву (Леночка делает из нее щи и лепешки), березовые почки, иглы сосен, хворост для топки. Это новая форма сближения с природой, более тесного, может быть, чем когда-либо. <…>».

07.07.1942

«…Помнишь, Розочка, звездную ночь в Верее, когда мы вместе вышли в поле и ты сказала, что звезды кажутся ближе, чем земля? И теперь, в этот исключительно суровый, небывалый в истории человечества год, разве ты не чувствуешь, как близки стали звезды, как ярко разгораются они в сгустившейся тьме, и тьма, как и прежде, не может объять свет? Словно ближе стала сущность вещей и мелочи утратили свою мелочность. Так, например, когда в мирное время приносили больному пирожные, в этом была суетность, и когда теперь делятся последней луковкой или коркой черствого хлеба – в этом открывается настоящая любовь. Ближе и конкретней стала закономерность чудесного, с которой сталкиваешься буквально на каждом шагу, и в крупном, и в так называемых мелочах. Ближе стали люди и вещи, жизнь и смерть.

На днях ночевала у Тони. Как и везде, было затемнено, опущены синие шторы на окнах. И когда я вышла на волю, меня встретило такое ослепительное утро, что невольно пронзила мысль: так же чудесен будет и тот миг, когда окончится жизнь, а вместе с нею и смерть и откроется вечность…

<…> Рада, что Миша[29]29
  Миша (отец автора этой книги) – младший сын Розы Марковны Гевенман.


[Закрыть] вспоминает Алика. Знаешь ли ты о последнем разговоре между ними накануне вашего отъезда? Дети часто бывают скрытны и с самыми близкими людьми. Миша хотел найти ответ на волнующие его детскую душу вопросы у “специалистов по жизни”, как он сам выражался, и услышав этот ответ от своего маленького товарища, был поражен и даже возмущен, что “деда”, который так много рассказывал ему, ничего не сказал ему о самом главном.

Подумай, как это чудесно: взрослые люди стараются погасить свет, но он возгорается сам собой, с новой силой, в чистом и чутком сердце ребенка! И это в такое время, когда колеблется и стонет опустошенный мир…»

24.09.1942

«<…> Леночка с детьми живет все так же, в тихом уголке, не имея ничего на завтрашний день, но под чудесной охраной и в полном мире, среди неисчислимых забот. По воскресеньям бываю у них. <…> Алик занимается дома по программе первого класса. Приходили предлагать записать его в школу, но он ответил: “Когда война кончится, поступлю в школу, а пока буду маме помогать”».

«Алик очень рано научился читать, – продолжает Елена Семеновна. – Еще до войны моя подруга Маруся (М. В. Тепнина) показала ему буквы в акафисте, который мы читали каждую пятницу, и первой фразой, которую он прочел, было его название: “Акафист Страстям Христовым”.

В 43-м году Алику исполнилось 8 лет. Он к этому времени уже хорошо читал. Помню, с каким восторгом он говорил мне о том, как прекрасна “Песнь о Гайавате”. Я записала детей в библиотеку и брала им интересные детские книжки, которые Алик читал Павлику вслух. Это помогало им не думать о пище.

Однажды я ушла добывать пищу детям, а их оставила у Ксении Ивановны. Когда я вернулась, там был о. Петр. Дети бросились ко мне: “Я голодный, я голодный, мы голодные!” О. Петр посадил Алика к себе на одно колено, Павлика – на другое, вынул из кармана два белых сухаря и отдал ребятам. А сам обнял обоих и с любовью прижал к себе.

Наступил Великий пост. Провели мы его довольно строго, так как с едой было скудно. В Великую Субботу я поменяла ботики Павлика на полкило творогу и купила на два дня полторы буханки хлеба. Из одной буханки я сделала кулич: положила на него печенье и ириски (которые давали на детские карточки вместо сахара) в виде букв X. В. Неожиданно моя приятельница принесла мне костей, которые ей достала знакомая на бойне, и я сварила прекрасный бульон. Я об этом пишу потому, что мы воспринимали это как чудо. Из творога я сделала пасху и поставила рядом с куличом. Дети ходили вокруг стола и вздыхали, но ни к чему не прикасались.

