Текст книги "Отец Александр Мень"

Алик до предела уплотнил свое время, исключив любые отвлечения от намеченного им курса. Он продолжил активно читать и развиваться по плану, который с тех пор наметил для себя как основу основ. Читал философско-религиозные книги, изучал научно-популярную литературу. Выяснив программу духовной семинарии, он начал самостоятельно систематически заниматься предметами, входящими в эту программу.

Помимо изучения природы и биологии Алик был крайне увлечен астрономией. В возрасте тринадцати лет он исследовал взаимосвязь между библейским текстом о Сотворении мира и теорией эволюции. В его тетради, датированной 1948 годом и озаглавленной «Дни творения», читаем следующие заключения:

«Какой же мы можем сделать вывод из Библии и научных исследований?

1) Первоисточником миробытия является высшая разумная Сила, то есть Бог.

2) Мир возник не сразу, а в течение определенного времени.

О втором свидетельствует как сама Библия, так и исследования геологических пластов, которые даже дают приблизительное представление о тех промежутках времени, которые составили дни творения».

Далее юный автор рассматривает библейские дни от момента Сотворения мира. Со ссылкой на богословские тексты он поясняет, что «небо и земля», сотворенные Богом в День Первый – это «неведомый духовный мир» и «первобытная материя». Алик ссылается на теорию Канта – Лапласа и гипотезу Джинса о возникновении и развитии Солнечной системы, на идеи Энгельса, выраженные им в этой связи в «Анти-Дюринге» и «Диалектике природы», и кончает эту главу восторженной хвалой Творцу.

В описании Второго и Третьего Дня (азойская эра) Алик красочно рассказывает о формировании земли из массы расплавленного и газообразного вещества, проводя параллель между теорией эволюции в этой связи и Священным Писанием. В рассказе о Дне Четвертом (протерозойская эра) он говорит о том, как «в первых океанах, освещенных лучами солнца, образовались сложные вещества, близкие к белкам. И прошло очень много времени, пока из них – сложных органических веществ – не возникли простейшие организмы». По его убеждению, «сложный процесс перехода от минеральных веществ к органическим и переход от органических веществ к организмам не мог произойти без участия Мирового Духа, держащего в Своих руках все законы природы». Таков окончательный вердикт автора исследования, в котором тщательно разбирается история теории самозарождения жизни, начиная с трудов Аристотеля.

К четырнадцатилетнему возрасту Алик создал многие замечательные рисунки и ряд икон, был автором стихов, поэмы об апостоле Павле, фантастического романа, пьес о святом Франциске Ассизском и о жизни ранних христиан, очерков по истории Церкви и Древнего Востока, рассказов из жизни природы. Примерно в этом же возрасте он прошел через период увлечения творчеством философа XIX века и вдохновителя движения славянофилов А. С. Хомякова[45]45
  Алексей Степанович Хомяков (1804–1860) – поэт, художник и публицист, богослов, философ, основоположник славянофильства. Член-корреспондент Петербургской академии наук (1856).


[Закрыть]. Однако постепенно Александр пришел к выводу о необъективности взглядов Хомякова на католицизм и Западную Церковь в целом.

При своих разнообразных увлечениях Алик не оставался в стороне от жизни. «Однажды батюшка рассказал историю о том, – вспоминает Олег Степурко, – как после войны в Загорске хулиганы забавлялись тем, что раскачивали толпу в Успенском соборе, и старушки, зажатые, как сельди в бочке, всю службу раскачивались взад-вперед. “И вот я, – говорил отец Александр, – четырнадцатилетний подросток, останавливал эти волны. Я изо всех сил упирался и нажимал в противоположную сторону”».

Своей духовной дочери Зое Маслениковой отец Александр рассказывал, что в 1950 году часто ходил слушать музыку в консерваторию по абонементу. «Однажды он пришел с только что купленной книгой о Гегеле, – пишет она. – Он не утерпел и весь антракт читал ее в фойе. Когда началось второе отделение, он сел на свое место в зале, но продолжал читать книгу, не в силах от нее оторваться. Соседи с недоумением смотрели на него: как можно читать на концерте! А он читал запоем и одновременно с полным вниманием слушал музыку. У него вообще стала развиваться способность заниматься несколькими видами деятельности одновременно. В дальнейшем, в частности, он будет слушать пластинки, работая над своими книгами».

