Текст книги "Боги ушли, твари остались"

Глава тридцать четвёртая

Страх и растерянность придавили психику Аделии. Она не могла сконцентрироваться на чем-то одном. Вернулась в свою квартиру на Курфюрстенштрасе и упала ничком на кровать. Даже несколько бокалов шампанского не привели её в чувства. Письмо отца, написанное топорным, не его языком, явно под диктовку, разрывало сердце. Мозг смущала эквилибристика, с которой князь Орланский предстал в новом виде. А душа изнывала от необходимости выполнять его приказы.

Только Аделии показалось, что можно, спрятавшись от всего мира насладиться своим счастьем, как оказалось, что она попала в новую ловушку. Безжалостная действительность схватила её за горло и пригнула к колену такого еще недавно беспечного князя, который и с войной-то никак не сочетался. Трудно было решить, что более поразило Аделию – его связь с НКВД или знакомство с Лидой Померанец и самим учителем танцев. Мир показался Аделии маленькой толкучкой, где каждый по нескольку раз наступает на ноги другому. Куда она ни повернёт, везде за ней следят и требуют подчиняться. А Альфред? Как она может его предать? А родина? А родители? Замкнутый треугольник.

Аделия встала, добрела до ванной комнаты, наполнила ванну, разделась и погрузилась в теплую воду. Нужно было принимать какое-то решение. О том, чтобы признаться во всем Альфреду, не могло быть и речи. Общение с ним убедило Аделию в том, что он искренне верит в идеи национал-социализма, боготворит Гитлера, гордится дружбой с Герингом и сделает всё для победы Германии. А в остальном нормальный, нежный, заботливый, любящий её мужчина, без которого её жизнь не имеет смысла. А с ним? Закрыть на всё глаза? Не подчиниться князю, спрятаться где-нибудь и ждать. Но чего? Родителей расстреляют. Князя, скорее всего, рассекретит гестапо. Там он под пытками расскажет об Аделии. Подозрения падут на Альфреда. Его арестуют. Тоже начнут пытать. Он проклянет тот день, когда они встретились, и после всего этого самой умереть со страшным грузом в душе?

Альфред пришел в приподнятом настроении. Принес в горшке цветущую розовым цветом герань.

– Здесь не хватает цветов, – сказал он, поставив горшок на край ванны, – вылезай, одевайся, поедем в ресторан. Ульрих ждет внизу.

– Давай останемся дома, – попросила Аделия. У неё совсем не было сил куда-то идти.

– О! Да ты, кажется, уже пьяная? – весело воскликнул Альфред. – Ах, ну, конечно, ты же была у Гофмана. Тогда понятно.

Аделия рассказала о мучительно долгом фотосеансе, о появлении Орланского с шампанским. О восторге по поводу удавшихся фотографий.

– И это в то время, когда я отдаю все силы для победы! – картинно возмутился Альфред, вытащил её из воды, обмотал полотенцем и отнёс в спальню.

– Заменим ужин любовью!

Аделия так боялась любого разговора, что с облегчением зарылась в его объятия. Тем более, что после любовного экстаза Альфред не любил распространяться на бытовые темы, а предпочитал мечтать.

– Мы продадим дом в Ванзее. Купим где-нибудь в горах, будем жить как нибелунги. Станем настоящими «детьми тумана».

– Когда?

– Послушай, какая разница. Мы вместе, а все остальное будет. Германия уже сейчас великая страна. А после победы превратится в непобедимый рейх! Немцы получат право чувствовать себя властелинами мира. У нас ни с чем не будет проблем. Вся Европа, славяне, азиаты будут трудится на наше благо. Мы сможем предаваться духовным поискам, любви, рожать детей. У нас будет трое. Два мальчика, одна девочка. Забудем о войне. О жертвах.

– Разве это возможно, – вздохнула Аделия. Она не испытала ужасов войны. Но чувствовала, что никто и никогда не сможет её забыть.

– Конечно, возможно. На земле останутся только те, кто верит в германский дух, в фюрера…

– А остальные?

– А для чего жить тем, кто не верит? Этот вопрос решится точно так же, как и еврейский.

– То есть в газовых камерах?

