Текст книги "Отец Александр Мень"

Глава 11
Школьные годы

В 1943 году Алик Мень был зачислен по месту прописки в первый класс московской мужской школы № 554 («ппч», как ее называли в семье Меней) по адресу Стремянный переулок, дом 33/35. Школа представляла собой довольно печальное зрелище – грязного цвета здание, казарменные порядки, духовно бедные и голодные учителя. В первом классе многие ученики еще занимались по азбуке, в то время как Алик запоем читал «Фауста» и «Божественную комедию» и постигал глубинный смысл этих полюбившихся ему книг. Он анализировал смысловые оттенки и расхождения в переводах этих произведений и одно время даже планировал выучить итальянский язык, чтобы прочесть Данте в подлиннике. Затем начал читать и запоминать фрагменты из книги «Изречения Конфуция». Неудивительно, что с первых же недель школа стала для него мукой, и он томился от скуки и безделья. Возник колоссальный диссонанс между привычной Алику средой глубоких образованных людей, у которых он учился думать, читать серьезные книги, писать очерки и рассказы, и пустым времяпрепровождением в школе. Поэтому учился он по преимуществу плохо, обитая в параллельных школьному образовательному процессу мирах. «Математик считал его безнадежным двоечником, – пишет Александр Зорин на основе рассказов отца Александра о своей учебе в школе, – и любил выговаривать вслух: “Садись, Мень, ты – дурочкин…”»[37]37
  Из книги Александра Зорина «Ангел-чернорабочий».


[Закрыть]. В начальной школе его не раз выставляли из класса за невнимательность, но благодаря своей неизменной общительности и легкому характеру Алик поддерживал хорошие отношения со всеми одноклассниками и даже был выбран старостой класса.

На фотографии учеников второго класса школы № 554, сделанной в 1944 году, лицо Алика светится радостью и полнотой жизни. Читатель может догадаться об истоках этого внутреннего света…

Внешкольная жизнь Алика Меня была наполнена до предела. Примерно в десятилетнем возрасте Вера Яковлевна объяснила ему, что жизнь не делится на детскую и взрослую: жизнь едина, и того, чего не успел в детстве, уже не восполнишь никогда. Поэтому нужно с детства ставить перед собой серьезные задачи и решать их по мере сил. С тех пор Алик отгородил ширмой уголок в общей комнате, в котором помещались его кровать и тумбочка, битком набитая книгами. Вечером он ставил себе задачи на утро, рано ложился спать, чтобы встать рано утром и читать, пока все спят. Никакие искушения – будь то гости или увлекательные радиопередачи – не могли заставить его изменить заведенный однажды распорядок дня. В часы этих утренних занятий он осваивал научные и религиозно-философские книги, о которых его ровесники и одноклассники не могли даже догадываться.

Вот как Александр Мень вспоминает о своей школе:

«Я учился в 554-й Московской мужской школе (напротив Плехановского института). Воспоминания о школе (1943–1953) довольно мрачные: я учился в школе, где были голодные учителя, где ученики собирали крошки хлеба, где совершенно дикий директор был похож на Карабаса-Барабаса, где учителя часто походили на садистов – у нас учителя литературы так и назывались: “фашисты”. Школа и сейчас существует. Она внешне очень похожа на тюрьму. Я не помню большего отвращения в жизни, чем хождение туда, – самое гнусное впечатление за всю жизнь.

А школа была обыкновенная: палочная дисциплина, нас водили всех “шагом марш!” – война… Мы школу ненавидели! Всеми фибрами души. Сколько хватало сил.

Поскольку я кое-что почитывал, то уже во втором классе что-то соображал. Я спросил у нашей учительницы (когда она нам описала штурм Зимнего), что такое “юнкера”. Она ответила, что “так назывались собаки Временного правительства”. Я понял, что глухо дело…

Я слышал от учителей глупости, я понимал, что говорят чепуху. Это было крушение. Я сталкивался с учителями духовно нищими, которым нечего было нам сказать. Помню, учитель истории, чудесный человек, – он приходил, вытаскивал из кармана тетрадочку и прочитывал по ней то, что было написано в учебнике. А поскольку наш учебник был переписан с дореволюционного, с некоторыми искажениями, то получалось очень смешно: я приносил старый дореволюционный учебник и следил по нему… Но я его не сужу, он был хороший человек. Это было такое время, он боялся отступить куда бы то ни было.

