Текст книги "Путешествие к центру Москвы"

Глава двадцать первая

– Я московский интеллигент в пятом поколении. По слухам, мой прапрадед подрабатывал спичрайтером у Федора Михайловича. Расставлял знаки препинания в знаменитой пушкинской речи. А так служил у Каткова в должности больной совести. Когда хозяин чересчур забалтывался в своих охранительных тенденциях, прапрадед за рюмкой водки пенял ему за это. Чем приводил в страшное смущение. В этом страшном смущении тот начинал проявлять либерально-консервативные замашки в арендованной им газете «Московские ведомости», в результате чего его периодически клеймили позором то либеральные, то консервативные круги. В зависимости от направленности замашек. А между тем это было явным проявлением нарождающегося плюрализма, давшего в России мощные всходы....

Семен Сергеевич сделал паузу, во время которой мы освежили беседу глотком-другим виски. После третьего Семен Сергеевич осведомился у нас, о чем он говорил и где находится.

– Вы, Семен Сергеевич, – благостно отвечал отец Евлампий, – сидите за столом в доме…

– Понял где, – прервал его Семен Сергеевич, коего вполне удовлетворило местонахождение за столом. Где находился сам стол, его, по всей видимости, не интересовало. – А говорили о чем?

– О плюрализме.

– О! – воскликнул Семен Сергеевич. – Это когда вверху газетной полосы печатается прослушка из VIP-сауны, а внизу – реклама досуга с девчонками без комплексов. Это когда девчонки, – глаз у интеллигента в пятом поколении загорелся, – дела…

– Не надо! – сказали мы с отцом Евлампием.

– Прадед был помощником присяжного поверенного, ходатаем по гражданским делам.

– Адвокатом то есть, – пояснил я отцу Евлампию.

– А при советской власти не чурался и уголовщины. Дед – прокурором.

– Ни фига себе семейка! – воскликнул я.

Отцу Евлампию эта контрпреемственность тоже показалась забавной. Он даже собрался предположить, что произошло бы, если бы прадедушка с дедушкой встретились в одном процессе, но Сергей Семенович его опередил:

– Это произошло в 1962 году. На камвольном комбинате вскрыли хищение миткаля.

– Что такое «камвольный комбинат» и что такое «миткаль»? – спросили мы с отцом Евлампием.

– Камвольный комбинат – это комбинат, на котором производят миткаль. А миткаль – продукция, которую производят на камвольном комбинате. И судили главбуха комбината. Которым являлся мой отец, внук адвоката и сын прокурора.

– Ни фига себе! – воскликнули мы с отцом Евлампием. – Такого не может быть!

– Конечно, не может быть, – согласился Семен Сергеевич, – но есть. Точнее, было. Дело в том, что прокурор не знал, что он является сыном адвоката.

– Ни фига себе! – опять воскликнули мы с отцом Евлампием. (Не удивляйтесь, что мы все время с отцом Евлампийом восклицаем вдвоем. Просто, кроме нас, за столом, больше никого не было. Только Семен Сергеевич. А ему чего восклицать? Вот мы и восклицаем вдвоем.)

– Мало того, – продолжил Семен Сергеевич, – прокурор не знал, что, помимо сына адвоката, он еще и отец обвиняемого, и, конечно же, мой дед. Так как ко времени процесса я уже успел народиться. Но поскольку я в процессе не участвовал, то в хищениях миткаля с камвольного комбината участия не принимал по причине малолетства…

– Позвольте, Семен Сергеевич, вас прервать, – по возможности вежливо сказал отец Евлампий. – Каким образом ваш прадедушка-адвокат не знал, что является отцом вашего дедушки-прокурора, а ваш дедушка-прокурор не знал, что он отец обвиняемого, вашего отца – расхитителя миткаля главбуха камвольного комбината по производству миткаля.

– Да! – горячо поддержал я отца Евлампия в его исканиях.