«Для многих людей этот возраст (15 лет), – писал впоследствии о. Александр, – оказывается моментом, когда они заново открывают то, о чем узнали от родных и учителей. Вещи, которые раньше принимались на веру как отвлеченная теория, через живой личный опыт становятся реальностью. Этот перелом охватывает огромный круг вопросов, и особенно важен он для веры. Станет ли она личным опытом, откроет ли человек ее заново для себя, – вот что является главным. До тех пор, пока это не произойдет, пока душа не встретит Бога на своем пути и не потянется к Нему, религия остается для нее системой взглядов, принимаемой в силу безотчетного доверия к авторитетам».

В возрасте пятнадцати лет Алик начал глубокое и последовательное изучение религиозной философии. Тогда же он написал свое первое богословское эссе.

В мировоззрении Владимира Соловьева близкой Александру оказалась мысль о том, что в центре реальности действует динамизм, соединяющий в единый процесс природу, человека и Бога. Стремление Соловьева к целостному христианскому видению мира, охватывающему все стороны жизни, его отказ от идеализации церковного прошлого нашли горячий отклик у Александра. В то же время учение Соловьева о софиологии и теократии, в котором София является Душой Мира, понимаемой как мистическое космическое существо, Александр не разделял. Ему также не был близок пессимизм последних работ философа, в которых Соловьев рассматривает всю историю человечества как поражение.

Вот как Александр Мень вспоминал о своем открытии мира философско-религиозной литературы и о волнующих его вопросах евангельской истории: «Именно в сталинское время на рынке, среди гвоздей и морских свинок, я нашел старые книги Владимира Соловьева, Сергия Булгакова и читал… с дрожью. В то время, когда не было ни самиздата, ни “тамиздата”, когда в сфере философии печаталась только ахинея, которую нельзя было брать в руки, я открыл мир великих мыслителей…

В юности мы гонялись за книгами. Я школьником работал, ездил в Крымский заповедник, чтобы заработать на книги и приобрести их. Я начал собирать библиотеку, когда был еще в пятом классе.

В то время почти все храмы были закрыты, Лавра была почти закрыта (кроме двух церквей), я черпал свое видение внутрицерковной картины из литературы, из поэзии, из того, что создавал Нестеров, из всего, что вокруг этого… Это видение не было основано на реальности. Представляете, Нестеров, Флоренский, Булгаков, Загорск… – создавалась легендарная картина, такой град Китеж, некое идеальное царство. Картина прекрасная, и она, конечно, отражала что-то идеальное в жизни Церкви. Но она не соответствовала реальности. Когда я увидел действительность ближе, я понял, что это всё где-то в сердцах людей, и не надо искать этого на земле…

Еще лет в двенадцать прочел полные “Жития” и тогда же понял, что сейчас нужно иное изложение. Особенно волновали меня проблемы евангельской истории…

Однажды в юности я пошел в Третьяковку, и мне попалось несколько картин Поленова – художника, который написал серию эскизных картин из жизни Христа. Среди них была одна: “Благословение детей”. Я вспомнил виденную мною в Николо-Кузнецкой церкви на стене живопись “Благословение детей”, где были изображены Христос в такой хламиде и дети – сияющие херувимчики, – ну, что-то такое сказочное, необычайно фантастичное, украшенное. А на картине Поленова – хижина с плоской крышей, белье висит, Христос, усталый, согнувшись, сидит на завалинке, и женщины робкие жмутся, ведут Ему за ручки детей. Я вдруг подумал, что так это происходило, именно так, без зримой помпы, без величия. Православные богословы для характеристики явления Христа употребляют даже специальный термин – они называют это “кенозис” (по-русски это слово можно перевести как “умаление”, “уничижение”). Кенозис – это закопченное стекло, которое стоит между нашим глазом и солнцем: чтобы видеть солнце, надо смотреть в закопченное стекло. То же самое – когда Тайна Божия является нам: она должна настолько погасить, правильнее, “пригасить” свой свет, чтобы мы могли ее увидеть».

«В 15 лет я уже осмысленно видел перед собой цель, которую атеисты могли бы назвать “религиозной пропагандой”, – рассказывал Александр Мень. – Знал весь курс духовной семинарии и академии. Но хотел получить настоящее образование. К тому же понимал, что семинария в то время была рассадником невежества».

