Текст книги "Взрослые сказки о Гун-Фу. Часть IV: Все настоящее одинаково"

И вот какую историю рассказал мне капитан.

«Мой папа очень любил машины. И не только ездить на них, но и возиться с ними. Денег у него особенных никогда не было, потому что он был честный коп и жил на одну «копскую» зараплату. А она весьма невелика. Конечно, коп «кормится с ладони государства» (помощь при покупке дома и при обучении, медицинская страховка, форменная одежда и так далее), но на руки он получает совсем немного. Папе же очень хотелось иметь спорт-кар. А в те времена была машинка, которая называлась «Лотус Мкб». Машинка была простенькая: двухместный открытый спортивный автомобильчик в виде сигары. Он был такой маленький, что лично мне напоминал игрушку, а посадка у него была настолько низкая, что мне казалось, будто я еду, – прости меня, – задом прямо по земле. Всего три скорости, моторчик мощностью 50 лошадок. Максимальная скорость – 150 километров в час. Машинка эта до сих пор стоит у меня в гараже, на днях я тебе ее покажу. Она на ходу, сможешь даже покататься. Тебе понравится.

Была у этой машинки одна особенность, которая моего папу особенно заинтересовала: «Лотус Мкб» можно были приобрести не целиком, а в виде комплекта деталей (называлось это «кит-кар»), так сказать россыпью. В общем, такой взрослый конструктор, рассчитанный на то, что человек, умеющий отличить гаечный ключ от топора, мог бы полностью собрать себе машинку часов за двадцать. Фокус был в том, что такую покупку в те времена можно было оформить как «некоторое количество запчастей». А покупка запчастей не облагалась налогом и потому собственноручно собранный автомобиль обходился намного дешевле, чем готовый. И все по закону. Мало того, качество сборки было высочайшее: каждый делал сам для себя. Само собой, к такому «конструктору» прилагалась инструкция по сборке.

Это кит-кар расходился, как горячие пирожки, главный конструктор компании «Лотус» написал книгу «Построй свою спортивную машину всего за 250 фунтов!», которая стала бестселлером. Оно и понятно, в то время получить машину за 250 фунтов казалось такой же несбыточной мечтой, как и сейчас.

Мне было точно известно, кто будет помогать папе собирать эту машинку и потому мне особенно нравилось то, что она маленькая: вся рама весила всего 25 кг, так что работа по сборке не должна была быть тяжелой – так, развлечение».

Я никак не мог понять, к чему эта история. Но вопросы задавать не торопился: если даже не узнаю, для чего капитан мне все это рассказывает, то на раритетном спорт-каре покатаюсь точно. Но капитан ничего не забыл, склероза у него точно не было.

«Я, как настоящий ирландец, англичан не слишком люблю. Но дураками их точно не считаю. Так вот, английская налоговая инспекция быстро поняла, сколько человек недоплачивает налогов, если покупает автомобиль по цене запчастей. И они поступили очень просто и очень хитро: запретили прикладывать к «набору запчастей» инструкцию по сборке. Зачем тебе инструкция по сборке, если ты не собираешься собирать автомобиль. А если собираешься, то и плати налоги как за автомобиль, а не как за груду деталей. Но умники из компании «Лотус» оказалась еще хитрее: вместо инструкции по сборке автомобиля они стали прикладывать инструкцию по его разборке. У тебя такой же подход: ты смотришь, как я разбираю револьвер, делаешь все в обратной последовательности и собираешь его».

За всеми этими «сборками-разборками» мы чуть не забыли, зачем мы сюда пришли. Тир все-таки, место для стрельбы, а не для разговоров. Хотя говорилось здесь хорошо: никого, кроме нас с капитаном, а звукоизоляция (чтобы шум выстрелов не беспокоил жителей близлежащих домов) была такая, что казалось, будто кроме нас во всем мире вообще ничего не существует.