– О… в тебе заговорил советский человек. А ты знаешь, что не немцы придумали эти камеры? Фюрер хотел, чтобы все евреи покинули Германию. Но ни одна страна не захотела их принимать. А что оставалось делать? На войне погибнет слишком много немецких солдат. Мы жертвуем лучшими. И если не уничтожать евреев, то после войны их будет больше чем нас! Мы останемся в меньшинстве, и они воспользуются плодами победы. Здесь нет никакой ненависти. Простой арифметический расчет. Если мы не жалеем себя и идем под пули, почему мы должны жалеть их?

– Это же люди… – с ужасом прошептала Аделия. Она испугалась не столько его слов, сколько выражения лица Адьфреда. Оно стало чужим – отталкивающе-фанатичным, жестким и безжалостным.

– Люди – это мы, – заключил он и попытался снова обнять Аделию.

Но она отстранилась. Первый раз за всё время их общения Альфред высказал свои взгляды.

– Как можно жить с такой ненавистью? – возмутилась она. – Ты говоришь о любви, а в душе готов убивать любого, кто мешает тебе жить.

– К сожалению, я уже не боец, – примирительно сознался Альфред.

– Но в своем министерстве планируешь гибель сотен тысяч людей.

– Я планирую операции. И не суйся в это дело! Тебя твоя страна пожалела? За что отправили в тюрьму? За предательство? За разбой? Нет, всего лишь за любовь ко мне. И после этого ты еще может защищать этих ублюдков? Они направили тебя сюда на верную смерть. Сделали живой наживкой. Захотели, чтобы я клюнул. Решили воспользоваться нашей любовью! Так я им еще и за тебя отмщу.

– Кому? Моим родителям? Моему народу?

– Моим врагам! Они теперь и твои.

– Ошибаешься! – от волнения Аделия соскочила с кровати. – Никогда не предам их. И никогда не будет по-твоему… Потому что это бесчеловечно!

– Хочешь оставаться русской шпионкой! – сорвался Альфред.

– Я не шпионка, – еще громче воскликнула Аделия. – я… я… я – еврейка, настоящая! Такая же, как те, которых вы сжигаете в печах, которых не считаете за людей! Одна из них!

Лицо Альфреда побелело от злости.

– Врёшь!

– Нет… – сказала Аделия и устало опустилась на пуфик.

Альфред подскочил к ней, схватил за волосы, развернул лицом к себе:

– Врёшь?

Аделия не пыталась вырываться. Из глаз лились слёзы. Ей было невыносимо жалко себя, всех тех сожженных в печах, погибших в боях, под бомбёжками, расстрелянных в гестапо. Она не могла выкинуть всё это из головы, сделать вид, что не знает об этом. Ни за какой любовью не спрятаться от этого ужаса.

– Нельзя с этим жить, – безнадежно сказала она.

– Так ты еврейка? – зациклился на своем Альфред.

– Да… мою маму зовут Лия, что на древнееврейском означает овца.

Рука Альфреда ослабела, он выпустил её волосы и стал медленно одеваться. Аделия сидела не шелохнувшись. Она никак не отреагировала на его уход. То, что произошло между ними, лопнуло подобно нарыву, который они поначалу не замечали, но сам по себе он рассосаться не мог.

Глава тридцать пятая

Потянулись дни мрачного бездействия. Только радио громкими маршами и бесконечными речами Геббельса напоминали, что за окнами бушует жизнь. В душе Аделии поселилась мертвенная тишина, как на кладбище. Она не жалела о том, что произошло. Много раз начинала разбираться в своих чувствах и упиралась в невозможность определить своего отношения к Альфреду. Ей было безумно жаль его. Когда они встретились в Липецке, он наизусть читал Шиллера, а сейчас повторяет бредовые идеи фюрера. Но в душе ведь он остался все тем же романтиком. Она это чувствовала. Не может человек быть таким нежным, трогательным, заботливым в любви, и таким примитивным циником в отношении других.

Когда-то Лида Померанец в своих рассуждениях о людях, творящих зло, объяснила, что они не виноваты. Просто им это зло кажется добром. В то же время, если добро не творит зло, то оно, как болото камышом, зарастает этим самым злом. Поэтому добро является и добром и злом одновременно. Тогда для Аделии это казалось слишком туманным. Но теперь в душе Альфреда она явно видела подтверждение этим словам. «А как же жить?» – спросила она тогда.

– Постоянная борьба добра и зла и есть жизнь. А победа или поражение – означает смерть. В зависимости от того, на какой стадии человек умер, люди определяют – достойная была жизнь или позорная.

– И других вариантов нет?