Семен Сергеевич обхватил голову руками, так что губы непроизвольно оказались на уровне бокала с виски. И тут уж, никто не виноват, волейневолей пришлось ему виски выпить. Эта акция придала ему дополнительных сил, и он, отпустив голову, оглядел нас и в интонациях прибывшего жандарма в последней сцене комедии «Ревизор» произнес:

– Более того. Обвиняемый, мой отец, главбух, расхититель миткаля с камвольного комбината по производству миткаля, не знал, что он мой отец.

– Е… – не выдержал отец Евлампий и тут же наложил на себя епитимью в сумме двухсот молитв: «Господи Ииусе Христе, Отце небесный, помилуй мя».

Я оказался потверже. Все-таки я старый волк. Меня этим не сильно прошибешь. Но прошибешь. Поэтому я закусил губу, сглотнул кровь, взял Семена Сергеевича за глотку и очень спокойно попросил:

– С этого момента подробнее. Сука.

– Конечно, – выдрался из моей руки Семен Сергеевич. – Мама моя работала на камвольном комбинате по производству миткаля камвольщицей миткаля. И была стахановкой. То есть камволила миткаль на шестнадцати камвольных станках. Под «Песню о встречном» Дмитрия Дмитриевича Шостаковича. И между восьмым и девятым станками встретила моего папу. То есть тогда еще не папу, а простого главбуха камвольного комбината по производству миткаля. А чего он делал между восьмым и девятым станками, доподлинно не известно. Может быть, уже готовился к хищению миткаля. А может, готовился к вредительству станков в рамках обострения классовой борьбы в стране победившего социализма. (СССР – страна победившего социализма, а Израиль – страна победившего иудаизма. Ну и кому лучше?) Никто не знает. Но маму он употребил в рамках внезапно вспыхнувшей страсти. У мамы страсти не было, но отсутствие последней заглушалось музыкой со словами «не спи, вставай, кудрявая». После употребления мамы страсть у папы внезапно стихла, и он пошел себе дальше расхищать миткаль. А я родился себе и родился. В те года операции по прерыванию беременности не были предусмотрены УК РСФСР для женщин стахановской направленности. Подозревалось, что у них тоже родится стахановец – по теории Трофима Денисовича Лысенко. При условии, что роды будут происходить между ткацких станков, способствующих воспроизводству производителей миткаля. И невозможно для державы лишиться стахановца.

Семен Сергеевич подкрепил себя глотком виски, призвав и нас с отцом Евлампием к такому же действию. Мы не могли отказать в этом человеку со столь сложной и необычной судьбой. Все-таки на Руси как-то больше принято рожать под копной свежесжатой ржи, в хлеву (нет, это в Иудее), в канаве, по пьяному делу и по Достоевскому. Но вот между восьмым и девятым станками… Это несомненное завоевание социализма и торжество советской научной мысли.

– И вот начинается процесс. В зал вводят моего отца под руководством адвоката, деда моего отца, а моего прадеда, который (дед-прадед) об этом ни сном ни духом. Как, впрочем, он ни сном ни духом не подозревает об отцовстве над прокурором, которого зачал неизвестно где и неизвестно от кого в ночь с Татьянина дня на следующий в царствование его величества императора Николая Александровича. Прокурор же не подозревает, что является единокровным сыном адвоката и единоутробным отцом обвиняемого, которого он зачал тоже в ночь с Татьянина дня на следующий в рамках адюльтера с неизвестной ему дамой в номерах г-жи Самсоновой, что на Каланчовке. В шестидесятых—семидесятых годах прошлого столетия там размещался Москонцерт.

– Мать твою, – встрепенулся я, – об эти года я там работал. Играл в артиста разговорного жанра. Бывают же такие совпадения.