Всё, что в школе говорилось, я воспринимал наоборот. Но ни на чем не настаивал – потому что понимал, что это рабская мертвящая система, что мы все – идиоты, начиная с директора и кончая последним учеником, что нам деваться некуда и что всё от начала и до конца ложь.

В четвертом классе я жил уже в полной оппозиции. Не вступал даже в пионеры: будучи старостой класса, я надеялся избежать этой унизительной процедуры, и потом, когда меня потащили насильственно и поставили перед классом, все сделали “зиг хайль” и произнесли эту клятву, – я просто стоял, опустив руку, и молчал. И, надо сказать, в школе испугались шума, потому что время было сталинское – смели бы всех вместе со школой; поговорили – и так и заглохло. Вызывали маму, она мне сказала: “Поступай как хочешь”, – она же понимала, что это формализм; и я понимал, но всё равно не хотел – у меня слишком велико было какое-то инстинктивное отвращение.

Из учителей с благодарностью вспоминаю двух-трех человек. В четвертом классе была пожилая учительница, разведенная. Мы всегда к ней ходили домой – у нас там был “Клуб Совершенно Знаменитых Капитанов”. Она как-то растворилась в этих детях. Это на всю жизнь осталось.

Я их всех водил в церковь, вместе с ней во главе. Но это было недолго. Потом она мне сказала: “А ты знаешь, Алик, я в церковь перестала ходить”. И я почему-то счел неудобным спросить ее почему. Я понял, что это скорее из страха. Тогда было неопределенное время, сталинское; неизвестно было вообще, куда повернет колесо истории. Все-таки она продолжала собирать ребят.

Я окончил школу в год смерти Сталина и сказал себе, что моя профессия любая, только учителем не быть: трудно, чтобы тебя так ненавидели – потому что мы все ненавидели учителей, и им тяжело было с нами…

Но все-таки из нашей школы вышли Тарковский и Вознесенский, которые учились на класс старше; младше меня был будущий священник Александр Борисов… Еще кое-кто: очень известный кардиолог Серегин, который работает в институте Вишневского; арабист-востоковед Озолин (с ним мы в одном классе учились). А так от школы – ничего, кроме негативных воспоминаний. Учился я без особого энтузиазма, было неинтересно…

У меня были учителя другие, не в школе; у меня были живые примеры, живое общение с людьми, которые были ровесниками моих родителей. Это люди, которые в то время прошли уже через лагеря, через всё. И я, будучи ребенком, общался с ними, наблюдал, беседовал, видел. На них и воспитывался».

В послевоенной Москве часто приходилось жить впроголодь, и близкие делали всё возможное, чтобы отправить детей в санаторий или пионерский лагерь, где помимо организованных походов в лес и на речку дети получали питание.

Сохранились воспоминания десятилетнего Алика о его двухмесячном пребывании в подростковом лагере санаторного типа, в который Вера Яковлевна определила его в конце первого послевоенного года для поправления здоровья и улучшения питания (от Института дефектологии, в котором она работала). Эти подростковые записи интересны тем, что дают представление об открытости характера их автора, его наблюдательности, формирующемся писательском стиле и популярности среди детей в новой для него среде. Обращает на себя внимание абсолютная незлобивость, доброжелательность Алика и отсутствие даже тени иронии или насмешки по отношению к некоторым детям с особенностями в развитии.

В 80-е годы отец Александр Мень рассказал своему духовному сыну Александру Зорину о тех замечательных людях, которые работали в этом санатории и которые вошли в круг его учителей и наставников тех лет:

«В 45 году, кажется, еще шла война, а может быть, в 44-м я попал в детский санаторий в Сокольниках. Так вот, в этом санатории работали воспитатели не простые. Например, сестра Флоренского. Или Татьяна Ивановна Куприянова[38]38
  Татьяна Ивановна Куприянова (1900–1954) училась с В. Я. Василевской на философском факультете Московского университета, была духовной дочерью о. Алексия Мечева.


