Текст книги "Путешествие к центру Москвы"

Глава тридцать вторая

Я лег вздремнуть. На берегах пруда. Но не вздремнул, а стал размышлять. Вода. Она способствует.

– Вот, – размышляю, – нырнешь в воду – и ко дну. Чтобы, значит, достичь, оттолкнуться – и на поверхность. Солнышко, свежий ветер… Полем, полем, полем свежий ветер пролетал, полем свежий ветер, я давно о нем мечтал. И вот идешь ко дну, а его все нет и нет. Может, провалилось под тяжестью гольяновских и медведевских. А может, дна вообще нет. Может, этот пруд – секретный ход в великие американские озера… Именно так полковник Абель… Нет дна! И вот тебе уже дышать нечем, а дна нет как нет. Старуха плачет, все рыдают и кричат. А ты не кричишь. Захлебнуться можно. И вот, когда ты уже опи́сался хорошо… «Хорошо» не в смысле, что тебе от описывания хорошо, а хорошо, что в воде этого не видно. Да и смотреть некому. Глаз у притопленных гольяновских уже нет. И вот тут-то и дно. Ты изо всех сил отталкиваешься, летишь вверх к небу и солнцу… И херак головой! Об лед. Зима настала. Вода замерзла. Лед. Всюду один лед. И ни одного рыбака. Чтобы хоть через лунку подышать. А потому что и рыбаки на дне. А наверху одни китайцы. А китайцы для нас лунки рубить не будут. На фиг китайцам лишние сто сорок миллионов ртов? Не то что воздуха – водки не напасешься. А без водки мы и сами выныривать не будем. Лично я.

И вообще, что вы меня достаете? Когда я лежу себе и лежу на берегу пруда. Отдыхаю. Чтобы потом двинуть к центру Москвы. Чтобы прикоснуться. К чему, правда, не помню. А! К истокам! На старости лет обязательно нужно к истокам. Чтобы выяснить наконец, откуда же такой мудак образовался. И ввалить родителям. Потому как они виноваты, что ты такой мудак. Это мне один знакомый психоаналитик рассказывал. В реанимации. Руки и ноги у него были привязаны, а рот заткнуть не догадались. Вот он мне пургу и нес. У меня уши были свободны для проникновения инородных слов. А ноги и руки – само собой. Как и у психоаналитика. Да и зачем им свобода? Трясутся, суки, как заливная рыба в вагоне-ресторане. И психоаналитик говорил, что мы с ним обадва не виноваты. Ни в чем. А все наши родители. От них все наши беды. Но и они не виноваты. Потому что у них тоже были родители. Которые, в свою очередь, тоже не безродные космополиты и нахватались от своих. В общем, прелесть психоаналитики в том, что сам ты ни в чем ни хера не виноват. Все следы ведут в твое детство. И еще к Эдипу и его матери. А мы, ребята, ни в чем не виноваты.

Вот так вот я размышлял на берегу Алексеевского пруда. А когда еще маненечко выпил, то родителям все простил. Что именно простил, это их проблемы. Я вообще всех прощаю. Потому что родился я чистеньким и непорочным. И оставался бы таким до конца дней. Если бы не родители и все остальные люди. СОЦИАЛЬНАЯ СРЕДА! Вот из-за нее из меня такая сука и образовалась. А внутри… Внутри меня – одни сплошные нимбы. И задача – каким-то образом до них добраться. Найти какой-то путь к себе. Или к центру Москвы?..