– Милая девочка, смирись с тем, что боги ушли, а твари остались. Боги без любви не существуют. А тварям она ни к чему, они и так размножаются.

Сейчас Аделия вспомнила об этом и поняла, что не может осуждать Альфреда… но и любить его таким не в состоянии.

Для них будет лучше, чтобы он больше не вернулся к ней.

От этих тяжелых размышлений её отвлекали только телефонные звонки. Инга Лей настойчиво просила, чтобы Аделия приехала к ней в гости. Голос её звучал истерично. Судя по сбивчивости и путаности её разговоров, она была пьяна. У Аделии не было сил вникать в её проблемы. Инга настаивала, что ей нужна от Аделии помощь. Намекала, что это очень важно. Приходилось ссылаться на плохое самочувствие. В ответ она бросала трубку. И вот совершенно неожиданно объявилась сама.

– Откуда ты узнала адрес? – удивилась Аделия. Она была не готова к приёму гостей. Даже не переодела ночную рубашку.

– Хенни сказала.

– А где она?

– А что ей? Она живет со своим педиком и плюет на всё.

– Бальдур – гомосексуалист? Это же запрещено!

– Он поклялся Гитлеру, что завязал. Значит, можно.

Инга сняла с головы широкополую белую шляпу, бросила её в кресло, достала из сумки бутылку «Наполеона», поставила на стол.

– Давай выпьем.

Аделия взяла из серванта рюмку, передала ей.

– Я не буду.

– А мне без этого уже нельзя. Ты даже не представляешь, что случилось, такая трагедия…

– С дочкой?

– Нет. С Лорой всё в порядке. Хотя какой ребёнок от этого животного? Я и не думала о детях. Мечтала танцевать на сцене. Занималась балетом. Роберт навалился на меня, как пьяный мельник. Потом выяснилось, что забеременела. Он в кусты. Но я устроила такой скандал! Дошло до Гитлера. Я всегда ему нравилась. Он вызвал Лея и приказал жениться…

– Мне казалось, что у вас всё хорошо… – извини, я переоденусь.

Аделия зашла за ширму, сняла ночную рубашку. Надела платье. Инга была охвачена своими переживаниями. Ей требовалось высказаться. Поэтому налила себе коньяк, выпила, достала пачку «Честерфилд», закурила и продолжила:

– Если бы не Адольф, я бы давно сбежала. Но он не позволяет. Какой ужас каждый раз подчиняться этому пьяному чудовищу.

– Не всё время же он пьяный, – из-за ширмы предположила Аделия.

– Со мной всегда. Ему доставляет наслаждение меня насиловать. Ужасно. Лежу и жду, когда он на мне захрапит. Сволочь.

Аделия вышла из-за ширмы, сварила кофе, поставила чашки.

– Что-нибудь поешь?

– Не хочу… я из-за него стала алкоголичкой. Держусь, держусь, а потом срываюсь. Пойми, Аделия, с ними нельзя жить, они нелюди!

– Кто?

– Все, кто окружает фюрера! Мелкие, ничтожные твари! Они недомужчины и поэтому хотят доказать всему миру, что сверхчеловеки!

– Я от этого далека… – деликатно съехала с темы Аделия.

– И твой такой же! Мне девчонки рассказывали. Не притворяйся. С Альфредом в кровати всегда были проблемы…

– Давай не будем это обсуждать.

– Извини… я так надеялась на тебя, но уже поздно, – Инга снова выпила.

– Да что случилось?

Инга посмотрела на Аделию лихорадочным взглядом. Встряхнула головой с мелкими кудряшками и провела рукой по воздуху, словно отрезала.

– Я расскажу. Теперь всё равно… Помнишь картину?

– Ту, где ты обнаженная?

– Да. Знаешь, кто её нарисовал?

– Откуда.

– И никто не знает. Её нарисовал гениальный художник – Эрик Кейфман.

– Еврей?

Инга кивнула головой.

– А как же Роберт?

– Тут такая история… – Инга налила коньяк, приблизилась к Аделии и перешла на шепот: – В тридцать пятом Эрик работал художником в театре «Метрополь», я там иногда танцевала в оперетках. Короче, между нами случилось. Не то, чтобы любовь, но все-таки. Потом начались гонения. Эрик был на грани нервного срыва. Тут появился Лей. Я попросила, чтобы он помог Эрику уехать. Мы с Леем пошли в его мастерскую и там он увидел картины…

Инга замолчала, у неё от воспоминаний перехватило дыхание. Снова закурила, выпила и продолжила:

– Эрик сделал несколько копий с картин Груцнера. Они у него висели на стене. А Лей знал, что Груцнер – любимый художник Адольфа… ну и предложил Эрику написать еще несколько на всякие охотничьи сюжеты. Получилось так, что не отличишь. Гитлер был в восторге. Лей по-подлому засадил Эрика в подвал и сделал своим пленником.