– Бывают и не такие, – полусогласился со мной Семен Сергеевич. – Мой отец тоже употребил мою маму в ночь с Татьянина дня на следующий во время ночной смены. Очевидно, в нашей семье это фамильное. Заниматься ненормативным сексом в ночь с Татьянина дня на следующий. И тут получается страшная ситуация. В какое-то время непроизвольно прокурор, адвокат и обвиняемый оказываются на одной линии огня. Прямо перед глазами народного судьи. И у него возникает смутное подозрение, а о чем, он и не подозревает. В это время в зале суда появляется секретарь суда Ниночка Осмоловская, которая выходила тошнить через неделю после ночи с Татьянина дня на следующий с судьей. И она тут же падает в обморок. Потому что адвокат, прокурор и обвиняемый абсолютно на одно лицо. На лицо судьи. То есть меня. Тут-то и раскрывается в подробностях вся непростая история моей семьи. И страшная роль в ней Татьянина дня. Особенно следующей за ним ночи. То есть все мужчины в моем роду зачинаются в ночь с Татьянина дня на следующий, являются незаконнорожденными и ступают на стезю юриспруденции. Уже имеются в наличии судья, прокурор, адвокат и подсудимый. И ребенку, который родится у Ниночки Осмоловской, места в системе не остается. И чего делать, не знаю. Налейте, налейте скорее вина, рассказывать больше нет мочи…

Налили ему, конечно. Чать, не звери. И себе, ясное дело. И у меня что-то забрезжило…

– А о палаче вы не подумали?

Семен Сергеевич было возбудился, но потом опять сник:

– А мораторий на смертную казнь?..

– Ну, сегодня он есть, а завтра отменили… Как выборы губернатора…

Чувак опять возбудился и опять сник:

– Не, это не годится… Это что ж получится: мой сын-палач казнит моего отца-осужденного? Другими словами, шлепнет своего деда? Рыжий, рыжий, конопатый убил дедушку лопатой?.. Както не очень красиво.

– А почему вы решили, – осведомился отец Евлампий, – что ваш сын родится рыжим?

– Как почему? В меня.

– Если в вас, – дал мягкую отповедь отец Евлампий, – то он родится лысым.

Семен Сергеевич машинально провел рукой по голове. Он действительно был лысым.

– Но раньше-то я был рыжим! Поверьте мне на слово.

– Чем докажешь? – уцепился я в попытке както разрешить коллизию.

Мы с отцом Евлампием испытующе уставились на лысого.

Он заметно затосковал.

– Лысый, лысый, пойди попысай, – пошутил я.

Ох, не надо было этого делать! Семен Сергеевич на секунду отработал пантомиму «Статуя Командора». А потом сорвал с себя брюки.

– Действительно рыжий, – согласились мы с отцом Евлампием.

– То-то, – удовлетворенно сказал отец будущего палача. – И что прикажете мне делать?

– А может быть, пустить его по инженерной части? – предложил я.

– Или в еще кого? – расширил выбор отец Евлампий.

– Нельзя, – поник лысыми кудрями Семен Сергеевич, – нельзя рабочую династию юристов порушить. – И поник еще ниже. До дна тарелки изпод щей.

Рабочая династия – это он точно подметил. В моей семье то же самое. Мой сын, помимо бизнесменства, еще и писательствует. Вот и я пишу. А на бизнесменство у меня таланта нет как нет. Вот и получается, как в песне: «Сынок мой фонбарон е…т одних богатых, а я, как сукин сын, – кривых, косых, горбатых» (в фигуральном смысле этого слова. А так – вообще отошел от этого дела.)

От полной безнадеги мы с отцом Евлампием сделали по глотку. Семену Сергеевичу плеснули в тарелку из-под щей. Чтобы через кожу как-то впиталось. И задумались. В результате пошли в храм Великомученика Димитрия Солунского. Чтобы помолиться ему, чтобы подсказал выход. Молить святого, чтобы никогда внук не казнил своего деда, сын – отца, и так далее, и тому подобное. Пусть великомученик подскажет нам, как воплотить юридическое предназначение будущего сына Семена Сергеевича, какую найти ему профессию, чтобы не пришлось ему никого никогда казнить. И великомученик нашел выход.

