Текст книги "Вернуться никуда нельзя. Разговоры о кино, фотографии, о живописи и театре"

«Сознание, расколотое на куски…» Разговор с Душаном Макавеевым о фильме «Горилла принимает ванну в полдень»

Душан Макавеев многие годы был для меня только именем, одним из тех, кого советские высокооплачиваемые бойцы идеологического фронта занесли в рубрику «враги». По невнятным описаниям я пытался представить себе его фильмы, но – как позже выяснилось, – не сильно в этом преуспел. Что, впрочем, естественно, ибо ничего похожего ни по жанру, ни по стилистике в советском прокате (я уж не говорю – в советском кино) не существовало. Сатира и вообще-то была не слишком популярным жанром, но уж если это была сатира, то она строилась на твердом фундаменте незыблемых принципов, которые в той или иной форме декларировались на доступном зрителю уровне. Другими словами, сатира даже в большей степени, чем остальные жанры, ориентировалась на просветительство и воспитание. Всегда злу противостояло добро, всегда имела место положительная программа, всегда предполагалось, что зло будет наказано, пусть даже и не в рамках сюжета, а за его пределами. И, главное, нам всем – и автору, и зрителям – с самого начала было известно, что именно есть добро, а что – зло.

Картины Душана Макавеева оказались иными. Но они не смутили меня, когда я посмотрел их уже здесь, в Штатах, я легко принял их стилистику, уж не говорю – направление. С направлением-то и раньше все было ясно: циничный антисоветчик, издевающийся над святыми социалистическими символами, жалкий эмигрантишка, бросивший свою социалистическую Югославию и обосновавшийся в Париже. Бывают ли лучшие характеристики?

Почему же меня неприятно задели самые первые кадры нового фильма Макавеева? Я сопротивлялся, спорил с собой, искал объяснений. И когда после пресс-просмотра зажегся свет, я хотел быстро уйти из зала, но одна знакомая журналистка подошла ко мне с вопросом, и я вынужден был разбираться в своих чувствах на ходу.

Герой фильма советский офицер, позабытый в Берлине. Он лежал в госпитале, а в это время его воинская часть снялась с места и ушла. И вот он один, сам по себе в малознакомом городе, новом городе, больше не разделенном на две половины.

Виктор Борисович – так зовут нашего героя – дозванивается домой, но и там он больше не нужен: его место в семье занял другой.

Он бродит по городу, ночует на какой-то крыше, его арестовывает корректный, отменно вежливый полицейский, препровождает в тюрьму, потом ему вручают билет «Аэрофлота»: всего хорошего, отправляйтесь домой.

Домой? Где теперь его дом?

На черном рынке он продает за полцены свой билет, встречается с какими-то террористами, анархистами, бездомными люмпенами, ворует фрукты у обезьян и мясо у тигра в зоопарке, ест сам и кормит своих новых приятелей, подрабатывает как может, спасает из огня грудного ребенка, является с ведром и тряпкой отмывать измазанный краской двадцатиметровый памятник Ленину, назначает сам себя в почетный караул этого памятника, а когда статую демонтируют, забирается вместе с нею в грузовик и сопровождает ее в лес, словно на кладбище.

В последней сцене фильма актер, играющий нашего героя, держит в руках его офицерский мундир на плечиках и, обращаясь к зрителям, спрашивает: «Где же Виктор Борисович?»

Действительно, где он? Растворился в воздухе? Перестал существовать как вид? Что сталось с советским человеком Виктором Борисовичем? Что может с ним случиться завтра? Может ли он приспособиться к иному, цивилизованному миру (это в Германии)? Может ли этот Виктор Борисович организовать цивилизованную жизнь у себя дома?

Я могу извести на подобные вопросы несколько страниц.