Тогда же, в возрасте пятнадцати лет, по благословению матушки Марии Алик Мень начал прислуживать в алтаре церкви Рождества Иоанна Предтечи на Пресне, священником которой был отец Димитрий Делекторский, сохранивший добрую память об отце Серафиме (Битюкове). В те годы увидеть подростка прислуживающим в московском храме было событием исключительным… Впоследствии в этом храме Алик подружился со своим ровесником Кириллом Вахромеевым, семинаристом из Загорска, пришедшим в этот храм тоже в качестве алтарника. Этот семинарист станет впоследствии епископом Филаретом[46]46
  Митрополит Филарет (в миру Кирилл Варфоломеевич Вахромеев; 1935–2021) – митрополит Русской Православной церкви, почетный Патриарший экзарх всея Белоруссии. С 1990 по 2013 год являлся предстоятелем Белорусской Православной церкви.


[Закрыть] – предстоятелем Белорусской Православной церкви. Теплые отношения сохранятся у них на долгие годы.

Библиотека, которую собирал Алик, включала множество редких книг, найденных им на рынках, в букинистических магазинах и раздобытых через ближний и дальний круг знакомых. В эти годы, помимо религиозно-философской литературы, Алик увлекался биографиями великих людей, особенно ученых. Постепенно ему удалось собрать большую часть из вышедших двухсот выпусков дореволюционной «павленковской» серии «Жизнь замечательных людей», которой он неизменно восхищался. На книжных полках в семье Меней эта серия соседствовала с купленными Аликом собраниями сочинений философов и мыслителей – например, с полным собранием сочинений Владимира Соловьева, портрет которого впоследствии всегда висел у него в кабинете.

София Рукова, бывшая регентом храма Сретения в Новой Деревне, рассказывает такой эпизод со слов отца Александра: «Школьником он очень любил службы в храме. Однажды, будучи учеником уже 9-го или 10-го класса, он один стоял на всенощной в любимом им храме Иоанна Воина, что на Большой Якиманке. Был поздний час 31 декабря, когда все люди заняты приготовлениями к встрече Нового года. А он просто забыл об этом!

Неожиданно он почувствовал на себе руку служившего священника и услышал его тихий голос: “Это хорошо, что ты любишь Бога, храм и богослужение. Но никогда ты не станешь настоящим пастырем, если радости и скорби тех, кто живет в миру, будут тебе чужды…” Внезапно мир словно заново раскрылся перед ним. Он еще постоял немного, а затем вышел, полный невыразимой радости, словно Кто-то позвал его… С того дня он как бы заново родился: для людей страдающих, озабоченных, умирающих, лишенных веры, надежды и любви, и – для радующихся».

Основной круг общения пятнадцати-шестнадцатилетнего Алика Меня, помимо семьи, церковного круга и схиигумении Марии, составляли замечательные люди, его воспоминания о которых мы приводим ниже. Так, старинным другом семьи Меней, оказавшим большое влияние на Алика, был Борис Александрович Васильев. «Его приход был всегда своего рода праздником, – продолжает Александр Мень. – Хорошо помню его высокую фигуру, внушительные интонации, спокойную логику его рассуждений. Трудно было поверить, что над ним постоянно висит дамоклов меч. Это был не только человек глубокой веры, но и подлинный ученый. Все интересующие его проблемы он исследовал обстоятельно, неторопливо, придерживаясь строго выверенных методов и фактов. Он не изменял своим установкам, о чем бы ни шла речь: о Древнем Востоке, этнографии или литературоведении. Великолепно знал культуру Египта и Вавилона и часто рассказывал мне, тогда еще школьнику, о связи между Востоком и Библией. Помню, как однажды он читал мне древнеегипетский текст и объяснял, чем он отличается от Священного Писания и что у них общего. На суд Борису Александровичу я приносил и свои первые юношеские “опусы”.

Он работал в университете, на кафедре этнографии; преподавал историю Древнего мира, читал лекции по Древнему Египту и Вавилону. Именно он поддержал мой интерес к Древнему Востоку, у него я брал книги. Борис Александрович был из прихода Мечевых. У него были периоды и ссылки, и тюрьмы. Потом был реабилитирован, принял сан, но служить не мог: были разные внешние препятствия, и так до конца, до пенсии… Никто в университете не знал, что Борис Александрович – священник.