[Закрыть], ученица Челпанова – философа-идеалиста. Она потомок Липранди, имела черты разительного сходства с пушкинским современником. В свое время окончила философское отделение факультета общественных наук МГУ, была подругой Веры Яковлевны Василевской и прихожанкой отца Алексея Мечева. У нее на квартире собиралась молодежная религиозная группа. Это были 46—47-й годы. Она сама вела катехизаторские занятия с детьми от 7 до 14 лет. Ее муж, Борис Александрович Васильев[39]39
  Священник Борис Александрович Васильев (1899–1976) после о. Николая Голубцова был духовником о. Александра. Его книга «Духовный путь Пушкина» была опубликована в Москве в 1994 году. Кроме того, о. Борис – составитель книги «Мечев Алексей. Проповеди, письма, воспоминания о нем» (издана в Париже в 1989 году). Рукопись в начале 1970-х годов была переправлена в Париж о. Александром.


[Закрыть], находился в ссылке, был ученым, но научную деятельность сломала тюрьма. Книга о духовном пути Пушкина – его.

На занятиях с Татьяной Ивановной разбирали Ветхий Завет. Но основное внимание уделяли богослужению, праздникам и т. д. Я для себя нового ничего не находил в этих занятиях, потому что жил в это время уже церковной жизнью. Татьяна Ивановна была женщина высокой культуры и широких воззрений, в юности дружила с великим князем Олегом. Советскую власть не признавала. В адрес правительства высказывалась резко. О приходе Мечевых говорила: “У них кастовость…” Что это была базовая община, я понял сразу. Все всё друг про друга знали, шушукались. Открытость была, но как бы прикровенная. У нее же на квартире проводились систематические вечера, на которых зачитывались рефераты филологического, исторического и религиозного содержания. Я, конечно, не пропускал ни одного вечера, но всегда задавал каверзные вопросы. Например, ей – экклезиологические: “Вот вы всё говорите – Церковь, Церковь. А что такое Церковь?” Она не могла ответить. Она была, кажется, 1900 года рождения. Но общались мы с ней на равных. Она меня очень любила, и я, разумеется, ее тоже.

Собирались в доме у Татьяны Ивановны специалисты высокого класса: историки, биологи, химики, антропологи. Один из них, священник отец Николай Голубцов, в будущем меня благословил на священство.

Чему мечевцы были открыты – это культуре. Татьяна Ивановна прочитала критику на Виппера, который в очередной своей книге доказывал, что в I веке христианства не было. Будто возникло оно во II веке, как теория каких-то коммерсантов… Советская наука отмалчивалась по этому поводу, но книги Виппера печатались вовсю. Так вот, Татьяна Ивановна дала отпор. Ее реферат послужил толчком к написанию моей книги “Исторические пути христианства”. Это был мой первый серьезный исследовательский труд.

Конечно, этот круг оказал на меня косвенное влияние. Я увидел и запомнил, как живет базовая община. Елки, религиозные праздники. Им был свойствен интеллигентский традиционализм, ностальгия по отнятой России. Великий князь Олег олицетворял для Татьяны Ивановны золотой век. Как им было объяснить, что это – идеализация прошлого, в котором золота было на грош…»[40]40
  Из книги Александра Зорина «Ангел-чернорабочий».


[Закрыть]

«Отцу Александру не впервые было удивлять больничный персонал. – рассказывает его племянница Мариам Мень. – Однажды в детстве его положили в больницу с воспалением. Время было послевоенное, иммунитет ослаб. Его горло было завязано повязкой. Моя бабушка Лена (мать Александра и моего отца) отправилась проведать его. Приходит в больницу, идет по коридору, видит: нет никого, тишина. Ни персонала не видно, ни пациентов. Странно, куда все подевались? Заходит в палату Алика и видит картину: полно народу, весь персонал с пациентами набился в эту палату. Сам Алик стоит на своей кровати, театрально завернувшись в больничную простыню. С завязанным горлом, в простыне, он что-то вдохновенно рассказывает и представляет своим слушателям, иллюстрируя не то Понтия Пилата, не то какого-то героя античности, а “публика”, позабыв обо всем, внимает его речам, не дыша!»