Но в кинозале я думал не только об этом. Макавеев перебивает свой сюжет цитатами из знаменитого фильма Михаила Чиаурели «Падение Берлина». Фильм этот, наряду с другими «шедеврами» сталинского искусства, должен был создать ту историю, ту реальность, в которую полагалось верить и в которую верили, как верят в правдивую сказку. По существу, когда люди, живущие убогой жизнью советской деревни, смотрели фантазии «Кубанских казаков» и плакали от восторга и умиления, в этом не было ничего странного. Мы ведь ищем истину – это основа нашей ментальности и нашей культуры. Всеобъемлющую истину, а не частную правду. Правду мы видим, в истину мы верим. И то, что частная правда не совмещается в каком-то конкретном случае – в данном, например, совхозе, в данное время – с великой истиной, ничуть нашу истину не умаляет. Я хочу сказать, что помпезный фильм Чиаурели «Падение Берлина», снятый в 1950 году, был в те годы зрителям совсем не смешон. И множество людей, переживших войну, прошедших войну, верили ему, точнее верили в истину, стоящую за ним. Истину, облачившуюся в форму этого фильма.

Прошло время. Вера, в рамках которой можно было отождествлять себя с героями Пырьева и Чиаурели, называется теперь культом личности, то, что казалось истиной и тогда, и за тридцать лет до того, и еще тридцать лет после, сегодня демонтируется, как 20-метровый памятник Ленину в Берлине, и отправляется на так называемую свалку истории.

Но что делать с людьми, слепленными из этого материала? Дело не в том, что они верили в сказку. Они включили в эту сказку себя. Они прожили свою жизнь внутри этой сказки, их сознание построено из кирпичиков этой сказки, и то, что с ними самими происходило, происходило на самом деле, они могли выразить только языком этой сказки. У них не было другого языка. И они действительно освободили от немецкого фашизма половину Европы, они действительно взяли Берлин, и они действительно умирали на ступенях Рейхстага. Легко смеяться над оперно-помпезными сценами «Падения Берлина», но как при этом не задеть ту реальную историю, которая стоит за вычурно-наивными кадрами этого фильма?

Суровые советские солдаты ведут пленных немцев. Карикатурные немцы-уроды отстреливаются на лестнице Рейхстага, швыряют чем попало в советских воинов, сбрасывают какие-то тяжести, обломки стен. Конечно, смешно. А вот в нынешнем Берлине милейший немецкий полицейский арестовывает Виктора Борисовича. Они идут, как друзья. «Непонятно, – думает Виктор Борисович, – кто кого арестовал». Стыкуясь, эти куски дают нам такой результат – вот каков был миф о немцах, а вот каковы они на самом деле.

Придя домой, я даже снял с полки сценарий «Падения Берлина» и перечел его. Я полистал свои заметки о старых фильмах Макавеева, но я все равно не был готов к разговору с ним.

«Не очень рассчитывай, что ты сможешь повести беседу куда захочешь, – предупредила меня Джуди Стоун, ветеран сан-францисской киножурналистики. – Брать интервью у Душана совсем нелегко. И уж точно не рассчитывай получить прямые ответы на свои вопросы».

Через несколько дней Джуди представила меня Душану, и я в нескольких словах попытался изложить ему то, на что извел уже три страницы этой статьи. «Вам кажется моя картина антирусской, – сказал Макавеев раздраженно, – считайте как хотите. Ваше дело, как толковать мою картину». Однако он согласился дать мне интервью. Интервью вылилось в довольно продолжительную беседу. И, кажется, в конце концов мы поняли друг друга.

Мы разговаривали по-английски, пару раз я и однажды Душан переходили на русский. Я, конечно, ужал наш разговор, чуть сократил его, но ничего существенного из него не выпустил.

Джуди Стоун была права – Душан постоянно отклонялся от предмета разговора, но, мне кажется, эти отклонения не менее важны для нашей темы, чем его прямые ответы. И, кроме того, по-моему, всегда интересно послушать незаурядного человека.