Будучи антропологом, Васильев признавал обоснованность эволюционной теории происхождения человеческого тела и психики; но как богослов он был убежден в особом высшем происхождении духа в человеке. Для него не существовало противоречия между наукой и религией, которые, с его точки зрения, лишь дополняют друг друга. Духовную жизнь, которую Васильев обрел в маросейской общине, он считал важнейшей школой, которую не могут заменить никакие знания.

Он опубликовал только одну работу: о культе медведя на Дальнем Востоке, у орочей. Работа касалась дальневосточных народов и тотемизма. Когда Борис Александрович был в ссылке, он собрал там материал, довольно неплохой. Это было где-то на Востоке. Потом он туда ездил, принимал участие в экспедициях. Больше он почти ничего не писал. Любовью его жизни был Пушкин. Он всю жизнь изучал Пушкина и в конце своих дней начал писать книгу о Пушкине <…>

Борис Александрович высоко ценил наследие русских религиозных мыслителей. Именно он привил мне любовь к Вл. Соловьеву, С. Булгакову и Н. Бердяеву в те далекие годы, когда о них у нас почти никто не знал.

Б. А. Васильева и его жену, Татьяну Ивановну, тонкую одухотворенную женщину (она была логопедом, лечила детские дефекты речи), всегда окружали друзья из маросейской общины. Эта община не распалась даже десятилетия спустя после смерти отца и сына Мечевых. В конце 40-х и начале 50-х годов у Бориса Александровича в старинном доме на Молчановке, близ Арбата, систематически устраивались чтения и семинары по вопросам духовной культуры, занятия для детей. Вспоминаются вечера, посвященные Пушкину, Чехову, раннему христианству, уроки Закона Божия, которые вела Татьяна Ивановна. С ней мне приходилось много общаться, и она тоже очень много мне дала…

А ведь все это происходило в зловещие сталинские годы! Однако Васильев и его близкие слишком ясно сознавали свой долг – донести эстафету до новых поколений, не отступить под давлением страха. Пережив многие невзгоды, всегда ожидая новых репрессий, они, не колеблясь, шли по выбранному пути. И мы – младшие – обязаны им больше, чем это можно выразить…

Работы Василия Алексеевича Ватагина, скульптора-анималиста, были мне дороги с раннего детства (иллюстрации к “Маугли” и др.). Я видел, что он понимает саму душу животного. В его скульптурах и рисунках была та зоологическая мистика, которая была мне родственна всегда. И еще я чувствовал (как потом и подтвердилось), что он раскрывал образ животного “изнутри” с помощью средств древневосточного искусства, которым я увлекался.

Впервые мы с ним встретились в 1950 году (привела меня к нему впервые сестра академика Баландина). Меня поразила сначала его скромная внешность: сухонький старичок с редкой бородкой, с дребезжащим голоском, в тюбетейке (было в нем что-то от Рериха). Это казалось контрастом с той первобытной мощью, которая жила в его творениях. Я стал еженедельно ходить к нему на уроки. Он писал картины в Зоологическом музее на Герцена. С жадностью следил я за самим процессом его работы. Это дало мне больше, чем любые слова и книги.

Он был простой, добрый, задушевный, какой-то детский. Было сталинское время. Все друг друга боялись. Но он был со мной, пятнадцатилетним мальчишкой, откровенен. Помню, с какой иронией он отзывался о заказе написать орла в подарок Сталину от музея (помню и орла этого). Рассказывал он много о своей жизни и понимании зверей. Они его любили. Один раз даже на улице воробей сел к нему на руку. Помню, он говорил, как похожи оказались новооткрытые мозаики Софии на Врубелевские картины.

Его мастерская была чудом. Все эти животные были не только живы, но и казались одухотворенными. Он учил меня видеть в фигуре животного основную конструкцию, скелет, лепку мускулатуры. Я по четвергам рисовал скелеты вымерших тварей в Палеонтологическом музее, а в пятницу шел к нему. Он сам показывал мне, как делается реконструкция.