Вот уже и внутренний конфликт. Он всегда возникает у русского человека, стоит ему только подумать о слове «путь». Совершенно точно о сущности пути русский человек знает лишь одно. У русского человека путь особый. Какой именно особый, это детали. И не надо пудрить мне мозги, что в этих деталях скрывается дьявол. Очень может быть. Но русские люди мыслят глобально, им не до деталей. Поэтому дьявол с нами пролетает. Особый путь, и вся недолга – тут у русских людей консенсус. Проблема в другом. Нет единого мнения, куда идти этим особым путем. (Возможно, идти никуда и не надо. Зачем куда-то идти в состоянии стабильности? Поднялись с колен, стали раком, оно и ладно.) Но, думаю я, если мы когда-нибудь и решим куда-нибудь идти, и определимся с целью пути, и я даже допускаю, что эта цель совпадет с целью остального человечества, все равно мы никогда ее не достигнем. Именно из-за особости пути. Объясняю. Тысячелетия назад греческий чувак Эвклид открыл геометрические аксиомы. Я подчеркиваю: открыл, а не придумал. Это всеобщие законы, присущие всему тварному миру. И весь тварный мир живет и существет по этим аксиомам. В нем параллельные линии не пересекаются, а прямая линия – кратчайшее расстояние между двумя точками. У нас же в России нашелся периферический (вообще российская периферия – это что-то отдельное) человек – Лобачевский, который доказал, что параллельные линии могут пересечься. В реальном мире такая ситуация отсутствует в принципе. Они в другом мире пересекаются. Это очень здорово. Но в том мире людей нет! Там, окромя пересекающихся параллельных линий, никого нет. Ну и Лобачевский, вероятно. Так вот, ихние Эвклиды нам не указ. Поэтому, пока весь мир живет по эвклидовой геометрии, мы путаемся в геометрии Лобачевского. Вот почему прямой путь между двумя точками нам заказан. Это я давно заметил.

В шестидесятом году я отправился в Туву на преддипломную геологическую практику. Ну а кто ж отправляется на преддипломную геологическую практику в Туву без водки? Разве что выродки какие. Посторонней национальности. Поездной люд это бы напрочь отверг как акцию, несовместимую с образом путешествующего на преддипломную геологическую практику в Туву. Сев в свой плацкартный вагон, первым делом я перелил водку из бутылки в свежеприобретенную фляжку. С тем, чтобы уже через секунду налить водку из фляжки в стакан. И вот уже пятьдесят лет я думаю: на хрена я совершил абсолютно бессмысленное действие по переливанию водки? А это, милые мои, чистое подтверждение геометрии Лобачевского. Кратчайший путь от бутылки к стакану лежит через фляжку. Между нами, наливание водки в стакан тоже дело не совсем осмысленное. Потому что удлиняет путь. Заметили в кино? Афроамериканский негр, проснувшись на берегу Гудзона, не ищет стакан, а хлебает ихний портвешок прямо из бутылки. В бумажном пакете. Чтобы другие афроамериканские негры, проснувшиеся на берегу Гудзона, ему не завидовали. И не шастает среди окружающего населения с тупым вопросом: «Сэр, у вас стакана нет?» Вот вам эвклидова геометрия! Бутылка – рот. А у нас, даже в отдаленных районах державы, искривление прямой при помощи стакана – повсеместное явление.

Как-то ранним летним прозрачным утром я наслаждался фресками Дионисия в вечно реставрируемом Ферапонтовом монастыре. Как я в него попал, это тоже чистой воды Лобачевский. Потому что летел я из Екатеринбурга в Николаев, и посадки самолета в районе Ферапонтова монастыря полетным планом предусмотрено не было. (Честно говоря, что я делал в Екатеринбурге и зачем летел из него в Николаев, я тоже себе не очень представляю. Точнее говоря, вообще не представляю. Чего-то экзистенциальное, наверное.) Но самолет сел. Правда, самого этого момента я не помню. Как не помню, куда он потом делся. Так что отдельные фраера, утверждающие, что кратчайший путь между Екатеринбургом и Николаевым – прямая линия, фраера и есть. Чужеземного происхождения. Это незамкнутый угол с вершиной в Ферапонтовом монастыре.

Рядом с Дионисием привольно раскинулся магазин «Вино». Других магазинов в округе не было. И правильно! Прочувствуйте сочетание «Дионисий – вино». Это же глобальное совпадение правды искусства с правдой жизни!

И я сделал шаг от правды искусства к правде жизни. И стоил этот шаг двадцать четыре рубля денег того времени. А какое было время, я уже и не помню. Но если у вас под рукой магазин «Вино», то хорошее было время. И я уже дефлорировал бутылку, запрокинул голову назад, открыл рот и поднял бутылку. Но меня настигла добравшаяся до русской глубинки геометрия Лобачевского.

– Зачем же вы так, дядечка? У меня и стакан есть…

Это ли не Лобачевский?..