– Как я понял, вы хотели сделать фильм о разрушении Берлинской стены, но вместо этого вы создали фильм о разрушении сознания советского человека, или о том, как разрушается советское сознание человека. . Я вчера вам сказал, Душан, что мне очень непросто было смотреть этот фильм. Знаете, о чем я думал? Разрушается сознание, состоящее из стереотипов, из мифов – из мифов о капитализме и социализме, из мифов о войне, из мифов о советском солдате, защитнике прогрессивного человечества. Казалось бы, все мы мечтали о времени, когда разрушатся советские мифы. И вот оно настало. Разрушился один миф, другой, третий, – и что остается от человека? Тут начинаешь думать: а вдруг он весь состоял из одних мифов? Мы всегда думали о том, как из словосочетания советский человек выбросить слово «советский», чтобы говорить просто – «человек». А вдруг этого уже нельзя разделить? Может, уже нельзя уничтожить «советского», не уничтожив «человека»? Может быть, нужно сохранить какие-то мифы? Может быть, необходимо придумать новые?

– Мне кажется, мы начали говорить об очень больших вопросах. Давайте попытаемся отнестись к моей картине так, как мы должны относиться к людям, – обращать внимание на их индивидуальность, на то, что присуще именно им. Задача фильма, мне кажется, поставить правильные вопросы. Если фильм задевает серьезные темы и ставит серьезные вопросы, это и есть то, чего я хотел. Я снимал фильм, чтобы поставить вопросы, а не для того, чтобы дать правильные ответы.

– Так я об этом и говорю. Фильм ставит вопросы, а мы обсуждаем эти вопросы. Два человека оттуда родом. Не кинокритик и режиссер, а два человека, два эмигранта. Вот я и спрашиваю ваше мнение.

– У меня не только нет однозначных ответов на вопросы, которые ставит фильм, сегодня, когда мне за шестьдесят, я оказался в положении человека, который, вроде бы, должен начать жить с нуля. Почти как ребенок, который учится ходить. Перестала существовать моя страна. Я оказался человеком без страны, это уже во второй раз. Я потерял свой город, Белград, и свою страну, когда я был вытолкнут из Югославии в 1973 году. Тогда мне было сорок, и очень было странно начинать жизнь сначала. Учить язык не только для того, чтобы работать, но просто для того, чтобы общаться с людьми… Я должен был в сорок лет начинать другую жизнь. Между прочим, прошло еще десять лет, прежде чем я стал выписывать чеки – я все таскал наличные в кармане, да и сейчас предпочитаю обходиться без чеков. Для меня это естественнее, так я вырос. Может быть, это глупо, но и сейчас, через двадцать лет, я так и не знаю, как работать с агентом, и по-прежнему стараюсь разговаривать напрямую с продюсером. Я понимаю, разумеется, что меня легче облапошить, когда я работаю без агента, без адвоката. За двадцать лет, от сорока до шестидесяти, я так и не научился хорошо справляться со всеми этими делами, и, я полагаю, я все это не освоил, потому что жил с мыслью, как я вернусь домой, в свою страну, к своей культуре. Для меня естественнее, так я воспитан, договариваться с людьми без бумаг и подписей. Естественно не работать с людьми, которых я не люблю и которым не доверяю. На Западе нередко вам приходится сотрудничать с людьми, которых вы презираете, – но дело есть дело. Вы можете полагать кого-то бессовестным, но если это необходимо для дела, вы продолжаете с ним работать. В рамках моей культуры такое поведение неправильно, но я живу в другом мире, с другими правилами, и я следую этим правилам. Я понимаю, что такое поведение называется лицемерием. Что делать? Я работаю в кино – это большой бизнес. Конечно, можно было бы запереть себя в маленькой экспериментальной студии и заниматься чем-то, что не требует серьезных денег. Но я хотел работать в настоящем кино, а это значит, что кто-то должен был вкладывать в мои картины значительные суммы, а я должен был соглашаться следовать определенным правилам.