Во всем, что он делал и говорил, меня удивляла простота. Позднее я узнал, что он увлекается теософией, и уже будучи священником, я с ним говорил о вере. Он не был фанатиком, просто очень любил Индию и охотно принимал все, что от нее исходит. Как-то он в недоумении спросил меня: а что с этим будет в Царстве Божием? Он имел в виду свои произведения. Я высказал мнение, что всё прекрасное, созданное человеком, причастно духу и в каком-то смысле приобщено бессмертию (эту мысль я нашел и у Д. Андреева). О Царстве Божием мы говорили в связи с различием взгляда на мир и его динамику в Индии и в Библии. Он слушал внимательно и не возражал. Догматиком в теософии он не был. И не создавал своих концепций, как Рерих.

Была еще одна замечательная женщина – Валентина Сергеевна Ежова, которую я считаю для себя очень дорогим человеком, оказавшим на меня влияние в детстве. Это была пожилая дама, детский психиатр и педагог; она никогда не работала, поскольку в юности, после университета, перенесла туберкулез костей. Она очень долго лежала. Потом, когда встала, частным образом воспитывала трудных детей. Валентина Сергеевна рассказывала, что подняла и подготовила в институт девочку, которая имела болезнь Дауна, что, конечно, является чудом. К Валентине Сергеевне приходили разные “идиотики”, не говорящие, не умеющие даже одеваться… Она их “вытягивала”.

Конечно, талантище был огромный. Но мировоззрение у нее было крайне спутанное. В юности Валентина Сергеевна училась вместе с моей теткой в университете. Была ученицей Челпанова и других видных психологов того времени. Она очень увлекалась литературой йоги, преимущественно по книгам Рамачарака и других авторов, которые тогда выходили. Она создала собственное мировоззрение, такое самодельное, оно было слеплено из кусков йоги и чего-то еще. Но в чем-то она мне помогла – мы с ней без конца диспуты вели. Мои родители были в ужасе от этого, потому что она совершенно забывала, что мне двенадцать лет, и начинала на меня давить (представьте себе: такая мощная женщина с лицом Эммануила Канта – белые волосы, огромного роста, очень резкая). Я помню, как я с ней спорил – прямо на равных! И это давало мне возможность выяснить некоторые проблемы. Она говорила о перевоплощении, о сатане, о тайне дьявола, но я уже сам начинал разбираться, быстрее соображать.

В ее мировоззрение входил психоанализ, Фрейд. Тогда никто слыхом про это не слыхал, а она читала Фрейда в годы своей молодости. (Как раз в двадцатые годы, когда она училась, выходил Фрейд в переводах Ермакова. Конечно, она это всё читала и изучала.) И она меня во всё это толкала.

Так вот, эта Валентина Сергеевна Ежова подарила мне первую книжку по библейской критике. Какой это был год? Я думаю, год сорок восьмой или сорок девятый, а может быть и раньше. Это была книга о Ренане: “Ренан и его ‘Жизнь Иисуса’” Ряшенцева[47]47
  Архиепископ Варлаам (Ряшенцев) (1878–1942), русский православный богослов. Речь идет о его работе «Ренан и его “Жизнь Иисуса”» (Полтава, 3-е издание, 1908).


[Закрыть]. Мои родители очень возмущались: “Что же это Вы такую гадость ему даете?” Но не давили – возмущались, но всё это разрешали мне читать. Я радостно вцепился: оказалось – вовсе не гадость, а хорошая книга.

Валентина Сергеевна жила с племянницей. Детей у нее не было, замуж не выходила. Была интересной художницей – рисовала такие стилизованные картинки. У меня одна висит дома, “Созерцание деятельности” называется. Звучит мрачно, но у нее всегда так.

Потом я к ней приезжал, ее причащал. Внешне она уже была внутри Церкви, хотя с перевоплощением никак не могла расстаться. Всегда мне говорила: “Куда же деть все души?” Я ей отвечал: “Что же, у Бога мало места, что ли? Если души раскидать по Млечному пути – если даже они вещественны, эти души, – то всё равно он пустым останется. Пусть, допустим, каждая душа в пространстве величиной с футбольный мяч. Сколько миллиардов душ?! Да одной галактики не займут!”

Когда мне было лет 15, произошло короткое знакомство с отцом Андреем Расторгуевым[48]48
  Протоиерей Андрей Расторгуев (1893–1970). В 1923 году ушел в обновленческий раскол. В 1943 году после принесения покаяния был поставлен настоятелем Воскресенского храма в Сокольниках. С 1951 по 1954 год служил в Берлинской епархии.