На ночь мы пошли к заутрене к батюшке. Служил о. Петр. Настроение у всех было особенно торжественное. Рано утром, на рассвете все разошлись по домам. Там мы разговелись – съели кулича и пасхи – и пошли в гости к Н. И. Она тоже всю войну провела в Загорске с двумя младшими детьми. Они очень голодали, хотя сын ее работал в мастерской и получал рабочую карточку. Мы им принесли бидончик бульону, а они нас угостили суфле. Это был необыкновенно вкусный напиток, особенно по тем временам. Вдруг приходит о. Петр. Они и его накормили бульоном и суфле. О. Петр умилился: “Одна достала продукты, другая принесла их детям, третья сварила и понесла четвертой. Пятый пришел в гости, и его накормили вкусным праздничным обедом. Вот что значит любовь!”

Все свои более или менее ценные вещи я продала или сменяла на Загорском рынке. Моя бывшая хозяйка тетя Нюша даже смеялась надо мной: “Вы как пьяница – все вещи спускаете на рынке”. Но мне важно было сохранить детей и самой не остаться без сил. Так жили многие в Загорске…

Муж посылал мне ежемесячно немалую сумму, но хватало ее только на 10 дней. Ведь буханка хлеба стоила тогда 200–250 рублей. Иногда я покупала кусочек пиленого сахару за 10 рублей и делила его на 3 части, а каждую часть – на нас троих. Дети раскалывали 1/9 часть на мелкие кусочки, и нам хватало этого куска на весь день. Иногда моя приятельница Л. Ф. постучится рано утром в окошко и скажет: “Вот я поставила на окно горшочек с вареной ботвой. Покорми детей, пока горячая”. Как-то она мне подарила целую грядку свеклы, совсем мелкой. Но как она нам пригодилась в те времена! Ксения Ивановна часто кормила меня, когда я к ней заходила. У сестры ее, Ирины, жила моя хорошая приятельница Е. Н. У нее два сына и дочь были военными и кое-что доставали матери. И всегда она делилась со мной. Так преподобный Сергий и добрые люди мне помогали и не давали совсем ослабеть от голода. Дети росли в благодатной атмосфере, освященной молитвами преподобного Сергия, среди хороших верующих людей. Это содействовало их духовному росту…»

Война продолжалась, но опасность дальнейшего вторжения неприятеля вглубь страны миновала. Москвичи понемногу возвращались из эвакуации. Весной 1943 года Вера Яковлевна возобновила работу в институте дефектологии, а в начале сентября в Москву вернулась и Елена Семеновна с детьми.

«Комната наша была никем не занята и забита двумя гвоздиками, – вспоминает Елена Семеновна. – Одно время в ней жили старик со старухой, но им потом дали другую комнату. В моей комнате они ничего не тронули. Соседи говорили мне, что приходили из домоуправления и удивлялись, что у нас ничего не взяли: “Это единственная комната во всем нашем домоуправлении, которую не обворовали”. Недаром о. Серафим предложил оставить шкафчик с иконами в Москве, а с собой взять только самые любимые иконы. “Господь тогда сохранит вашу квартиру”, – сказал батюшка. И я оставила.

Вскоре я устроилась на работу лаборанткой на кафедру сурдопедагогики и логопедии в Педагогический институт им. Ленина на полставки и стала получать карточку служащего. <…>

Алика я устроила в школу. Тогда принимали в 1-й класс детей с 8 лет. Павлика отдала в детский сад, который находился напротив нашего дома».

«Время оставалось голодным, – вспоминает Павел Мень. – Уходя на работу, мама оставляла каждому из нас немного еды. Я съедал ее тут же после ухода мамы и через некоторое время начинал канючить: “Я голодный!” Алик подождет, подождет и отдает мне свою порцию, а сам погружается в книжки или начинает что-нибудь рассказывать, чтобы отвлечь нас (от мыслей о еде)».

«О. Петр глубоко уважал матушку[30]30
  Марию.


[Закрыть], – вспоминает Вера Яковлевна. – Незадолго до своего ареста он приехал к ней и со слезами просил принять его духовных детей, когда он будет далеко. “Уж моих-то вы приими́те”, – говорил о. Петр. Узнав о том, что Алик (тогда еще школьник) сблизился с матушкой и проводит у нее каникулы, о. Петр писал: “Я очень рад, что Алик познакомился с матушкой. Где бы он ни был, знакомство с человеком такого высокого устроения будет полезно ему на всю жизнь. Таких людей становится всё меньше, а может быть, больше их и совсем не будет”».