– Зачем?

– Чтобы тот рисовал Грунцеров. А потом стал рисовать меня. Ну, ты видела.

– Все эти годы он сидел в подвале?

– Да… я его навещала. Лей ревновал, поклялся убить Эрика. Но Адольф заказал мой портрет…

– У тебя с ним продолжалось? – спросила Аделия.

Инга подняла на неё свои большие синие заплаканные глаза.

– Я его полюбила. Он был единственным утешением в моей жизни. И он меня любил. Сколько раз предлагала устроить побег, но Эрик не соглашался расстаться со мной.

– Вы так рисковали…

– Это было сильнее нас. Я совсем потеряла голову. Высказала всё Лею. Он приказал убить Эрика.

– Как?

– Так. Ночью его задушили… его больше нет…Они все звери… понимаешь? Звери!

Инга разрыдалась. Аделия достала из серванта еще одну рюмку. Налила себе, выпила. Слова утешения в голову не лезли. Да и что можно было сказать.

– И как же теперь? – произнесла она, чтобы хоть как-то прервать затянувшееся молчание.

Инга подняла голову, пьяно облизнула губы и глухо ответила:

– Я его убью.

– Кого?

– Мужа… незачем этой твари жить. Слышала, как он говорит? Выступает на съездах. В трудовом союзе. Всё о долге. А сам тварь последняя. Я их всех ненавижу. А его пристрелю. У меня есть пистолет. Мне Адольф подарил. Маленький. Дамский. Он будет храпеть, а я прямо в глотку выстрелю!

– Успокойся, нельзя так. Людей убивать грех.

– Так то людей. Ничего, ты сама скоро поймешь. Они все одинаковые, больные шизофреники!

Инга снова потянулась к бутылке. Аделия перехватила её руку.

– Хватит, Инга. Нужно подумать, как жить дальше. У тебя есть дочь.

– Это у Лея есть дочь. Он воспитает её такой же ублюдочной. Сделает из неё тупую национал-социалистку. Он её уже сейчас заставляет слушать речи Геббельса. Потом ставит на стул и требует, чтобы повторяла.

Аделия вспомнила, как её саму ставили на табурет, и она читала стихи о великом и мудром вожде Сталине.

– Займись ею серьезно, читай ей хорошие книги…

– Брось… кому сейчас нужны книги. Одни произносят речи, другие их слушают и идут умирать. А мы живём в этом потоке фальши и лжи. Нет, я его все же убью. У меня есть маленький дамский пистолет. Мне его подарил Адольф…

– Никого ты не застрелишь. Давай, отвезу тебя домой.

– Не надо. Меня внизу ждет машина.

Инга с трудом встала и нетрезвым шагом направилась к выходу. Потом вернулась, забрала сумку, допила коньяк. Зажмурилась.

– Хотела, чтобы ты мне помогла.

– Как?

– Не знаю. Наверное, нам уже никто не поможет. Только сейчас понимаю, как я любила Эрика. Любила и погубила. Сама… все сама… все сама…

Бубня себе под нос, она вышла из квартиры. Аделия подошла к окну, увидела, как Инга села в открытую машину. Её шелковистые пряди развевались на ветру. «Она же шляпу забыла!» – пронеслось в голове. Но догонять было поздно.

Глава тридцать шестая

Альфред проводил вечера в компании приятелей. Он надеялся заглушить панику, охватившую его душу. До встречи с Аделией его психика находилась в мобилизационной активности. В голове была работа, в сердце борьба, в душе вера в фюрера и в величие Германии. Всё остальное казалось ерундой, не заслуживающей внимания. Никакой личной мечты у него не было. Потомок старинного рода, Альфред старался вести себя сдержанно. Не походить на мясников и пивоваров, выбившихся в люди благодаря национал-социализму. Общество богемных пьяниц типа Гофмана и Бенко вполне устраивало его. А мистические беседы с Виллигутом придавали жизни глубину и понимание избранности своей миссии на земле.