[Закрыть], который служил в храме в Сокольниках; оно очень много мне дало. Это был человек искренней веры, ума, добротных знаний и без ханжества (увы, Левитин[49]49
  Краснов-Левитин А. Э. Дела и Дни (издательство «Поиски», 1990).


[Закрыть] пишет о нем иное, но я тогда этого не чувствовал).

…К Николаю Евграфовичу Пестову[50]50
  Николай Евграфович Пестов (1892–1982) – доктор химических наук. Его труды изданы в трех томах под общим названием «Современная практика православного благочестия» (СПб.: Сатис, 1994–1995). Подробнее о нем см. в книге: «Серафимово благословение» (М., 2002).


[Закрыть] я пришел уже с какими-то определенными взглядами. Он был профессором Менделеевского института, химиком, доктором наук. Тоже духовный сын отца Алексея Мечева. Тип богоискателя. Обратили его, кажется, баптисты. У него бывало много людей, с которыми он общался. Вообще у него было призвание к священству, но поскольку он имел какие-то канонические препятствия (второй брак, кажется), он не стал священником. Когда я к нему пришел впервые, вошел в кабинет, где была масса икон, и вдруг увидел на столе Терезу, Маленькую Терезу[51]51
  Тереза из Лизье (1873–1897) – французская монахиня-кармелитка. В ХХ веке широкую известность получила ее духовная автобиография «История одной души» (1898).


[Закрыть]. Это было как бомба! Тогда (это был, может быть, пятьдесят второй или пятьдесят первый год) никто о ней слыхом не слыхал. На стене – иконы католических святых. Сам он, когда писал книгу об Апокалипсисе, в основном питался антирелигиозной литературой о Ватикане. То есть у него было некое экуменическое настроение, когда и слова “экуменизм” у нас никто не знал. И на этом мы с ним как-то сблизились и сошлись. Правда в последние годы он, кажется, от этого отошел (и Терезу убрал, как мне говорили). Уже тогда это был пожилой человек – он умер сильно за восемьдесят.

Николай Евграфович написал многотомную книгу о христианской нравственности, которая называлась “Путь к совершенной радости”; она ходила по рукам. Книга эта как раз мне не очень понравилась, хотя там было много материала; она в основном состояла из цитат, взятых у различных писателей. Есть там разные аспекты – например, христианский брак, много хороших цитат, но просто, как всякое нравственное богословие, оно всегда немножко более скучное, чем нравственность сама.

Но все-таки он в чем-то укрепил мое экуменическое настроение, потому что до этого я не встречался ни с одним человеком, который бы эти вещи как-то понимал. И, кроме того, в области истории Церкви он первый четко заговорил о том, что надо отличать существующую церковь внешнюю от той тайны, которая в ней живет. И я это чувствовал, но для меня это было проблемой в те годы.

Я приходил к нему за книгами раз в неделю. Конспирации ради он не знакомил своих гостей друг с другом. Случалось, приходил кто-нибудь неожиданно. Тогда он оставлял прежнего гостя в одной комнате, а новопришедшего вводил в другую, чтобы они разминулись. Так он сохранил и своих многих друзей, и себя. От него я многое узнал по историографии Церкви. Он был, пожалуй, самый открытый и самый свободный из мечевцев, мне тогда известных.

…Вся окружающая меня церковная среда резко осуждала мои экуменические настроения. И тем не менее этот круг был моим духовным Отечеством, противостоящим официальной церковности. У баптистов, между прочим, этого нет. Они блестяще знают Писание. А там все сказано, кого любить, а кого изгонять. У баптистов религия зиждется на Писании, здесь – на иконе. Это архетип культурного порядка.

В общем, у меня, на самом деле, было много учителей. Но в школе учителей таких не было».

К этому перечню необходимо добавить Петра Петровича Смолина[52]52
  Петр Петрович Смолин (1896–1975) – натуралист, педагог, зоолог, поэт. Воспитатель целого поколения отечественных биологов, географов, экологов и деятелей охраны природы.