14 октября 1943 года отец Петр был арестован. Была также арестована и монахиня, хозяйка дома, в котором служили отец Серафим и отец Петр. Сотрудники госбезопасности выкопали гроб с телом архимандрита и увезли, вскрыли и сфотографировали его. Гроб был отправлен на кладбище, и тело предано земле. Люди, близкие к отцу Серафиму, проследили место погребения и поставили над могилой крест. Много лет спустя тело было перенесено на другое кладбище в Загорске, где оно покоится и ныне. На этом же кладбище похоронена и схиигумения Мария.

Из писем отца Петра Вере Яковлевне и Елене Семеновне видно, с каким смирением он отнесся к аресту и ссылке, как принял свое одиночество и разлуку с храмом и близкими.

«Всё то тяжелое, что пришлось ему перенести, – пишет Вера Яковлевна, – нисколько не омрачило его дух. Любовь и радость духовная не покидали его ни при каких обстоятельствах. Вдали от рукотворного храма, который он так любил, он всей душой погружался в “величественный храм природы, бессловесно возносящий непрестанную хвалу Создателю”.

Расставшись с близкими, он не только вспоминал их и молился за них. Он писал: “Я продолжаю их видеть, с ними беседовать, с ними молиться. Радуюсь их радостями и печалюсь их печалями”. Нет места унынию, тоске, чувству одиночества. Даже принудительный труд для него только “скромное послушание”, а лагерь – многолюдная обитель. Ни в письмах, ни в личных беседах после возвращения из ссылки о. Петр не упоминал о тех ужасах, грубостях, жестокости, насилии, какие ему пришлось пережить и какие происходили у него на глазах.

Когда думаешь об о. Петре, вспоминаются стихи А. С. Хомякова:

 
Есть у подвига крылья,
И взлетишь ты на них
Без труда, без усилья
Выше мраков земных.
 

Он осуществил, быть может, высший подвиг в этом страшном мире, потому что он исполнил слова апостола: “Всегда радуйтесь!”

Любовь о. Петра к людям со всеми их слабостями и немощами основывалась на его несомненной уверенности в милосердии и снисхождении Божьем. Для него Бог был прежде всего Deus caritatis[31]31
  Бог милосердия (лат.).


[Закрыть], об этом о. Петр говорит и в своей последней, прощальной беседе. Он не предъявляет к людям больших требований.

“Искренние огорчения, ошибки, – говорит он, – неизбежны в нашем мире печали и слез”. О. Петр только предостерегает нас от уныния, от омрачения, и говорит: “Лишь бы они не проникали в самую глубину души и мир Божий не оставлял нас немощных совершенно”».

Глава 9
Схиигумения Мария

Огромное влияние на становление и мировоззрение будущего отца Александра оказало общение со схиигуменией Марией (Сарычевой), принявшей на себя духовное руководство семьей Меней после ареста отца Петра Шипкова.

Вот как отец Александр Мень вспоминал о ней после ее смерти: «Мое детство и отрочество прошли под сенью преподобного Сергия. Там я часто жил у схиигумении Марии, которая во многом определила мой жизненный путь и духовное устроение. Подвижница и молитвенница, она была совершенно лишена черт ханжества, староверства и узости, которые нередко встречаются среди лиц ее звания. В ней было что-то такое светлое, серафимическое. Всегда полная пасхальной радости, глубокой преданности воле Божией, ощущения близости духовного мира, она напоминала чем-то преподобного Серафима или Франциска Ассизского. Она недаром всегда, в любое время года, напевала “Христос воскресе”.

Матушка впервые дала мне читать Библию. Конечно, я имел достаточно ясное представление об общем ходе священной истории: раньше у меня была “Священная История”, я читал какие-то отрывочки – мама мне читала. А матушка мне принесла большой том и сказала: “Ну вот, читай”. Я говорю: “А как?” – “Прямо так вот, бери с начала – и читай”. И я стал читать… К тому же у нее оказался альбом картин Доре, и картинки мне очень помогали. Тогда меня особенно привлек Апокалипсис, я даже написал на него “толкование”.