Умудренные, мы вернулись в дом. За несуществующие волосы я извлек голову несчастного из тарелки из-под щей, а отец Евлампий сказал ему в закрытые очи:

– Не обязательно ваш сын должен стать палачом. Есть еще одна юридическая профессия, сын мой.

– Какая? – спросил во сне бывший рыжий. Судья по профессии.

Отец Евлампий выпрямился, прижал руку к сердцу и благоговейно произнес:

– Президент Российской Федерации.

Семен Сергеевич улыбнулся во сне и, не просыпаясь, вылетел в окно.

Глава двадцать вторая

Мы с отцом Евлампием молча сидели за столом, чрезвычайно довольные тем, как разрешили ситуацию. В тайной надежде, что через тридцать—сорок лет в России появится приличный президент. Юрист, между прочим.

– Так, – очнулся от сладостных предвкушений отец Евлампий, – Михаил Федорович, а какая у вас нужда была навестить меня, помимо соскучивания?

Я сосредоточился. Действительно, зачем я сюдое приперся? За каким таким?.. А потом вспомнил и грохнулся на колени:

– Благословите, батюшка, на подвиг. В центр Москвы собрался.

– Ох, Михаил Федорович, не можете вы жить спокойной жизнью. Тут у нас тишина, относительная, конечно, а там… – отец Евлампий задумался, – …а там, может, уже и революция какая приключилась.

– Ну какая революция, отец Евлампий, мы бы уже знали…

– Откуда?..

– Да ведь радио, телевизор сообщат, если что?

– А вы давно радио, телевизор?..

– Ну как… да вот… давеча… как раз… накануне… точнее… надысь. А что у нас нонеча?..

– Нонеча у нас, Михаил Федорович, тридцатое января две тыщи десятого года.

– Угу… Тридцатое…

– Тридцатое.

– Января?

– Января.

– Точно?

– Точно. – Отец Евлампий посмотрел на часы. – Точнее, первое февраля. Однако засиделись мы с вами. Так что за два дня в центре Москвы все что угодно… Что с вами, Михаил Федорович? Очнитесь. Вот височки примите. Очень способствует.

По моему пищеводу ахнули вниз сто граммов вискаря, а отец Евлампий охаживал меня по щекам. И я пришел в себя. Где, как выяснилось, отсутствовал некоторое время.

– Ну, слава богу, – утер пот со лба отец Евлампий, – оклемались. И часто, голубчик, вас кондрафей навещает?

Я задумался. Последний раз я вырубался в 1963 году, в Южно-Сахалинске, на корейском рынке. Когда пытался вступиться за брата своего меньшего, приготовленного для продажи на мясо. Хозяин, очевидно, не держал его за своего родственника, поэтому офигачил меня велосипедом. Точнее, втулкой переднего колеса по задней части головы. Тут-то я и вырубился в последний до нонешнего дня раз. Потом мы с этим корейцем задружились на предмет мировой. После которой он затушил сигарету «Прима» о лоб милиционера, который пытался вмешаться в ход мировой, происходившей в песочнице около кинотеатра «Комсомолец». Офигачившего меня звали Ким Ги Бон. Основная-то работа у него была саксофонистом японо-корейского джаза. А сама эта безумная идея японо-корейского джаза зародилась в не менее безумной голове обкомовского секретаря товарища Смуракина. Чтобы, значит, отвлечь эту категорию населения от производства опийного мака с последующим его употреблением. В которое втягивалось и белое население острова. Потребляя тем самым начатки восточной культуры и философии. Но эта самая культура не шибко сочеталась с образом жизни белого человека. Потому что ну как можно медитировать в условиях качки рыбного сейнера на юге острова или добычи нефти – на севере. Ни просветления, ни рыбы, ни нефти. Но японо-корейский джаз на острове пошел плохо еще и по другим причинам. Одна из них – неумение японо-корейцев играть на джазовых инструментах. Так кто ж их на острове научит этому? Приезжие русские слушали джаз с оккупированного американцами острова Окинава по радио в исполнении американских музыкантов. А местное население нивхской национальности японо-корейский джаз не уважало из-за неуважительного отношения к нивхам самих японо-корейцев. Так что тут ты – мне, я – тебе. К тому же, по странному совпадению, во время игры японо-корейских музыкантов рыба лососевых пород валила от нивхов все к тем же японо-корейцам, также занимающимся ловлей лососевых, но уже за пределами рыболовной зоны Сахалина. Так что нивхов я могу понять.