[Закрыть], человека энциклопедических знаний, универсального зоолога и неутомимого исследователя, который в 1950 году в Дарвиновском музее создал новый кружок – «Клуб юных биологов» юношеской секции Всероссийского общества охраны природы (ВООП), активным членом которого немедленно стал Алик Мень. Ученики и коллеги звали Смолина «ППС». Его любимый девиз «Ближе к природе и жизни» был очень созвучен мировоззрению Алика. Впоследствии в одном из своих писем П. П. Смолин отмечал: «Самым большим делом своей жизни… я считаю именно эту работу. За КЮНовский[53]53
  КЮН – Клуб юных натуралистов.


[Закрыть] период жизни и за период последних (ВООПовских) лет мне удалось вырастить более сотни биологов – от докторов наук до начинающих ученых. Это больше, чем что-либо другое, дает мне удовлетворение».

При этом способность Алика обзаводиться новыми друзьями с возрастом никуда не пропала. Его неизменная доброжелательность, исключительное чувство юмора и восхищающие окружающих способности рассказчика делали его душой любой компании. В подростковом возрасте он также стал обладателем приятного баритона, а однажды брат Елены Семеновны, ненадолго приехавший в Москву из Новосибирска, за несколько уроков показал Алику основные гитарные аккорды и научил его аккомпанировать себе на гитаре. С тех пор ко всем компанейским качествам Алика добавилось еще и умение играть на гитаре, которая неизменно сопровождала его в походах.

Каждый день недели у Алика Меня был расписан по минутам. По вторникам он занимался в биологическом кружке П. П. Смолина, по пятницам рисовал с В. А. Ватагиным в Зоологическом музее (где Алик был допущен в специальную комнату, отведенную скульптору для рисования и лепки), по воскресеньям прислуживал в алтаре церкви Иоанна Предтечи во время литургии, пел на клиросе, читал. Иногда в выходные дни он ходил в увлекательные загородные походы с Петром Петровичем.

Полтора года занятий с Ватагиным дали ему почти профессиональные навыки анималистического рисунка. Эскизы животных он делал в зоопарке, а потом оттачивал детали в Зоологическом музее под руководством Ватагина. «Любимые техники мои были акварель и темпера, – рассказывал он позднее своему прихожанину Александру Зорину. – Я и сейчас в массе рисунков отличу ватагинских зверей. В его работах явлен не просто стиль, хотя и это есть, но – ориентация на душевную ипостась. Он видел в животных перевоплощенных людей. Это, конечно, чисто индуистские представления. Так или иначе, а душа в ватагинском животном чувствовалась. Впрочем, многие зоологи признают, что у зверей есть душа. Сам старик Дуров гипнотизировал животных. И таким способом добивался дрессировочного эффекта.

Очень меня занимали обезьяны. Больше половины наших проблем – обезьяньего происхождения. Известен случай с канистрами, создавший в обезьяньем стаде “революционную ситуацию”. Маленький обезьяний заморыш вдруг наткнулся на две пустые канистры. Поднял их и ударил друг о дружку. Раздался шум. Ударил еще раз – понравилось. Ударил со всей силой, стадо притихло, замерло. Потом он угрожающе стучал этими железяками всякий раз, когда хотел заявить о своей воле и величии. Стадо признало его вождем, и он оставался им до тех пор, пока кому-то из администрации не наскучил шум и злосчастные пустые канистры не были выброшены. После этого никто не стал пугаться бывшего вождя, и он опять превратился в заморыша»[54]54
  Из книги А. Зорина «Ангел-чернорабочий».


[Закрыть].

В Музее палеонтологии Алик рисовал скелеты ископаемых чудовищ и учился методам реконструкции. Впоследствии еще один год он занимался рисунком у известного анималиста Трофимова[55]55
  Вадим Вадимович Трофимов (1912–1981) – советский художник-анималист, скульптор, график, член Союза художников СССР, заслуженный художник РСФСР (1981), участник Великой Отечественной войны, кавалер ордена Красной Звезды. Основатель секции анималистики при Союзе художников Москвы.


[Закрыть].

В летние каникулы Алик любил проводить время на даче на станции Отдых по Казанской железной дороге, где Владимиру Григорьевичу Меню как главному инженеру предприятия еще до войны отвели участок земли и помогли построить дом.