Ох ты, боже ж ты мой! Что это была за девочка!.. Мечта Хрущева… Молочно-восковой спелости… Вот каждый раз, каждый раз вспоминаю… Когда вижу девочек с осликом и пони. Прохладная. Чего-то ждущая. Непонятно чего. По-моему, даже не чувака какого… С которым бы… Дом… Дети… То-се… Нет, чего-то глобального. Сама не понимающая чего… Я было невзначай, взял ее за ушко… А как же иначе после стакана-то… Но она так глянула на меня… Нет, не в смысле, мол, я не такая, а в том, что мне потом будет стыдно. МНЕ! Когда это МНЕ, интересно, было стыдно?.. А вот стало… До невыносимости стыдно… До громаднейшей убийственной любви. А ведь я ее только видел! Видел, и больше ничего… Ах, эта девочка меня с ума свела, разбила сердце мне… Надо же, какая херня в голову лезет… Да и не для меня она. А для КОГО-ТО. С кого снова пойдет великая Россия, о которой все говорят, но которую никто никогда не видел и которой никогда не было. Что делать? Нация, у которой нет пристойного настоящего и не предвидится нормального будущего, отчаянно вымучивает собственное прошлое. Где обреталась эта девочка с милосердным стаканом Лобачевского… В ней взбухала Живая Животворящая Целка в ожидании Живого Фаллического Символа. Из нее и вырастет пресловутое величие моей страны…

Маленькая моя, душа моя пропадает в тебе, преклоняется перед каждой частичкой твоей белохалатной фигурки, взгляд мой прикасается к твоим слегка выпирающим ключицам, губы предвкушают прикосновение к твоим свежим губкам и вздрагивают от их робкого ответа. И две маааааааахонькие грудки… Не задыхающиеся в лифчике… Вибрируют от нетерпения. Только коснуться их, только коснуться… И они выпрямятся.. Встрепенутся пупырышки вокруг маленьких сосков со сладкокофейными обводами… А сами они набухнут и с испуганным восторгом и удивлением глянут на открывающийся мир.

На мой город в стиле диско… Ты к нему на встречу не ходи, у него гранитный камушек в груди....

На поля в снегу, леса в снегу, березки мерзнут на лугу…

На утомленные от долгого лета дубравы…

На соломинку в зубах…

На пластмассовый саксофон…

На порушенную часовенку, в страхе прижавшуюся к бетонному храму....

На волка, сердитого волка, пробегающего тропою.

На росший на опушке рощи клен, влюбленный в березку…

На мчащиеся тучи, вьющиеся тучи, на невидимку-луну, освещающую снег летучий…

На глинистый спуск к речке Уча…

На трусы в крови…

На задыхающийся в печи огонь…

На рыбку-плотвичку, бьющую хвостиком из пасти окуня… Естественный отбор, бля…

На тройку борзых темно-карих лошадей, в которых мечется по России Виленька Кюхля…

На стылость осеннего утра…

На угнетающий ветер России…

На купающегося по литературной традиции в придорожной пыли пожилого воробья.

Так. Что-то похожее в этой книге я уже писал. Только вроде бы там было как-то повеселее, помечтательнее. Там вроде бы что-то светило. Возможное, вероятное… А сейчас… Да… Не те ассоциации сложились в моем мутно-рефлексирующем мозгу… Ох, не те… Вряд ли… Да чего там «вряд ли»…

Далека моя страна от величия. Стало быть, ничегошеньки у этой девочки не сложится. Не встретится ей КТО-ТО – и все покатится по заранее заведенному образцу, завещанному нам великим Лобачевским. Конец ли это или многовековая пауза в шастании по криволинейным прямым линиям с бесконечными пересечениями параллельных прямых, лежащих на множестве плоскостей покоящихся на одних и тех же трех точках. Через каждую из которых, согласно геометрии Лобачевского, проходит только одна прямая – проткнувшая все и всех вертикаль власти.

Не в первый раз за мою не шибко изящную жизнь всплывают во мне эти самые надежды. Как только увижу девочку. ПРИБЛИЖЕННУЮ К… ОТВЕЧАЮЩУЮ ТОМУ, ЧТО Я ВСЮ ЖИЗНЬ… СЛИВАЮЩУЮСЯ С ТЕМ СМУТНЫМ ИДЕАЛОМ, СЛОВ ДЛЯ КОТОРОГО НЕ ПРИДУМАНО, НО ТОЧНО ВЫРАЖЕННОМ В СЧАСТЛИВОЙ УЛЫБКЕ, В ВОСТОРЖЕННОМ МЫЧАНИИ, В СУДОРОЖНОМ РАЗМАХИВАНИИ РУКАМИ. КОГДА НИЧЕГО НЕ ПОНЯТНО, НО ВСЕ ЯСНО.