Последний раз японо-корейский джаз лабал жмура, которым оказался последний на острове айн. (И айнов пришлось вычеркнуть из Красной книги.) Ну, ему было все равно, кто лабает у него на похоронах. Он был глухой с детства.

В общем, саксофонист Ким Ги Бон торговлишкой нетрадиционными продуктами питания зарабатывал себе на пропитание. (Тут я обнаружил некоторое несоответствие со здравым смыслом. Проще было бы этими продуктами питания питаться непосредственно, а не продавать, чтобы потом у кого-то купить то же самое. Но не будем лезть в логику корейца-джазмена. Толерантность, она толерантность и есть.)

Все это Ким Ги Бон мне разъяснил, когда я пришел в себя после удара велосипедом, точнее, втулкой переднего колеса по задней части головы, и мы с ним выпивали вьетнамскую водку по прозвищу «Хо Ши Мин», которую выменяли на нетрадицинной предмет питания, который впарили слепому нищему под идеей поводыря.

А милиционера звали Чен Ги Бон. И был он тоже корейцем. И братом Ким Ги Бона. И также работал в японо-корейском джазе. Но тромбонистом. А милиционером подрабатывал себе на жизнь. Вот ведь какая странность судьбы: саксофонисты для поддержания жизни торгуют собачатиной, а тромбонистов из этих же соображений волочет в милиционеры… Психика!..

И стал Чен Ги Бон доставать своего братишку позором семьи из-за распития водки «Хо Ши Мин» в песочнице у кинотеатра «Комсомолец». И Ким Ги Бон затушил сигарету «Прима» о его поганый мусорской лоб. Видит бог, я бы тоже так поступил, если бы у меня был брат-тромбонист.

Ким Ги Бона повязали, судили и дали два года по хулиганке. Это еще повезло! В наше время схлопотал бы за преступление на почве национальной вражды между саксофонистами и тромбонистами. И что интересно. В царское время преступников отправляли на Сахалин, а в наше время его отправили с Сахалина. На материк! Он стал первым японо-корейским музыкантом, который увидел материк. С материка Ким Ги Бон прислал мне письмо с описанием своего быта. Он научился играть на баяне, и по утрам будил зону исполнением Гимна Советского Союза. Ну не на саксофоне же его херачить! В общем, жить было можно. Только в конце письма стоял очень трогательный постскриптум: «Если бы ты знал, Мишаня, как мне здесь тебя не хватает».

А Чен Ги Бон стал играть еще и на саксофоне и получать полторы ставки. Ставку за неумение играть на тромбоне и половину – за неумение играть на саксофоне. Потому что в советское время за совместительство платили только половину. Ну не суки!..

Так что кондрафей ко мне приходил последний раз несколько десятков лет назад. И то потому, что меня офигачили велосипедом. Но отец Евлампий датой 1 февраля 2010 года засквозил меня убедительнее велосипеда. Потому что из дома в центр Москвы я вышел 15 сентября 2009 года. И за четыре с половиной месяца путешествия отошел на три троллейбусные остановки и двести метров пешкодралом. Это что ж?.. Это когда же?..

Переживая случившееся, мы с отцом Евлампием молча сидели у него в доме. Темнело. Спускались сумерки. Лежащее на крышах домов небо было покрыто темными тучами. Одинокая луна цеплялась за крест на куполе храма Великомученика Димитрия Солунского.

Потом мы решительно встали в мизансцену «Возвращение блудного сына». Потому что она, на мой взгляд, ничем не отличается от мизансцены «Уход блудного сына», который ни одна художественная сволочь не удосужилась нарисовать.