Все это и так было достаточно трудно для меня, но неожиданно я оказался опять в новой ситуации – страна, из которой я был двадцать лет назад вытолкнут, перестала существовать.

…Вот это кафе, в котором мы сидим, сервирует завтрак с семи до девяти. Сейчас без пяти девять, и я должен набрать себе еды, пока они не унесут все. Для меня естественно другое – завтракать тогда, когда я решу завтракать. Это, может быть, даже шесть часов вечера. На Западе, если вы хотите есть в шесть вечера, это будет обед. Исключения случаются редко. Я был ужасно рад, когда обнаружил в гостинице одного небольшого американского городка такое объявление: «Завтрак подается с 9 утра до 3 дня. Ланч подается с 11 утра до 5 вечера». В этом расписании оставлен буфер, когда вы, соответственно своему состоянию, своему желанию, можете есть завтрак, а можете есть ланч. Вот что я люблю. Я люблю средиземноморскую культуру. Как-то я проводил лето в Греции, на небольшом острове. И вот однажды около двух часов ночи мы возвращались с друзьями из казино в нашу гостиницу, которая стояла на другом конце острова. Было довольно жарко, и когда мы проезжали мимо ресторанчика, в котором горел свет, кто-то из нас сказал: «Давайте остановимся и попросим воды». Мы вышли из машины. В ресторане был один-единственный официант. «Воды? – сказал он. – Пожалуйста. А может быть, вы хотите лимонада? Может быть, вы хотите попробовать холодный арбуз? Может быть, вы хотите чего-нибудь еще?». И вот – в ресторане уже горит полный свет, уже появился второй официант, открыт огромный холодильник. Потом на огонек подъезжает еще одна машина, за ней другая, и часам к трем – к половине четвертого ресторанчик был полон разнообразными людьми. Кто-то ел холодный арбуз, кто-то – поздний ужин, кто-то – ранний завтрак. Это было замечательно. Это Греция. Это и есть средиземноморская культура… Как это связывается с нашей историей? Вы говорили о мифах. То, что я рассказываю сейчас об этом греческом острове, выглядит, как байка о сказочной стране, но это настоящее, реальное место. Живут ли эти люди под воздействием каких-то мифов? Наверное, да. Но это не значит, что они проживают свою жизнь в тени Эсхила или Софокла, великих греческих мифов, великой греческой культуры, философии. Вы разговариваете с ними, они не говорят с вами о высоких материях, они не говорят об Аристотеле, Сократе. Они говорят о повседневных вещах. Культура стала частью повседневной жизни обычных людей. Они могут одновременно быть и бедными, и богатыми. Как бы они и не богаты, но словно весь мир принадлежит им – и небо, и море, и скалы. И это не метафора, а реальность. Мифы, абсолютно растворившиеся в жизни.

Когда я оказался на Западе, у меня было такое чувство, что мир позволяет мне жить в моей маленькой квартире, но я утратил связь с какими-то большими вопросами. Другими словами, я выпал из контекста. Если вы потеряли жизненный контекст, вырвались из культурной среды, все, что вам остается, – функционировать на профессиональном уровне, и это может поддержать вашу жизнь. Мне кажется, что в современном западном обществе огромное число людей живет в условиях, базовые параметры которых они не могут контролировать. Ты работаешь, тебе платят зарплату, кто-то решает, что и как ты должен делать. Если ты потерял работу, ты немедленно устремляешься на поиски новой, ибо без работы ты не сможешь выжить.