КАК СЕЙЧАС…

Глава тридцать третья

В Корсаковском порту Алексеевского пруда с пробоиной в борту английский эсминец «Жанетта» поправлял такелаж. И прежде чем уйти в далекие пути по охране морских рубежей, на берег был отпущен экипаж. Но не весь состав, а лишь его офицерская составляющая, за исключением дежурного по судну. На предмет гулевания в двенадцать часов дня свадьбы командира БЧ-3 Симеонова Бориса. С девушкой!

В это время в порт в сиянии прожекторов ворвался автобус «м. Семеновская – порт Корсаков» И свой покинув борт…

И был я не старым пердуном пенсионно-свободной профессии, а лихим лейтенантом от артиллерии. Сто восемьдесят пять сантиметров роста. В плечах – в меру косая сажень. Вдоль скул – струи бакенбардов, вызывающие здоровую ненависть у кадровых офицеров как явное нарушение формы одежды, хотя я лично сам персонально никогда не проводил бакенбарды по линии формы одежды. В ясное осеннее утро (это не красивость речи, а истинное состояние погоды) мы были на сутки отпущены в свободное плавание с подразумевающимся искажением морального облика советского человека путем злоупотребления спиртными напитками и внебрачными половыми сношениями.

В полдень мы сошли с автобуса «м. Семеновская – порт Корсаков» и, распираемые трехмесячной алкогольной и половой абстиненцией, пришли туда, где можно без труда достать себе и женщин и вина, – в единственный в порту ресторан, который назывался… а как вы догадались? Правильно, «Таверна Кэт». Ресторан-поплавок, сработанный под крейсер «Варяг», но смягченный плавными разводами челна Степана Тимофеевича Разина. Ресторан едва просыпался, потягивался, последним взглядом оглядывал себя, готовился к тяжелому трудовому дню, как знающая себе цену проститутка из публичного дома первого разряда во время файф-о-клока. «Ты потихоньку приходи ко мне, тебе открою дверь сама, когда взойдет луна, я сяду у окна, тебя я буду ждать одна…»

Но, подойдя к ресторану, мы нарвались на абсолютный и безысходный афронт. Кабак был целиком арендован офицерским корпусом «Жанетты», которая, блядища такая, поправляла такелаж. А ее экипаж гулял свадьбу командира БЧ-3 Симеонова Бориса с девушкой! В серенькой юбке. Стоять и смотреть на парадную флотскую струю, поблескивающую золотом понтяжной флотской хрени, было оскорбительно-невыносимо для нашей бьющей через край младоартиллерийской спермы. Она уже готова была выплеснуться в тяжелом мордобое – светлом прообразе кинобоевиков о борьбе без правил, но быстрое осознание бессмысленности этой затеи остановило нас. Потому что мы не смогли припомнить в истории человеческих и офицерских взаимоотношений случаев оргазма от выбитых зубов, брызжущих красными соплями носов, утомленно закрывшихся от половозрелой гематомы глаз. А ведь оргазм был важной культурной составляющей нашего похода в «Таверну Кэт». К тому же драка не решала вопроса желаемого патологического опьянения в интеллигентной обстановке. Да и согласитесь, господа, было бы как-то не лицу, я бы даже сказал, западло, российскому офицеру, кортики достав, забыв морской устав, драться, как тысяча чертей, за женщин и вино. Не верильно это как-то, джентльмены, некомильфотно. А ни один российский офицер не может позволить себе неверильность и некомильфотность, кроме тех случаев, когда они являются единственно верильными и комильфотными.

Так что, господа, мы тосковали. Ой, как тосковали. Хоть иди в магазин, бери водяру (к тому же не родную, а вьетнамскую рисовую, с кликухой «Хошиминовка». С недавних пор человеческая водка в измайловском сельпо куда-то запропала и водилась только в кабаке), сайру, бланшированную в масле, пару буханок хлеба, забирайся на полузатонувшую память последней разборки между, не помню уж между кем, четырехвесельную лодку «Незабудка», бездумно нажирайся, а ближе к вечеру сподобься надыбать пару-тройку портовых шлюх, отдрючь их, как врагов народа, набей морду, как офицерскому патрулю, и расплатись, как с королевами красоты. Возможно, это и было бы верильно и комильфотно для артиллерийского офицера в расцвете сил. Так бы, наверно, мы и поступили, если бы вдруг не раздался возглас, вместивший в себя абсолютно все положительные человеческие чувства:

– Мишк?!! Епттттть!!!