Окрести, папаня Евлампий, маленьким кресточком, помогают нам великие «Кресты»…

И я встал. И я затянул кушак на портах. И я запахнул подаренный отцом Евлампием заячий тулупчик и собрался шагнуть в ночную темь. Чтобы отправиться в центр Москвы. На Петровский бульвар. Дом № 17. Квартира № 8. Там еще на бульваре девочка… На скамейке против Крапивинского…

И только я собрался шагнуть, как…

Глава двадцать третья

…Дверь открылась, и в дом в сопровождении февральской вьюги вошел крепкий рафинированный джентльмен в норковой шубе до пола и с лысиной на голове. Как у режиссера Бондарчука. Но не у того, который сам был режиссером, а у того, который по наследству. А на лице джентльмена была морда криминальных оттенков. Такое вот среднестатистическое хлебало из среднерусских боевиков. Типичный элдэпээровец. Он и оказался элдэпээровцем, но не тем, о котором вы подумали. Который депутат. Нет, это был другой элдэпээровец. Конечно, тот тоже имел хлебало среднерусского боевика. Но наш был не он. У нашего оно не так откровенно настаивало на кирпиче. А может быть, он и не был элдэпээровцем. Просто мне так показалось. Я, как увижу что-то предосудительное, сразу почему-то о ЛДПР думаю. По-моему, я пристрастен. Нет у меня к ней толерантности. Как и к КПРФ. И к «Справедливой России». И к «Правому делу». И к «Яблоку». Я, честно говоря, вообще партии недолюбливаю. У меня на них идиосинкразия. И анафилактический шок. Не очень знаю, что это такое, но звучит жутко устрашающе. Я, как услышу: «Если в партию сгрудились малые…», так сразу и представляю себе кодлу малых, сгрудившихся грудьми в тесном пространстве. Они пыхтят, потеют, дышат друг в друга запахами последней еды и вирусами гриппа всевозможных штаммов. От птичьего до свиного. Так что уж лучше мы сами по себе. Так до конца своих дней останусь членом партии беспартийных.

Так вот, элдэпээровец оглядел нас с отцом Евлампием. Точнее говоря, он оглядел отца Евлампия. Меня чего оглядывать? Еврей, он и есть еврей. Божий храм, а также и дом при нем в вечерний час посещают не в поисках еврея, а в поисках священника. И из нас двоих отец Евлампий больше подходил на эту роль из-за офигенной бороды, из-под которой выглядывал крест. А у меня бороды не было. Стало быть, и выглядывать из-под нее было нечему. Нет, у меня крест был. Но нательный. А нательный крест потому и называется нательным, что носят его на теле. А не на жабо или силиконе, как в шоу-бизнесе.

Ну да ладно. Элдэпээровец осмотрел отца Евлампия и спросил:

– Отец, это ты, что ли, батюшка?

– Я, сын мой, – степенно ответил отец Евлампий. – Какая нужда занесла тебя в мой храм? Помирает ли кто у тебя? Покаяться желаешь? Или помолиться за тебя требуется?

– По ночному тарифу, – вставил я.

– Он шутит, – сказал отец Евлампий элдэпээровцу про меня.

– А чего тут шутить? – усмехнулся тот. – И по ночному тарифу оплатим, и НДС, и налог с оборота. А акцизы на алкоголь и табак само собой. Ну и на благотворительность подкинем.

– Так чем помочь могу? – вторично спросил отец Евлампий. – Соборование, отпевание, покаяние, панихида?

– Сначала крещение.

– Кого крещение? – осведомился отец Евлампий абсолютно спокойно. А чего волноваться? Ну, кто-то хочет креститься в февральской ночи. Чего тут особенного? Если по ночному тарифу, с НДС, налогом с оборота и акцизами на алкоголь и табак само собой.

– Меня – крещение.

– Хорошо, – проявил христианское смирение отец Евлампий. – А крестных родителей вы с собой не привели?

Элдэпээровец высунулся в ночь.

– Хасан! – кликнул он.