Что я извлек из общения с ней? Она была монахиня с ранних лет, очень много пережила, много испытала в жизни всяких тягот, но она сохранила полностью ясный ум, полное отсутствие святошества, большую доброжелательность к людям, юмор и, что особенно важно, – свободу. Никогда не забуду: когда я был маленьким, матушка говорила: “Сходи в церковь, постой, сколько хочешь, и возвращайся”, – она никогда не говорила: “Стой всю службу”. И я шел в Лавру и стоял довольно долго. Наверное, если бы матушка сказала: “Стой всю службу”, – то я бы томился. Я не очень любил длинные лаврские службы. <…> Но чаще всего я стоял всю службу, потому что мне была дана возможность уйти когда угодно. Матушка редко, так сказать, морализировала. Она мне всегда рассказывала какие-то бесконечные истории – фантастические и реальные, бывшие с ней или еще с кем-то. Они были как притчи – из каждой можно было извлечь какой-то урок.

Тогда, в сороковые годы, я считал ее (да и сейчас считаю) подлинной святой. Она благословила меня и на церковное служение, и на занятия Священным Писанием. У матери Марии была черта, роднящая ее с оптинскими старцами и которая так дорога мне в них. Эта черта – открытость людям, их проблемам, их поискам, открытость миру. Именно это и приводило в Оптину лучших представителей русской культуры. Оптина, в сущности, начала после длительного перерыва диалог Церкви с обществом. Это было начинание исключительной важности, хотя со стороны начальства оно встретило недоверие и противодействие. Живое продолжение этого диалога я видел в лице о. Серафима и матери Марии. Поэтому на всю жизнь мне запала мысль о необходимости не прекращать этот диалог, участвуя в нем своими слабыми силами».

Сергей Иосифович Фудель, автор книги о Павле Флоренском, называет схиигумению Марию «духовной наставницей многих». Начиная с 1930-х годов в Загорске она являлась главой тайной монашеской общины, не признавшей митрополита Сергия (Страгородского) и считавшей своим епископом владыку Афанасия (Сахарова). Сергей Иосифович посещал ее в 1950-е годы и, по его словам, получил от нее большую поддержку в этот период его «большого одиночества». Вот что он записал с ее слов о начале ее духовного пути:

«Схиигумения Мария пошла в монастырь лет 16-ти. Отец ее был богатый купец, а матери она не помнила. Была у нее добрая и верующая по-настоящему няня. И вот отец решил, что пора ее выдавать замуж. Был назначен день, когда придет сваха с женихом и будут “смотрины”. В этот день она, печальная и о замужестве своем не думающая, должна была надеть какое-то особенное парадное платье из красного атласа. В этом платье она и сидела одна в большом двухсветном зале, ожидая гостей и жениха. Гости задержались, а она, положив руки на стол, а на руки голову, неожиданно заснула. И вот она видит, что открываются двустворчатые двери, и в комнату входит высокая Госпожа в таком сияющем одеянии, что ей стало страшно. Госпожа прямо подошла к ней, взяла ее левую руку и трижды намотала на нее четки со словами: “Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа”. Девушка проснулась и бросилась к няне с рассказом о видении. Няня сразу и твердо сказала: “Никаких женихов! Пойдем наверх к себе”. Там она велела повязать щеку платком, а сама пошла к отцу и объявила, что “у девочки заболели зубы”. Смотрины были отменены, а вскоре отец, устрашенный видением, сам отпустил ее в монастырь».

Известно, что во второй половине XIX века в городе Вольске Саратовской губернии была основана женская монашеская община. В 1892 году церковные власти преобразовали ее в женский монастырь в честь Владимирской иконы Божьей Матери. В монастыре был принят общежительный устав, предусматривающий общий для всех сестер ритм молитвенной и трудовой жизни и общность имущества. В середине 1890-х годов в обитель поступила девушка Пелагея, происходившая из купеческой семьи. Позднее, при постриге в малую схиму, она получила имя Арсения, а в начале XX века стала игуменией монастыря, в котором было около пятисот монахинь.