До ссоры с Аделией он вообще не задумывался о евреях и решении их вопроса. Если бы завтра объявили, что произошла ошибка и они являются лучшими друзьями немецкого народа, Альфред не возмутился бы, а принял как должное. Он не раз слышал от Геринга жалобы на брата Альберта за то, что тот помогает евреям иммигрировать в Швейцарию и из-за этого рейхсмаршалу приходилось отдуваться перед Гиммлером. С самим Альбертом встречался несколько раз и считал его достойным человеком, только в отличие от Германа слишком много пьющим.

Но теперь в душе пылал огонь противоречий. Он понимал, что без Аделии уже не сможет жить. Но переступить через свои убеждения под её нажимом не мог. А уж то, что она оказалась еврейкой, воспринимал, как удар судьбы. Разлюбить её из-за этого было глупо, да и невозможно, а сделать вид, что его это не волнует, значит, признать себя подонкам по отношению к судьбам других евреев.

Хорошо Гофману и Бенко, у них таких проблем не было. Они проводили время в компании толстозадых фрау и рассуждали о новом искусстве. А если рассуждали о женщинах, то в духе господствующих взглядов.

Держа на коленях смазливую девицу, Гофман с удовольствием разглагольствовал:

– Гитлер прав, женщина любит силу. Женщины должны рожать не мальчиков и девочек, а солдат и будущих матерей солдат. В этом их предназначение. Нужно заменить уродливую любовь к детям, заботой об их возмужании. Мы не можем отправлять на смерть тысячи и махать им вслед мокрыми от слез платочками. Общество должно не только создавать оружие, но и воссоздавать солдат.

– А когда не рожают, пусть отдыхают с нами, – поддержал Бенко.

– Да уж, от вас солдат не нарожаешь, – лениво заметила девица.

Это замечание вызвало всеобщий смех. Гофман отправил девицу за ширму, подошел к сидящему за столом Альфреду, обнял его:

– Еще не женился, а уже проблемы? Послушай, мне как-то Гитлер сказал про Еву: «Она должна быть всегда под рукой, но никогда рядом». По-моему, в этом что-то есть. Давай выпьем.

Альфред не стал уклоняться. Лучше быть пьяным, чем растерянным. Он хотел уже отправиться домой, как в студию буквально ввалился Виллигут. Старик выглядел совсем неухоженным. Несмотря на лето, на нем была серая офицерская шинель без знаков различия. Фуражка довоенного образца с мертвой головой на околыше. При этом новые мягкие сапоги и гражданский костюм.

Не снимая шинели, развалился на диване, в молчаливом жесте поднял руку.

– Вот настоящий германский король! – прокомментировал Бенко и поднес ему бокал рейнского вина.

Виллигуд смачно выпил и потребовал повторить. После чего подмигнул Альфреду.

– Ну, ты как?

Гофман и Бенко, забрав девиц, отправились в спальные комнаты. Альфред подсел к старику.

– Что-то невеселый, – заметил тот, и тут же предположил: – Тяжко с ней?

– Мы очень разные…

– Не вы разные. Она – другая. Я её видел в своих прозрениях. Она вобрала в себе страдание века. Ты станешь игрушкой в её руках. Женщины редко обладают такой силой, тем более приобретенной. Кто-то вложил в неё волю. Она совершенный медиум.

– Мне-то что с этим делать?

– Взять в охапку, отвести к себе домой и обращаться, как со своей собственностью. Тебе она не принесет вреда. Потому что любит. А любовь ставит запрет. Но врагов твоих покарать может одной мыслью.

– Карл, что-то вы о ней много придумали.

– Я придумываю! – возмутился старик. С кряхтением встал, налил себе вина и с пафосом произнес: – Я – последний потомок великих королей Германии, я хранитель рун и всей нашей истории, никогда ничего не придумываю. Я вижу всё, что было, есть и что будет.

– Что будет?! – раздраженно спросил Альфред.

Старик выпил, вернулся на диван, посмотрел на него внимательным взглядом и шепнул:

– А это я тебе после расскажу, еще не время. А то, что она еврейка, так в ней все равно течет арийская кровь.

Это признание заставило Альфреда вздрогнуть.

– Кто вам сказал?

– Никто. Это я тебе говорю. Медиум вбирает в себя энергию всего человечества. Сейчас идет истребление евреев. Их страдания аккумулируется в атмосфере. Некоторые из них получат власть над разрушительной силой. Некоторые создадут её сами. А потом направят против нас…

– Вы серьезно? – Альфред не мог поверить подобному бреду.