«У отца Александра с детства всегда было горячее желание поделиться тем, что он знает, с другими, – вспоминает священник Александр Борисов, учившийся в школе № 554 в одном классе с Павлом Менем. – В той форме, которая им доступна. Помню, на вопрос: “Алик, что это ты там читаешь?” – он отвечал: “Ну, ребята, вам некогда будет эту книжку читать – я вам сейчас про нее расскажу”. Это мог быть какой-то американский или английский автор, или даже “Война и мир”. Он кратко рассказывал, в чем основная идея, чтобы нас заинтересовать, а не чтобы заменить собой книгу. Он приготовил для нашего учителя ботаники и зоологии Сергея Федоровича целый реферат о животных по Брэму. Уже где-то с 6–7 класса он начал писать книгу “О чем нам говорит Библия?”, которая переросла, собственно, в последующие книги».

«В моей жизни отношения с братом были уникальными, было абсолютное понимание, – вспоминает Павел Мень. – У нас были такие отношения, что мы могли говорить при ком-то намеками так, что никто не понимал, о чем мы говорим. Была близость необыкновенная.

Брат был очень общительным, и в доме у нас всегда толпились ребята. Я не могу представить себе брата замкнутым, с проявлениями какого-то подросткового самоанализа, надрыва. Жизнерадостный, деятельный, много читающий, он охотно и щедро делился своими впечатлениями. Был один период в двенадцатилетнем возрасте, когда брат писал мрачноватые стихи. Любил Лермонтова и находился под влиянием романтической поэзии. Ходил в массу кружков.

А быть рядом с ним – это праздник! На даче как с ним жилось весело!

В детстве он слыл очень хорошим рассказчиком. Как-то в пионерском лагере ребята, узнав, что я тоже Мень, стали меня просить: “Ну расскажи что-нибудь!”, и я узнал, что после отбоя он увлекал ребят бесконечными прочитанными им историями. Это было настолько щедро, что я до 9-го класса почти ничего не читал, а предпочитал его слушать.

Брат запросто мог взять меня на вечеринку с одноклассниками и девочками из соседней школы. У нас не было никаких секретов. В школьные годы у него было несколько тетрадок со стихами и рисунками. Одна, стилизованная под дантовский “Ад”, сохранилась у нас дома. Там витязь путешествует по реальному “аду” – по школе № 554, где учился брат. Целую поэму сочинил. Очень весело. Алик и мои тетрадки по истории разрисовывал. Шаржи, карикатуры у него получались замечательно. Но главным увлечением Алика стало не рисование, а биология. Путешествуя с энтузиастами из Общества охраны природы, он делал зарисовки, писал пейзажи. В 11 лет написал маслом библейского пророка Иезекииля. Картина сохранилась у нас.

Однажды на Павелецком рынке брат увидел роскошно изданную Библию с рисунками Доре́. Покоя не находил, боялся, что кто-то купит ее раньше. Родители купили – и вот она дома, в красном кожаном переплете с тиснением!.. От такой книги не оторвешься.

Читать Алик начал рано. Он перегнал своих сверстников: в первом классе прочел “Фауста”, Данте. В 12 лет “проглотил” “Братьев Карамазовых” Достоевского. Видимо, книга потрясла его существо – он целую неделю болел, температура поднялась…

Помню, как классная руководительница Александра Фаина Израилевна Фурманова приходила к нам домой и при мне тараторила с папой на идиш. Я понимал только часто повторяющееся “гейн комсомол”, то есть она убеждала папу в том, как важно Алику быть комсомольцем. Папа прекрасно понимал ложь коммунистической идеологии в СССР. Его позиция была проста: “Хочешь в пионеры, комсомол – вступай, не хочешь – не вступай”. На уговоры Фаины Израилевны он смотрел с юмором, повторяя ей и нам: “Пусть делают как хотят”. Но от мамы и тети мы знали, что “борьба с религиозными предрассудками” – это формулировка атеизма, а мы каждое воскресенье ходили в храм и не хотели вступать в атеистическую организацию. Но нас не выгнали из школы, ведь директор тоже не хотел громкого скандала».