Мне кажется, что катастрофа, происходящая сейчас в мире, это развал системы, которая контролировала сотни миллионов людей. Миллионы людей никогда не знали ничего иного, кроме исполнения каких-то функций. Знаете, у немцев есть такое выражение «профессионал-идиот». Вы профессор – все, что вы знаете, это как учить. Вы повар – вы знаете как готовить. Издатель – знает, как публиковать. Вы знаете только одно – как функционировать в рамках некоей профессии. Естественно, полицейский, солдат, то есть человек в униформе – вообще уже крайний случай. Поэтому для меня офицер, который вылетел из своего контекста, это интереснейший объект исследования: рассуждая о нем, мы можем понять гораздо больше, чем его личную судьбу… Я думаю, нам нужно начать сначала, – мы, кажется, зашли очень далеко.

– Почему сначала? Как раз наоборот – мы движемся вперед. Ведь ваш герой потерял абсолютно все. Правила его поведения, нормы его существования определялись тем, что он советский человек, что он военный, что он офицер, что он муж и отец. Но есть еще один контекст, из которого он выпал, – история. Его происхождение. Вы и ваш герой подчеркиваете, что его родители – те самые Алексей и Наташа из «Падения Берлина». «Это мои родители», – говорит ваш герой. Однако «Падение Берлина» – миф. Следовательно, ваш герой – порождение этой мифологической истории. И его представления о прошлом базируются на мифах. Время развенчивает эти мифы, вы издеваетесь над ними, высмеиваете их. Но что же остается бедному герою, сыну Наташи Румянцевой и Алексея Иванова – вы назвали этого сына, вероятно, в шутку, Виктором Борисовичем, а не Алексеевичем. Что ему остается? Этого прошлого не было? Верно – того, что изобразили Павленко и Чиаурели в «Падении Берлина», не было. Но другое-то было. К сожалению, история заменена мифом, и, разрушая миф, мы как бы разрушаем прошлое этого человека, этих людей. Вот, мол, глядите, ваше прошлое – оперетта, музыкальная комедия, пусть даже опера. Но мы не должны забывать, что было настоящее прошлое, и десятки миллионов погибших, и освобождение Восточной Европы (даже если оно превратилось в новое завоевание), и победа над фашистской Германией, даже если Гитлер просто опередил Сталина, начав войну. Я говорю, что мы должны отделить реальность от мифов, а то, уничтожая мифы, мы совсем разрушим и Виктора Борисовича. Вы говорите, что в третий раз начинаете жизнь сначала. То же происходит и со мной, например. Нынче нет на карте страны, из которой я десять лет назад уехал, на карте нет Ленинграда, города, из которого я уехал. Но не только я, эмигрант, считаю потери. Советский гражданин, живущий теперь в России, потерял свою историю, историю, из которой он был вылеплен. Мифы разрушены или разрушаются, а другой истории он не знает.

– Я думаю, что прежде всего мы должны перестать плакать. Мы никогда не можем потерять свою историю. Вопрос должен быть поставлен иначе. Что вам делать, когда вы обнаруживаете, что множество вещей, на которых базируется ваша жизнь, – ложь, или они построены, созданы на несчастье других людей.

– По существу, я об этом и спрашиваю вас с самого начала, когда говорю о мифах.