Оказалось, что стрелять из капитанского револьвера очень приятно. Тяжелый, громкий, с сильной отдачей. В общем, когда стреляешь, то стреляешь. К удивлению О’Коннора (а еще больше к моему собственному), я через какое-то время приспособился и даже начал попадать в мишень. А еще через какое-то время пули стали ложиться в десятку чаще, чем у самого О’Коннора, который, надо отдать ему должное, отлично стрелял даже для полицейского. Но это не имело значения. Главное, я получил удовольствие. Я вдруг понял, что стрельба успокаивает мой ум. А какая разница, чем его успокаивать, как по мне, так лучше стрельбой по мишени, чем выпивкой. Для печени полезнее.

Так что стрелять мы закончили далеко за полночь, благо, в патронах ирландская полиция недостатка не испытывала.

Свое недельное «поварское рабство» я отработал очень успешно: живот у Дамочки не болел ни разу, она действительно похудела на три с небольшим килограмма и при этом прекрасно себя чувствовала. Я не стал ей говорить, что во все приготовленные мною блюда я «впихивал» большое количество Ци. Ей этого знать не нужно, это требовалось только вначале, чтобы запустить процесс.

Вскоре Дамочка под моим присмотром нашла себе нормальную повариху: здоровенную веселую деревенскую деваху, которая готовила просто, но «с душой». При этом мы договорились, что относиться к ней Дамочка будет как «к родной», чтобы деваха готовила для нее не только за плату, но и с радостью.

После этого случая пациентов у меня резко прибавилось. Точнее, пациенток, потому что Дамочка рассказала обо мне своим «подружкам», к которым причисляла всех, кого считала себе ровней и тех, кто был ей чем-то полезен, но кого нельзя было причислить просто к обслуживающему персоналу.

Одна из таких «подружек» оказалась весьма интересной персоной. История с ней была такая.

У Дамочки по всей квартире было расставлены большие (думаю, размер их колебался от 8–10 до 20–25 дюймов) фарфоровые куклы, которыми она весьма гордилась. Куклы были разные. Были мужчины, и были женщины. Были современные, и были подделки под старину. А как роскошно были они одеты: шелк, бархат, кожа, вышивка. Дамочка говорила, что это авторская работа и каждая кукла существует лишь в единственном экземпляре. Еще сказала, что они очень дорогие. Но об этом можно было и не говорить – это было видно даже такому несведущему в этом человеку, как я. Работа была действительно высокохудожественная. И живя у Дамочки, я часто останавливался просто чтобы полюбоваться на эти скульптуры (называть из куклами у меня язык не поворачивался).

И вот однажды Дамочка сообщила мне, что она говорила обо мне с женщиной, которая делает этих кукол (я сразу же прозвал ее мастерицей-кукольницей), и та хотела бы со мной проконсультироваться из-за того, что стала быстро уставать. Я, разумеется, был не против и даже напросился к ней в гости, когда Дамочка сказала, что Николь делает кукол прямо у себя дома.

Николь оказалась изящной женщиной лет тридцати пяти. Тоже достаточно странная персона: француженка, переехавшая из-под Парижа в небольшой ирландский городок. Впрочем, не мне об этом говорить… Она жила здесь вместе со своим мужем, здоровенным рыжим ирландцем (просто классический тип), явно добродушным и явно не дураком подраться и выпить.

На мою просьбу показать как она делает такую красоту Николь откликнулась с большим удовольствием и мы пошли к ней в мастерскую. Я попросил разрешения присесть в уголке и, если это возможно, показать мне различные этапы работы. Сам я руками умею делать три вещи: лечить людей (ставить иглы и делать точечный массаж) и наоборот, ухудшать им здоровье (вплоть до летального исхода), а также по-любительски готовить. В общем, можно сказать, что ничего не умею. Но зато мне очень нравится, когда кто-то умеет и я очень люблю на это смотреть. Впрочем, смотреть на то, как мастер что-то делает, всегда приятно.