Картина Алика Меня, написанная в 1946 году масляными красками и упомянутая его братом, не оставляет зрителя равнодушным. Пророк Иезекииль стоит в поле среди разбросанных по нему мертвых человеческих костей, на фоне мрачных туч и парящих в них черных птиц. Весь его образ дышит силой и властностью, которыми он облечен по воле Божией. Еще немного – и встанет перед ним «велик собор» восставших из гробов, облекшихся живой плотью мертвых костей… Образ пророка Иезекииля, так выразительно данный одиннадцатилетним Аликом, впоследствии будет дополнен отцом Александром в книге «Вестники Царства Божия»: «Душа пророка жила в постоянном напряжении, рождаемом чувством близости иных миров. Благодаря своему дару тайновидения он смог стать восприемником новых глубин Откровения».

Продолжим рассказ Павла Меня воспоминаниями близких друзей его семьи.

Вот что рассказывает об этом периоде жизни Алика Мария Витальевна Тепнина:

«Я считаю, что то, что он впервые начертал (“Не будь побежден злом, но побеждай зло добром”), было девизом всей его жизни. Это он и осуществлял – и в младенческом возрасте, и в школьном, несмотря на то, что о школе он вспоминает с омерзением, – такая советская школа у нас была, – тем более что у него было чутье духовное, и уже тогда он понимал, что с нами сделала бездуховность; он сам, наполненный этой духовностью, конечно, чувствовал, как вытравляется она из школьников и как вообще к ним относятся, обезличивая ребенка, отнимая у него то, что заложено в нем. Несмотря на это, в этой среде он мог быть всегда принятым. И преподаватели к нему относились очень хорошо несмотря на то, что чувствовали в нем протест, – и товарищи. У него не было никогда никаких конфликтов. В каждом он умел именно даже и зло победить добром. И его все любили, и он всех любил. Вот так проходило его отрочество.

Во время моего пребывания в лагере они со мной не переписывались. Это всё передавалось через мои письма моими родными. В то время Вера Яковлевна очень сблизилась с моими родителями, оставленными мною, постоянно к ним ездила, и ей подробнейшим образом прочитывались все мои письма моим родным. Но они непосредственно мне не писали. Почему? Потому что это было опасно. Тем более что, когда это так называемое дело мое разбиралось, Елену Семеновну вызывали. Как свидетельницу. В общем, ее вполне легко было причислить к этой самой группе, поэтому это требовало от нас осторожности. Антисоветская группа – то есть “контрреволюционная группа, занимающаяся антисоветской агитацией во время войны”. Вот как это формулировалось… Сначала мне готовилось место руководителя ленинградского филиала московской контрреволюционной организации. Ни больше ни меньше. Но они (Елена Семеновна и Вера Яковлевна) всегда умели дать знать о себе. Вот у меня до сих пор есть фотография иконы Божией Матери “Нечаянная Радость”, которую они прислали мне туда. И она прошла со мной весь лагерь. И до сих пор у меня находится».

Продолжает Анна Корнилова: «Вскоре Алик и Павлик начали прислуживать в церкви Иоанна Предтечи на Красной Пресне. Их детские фигурки в длинных стихарях, большие зажженные свечи в руках и торжественное шествие от Царских Врат на середину храма, куда выносили Евангелие, производили сильное впечатление. Духовная устремленность мальчиков, благоговейное отношение к церковному служению уже тогда позволяли заглядывать в их будущее.

Особенно памятны елки, которые устраивала тетя Леночка на Рождество. Тогда это было совсем непросто. Все вокруг ставили елки на Новый год, первого января, а у тети Леночки, у нас и в домах других верующих елки появлялись лишь неделю спустя, седьмого января. Это нельзя было скрыть, особенно в коммунальной квартире, где любопытство и подозрительность соседей на фоне всеобщего доносительства делали подобное мероприятие просто опасным. Тем не менее каждое Рождество мы с нетерпением ждали елку у тети Леночки.

Было радостное ощущение праздника. Елка, украшенная восьмиконечной звездой, игрушки, горящие свечи и пение рождественских молитв. Дети пели хором вместе со взрослыми, и чувство единения и радости соединяло всех.