Мать Арсения была духовной дочерью старца Ионы. После революции 1917 года Владимирский монастырь был разгромлен, и отец Иона благословил Арсению перебраться ближе к Троице-Сергиевой лавре. Вероятно, именно в эти тяжелые годы Арсения была пострижена в великую схиму с именем Мария. Матушку преследовали с особенной настойчивостью, поскольку у нее было много духовных детей и она была очень известна. Но духовные дети ее прятали и в конце концов помогли ей оформить документы на чужое имя. Постепенно вокруг нее сплотился небольшой круг монахинь.

Духовность матушки Марии, как говорил отец Александр, можно назвать пасхальной. И в этой пасхальности – источник ее удивительной отзывчивости. Для схимницы не существовало перегородок, делающих людей врагами. Люди из самых разных мест приезжали к ней в Загорск за советом или утешением. Матушка Мария равно принимала православного, мусульманина, еврея. В свете Воскресения барьеры рушились.

Замечательное свидетельство о жизни схиигумении Марии и ее насельниц оставила монахиня Досифея (Елена Владимировна Вержбловская):

«<…> Я обратилась к своему духовнику (о. Петру Шипкову) с просьбой, чтобы он принял мои обеты и сделал так, как это делают католики. Он улыбнулся и сказал, что у нас этого нет, что сделать этого он не может. Но я не унималась. Видя мое упорство, о. Петр, наконец, сказал: “Хорошо, я вас отвезу в такое место, где вы получите то, чего ищете”. Он повез меня в Загорск, к уже многим тогда известной матушке – схиигумении Марии. <…> Обычно с ней жило несколько человек, но фактически в ее маленький домик приезжало много людей, которые скрывались. Они находили здесь совет, поддержку и убежище. Это было удивительное место – приют для многих гонимых. Сама она (я потом узнала ее ближе) была изумительный человек. Вот к такой матушке о. Петр и решил меня привезти.

Я поехала с о. Петром в Загорск и перешагнула порог этого маленького домика. И сразу попала в совершенно другой мир. Мне показалось, что я в книгах Мельникова-Печерского[32]32
  Павел Иванович Мельников (псевдоним: Андрей Печерский, 1818–1883) – русский писатель-реалист.


[Закрыть]. Маленький домик, низкие комнаты, крашеные полы, какой-то особенный запах меда и воска и горящих лампад. И вообще все это было удивительно: и манера разговаривать, и здороваться. “Благословите… простите…” – раздавалось все время. И когда к матушке подходили, то кланялись ей в ноги, и она давала целовать свою руку…

Когда мы вошли в домик, нам навстречу вышла небольшого роста старушка, с первого взгляда ничем не примечательная. Она молча и как-то тихо выслушала почтительные вступительные слова о. Петра, что вот-де, мол, матушка, я привез свою духовную дочь… уж вы не откажите, вы ее примите, вы с ней поговорите… и т. д. и т. д. Она взглянула на меня искоса, и это был такой взгляд… Он будто пронизал меня насквозь – я почувствовала это физически. Небольшие серые глаза и с такой силой… Она протянула с некоторой иронической интонацией: “Из образованных?” – “Да, – ответила я открыто и покорно, – из образованных”. – “А что ж, ты меня, дуру необразованную, будешь слушать?” – “Буду”, – решительно ответила я.

Послушание – это единственное, что, быть может, было для меня знакомо и близко в том странном мире, в который я готовилась вступить. “Если за это держаться, то, может быть, можно пойти дальше”, – подумала я и еще раз ответила совершенно уверенно: “Да, я буду слушаться”. – “Ну что ж, – сказала матушка, – посмотрим”.

Жизнь в маленькой общине в Загорске была совершенно необыкновенной. Это был островок среди общей жизни тогдашней Советской России. И не чувствовать этого было невозможно. Здесь было какое-то особенное сочетание жизни “бытового” монашества конца XIX века и вместе с тем жизни глубоко мистической, сокровенной, органически связанной с первыми веками христианства, когда не было никакого разделения церквей, – от начала до IV века, и потом, когда составлялись известные книги “Добротолюбия”. Как будто параллельно шли две жизни в нашей маленькой общине: с одной стороны, быт, полный юмора и лукавства, смешного и иногда просто детского, а с другой стороны – молитва и мистическая связь с невидимым миром, который через матушку ощущался особенно близким.