В дверях возник двойник Рамзана Кадырова с пулеметом на плече.

– О! – радостно воскликнул я. – Точно из такого стрелял Сухоруков в фильме «Брат-2».

– Из этого он и стрелял, – уточнил элдэпээровец. – Я его потом купил. Полбюджета фильма отбили.

– Это, что ли, будет ваш крестный отец? – не вылезая из смирения, оглядел отец Евлампий двойника.

– Он, – ответил элдэпээровец.

– А он крещеный? – зачем-то спросил я.

Двойник снял с плеча пулемет и дал очередь поверх моей головы. Я невольно пригнулся. А элдэпээровец пригнул ствол пулемета к полу и заметил мне укоризненно:

– А ведь мог бы и не поверх. Обрезанный.

– Видишь ли, сын мой, – убежденно сказал я, зная, что обращение «сын мой» придает любой хрени сакральное значение, – в каноне Русской православной церкви не предусмотрен при крещении крестный отец, исповедующий ислам.

Элдэпээровец такой подставы не ожидал.

– И чего ж теперь делать? – растерянно глянул он на отца Евлампия.

Отец Евлампий молчал. А чего говорить, когда такие башли уплыли. Ночной тариф, НДС и прочее. Из-за какой-то мелочи.

– Есть выход, – сказал я.

Элдэпээровец и отец Евлампий с надеждой посмотрели на меня.

– Сначала окрестим его, – и я ткнул пальцем в Хасана. Из-за спины элдэпээровца. Не будет же Хасан стрелять по хозяину.

Хасан и не стал стрелять по хозяину. Он стал стрелять по мне. Видимо, обозначая нежелание быть крестным сыном неведомого еврея. Но и я был не лыком шит.

Почему шитье лыком умаляет достоинство человека и гражданина, я понять не могу. Вот лапти, к примеру. Чистой воды лыко. А вся нация в них целую историю оттопала. И какую! Татищев, Ключевский, Карамзин, Соловьев – история! И у каждого – своя. Ни на кого не похожая. Полное раздолье для фальсификатора.

Но не в этом дело. А в том, что и я, как уже было сказано, был не лыком шит. Я сдернул с себя джинсы. Хасан сдернул с себя джинсы.

– Близнецы! – воскликнули мы хором. И обнялись. И поцеловались. И сплясали зикр. Но креститься Хасан все же отказался. Ну не хотел он креститься у русского священника при еврее-крестном. Хоть и идентично обрезанном.

Тогда я пустил в ход логику с небольшими включениями неотомизма. Когда хитро построенными умозаключениями запросто можно доказать, что солнце восходит на западе, а заходит на востоке. Исходя из того, с какой стороны на него смотреть. Если с востока, то тогда на востоке. А если с запада, то тогда, исходя из единства и борьбы противоположностей востока и запада и вследствие необходимости соблюдения второго закона термодинамики в транскрипции Гермеса Трисмегиста, то тут уж и говорить нечего. Каждому идиоту ясно, что солнце восходит на западе.

– Так вот, милейший Хасан, я прекрасно понимаю твое нежелание принять святое крещение. Но будем рассуждать здраво. Согласно учению шейха Фарида Алибейды иль Ислами о возможности крещения для правоверного мусульманина, крещение возможно! И является действительным только в том случае, если осуществляется правоверным мусульманином. А как ты сам понимаешь, таковых среди присутствующих нет. А есть, наоборот, один христианин, один иудей, один нехристь и один правоверный. Это ты. Но постольку-поскольку сам себя ты окрестить не можешь, то крестить тебя могут только оставшиеся трое. Но! Нехристь – это полный абсурд. Иудей – уж совсем ну меня на х… Чать, не Иоанн-Креститель. Остается только христианин. Который имеет полномочия для святого крещения. И он-то тебя и окрестит. Но! Этот обряд для тебя как правоверного является недействительным. Ибо осуществлен неверным. И его завсегда можно отменить, договорившись с Аллахом. Он же, в конце концов, свой человек, и ничто человеческое ему не чуждо. Так говорил шейх Фарид Алибейды иль Ислами, который до этого был раввином в Крыжопольской синагоге, а после тотального отъезда подведомственных ему евреев в Израиль, НьюЙорк, Берлин, Йоханнесбург и другие точки исторической родины окрестился и был рукоположен в автономной церкви Святого Игнатия Крыжопольского. После непонятной пропажи из храма чудотворной иконы вышеупомянутого Игнатия Крыжопольского слинял на первую чеченскую, с которой вернулся в Крыжополь в конце девяносто шестого года уже шейхом Фаридом Алибейды иль Ислами. В отдельных атеистических кругах Крыжополя похаживали слухи, что святой Игнатий Крыжопольский тоже вернулся с чеченской некоторым образом обрезанным. Но не в этом дело.