– Мы должны дать определение мифа. Есть великий миф о системе, об обществе, которое сделает всех людей счастливыми. Коммунистическая идея базировалась на национализации собственности. Частная собственность провозглашалась вредной, разрушающей гармонию человеческого существования. При коммунизме, говорилось, все люди будут жить в мире и гармонии. Все, что общество имеет, будет принадлежать всем, и мы все будем обогащаться от работы, любви и так далее. Это не только великая мечта, но и мечта, которая не имеет шансов превратиться в реальность. И эта мечта так грандиозна, что каждый конкретный индивидуум никогда не сможет ей соответствовать. В качестве аксиомы принималось, что человек – гуманное и социально активное существо, готовое помочь другим, постоянно совершенствующее себя. Но мы знаем, что для многих людей проще лежать, чем стоять. Даже великие умы совершали ошибки. Система, которая базируется на том, что каковы бы вы ни были, что бы вы ни делали, вы должны делать больше, чтобы соответствовать идеалу, – это совершенно не гуманная, бесчеловечная система. Во-первых. Во-вторых, на словах подгоняя реальность к придуманной схеме, вы оказываетесь окруженными ложью, враньем. Я помню огромную шумиху, поднятую в Югославии вокруг строительства некоей важной трассы, важного шоссе. Естественно, каждая рабочая бригада в своих отчетах ежедневно преувеличивала результаты. А потом, когда в реальности была построена половина или, может быть, даже треть этого шоссе, кто-то прикинул, что если суммировать данные этих ежедневных сводок, количество человеко-часов, тонны бетона, километры трассы, то окажется, что шоссе уже построено два раза. Система существовала на всеобщей лжи. Правительство лгало людям, люди – правительству. Ложью была пропитана и школа, и семья, – учителя учили тому, во что они не верили, а ученики повторяли то, во что они не верят. Вы лгали вашим родителям, они лгали вам. Но я не думаю, что мы подошли ближе к правде в результате катастрофы, которая сейчас происходит в мире. Эта катастрофа, особенно то, что происходит в Югославии, – я не знаю, что это за правда! Разрушение, это то, что за границами правды или лжи. Разрушение того, что люди годами создавали, – разрушение заводов, фабрик, дорог, мостов, телевизионных станций, целых городов. Уничтожение десятков тысяч людей. Разрушение – это как болезнь… Смерть – это не часть… Как это выразить? Я хотел сказать: смерть – это не часть жизни… Но… Когда мы говорим о таких огромных вопросах, мы не в состоянии добраться до окончательной правды. Я думаю, мы опять должны начать сначала.

– Давайте попробуем. Я только хочу сказать, что построить оппозицию «правда– ложь» не так-то просто. Когда люди живут в окружении лжи, когда поколение за поколением все, что слышат, читают в газетах, видят на экранах телевизоров, – одна только ложь, то формируется порода людей, сознание которой состоит практически целиком из одной лжи. Фразы и обрывки фраз, отдельные слова и перевранные цитаты. Этакая мусорная корзина. Люди построены из этого материала, их сознание в несколько слоев, вплоть до фундамента, из него состоит. Часто то, что люди противопоставляют лжи, полагая это правдой, – другая ложь. И, я боюсь, если до конца разрушить мифы, клише, иллюзии, из которых состоит сознание этих людей, то это будет все равно, как разрушить этих людей целиком.

– В начале этой великой утопии было сказано: «Теперь наступило время справедливости для всех». И в то же время новое общество начало свою жизнь со лжи, с большой и маленькой лжи, и очень скоро образовалась эта система всеохватывающей лжи. И в какой-то момент эта ложь стала такой плотной, что мы уже верили, что какова бы ни была наша жизнь, жизнь в тех, других странах, гораздо хуже, просто непереносима… Ситуация была настолько искусственной, что, например, вы практически не могли решить обычные человеческие проблемы. Вы несчастны в любви или в своих отношениях с людьми, вы неудачливы в своей карьере, но никто не может помочь вам разобраться в этом. Как бы по определению житель социалистической страны не может иметь внутренних конфликтов. Психоанализ был под запретом. С 1945 года, когда коммунизм воцарился в Югославии, до 1949 года психология вообще была запрещена. Считалось – зачем нам нужна эта буржуазная наука… Я вспомнил сейчас рассказ Мрожека о том, как учителя собрались вместе и решили – так больше продолжаться не может, мы должны начать говорить детям правду. Но, рассуждают они, мы много лет учили детей, что два плюс два это семь и, наверное, это будет для них ужасным шоком, если мы сейчас им заявим, что два плюс два – четыре. Может быть мы постепенно будем двигаться к правде. Может быть мы начнем с того, что два плюс два – пять…