Тетя Леночка еще успевала приготовить всем подарки, а в военное и послевоенное время никто из нас не был ими избалован. Помню, как на одной из елок у тети Леночки мне подарили игру “Поймай рыбку”. Выбирая подарок, взрослые всё продумывали: христианский символ рыбы должен был в игре напоминать о главном.

Точно так же выбирались для нас и вещи или платья. Чаще всего они были голубого цвета – “с детства он мне означал синеву иных начал…”.

В нашем воспитании большая роль принадлежит Вере Яковлевне. Ее крохотная комнатка на Серпуховке в том же дворе, где жила тетя Леночка с детьми, была исполнена особого духовного аскетизма. Большой книжный шкаф с серьезной религиозно-философской литературой, иконы, письменный стол, на котором стояла открытка с картины художника Веле, изображающей Христа, идущего по полю в сопровождении учеников, – эту открытку в свое время освятил отец Серафим, – узкая, застеленная белым покрывалом кровать и маленький столик для еды, – составляли скромное убранство этой не столько комнаты, сколько кельи.

Особенностью комнаты был голубой абажур. Его тихий успокаивающий свет делал голубым и окно. Его было видно от тети Леночки, и свет был как бы сигналом, что всё в порядке, всё спокойно. Тетя Верочка специально обменяла свою лучшую и большую комнату на эту крохотную, чтобы быть рядом с детьми и тетей Леночкой.

Здесь прошли многие часы наших занятий, были прочитаны по-английски “Оливер Твист” и по-французски – “Приключение Нильса с дикими гусями”, а позднее – Эдгар По и Оскар Уайльд. Однажды, уже в 1950-е годы, тетя Верочка привела с собой девочку моего возраста, смуглую, с черными живыми глазами и длинными волнистыми волосами. “Не знаю, как мне вас и познакомить”, – сказала она.

Мы сами познакомились. Девочку звали Варенька Фудель. Теперь книги ее отца С. И. Фуделя – о Павле Флоренском, о Достоевском и другие – издаются, а в то время Сергей Иосифович отбывал лагеря и ссылку, мать Вареньки, Вера Максимовна, также была в местах весьма отдаленных. Девочка жила в семьях людей, близких “катакомбной” церкви.

Во время наших занятий, а теперь мы стали заниматься вместе с Варенькой, в комнате тети Верочки часто появлялся Алик. Всегда стремительный, оживленный, вдохновенно серьезный, он охотно общался и с теми, кто был младше его, – а в том возрасте разница в шесть лет почти непреодолима. Стоило обратиться к нему, как лицо его озаряла приветливая улыбка; казалось, он рад видеть и слышать именно тебя и готов всё для тебя сделать. Его “налеты” в комнату тети Верочки были всегда неожиданны и молниеносны. Тогда наши занятия прерывались, дверцы шкафа распахивались. Он брал оттуда нужные ему книги и удалялся так же стремительно, как приходил. “Вот видите, – говорила тетя Верочка, – Алик читает не одну книгу, как мы, а сразу пять”. Действительно, и на даче в “Отдыхе” он раскладывал на садовом столике несколько книг и занимался так, как мы тогда еще не умели».

Монахине Досифее (Е. В. Вержбловской) запомнилось пребывание Алика в гостях на даче во второй половине 40-х: «Однажды – Алику было тогда 12 лет – матушка (схиигумения Мария) прислала его к нам на дачу пожить. Он прожил у нас недолго: недели две, может быть, три. Помню, что это был мальчик, который всё время сидел с книжкой, хорошо рисовал, был очень покладистым и тихим. Сначала, когда он приехал, я приняла его с внутренним неудовольствием – у меня была масса обязанностей, и я подумала: “Ну вот, еще и с мальчишкой возиться…” Но он был очень тактичен и даже незаметен, и если я его иногда спрашивала: “Алик, ты хочешь то-то или то-то?”, он быстро скороговоркой отвечал: “Как хотите, я молчу”. Как будто уже тогда он сознательно вводил в свою жизнь слова Христа “откажись от себя”. Он очень много писал, и это было уже началом его работы над книгой “Сын Человеческий”.