Иногда матушка бывала вспыльчива и горяча. И тогда она говорила нам: “Никуда вы не годитесь! А все-таки в ад вы не попадете. Бесы-то готовы вас тащить в ад, таких негодниц. А Божия Матерь скажет: ‘Не трог! Они точно – свиньи, но они – Мои свиньи. Не трог!’… В ад вы не попадете – Божия Матерь не допустит”.

Матушка была полна юмора, бытового, простонародного юмора, сочного и здорового. И притом она немного юродствовала – это был ее стиль, ее способ общения с людьми.

Иногда я говорила: “Матушка, я не успеваю… У меня не хватает сил…” Она всегда отвечала мне с улыбкой: “А я и не хочу, чтобы ты успевала… чтоб ты не думала, что можешь справиться…. Вот-вот, не успевай, а все-таки надо…”

<…> Наша матушка была живая и энергичная. По натуре она была очень деятельный человек. Когда я встретилась с ней, она уже была схимницей, поэтому у нее были очень большие молитвенные правила. Когда она облачалась в схиму, это было необыкновенное зрелище: она вся преображалась – это был человек как бы из иного мира.

Снова и снова я мысленно рядом с матушкой – после ее причастия. Мы все стоим в маленькой комнате около закрытой двери. Стоим и ждем: мы не смеем войти в эту комнату, где она причащается. У нее было особое разрешение от нашего епископа держать у себя Святые Дары, и она могла причащаться сама, без исповеди. Мы ждали. Наконец дверь открывается, и матушка стоит – совершенно преображенная. Она, маленького роста, вдруг сделалась такой большой, такой светлой, что на нее было больно смотреть.

Смогу ли я как следует описать свою матушку? Думаю, что нет. Как передать ее глубину и детскость? Ее прозорливость и вместе с тем наивность и частое недоумение и непонимание того, что делается в нашей стране? А наряду с этим какое-то удивительное знание будущего многих людей. Я знаю, что те, кто обращался к ней как к старице и следовал ее советам, не ошибались и получали то, что искали. Она была и ребенком, и взрослым, и очень-очень мудрым и удивительно широким человеком. Я всегда поражалась ее широте.

К ней приезжало очень много людей, особенно с Поволжья, где она провела всю жизнь в Вольском монастыре. И люди эти были обычно больше из простого народа. Они приезжали со своими нуждами, невзгодами и удивительными рассказами о всяких чудесах. У многих были какие-то видения; обязательно кто-то видел Божью Матерь или кого-нибудь из великих святых. Матушка, которая была очень мудрой и широкой, в то же время как ребенок очень любила все эти истории и верила всему тому, что рассказывали ее гости. Вместе с тем к ней приезжала и интеллигенция, в особенности из Москвы. Там я впервые встретилась с семьей Меней – с матерью и тетей отца Александра Меня.

Когда я в первый раз увидела его родных и его самого, ему было только 8 лет. Пришел он вместе со своей мамой и тетей. Это был очень красивый мальчик. Я помню, как он присел на корточки в углу и смотрел на всё широко раскрытыми глазами, как будто вбирал в себя всю атмосферу этого маленького домика, всю таинственную и удивительную жизнь, которой он был пропитан. Впоследствии, когда он подрос, он часто беседовал с матушкой и так долго, что пожилые монахини удивлялись, как может матушка часами разговаривать с ребенком.

Наше правительство она всегда называла “разбойнички”, и это “разбойнички” у нее звучало почти ласкательно. Потому что она не умела по-настоящему осуждать или возмущаться: любовь, которой она любила всех людей, как велел Христос, побеждала всё. Однажды я ей сказала: “Матушка, я ведь беспокоюсь – я работаю без документов и когда состарюсь, мне пенсии-то не будет. Как я жить тогда буду, когда не смогу работать?” Матушка посмотрела на меня насмешливо и сказала: “Что-о-о? Ты от кого ждешь пенсию-то? Ты от разбойничков ждешь пенсию?” И она подняла руку и показала на небо: “Вот тебе пенсия. Вот Кто даст тебе пенсию. Бог тебе даст всё. О чем ты думаешь? Что же тебе разбойнички могут дать?” И так она мне сказала это убедительно, что я перестала думать о пенсии. И она оказалась права: Бог дал мне всё.