Дело в том, что невозможно имитировать правду. Но, с другой стороны, правда совсем не простая вещь. Фактически, правда в том, что два и два совсем не обязательно четыре. И прелесть жизни, наверное, в том, что два и два всегда или чуть-чуть больше, или чуть-чуть меньше четырех. И эта нестыковка происходит оттого, что жизнь всегда корректирует однозначную простоту. Это и есть жизнь. …Возвращаясь к моим фильмам, если мне удается то, что я задумал, то мои картины должны поставить больше вопросов, чем дать ответов. Я стараюсь создавать их таким образом, что если вы смотрите их снова, вы обнаруживаете новые вопросы. Я пытаюсь создавать структуры, генерирующие вопросы, которых там нет, а есть в вас. В моих фильмах всегда остаются какие-то незавершенные части, это как стихотворение, в котором пропущены некоторые строки. Может быть, годы спустя появится замечательный поэт, который сможет закончить мое незаконченное стихотворение совершенно неожиданным образом, однако при этом я думаю, что смогу поставить под этим стихотворением свою подпись, поскольку большая часть его написана мной. Так я конструирую свои картины. Поэтому ваши вопросы рождены вашей творческой интерпретацией моей работы, и, вероятно, многие из них – это ваш отклик на мой фильм. Есть люди, которые составляют кроссворды или смешные математические задачки. Вы решили задачку, потом перевернули страницу и нашли правильный ответ, чтобы проверить ваше решение. Я же представляю себя в виде создателя задачек, которые не имеют ответа или имеют несколько ответов. Мне самому известны, может быть, один или два, но есть множество других.

– Хорошо, Душан, давайте говорить о вопросах, которые размещаются не внутри созданной вами структуры, а вне ее. Я вовсе не ожидаю, что вы скажете, вот в моем фильме двенадцать вопросов, а вот на них двенадцать ответов: номер один, номер два, номер три. . Вне зависимости от того или иного фильма, лично вы решаете для себя те или иные вопросы и формулируете для себя самого на них ответы. Может быть, позже вы поймете, что вы были не правы, может быть, вы измените свое мнение, может быть, вообще забудете этот ответ вместе с вопросом…

– Почему я решил снимать фильм в Берлине? И почему я решил снимать фильм, связанный с падением Берлинской стены? Я думал, что уничтожается огромное черное пятно на карте Европы. Во второй половине двадцатого века человечество решило поставить немыслимый эксперимент с одним из крупнейших городов мира, разделив его на две части и создав, таким образом, совершенно чудовищную ситуацию. Невозможно поступить так с огромным городом. Такие конгломераты, как Берлин, возникают на пересечении путей. Город возникает на месте, где множество людей хочет встретиться друг с другом. И смысл этого конгломерата был гораздо большим, чем место жительства пяти миллионов человек – пять миллионов жили в Берлине до войны. Довоенный Берлин был не только важнейшим городом Германии, но одним из важнейших городов Европы и одним из важнейших городов мира. Множество вещей связано в памяти человечества и в человеческой культуре с этим городом.

И мы все, конечно, помним и то плохое, что пришло отсюда. Берлин – это город, где было решено, что я должен умереть. Мне было тогда 9 лет, когда Гитлер принял решение превратить Белград в Ковентри. Вы знаете, что Ковентри это маленький город в Англии, который немецкие бомбардировщики сравняли с землей? Белград отказался пойти на компромисс с Германией, это было в 1941 году, весь город тогда был на улицах, люди сожгли Люфтганзу, сожгли немецкое посольство. Гитлер был так взбешен, что он сказал: «Мы превратим Белград в Ковентри». И вот 6 апреля 1941 года над Белградом появились тучи немецких бомбардировщиков, они закрыли все небо, как тучи москитов. На город были сброшены тысячи зажигательных бомб, это был гигантский пожар. Как написали нынче в какой-то туристской книжке: 20 тысяч человек умерли до завтрака. Это произошло в 6 утра – 20 тысяч человек сгорели в своих домах, в своих постелях.