По-моему, Николь была только рада заинтересованному зрителю. В работе у нее одновременно было несколько кукол, так что она показала мне сразу несколько «процедур». Сначала она отлила несколько частей для новой куклы и даже поставила какую-то часть в печь на отжиг. Она показала, как кроит и вышивает куклам одежду, как кроит им обувь и перчатки. При мне она «построила» такую шляпку, которая сама по себе представляла произведение искусства. Все это длилось не менее восьми часов. Я тихо сидел в уголке, а Николь, кажется забыв обо мне, трудилась, не останавливаясь. Ее рыжий муж несколько раз пытался оторвать ее от этого процесса, но сделать это ему удалось лишь к вечеру. А я был в восторге, тем более, что уже знал, как нужно сделать так, чтобы Николь перестала быстро уставать. И сделать это было просто.

Когда мы перешли в гостиную пить чай (хотя была примерно полночь, Николь с явным неудовольствием оторвалась от работы), я рассказал им историю о том, как однажды мой учитель Ван давал лечебные рекомендации прямо «на ходу».

Дело было так. Когда Ван ходил в деревню лечить, он брал меня с собой, чтобы я учился ремеслу. И вот однажды он при мне «тормознул» человека прямо на улице. Он велел ему повернуться к солнцу и высунуть язык. Внимательно осмотрев его, он изрек: «Явное переутомление. Меньше работать, больше отдыхать. Меньше переживать, больше пребывать в покое. Хорошо питаться и радоваться жизни». Потом похлопал обалдевшего от такого осмотра крестьянина и пошел дальше.

– В вашем случае, – обратился я к Николь, – рецепт еще проще и короче. То, что вы любите свою работу и делаете ее с наслаждением, – это прекрасно. Но запомните три слова: нужно научиться останавливаться. Будете выполнять эту рекомендацию и все сразу станет легче.

– Так просто? – удивилась Николь.

– Ну, если нужно сложнее, то можно и сложнее. Во-первых, если вы научитесь останавливаться, то автоматически будете меньше работать и больше отдыхать. Это, так сказать, видимая или явная часть рецепта. Но есть у него и скрытая, но от того не менее важная часть, которая относится к уму. Кстати, думаю, вы обратились ко мне как к восточному врачу, но отвечу я вам как врач западный. Так вот, западная психология считает, что у человеческого ума есть три основных способа борьбы с эмоциями: подавить (или сдержать) их, выразить и избежать.

Подавление – это сознательное «запихивание» чувств поглубже. Сдерживание – это то же самое, только оно происходит бессознательно, само собой, можно сказать, что это защитная реакция организма: когда эмоция становится для него труднопереносимой, он «заталкивает ее в закрома и делает вид, что он про нее забыл, что ее как бы нет». Хотя она, конечно, есть и может вырваться в самый неподходящий момент.

Выражение – это «выведение» чувств наружу путем их «выговаривания», иногда даже «выкрикивания», или выражение их через тело. Например, классический семейный скандал с криком, истерикой и битьем посуды.

Но больше всего нас интересует избегание, ибо это именно то, что делаете вы, Николь. Избегание – это отвлечение от чувств, так сказать, бегство от них. Делаться это может множеством разных способов. За счет разного рода развлечений, позволяющих человеку отвлечься от своих внутренних проблем. Есть способы избегания, которые не одобряются обществом, например, пьянство. Есть такие, которые оно одобряет, это могут быть занятия спортом, путешествия, работа в саду и тому подобные вещи. А есть те, которые считаются чуть ли не доблестью, например, (как в вашем случае) трудоголизм. Так что заменой вашей избыточной работе вполне может стать отпускание лишних и ненужных вам эмоций. Тогда и «научиться останавливаться» будет значительно легче.

С Николь и ее мужем Гарбханом я, можно сказать, даже подружился. Даже сходил пару раз с Гарбханом в паб, где выяснил, что он тоже мастер… По части выпивания пива. Тут, пожалуй, даже О’Коннор не смог бы составить ему конкуренцию. В общем, посмотрел на другой вид мастерства. Но мастерство его жены мне нравилось намного больше и я еще несколько раз ходил посмотреть на ее работу. Видя, что мне действительно нравится то, что она делает, Николь, несколько поколебавшись (вообще она была весьма деликатна в общении), неожиданно спросила меня:

– Господин Минь, недавно я узнала, что вы не только врач, но и большой мастер рукопашного боя. Правда ли это?