В чем дело, мне объяснить не дали. А дали в морду. Лично элдэпээровец дали. А еще через некоторое время я обнаружил себя в крестильной. Из купели торчала густая шерсть Хасана. Я читал Символ Веры. Для тех, кто не знает, это те штуки, в которые веруем мы, христиане. А то многие абсолютно мимо кассы. Я знавал одного шибко верующего, условно говоря, мэра города Москвы, который не ходил в церковь по причине того, что в ней пьют вино. А сказать ему, что это вовсе не вино, а кровь Христова, было некому. Да он бы и не поверил. Как же не вино, когда вот оно. Чистой воды кагор. Только в неприлично малых дозах. За такими дозами не фига бить ноги. А так, конечно же, как без Бога? Как бы без Бога у него оказалось то, что у него оказалось, а у других не оказалось? Не веруют, вот и без ничего. Кроме городской надбавки к пенсии.

Короче говоря, окрестили Хасана, а потом в купель запихнули элдэпээровца. Сунули Хасану в руки Символ Веры, а чувак прочесть его не может. И не потому, что русского языка не знает (а он его действительно не знает), и не потому, что чеченец, а потому, что – йеменский араб. Прибывший в Россию для оказания помощи братскому чеченскому народу. Во второй чеченской войне. Но к войне он припоздал. Потому что по пути в Дагестане повстречал своего кореша, с которым вместе учился в Лумумбе на медицинском факультете. По специальности «партизанская война в горной местности». И пока он с ним разбирался на почве религиозной неприязни (Хасан был салафитом, а дагестанец – ваххабитом, к тому же с привкусом суфизма, а это, согласитесь, ни в какие ворота не лезет, да будет земля ему пухом), на войну он не успел. Но навыки партизанской войны в горной местности пришлись ко двору элдэпэровцу, который решал на чеченской войне ЗАДАЧИ. А какие – это не наше с вами собачье дело. После войны он привез Хасана в Москву. Тот прошел курсы повышения квалификации, где овладел навыками партизанской войны на равнинной местности и в городских условиях. Вот он и не знает русского языка, который ему был не нужен ни при обучении, ни при производственной деятельности. Ну на хрена русский язык в нонешних партизанских войнах? Хоть в горной местности, хоть на равнинной местности, хоть в городских условиях.

Так что Символ Веры он прочесть не мог. А какое уже тут крещение без Символа Веры! Бог – он хоть и не фанатик, но какие-то правила приличия соблюдать надо… Поэтому Символ Веры пришлось читать мне. Но тут возникла маленькая проблемка. И не то чтобы проблемка, а некоторое недоразумение. На хрена крестили Хасана, коль скоро де-факто и де-юре крестным отцом элдэпээровца являлся я.

Значит, Хасана крестили в обратном направлении, крикнув хором «Ла илляха иль Аллах, уа Мухаммад расулюл ла», что в переводе на русский означает… Да кого колышет, что это означает.

Потом уже крестили элдэпээровца со мной в качестве крестного отца.

А крестили его по случаю – для выборов в Думу от фракции КПРФ. А то с недавних времен некрещеных в ней сторонились.

А разговоров было!..