Мишкой из нас троих был только я, и восторженное «Епттттть!!!» могло относиться ко мне, и только ко мне. Я обернулся и растворился в ласке и любви, изливавшихся из глаз моего ровесника в белоснежной форме кавторанга Военно-Морских Сил Союза Советских Социалистических Республик Российской Федерации. Им оказался мой бывший одноклассник по прозвищу Бен, которого через многия года с нашей встречи занесло из центра Москвы на окраину света – Алексеевский пруд – кавторангом эсминца «Жанетта». И этот Бен, он же Симеонов Борис, готовился вступить в законный брак с местной девочкой девятнадцати лет от роду, с нежной кожей, большими неясного цвета глазами и руками с просвечивающими голубыми жилками (жуткий штамп, но что я могу поделать, если жилки действительно были голубыми). И не доставайте меня! Я эту девочку знал. И она меня. Мы изредка с ней встречались на Алексеевском пруду. То ли она была продавщицей в магазине и у нее всегда был стакан, то ли еще кем-то до чрезвычайности знакомым. И не стакан у нее был, а… В общем, чего-то было. Но кроме смутных, невнятных, противоречивых, радостнотоскливых обменов прикосновениями при передаче денег, стакана, бутылки… Ничего… Ничегошеньки… Девочка помнила, что где-то там мы были вдвоем. А она, и это знала вся округа, считалась последней целкой природоохранной зоны Алексеевского пруда, Измайловского парка, необъятной Соколиной Горы, а возможно, и всего Восточного округа. И я тогда не смог. И вот сейчас… За последние десять лет на Соколиной Горе впервые замуж выходила Девица.

Складывается впечатление, что девственность в маргиналье промзоны и спального района стала пороком, что нетрахнутость невесты – что-то вроде неудаленного аппендикса, грозящего развившимся перитонитом. Поэтому местные девицы по мере сил и способностей стремятся совместить первую менструацию с первым соитием. А время от этого тривиального события до свадьбы определяется разовыми спермосдачами и спермоприемами. Временное публичное сожительство чередуется со столь же публичными абортами. И почти каждый жених гордится после свадьбы… все умеет… никаких проблем… конечно, с проглотом… а двухкомнатная откуда… клевая телка… да и пацанчик есть… Манчестер-Ливерпуль каждый месяц пять тонн зеленых… так что, братан, я в порядке…

Бен, уже датый, по-моему, готов был манкировать торжеством, чтобы покончить с местным уродством где-нибудь в подсобке, но невеста както сторонилась даже минимального интима, и я в ее глазах уловил черную безысходную тоску. Кажется, по неразумению судьбы, молодая мечтала совместить первую любовь со свадьбой. Но, похоже, это ей не удастся. Свадьба-то вот она, а любовь… «И ты в прозрачной юбочке, стройна, бела, дрожишь, как будто рюмочка на краешке стола». 1959 год. Пухлогубый юный поэт… Но «Горько»-то, оно «горько» и есть. И впиваются мокрые губы в ватные. И закрываются глаза не в неге предвкушения, а в омерзении безлюбия.

Ох!.. Это же ослик и пони уже гонят по округе флюиды выгодной свадьбы Беленькой. Как же я ее не узнал? Последнюю целку Восточного округа, а может, и страны. Нет, предпоследнюю, есть же еще и Черненькая.

Квартет, вывезенный из Москвы на Алексеевский пруд на корпоратив, с чувством отыграл «Колыбельную» Гершвина. И тут раздался голос моего однокашника, новоиспеченного жениха, кавторанга Симеонова Бориса. Голос из моей молодости:

– Лабухи вы мои родные, ну где же это видно, чтобы в самом начале торжеств игралось «Summertime»?.. Вы нам что-нибудь из дикси-ленда слабайте, чтобы яйца от радости к горлу подпрыгнули.