– Я предупреждал Гиммлера, ему напели, что я шизофреник, и выкинули за ненадобностью. Но предсказания от этого не меняются. Аделия – твоё спасение. Запомни.

– Если станет известно, что она еврейка… – начал Альфред.

– Не станет. Меня не спросят. Остальные не поймут. А вообще прав твой покровитель Геринг, когда заявляет, что сам решает, кто еврей, а кто нет. Умей делать свой выбор. И налей старику.

В комнате появился Бенко.

– Карл, хорошо дожить до такого времени, когда девки не возбуждают?

– Еще как возбуждают, только не женщины, а мысли о смерти. С утра возбудился, а она прошла мимо и такое облегчение, что ни с каким любовным актом не сравнится.

Альфред неожиданно почувствовал себя ужасно одиноким в этой компании. Быстро встал. Озабоченно взглянул по сторонам.

– Ты куда? – не понял Бенко.

– Совсем забыл, меня же ждут!

После признаний Инги Аделия не находила себе места. История о её любви к художнику засела в голове. Что ж такое происходит в мире? Всё перевернулось. Нормальные человеческие чувства принесены в угоду человеконенавистническим идеям. Неужели они и вправду все больны? И только победа Советского Союза сможет уничтожить этот массовый психоз? Значит, она должна сделать всё, что от неё потребуется. Но если Альфред не вернётся, что она сможет? Она уже сама не понимала, хочет его снова увидеть или лучше, чтобы этого не произошло.

Но он вернулся. Как всегда с букетом роз. Правда, их аромат перебил запах алкоголя.

– Ты пьяный? – спросила Аделия.

– Я не могу без тебя, – и опустился перед ней на колени.

– Кажется, мы поставили точки над «i».

Альфред ничего не ответил. Зарылся головой в её бедра. Прижал к себе и долго не мог оторваться. Она почувствовала жалость, провела рукой по его волнистым волосам. Но не ощутила того озноба, который раньше возникал при любом его прикосновении.

– Мне все равно, кто ты, еврейка, шпионка, враг, друг… Любовь к тебе раздавила меня. Ничего не оставила. Пусть будет так, как есть. Только, чтобы ты была рядом.

– Мы не сможем жить одной любовью. Когда вокруг ненависть, война, страдания людей, горе.

– Хватит об этом! – Альфред резко встал. – Не мы это посеяли, не нам собирать. Каждый делает свой выбор. В моей жизни я выбрал тебя. Собирайся, едем.

– Куда?

– Домой… ко мне… к нам.

– В каком качестве?

– Через два месяца мы поженимся.

В другое бы время Аделия с восторгом бросилась к нему на шею. А сейчас восприняла это предложение, как приговор.

– Мне страшно. Как жить, не понимая друг друга? Чем?

– А как ты раньше хотела?

– Раньше ты для меня был тем самым Альфредом, в которого я влюбилась в Липецком летном училище.

– Ничего во мне не изменилось. Закончится война и закончится весь этот бред. Будем думать об этом, и этого ждать.

Что Аделия могла на это ответить? В отличие от Альфреда ей жизнь выбора не оставила. Приказ князя Орланского нужно было выполнять. Хотя бы для того, чтобы родители остались живы.

– Ладно. Давай попробуем, – тихо согласилась она.

Альфред подхватил её на руки и понес на кровать. Вся его нерешительность исчезла. Страсть, которую он хотел в себе подавить, вырвалась наружу. Аделия не сопротивлялась и в какой-то момент почувствовала возвращение того же самого безумства. Сознание отключилось, и тело в который раз заявило о своих правах.

Они долго не могли насладиться друг другом. А когда, наконец, оторвались, то поняли, что все разговоры, споры, претензии, утонули в бушующем море их страсти. И ничего с этим поделать невозможно.

Реальность вернулась к ним с телефонным звонком. Аделия взяла трубку. В ней раздался глухой голос Хенни.

– Инга вчера была у тебя?

– Да, – по интонации Аделия поняла, что что-то случилось. Сердце сжалось. – А что?

– Она застрелилась…

– Как? Сама? – не могла поверить Аделия.

– Сама, выстрелила в себя из пистолета, – подтвердила Хенни и как-то буднично добавила: – Откуда у неё пистолет?