Мы жили тогда на “Правде”, и я повезла Алика на “43-й км”, куда мы впоследствии переселились, знакомить его с детьми наших друзей. Они приняли его, но не совсем – считали его немного “воображалой”. А он был просто другим: он был, с одной стороны, совсем ребенком, а с другой – совсем взрослым, глубоким, наблюдающим и все понимающим человеком.

В моей памяти остался один эпизод, который я не могу забыть до сих пор. Неожиданно для всех нас приехала наша “казначея” Лида, человек очень быстрый и несколько резковатый. Она вошла в калитку и крикнула: “Алька, собирайся домой”. Я не помню, чем он в это время занимался. Я была в саду и перебирала овощи. И вдруг он бросился ко мне, уткнулся головой в колени, совсем как маленький ребенок, и – зарыдал. Я положила руку ему на голову и почувствовала странную тревогу. Во мне возникла молитва, которая была направлена прямо к Богу: “Господи! Что за душа у этого ребенка? Господи, сохрани ее… что за душа у этого ребенка?..” Его рыдания продолжались, может быть, несколько секунд. Потом он поднял голову, сразу овладел собой, спокойно попрощался с нами и – уехал. Заплакал как маленький ребенок, а ушел как взрослый и всё понимающий человек.

Моя молитва – она унеслась с быстротой птицы, я это чувствовала, потом вернулась через много лет подобно бумерангу. Я часто вспоминала этот эпизод, когда Алик, уже отец Александр, клал руку мне на голову и этим жестом успокаивал и снимал с меня все мои болезни, и физические, и душевные. И я думала, что вот та молитва, с которой я от всего сердца обратилась к Богу, она вернулась ко мне через его руки. Когда-то я гладила его голову, и вот сейчас он кладет свою руку как священник мне на голову, отпускает мои грехи и помогает мне в моих немощах».

Открытость и общительность Алика касались всех окружающих – все в какой-то степени получали частичку его позитивного внутреннего заряда. Так, в одну из смен, проводимых Аликом в пионерском лагере, он познакомился с группой глухонемых детей. Алик легко выучился азбуке глухонемых и с удовольствием разговаривал с ними языком мимики и жеста.

Увлеченность Алика биологией, отмеченная его младшим братом, находила выход и в написании им очень неординарных научно-популярных очерков. Сохранилась его тетрадка с названием «Из жизни природы (очерки). 1947 г. Москва» и следующим содержанием: «Вступление. 1. Самозащита и окраска. 2. Колонии и общества животных. 3. Переселение. 4. Взаимопомощь. 5. Великая любовь. 6. Превращение. 7. Ночная жизнь природы. 8. Четвероногие летуны. 9. Птица в воде и рыба на суше. 10. Отважные путешественники. 11. Гнезда и логовища. 12. Птицы-мухи. 13. Как растения сеют. 14. Как растения поедают насекомых. 15. Заключение». И хотя последний раздел и заключение этого очерка остались незавершенными, уровень повествования и эрудиции двенадцатилетнего автора, его живая любовь к природе и философский подход к ее явлениям дают представление о растущей зрелости Алика как писателя и исследователя. Очерк этот вполне заслуживает того, чтобы читать его младшим школьникам как захватывающую и гармоничную книгу о природе. Вот его начало:

«Нас окружает прекрасный и интересный мир. Он незаметен для глаза городского жителя, привыкшего видеть всё в ярком и крупном виде. Многое остается скрытым от внимания человека. Но стоит пристальней присмотреться и глубже вникнуть в жизнь природы, как перед нами откроется таинственный мир во всей его красоте. Вы увидите маленьких паучков, которые неподвижно висят целыми гроздьями, крепко сцепившись друг с другом. Мельчайших микробов в капле росы, дрожащей на зеленом листе. Майских жуков, которые с тихим жужжанием проносятся темным вечером над полями и рощами, потонувшими в серо-фиолетовой мгле… Много животных представляют для нас загадку. Но вдумайся хорошенько, и ты начнешь постепенно понимать тайну этих загадочных существ». Так Алик Мень приглашает нас в увлекательное путешествие в мир живой природы, который он видит цельно и глубоко.