Саксофонист начал что-то лепетать об официальной программе, утвержденной филармонией (какая филармония в наше время?.. а впрочем, какой сейчас год?..), но быстро захлебнулся сотней (или тысячей?.. все перепуталось), заткнувшей раструб саксофона. Забегая вперед, скажу, что такой репертуар джазмены не играли со времен московских джем-сейшенов. С какой-то безнадежной завистью я отмечал, что если бы свадьбу гоношили в нашем артполке, то вся застольная кодла уже ревела бы «Лаванда, горная лаванда». А здесь за умеренный парнос зазвучало «Hello, Dolly». И морское офицерье не терлось вокруг восьмиразмерных грудей собственных жен в душераздирающем симбиозе «Барыни» и фокстрота (какую бы музыку ни играли), а элегантно шутило танго, чарльстоном, а молодые пары весьма и весьма изящно твистовали. Невесть откуда появившиеся сестрички Эндрюс отцокали бессмертные:

 
Bei mir bist du schon, please let me explain
Bei mir bist du schon means you're grand
Bei mir bist du schon, again I'll explain
It means you're the fairest in the land
I could say «Bella, bella», even say «Wunderbar»
Each language only helps me tell you how grand you are
 

в аглицком переводе Сэмми Кана. А потом сестрички Берри отваяли то же самое в родном идишварианте Джейкоба Джекобса:

 
Kh?vel dir zogn, dir glaykh tzu hern
Az du zolst mir libe derklern
Ven du redst mit di oygn
Volt ikh mit dir gefloygn vu du vilst.
 

 
Bay mir bistu sheyn,
Bay mir hos tu heyn,
Bay mir bistu eyner oyf der velt.
Bay mir bistu git,
Bay mir hostu «it».
 

Так она и прозвучала впервые в 1932 году в мюзикле «Мог бы жить, да не дают» выходца из… Откуда бы вы думали, а?.. Еще бы не догадались, пфуй! Из наших был композитор Шлема Секунда, из наших… Как и автор самой тиражируемой песни всех времен «White Chrismas» Ирвинг (Изя ) Берлин. Из наших был душа французского шансона Серж Гинзбург, канадского – Леонард Коэн. А Голливуд, мать его так… Брательники Шенк (Шенкеры) из Рыбинска, Луис Майер – из Минска, Сэмюэл Голдвин (Гелбфиш)… И все американские ковбои двадцатых—тридцатых были русскими казаками, ускакавшими от революции в близкую по климату Калифорнию. А актеры… Страшное дело!.. Так что бывшие русские победили американскую депрессию и мировой кризис двадцатых—тридцатых годов. А вот у себя кризис чего-то не можем… Наверное, победить кризис могут только БЫВШИЕ русские… И… Ну да ладно… А потом грянули скрипки, скрещенные с саксофонами, и отчаянно-восторженный хрип Леонида (Леди) Утесова (Вайсбейна):

 
Барон фон дер Пшик,
Отведать русский шпиг
Давно уж собирался и мечтал....
 

Мы млели. И уж совсем захорошели, когда на маленькую сцену вальяжно выбрели Алексей Козлов и Андрей Макаревич, держа под ручки Ларису Долину. И на три голоса! Разбрызгивая адреналин! Зафуговали! Ленинградский вариант Володи Гандельмана:

 
Они идут туда, где можно без труда
Достать себе и женщин и вина.
Где пиво пенится, где пить не ленятся,
Где юбки новые трещат по швам.
 

А потом они все «у трех» сделали правой ручкой влево. Что вам сказать, господа? На сцену выплыла Она! В длинном платье техных (каких «техных»?) лет! В семидесяти шести перстнях на пальцах! В двенадцати умопомрачительных широкополых шляпах на одной неповторимой голове! И добила свадьбу еще одним бессмертным вариантом бессмертной песни.

 
Старушка не спеша
Дорожку перешла,
Ее остановил милицанер:
«Товарищ бабушка, меня не слушали,
Закон нарушили, платите штраф!»
– Ах, что вы, что вы, что вы!
Я так спешу домой,
Сегодня у Абраши выходной!
 

Не буду называть ее имени и фамилии. Наберите в «You Tube» текст песни – она тут же и объявится во всей своей очаровательной безумной красоте. Ну, это пи…дец, ребята. Проще говоря, восторг и упоение.