Вы понимаете, что мальчик из Белграда, переживший это, с восторгом встречал в 1944 году советские танки. На каждом танке было написано «На Берлин». Я вспоминаю этих солдат с любовью и симпатией, тех, кто пришел в Белград и освободил нас. И через восемь месяцев они дошли до Берлина – эти самые танки, и мы были горды тем, что Берлин пал, и мы чувствовали, что это часть нашей общей борьбы, исполнение наших желаний.

Впервые я попал в Берлин в ноябре 1961 года, и я увидел полуразрушенный город. По крайней мере треть города, а может быть, и половина была похожа на декорацию фильма ужасов. Стояли семиэтажные дома, от которых сохранился только скелет. Среди руин и развалин домов успели вырасти деревья. В центре города зияли пустые пространства, на которых можно было бы разместить сотни полей для гольфа… За прошедшие с тех пор тридцать лет обе половины города восстанавливались, отстраивались. Разумеется, Западная быстрее, чем Восточная, но, несмотря ни на что, обе половины росли. И вот теперь, после падения стены, в городе опять возникли гигантские пустые пространства. В Восточном Берлине, правда, и до этого оставались какие-то пустыри, но то, что открылось после падения стены, – это была другая картина. Опять возникли эти огромные зияющие, какие-то мистические черные дыры.

Еще одна вещь, которая притягивала меня к Берлину, – то, что население этого города сегодня, через 50 лет после войны, все равно на миллион человек меньше, чем в довоенные времена. Сейчас там четыре миллиона. До войны было пять. Где этот миллион? Вы чувствуете, что этого миллиона не хватает, и эти люди не переехали в другое место, а были уничтожены, как были уничтожены сто пятьдесят тысяч евреев, раньше живших в Берлине. Теперь, поскольку каждый живой город нуждается в иностранцах, Берлин принял у себя полтораста тысяч турок. Естественно, эти сто пятьдесят тысяч турок не могут заменить евреев, – то были банкиры, бизнесмены, писатели, артисты, то есть сливки общества. Лишившись их, город лишился большой части своего мозга, и он до сих пор не может оправиться от этой ужасающей потери. Сейчас город пополняется греками, югославами, русскими. Но это как бы бедная часть населения, она не может играть заметной роли в городе и не может восполнить того, в чем нуждается этот город. Берлин напоминает подростка, который оглядывается по сторонам, не в силах пока осознать себя… Этот город не может даже нормально функционировать как единый организм – Восточная и Западная части говорят на разных языках, читают разные газеты, живут разной жизнью. Поэтому я подумал, что Берлин будет замечательной площадкой для моего фильма. Я уже говорил, что я больше люблю ставить вопросы, чем давать ответы. Так вот, я испытывал там, в Берлине, своего рода наслаждение – куда ни повернись, кругом вопросы. Вы видите пустырь и думаете: «Замечательное место, почему же оно так бессмысленно пропадает». Но стоит вам чуть копнуть, оказывается: это бункер Гитлера, и немцы до сих пор не отрыли его. Огромное количество интересных вещей по-прежнему под землей. Вы знаете, для концерта «Пинк Флойд» расчищали площадку на том месте, где была стена, и нашли тысячи автоматов, пистолетов, боеприпасов, всякой всячины. Обнаружили место, где жила охрана Гитлера, початую бутылку шнапса, бутылку бренди, не исключено, что там были и незаконченные кроссворды. Обнаружили множество вещей и похоронили их снова, готовя площадку для концерта.

И в этом городе расквартированы десятки тысяч советских солдат. Плюс американские, английские и французские солдаты. Город полон иностранных солдат. И вы задаете, конечно, себе вопрос: «Что эти солдаты делают здесь, в Берлине?» Они абсолютно чужие здесь, и они никоим образом не интегрированы в жизнь города. Городу нет никакой пользы от присутствия всех этих иноземных армий.