«Бог дал нам две книги, – писал он впоследствии, – Библию и природу. С детских лет созерцание природы стало моей “теология прима”[41]41
  Первая теология.


[Закрыть]. В лес или в палеонтологический музей я ходил, словно в храм. И до сих пор ветка с листьями или летящая птица значат для меня больше сотни икон. Тем не менее мне никогда не был свойствен пантеизм[42]42
  Пантеи` зм – философское учение, объединяющее и иногда отождествляющее Бога и природу.


[Закрыть] как тип религиозной психологии. Бог явственно воспринимался личностью как Тот, Кто обращен ко мне».

В то же время чтение Библии пробудило в Алике любовь и жгучий интерес к истории. Читая Священное Писание, Александр старался досконально изучить те исторические сведения и детали, которые позволяли ему прояснить библейские события. Чтобы лучше понять Библию, он изучал римскую античность и Древний Восток.

Из письма отца Александра Меня Зое Маслениковой: «Занятия естествознанием (начавшиеся очень рано) воспринимались мной как приобщение к тайнам Божиим, к реальности Его замыслов. Изучая препараты или наблюдая в микроскоп жизнь инфузорий, я как бы присутствовал при некой мистерии. Это осталось навсегда. То же было и с историей, интерес к которой пробудило чтение Священного Писания. Мне была дорога каждая черта, которая могла пролить свет на библейские события. Отсюда любовь к древнему Востоку и Риму, служившим фоном священной истории.

Не меньше волновала меня и история Церкви, в которой я искал реальных путей и способов осуществления евангельского идеала. Прочтя в детстве Жития, я понял, что в них много декоративного, легендарного, не связанного с действительностью. Это привело к поиску подлинных источников, который стимулировался чтением неоконченной рукописи о. С. Мансурова[43]43
  Священник Сергий Мансуров (1890–1929), окончил философское отделение историко-филологического факультета МГУ (поступил в 1908 году). В 1926 году рукоположен во священники. Автор ряда исторических и философских сочинений, в том числе «Иоанн Грозный как деятель западного типа», «Очерки из истории Церкви».


[Закрыть] (я познакомился с ней году в 50-м, теперь она опубликована в “Богословских трудах”)».

«Я получил христианское воспитание в семье. Но если бы всё этим ограничилось, вера была бы для меня лишь дорогой сердцу традицией, вроде воспоминаний о детстве. Каждый воспитанный в религии человек в какой-то момент жизни сам встречает Бога на своем пути и делает выбор. Со мной это произошло в ранние школьные годы», – писал Александр Мень. В возрасте двенадцати лет Алик услышал личный призыв ко Христу и принял решение служить Богу как священник. Схиигумения Мария благословила его на этот путь. «Ты знаешь, все-таки христианство и все, что связано с ним, – это не наше», – сказал ему отец. – «А я докажу, что наше», – мягко ответил Алик.

В 1947 году, когда отмечалось 800-летие Москвы, он вместе с мамой впервые пришел в только что организованную Московскую духовную семинарию, чтобы узнать, по какой программе будут заниматься семинаристы и что требуется для зачисления. Его принял Анатолий Ведерников[44]44
  Анатолий Васильевич Ведерников (1901–1992) – церковный публицист, журналист. В 1920-е годы окончил Институт слова, основанный Н. А. Бердяевым. В 1944 году был назначен инспектором Богословского института и пастырских курсов (открылись 14 июня 1944 года; в 1946 году Богословский институт был преобразован в Московскую духовную академию), в 1947 году утвержден в звании доцента Московской духовной академии. Ответственный секретарь «Журнала Московской Патриархии». Преподавал историю русской религиозной мысли, уделял большое внимание характеристике религиозных взглядов русских писателей и ученых. В 1970—1980-е годы был референтом митрополита Алексия, впоследствии патриарха.


[Закрыть], бывший в тот момент инспектором семинарии, то есть, по сути, заведующим учебной частью. Ведерников, человек незаурядный и открытый, принимавший самое активное участие в возрождении московских духовных школ, пообещал Александру внести его в списки семинаристов по достижении им совершеннолетия. Вектор развития на ближайшие годы был определен.