Я подливал девочке винище, чтобы свою первую брачную ночь она встретила без отвращения. В мутном безразличии. А может быть, и с благодарностью. Освобожденная от ночного пота, от жара между ног, от пустоты в руках, от сухости одиноких губ. Ну и что ж, что без любви? Не редкость это у нас в России, да и не у нас тоже. ПОВСЕМЕСТНО. «Выходит замуж молодость не за кого – за что…» – хрипит бывший пухлогубый поэт, тряся старческой головой в судорожной попытке удержать ее в вертикальном положении.

Или это я хриплю… Провожая взглядом Бена, ведущего девочку, которую я таки довел до бессознательного состояния. Ничего, девочка, будет немного больно. А потом как обычно. Может, у вас все и сложится? Бен неплохой чувак. А главное, где ты еще в этой глуши найдешь такого?.. Уж точно лучше, чем пиво у телевизора да необязательный пистон на ночь. А то голова болит.... Да и на работу с утра… Вадик что-то покашливает. Надо бы врача… Да что с него толку…

И так изо дня в день. А с Беном – полгода по морям, по волнам… Вольная птица… Да и денежка не от получки до получки… А любовь… Чего – любовь… Может, и любовь нечаянно нагрянет… Ох, хороша грешная любовь! Ох, сладка, ох, сладка!.. Грехом сладка… Хотя какой грех может быть в любви?.. Разве что первородный… Да он-то самый сладкий и есть. Потому как первородный… Потому как без него любвей вообще бы не было. А плодиться и размножаться без любвей, согласитесь, как-то скучновато… А я уж буду гулять… Пока гуляется… Пока гудит свадебной кодой «Таверна Кэт». Чтобы не слышать звуков из каюты, чтобы не слышать треска девственной плевы, первого вскрика. Чтобы не вспоминать воспоминания, которых не было. И я вспомнил свои эстрадные годы, за которые успел чего-нито наблатыкаться. Сверхэлегантно выцедил фужер водки и всунул в пасть саксофона свежий четвертак. Саксофонист довольно улыбнулся, что-то шепнул музыкантам. Те тоже заулыбались и как-то незаметно изменились. На головах появились котелки, из-под которых вились пейсы. Клубные пиджаки превратились в длинные лоснящиеся под грузом веков лапсердаки. Я взмахнул рукой и еле слышно запел:

 
Эвейну шалом алейхем!
Эвейну шалом алейхем!
Эвейну шалом!
Шалом!
Шалом алейхем!
 
 
Отец сидит в кассе банка,
А я торчу в башне танка,
И видно мне в перископе,
Как полыхает синим пламенем Синай.
 
 
Эвейну шалом алейхем!
Эвейну шалом алейхем!
Эвейну шалом алейхем!
Эвейну бара!
Бара!
Бара Йисраэль!
 

Ни звука не доносится из каюты. А может, ничего?.. Да хрен-то старые козлы за просто так женятся на молодых девочках. Молодость хочут возвернуть хоть на какое-то мгновенье. Вот сейчас раздастся крик… А ну, messieurs les musiciens! И вот уже через минуту еврейское буйство завертело старые стены портового кабака «Таверна Кэт». Под «Эвейну шалом алейхем» плясали офицеры эсминца «Жанетта» и рыбаки с северных Алексеевских прудов, разбрасывающие свежую чешую с чугунных плащей. Робко приплясывали командированные с материка Петька и Чапаев. Пытался совместить «Эвейну» с танцем убийства морского зверя заблудший на пруд чукча из полузабытых анекдотов. А там, во временной дали, играли в евреев офицеры флота богини Аматэрасу, с моего пьяного бреда приглашенные на свадьбу. Скрестили мечи последние усталые приверженцы эпохи сегунов с молодыми и злыми самураями эпохи Мэйдзи. И сунув пальцы под подтяжки, выделывали коленца солдаты Президентского полка. Потому что у всех. Там. В самом начале. Был Йисраэль. Задолго до придуманной расчетливым эстрадным сатириком аркаимской праславянской культуры… И вот настало мое время. Чтобы, не дай бог, услышать ее Главный крик, я подкормил саксофон, он взревел. Я поддержал его на трубе своим известным всему миру соло. А потом вынул из нагрудного кармана белоснежный платок и промакнул свои вывороченные губы. До небес распахнул глаза…

 
When Israel was in Egypt's land
Let my people go!
Oppressed so hard they could not stand
Let my people go!
 