«Папа получил участок в 1938 году, – рассказывает Павел Мень. – Купили сруб, и начался долгострой с перерывом на войну. В войну его оккупировали наши военные. Что-то подремонтировали, что-то порушили. Слава Богу, не сожгли. На террасе у них была вешалка, помню, под каждым гвоздиком – фамилия. Дисциплина.

Словом, дом и большой участок (до войны давали большие участки) в соснах – это было летнее отдохновение. Переезд на дачу – целая эпопея. Участвовали друзья, родственники, многие из которых потом гостили. На зиму дом оставался абсолютно пустым. Вывинчивали даже электрические лампочки. Непрошеные гости (а таковые наведывались каждую зиму) подметали всё до иголки. Так что в мае грузовая машина, с верхом наполненная всяким скарбом – чемоданы, стулья, одеяла, коробки, посуда, книги, – отчаливала от дома № 38 по Серпуховской улице в направлении станции “Отдых” на улицу Горького № 3, угол Жуковского.

По воскресеньям и праздникам мы ездили в Удельную, в деревянную Троицкую церковь. (Церковь была построена в 1897 году без Никольского и Серафимовского приделов и колокольни, а приделы были достроены позже – в 1903 году.) До Удельной было две остановки. И мне запомнилось: мы бежим на электричку, не успеваем взять билеты, едем “зайцами”. Мама отсчитывает деньги, которые должны были заплатить за билеты, и дает нам со словами: “Раздайте нищим, это не наши деньги”. И так всегда, когда мы не успевали взять билеты.

На даче у нас с братом была отдельная комната. Он, конечно, много читал, а я играл в крокет, купался, гонял на велосипеде, несказанное удовольствие. Очень хотел научить брата кататься на велосипеде, но он был погружен в другие заботы. Плавать я научился сам, а Александр научился только на море.

Без гостей не жили. Иногда наезжало до 20 человек: школьные товарищи, дяди и тети с детьми из Харькова, Свердловска, Караганды и Новосибирска.

Мама самоотверженно трудилась, радостно принимая гостей. Ее подручные средства – керосинка, примус, погреб.

Участок затененный, сосновый лес, поэтому сажали не много: грядки клубники, кусты крыжовника. После войны достроили второй этаж, сдавали друзьям и знакомым, но дом требовал постоянного ремонта. То лестница прогнила, то крыша потекла. Мы с папой ездили за материалами. Всегда приходилось что-нибудь латать. Папа умел найти и пригласить нужных рабочих… Ни я, ни брат этому ремеслу так и не выучились».

Алик очень любил этот просторный деревянный дом и большой заросший сад. Жили там весело и, как всегда, очень гостеприимно. Сохранились фотографии дачных праздников и спортивных занятий тех лет, в которых Алик принимал самое непосредственное участие. Елена Семеновна и на даче была чудесным организатором застолий и создателем одухотворенной и праздничной атмосферы.

Впрочем, в школьные годы Алику мало пришлось жить на даче. Книги, которые он поставил себе целью прочитать, необходимо было раздобыть и купить, а на это требовались деньги. После восьмого класса летом 1951 года Алик уехал на заработки в Воронежский заповедник, где по заданию руководства вел учет бобров и летучих мышей. «Общество охраны природы оформило нам документы, а по прибытии туда нам поручили учет количества бобров на дальних лесных кордонах в заводях реки Усманки, – рассказывает друг Алика по ВООПу Виктор Андреев[56]56
  Благодаря Виктору Андрееву, с детства увлекающемуся фотографией, сохранилось множество фотографий отца Александра начиная с 1950-х годов.


[Закрыть]. – Это была наша первая самостоятельная экспедиция. С собой Алик вез тяжелейший чемодан с книгами и гитару. Жили мы с Аликом в здании местной начальной школы – финском домике из двух комнат. Спали и ели на деревянных топчанах. Алик ходил с кожаной полевой сумкой времен войны, в которой носил книгу, читаемую на привале, и поквартальный план заповедника с компасом, чтобы не заблудиться. По вечерам сидели на крыльце школы и Алик с удовольствием пел». В экспедиции Алик делал множество зарисовок бобров и возводимых ими «хаток», а также летучих мышей. «Загадочные существа – летучие мыши, – рассказывал он впоследствии. – Ночной образ жизни, кровососы, очень близкие по эволюционному ряду к человеку. Залезешь на дерево, накроешь дупло ладонью и вытягиваешь по одной».