Прислушался. Там тихо. А здесь Kelly Family в шесть полудетских глоток вжарили:

 
So Moses went to Egypt's land
Let my people go!
 

А вот и голос Bambi:

 
Go down Moses
Way down in Egypt's land
Tell oll Pharaohs to
Let my people go!
 

Буйнов, пошел на…

 
Let my people go!
 

И куда же без советского старика Pol’a Robson’a:

 
Let my people go!
 

И опять я голос-труба-голос:

 
Go down Moses (пау-пау-пау),
Let my people go!
 

И вся свадьба с приблудными гостями шарахнула прямо из окон кабака в неглубокие воды Алексеевского пруда и продолжала гульбование там.

А она с Беном осталась.

И мне стало плохо… Ой, как плохо мне стало… Не за себя… А оттого, что кончаются девочки… Эмигрируют в башлевые браки. Растворяются, размазываются в жидкой серости ПТУ, дискотек, клубов, фабричных подсобок, на офисных столах. В навозе полуразрушенных хлевов. В контрацептивах. В криках: «Не кончай в меня!» В пьяном залете неизвестно от кого. И как апофеоз – дебильный ребенок. Единственная их бракованная любовь. И мука. Мука до конца дней… Вот же ж…

Я лежал на берегу Алексеевского пруда. Среди практически неизгаженного антуража. Плескалась водичка. Куда-то пилили деловые головастики. Была тоска и безнадега.

А рядом сидела Беленькая. На руках у нее лежал младенец с широко расставленными глазами, мало наполненными человеческим смыслом.

– Вот, дядя Миша, уже три годика, а головку не держит. Участковая Серафима Яковлевна говорит: да отдай ты его, а я не могу хоть кто-то со мной дедушка плачет сестра жалеет а вас я сразу же после свадьбы потеряла кто ж знал что после одного раза сразу и ребеночек а Бена я больше и не видела с того самого утра когда вы с ним сцепились ведь бой в Кейптауне решает браунинг а он был у вас все замазали да и кто будет разбираться когда ни «Жанетту» в наших краях никто не видел да и вас успели позабыть как вы ушли к центру Москвы а у меня вот Мишенька Мишенька улыбнись дяде…

И Мишенька мне улыбнулся. И растаял. Вместе с Беленькой. Денег бы ей дать. Да ведь не возьмет. Гордая девочка была.

– Почему же не возьму еще как возьму ему ведь много надо еда фрукты лекарства врачи а мне работать некогда дед совсем никакой Черненькая помогает да какие у нее деньги ослик и пони постарели и только на лошадином геле живут очень хорошая штука между прочим и людям тоже у вас ж спина болела вы с утра двойного действия до полного втирания а к вечеру крем-бальзам для суставов деду вот помогает так что деньги я возьму ведь Мишенька годков до тридцати прожить может так что если у вас дядя Миша есть....

Но вот денег-то у меня и не было. Откуда им быть? Если я уж хрен знает сколько шляюсь по Соколиной Горе без всякой за то оплаты. Не принят в России закон об оплате бродяжьего труда. Надо будет к Истанбул-Константинополю обратиться – в рамках законодательной инициативы по просьбе трудящихся бродяг Российской Федерации. А то вон Федор Конюхов бродяжит по морям, по волнам. А на какие башли? А тут ходи, ходи – и уши от мужского полового.

– Сунь руку в правый внутренний карман куртки, – услышал я голос Истанбул-Константинополя.

Я сунул.

– Вынь оттуда котлету!

Я вынул.

– Отдай телке!

Я отдал. Точнее, положил тысяч тридцать на песок рядом с собой. И они исчезли.

– Спасибо дядя Миша теперь нам надолго хватит сестру навести да и деда он о тебе вспоминает с тобой ему легко выпивалось без похмелья там и увидимся, – услышал я ее голос.

– Спасибо, Истанбул-Константинополь.

– Не меня благодари. Сынок твой старший просил.

– А где ты его видел?

– На похоронах отца Евлампия.

– А что… Он… Господи боже ж ты мой… Как же это?..

– Да очень просто. Возвращался неделю назад с соборования одного жмура. Ему два огольца по голове и врезали.