Присутствовавший при этой беседе ее здоровяк-муж расхохотался. – При всем моем уважении к нашему дорогому доктору, какой из него мастер рукопашного боя?! Он даже кружку пива одолевает не без труда. Скорее, уж я мастер подраться. Даже если и не мастер, то точно большой любитель.

То, что Николь узнала об этой стороне моей «деятельности», меня не удивило. Разумеется, я не афишировал, что я это умею, но тут не Вьетнам, скрывать это особенной нужды нет. Да и как скроешь, если я совершенно официально работаю инструктором рукопашного боя. Так что это совершенно не «секретный секрет». Но меня удивило, что этот вопрос заинтересовал Николь.

– Видите ли, – продолжала она, – все эти куклы сделаны мною от начала до конца. То есть от эскиза до готового изделия. И многие из них в той или иной степени похожи на знакомых мне людей. Я вообще-то хорошо рисую портреты. Когда я училась в École nationale supérieure des Beaux-Arts (в национальной высшей художественной школе – перевел Гарбхан, который хорошо знал французский и часто помогал жене, когда у нее были проблемы с языком) в Париже, я выходила на улицу рисовать портреты людей. Сначала бесплатно, а потом, когда набила руку и стала делать это достаточно быстро, за деньги. Это было правильно: и заработок, и практика. И, надо сказать, у меня получалось, и я никогда не сидела без дела. И это при том, что художников рядом со мной сидела куча и конкуренция была немаленькая. Так вот, мне бы хотелось увидеть ваши занятия и сделать куклу, похожую на вас. Вы сами видели, мои куклы на шарнирах, так что я могу заставить их «принять» любую позу. Если бы мне удалось увидеть динамику ваших движений…

– Хотите сфотографировать? – поинтересовался я.

– Ни в коем случае, – засмеялась Николь. – Я уважаю фотографов и фотографию, но это не мое. Фокус рисованного портрета в том, что на нем видно больше, чем на фотографии, а иногда даже больше, чем по лицу.

– Да ладно, – недоверчиво сказал я.

– Можем проверить, нет ничего проще, – уверенно сказала Николь. – Полчаса – час и вы сами убедитесь, доктор. С этими словами она указала мне стул напротив окна.

– Никак портрет с меня собирается писать, – подумал я. – А зачем мне портрет? В квартире Мо есть зеркало высотой в человеческий рост. Мо говорил мне, что у хозяина был огромный старинный шкаф, в дверцу которого изнутри было вставлено это зеркало. Шкаф выбросили, а зеркало извлекли и повесили на стену. Так что я могу смотреть в него целый день до одури. Но пялиться на себя мне и «в живую» не интересно. Так что я буду делать с собственным портретом? Вставлю в раму и буду любоваться? Или гостям показывать?

Видя мое колебание, Николь потянула меня за рукав, пытаясь усадить на стул. – Это дело недолгое, – сказала она. – А мне будет приятно нарисовать ваш портрет. Если не понравится, сможете выбросить в любой момент.

– Соглашайся, доктор, – пробасил ее муж. – Она все равно не отстанет.

Видно было, что Николь действительно хочет нарисовать меня, а мне совсем не хотелось обижать ее отказом. Тем более, я любил все новое. А моего портрета никто еще не писал. И я уселся на предложенный стул.

Николь не просила меня принять какую-то позу, она даже не говорила, чтобы я сидел неподвижно. Она лишь сказала, чтобы я держался естественно, после чего замолчала и сосредоточенно принялась за дело. Она действительно работала быстро. Рука ее запорхала над листом бумаги, и минут через сорок она протянула мне готовый портрет. Не скрою, мне было интересно, каков будет результат ее работы. И он меня не разочаровал. На листе бумаге был несомненно изображен я. Вот только там было нечто большее, чем я обычно видел на своем лице в зеркале. Это было что-то внутреннее, неуловимое, которое я в себе чувствовал, а вот видеть…

За плечом у меня раздался бас Гарбхана:

– Пожалуй, я теперь поверю. И даже очень поверю.

– Во что? – автоматически спросил я, не отрываясь от портрета. – Или чему?

– Тому, что ты мастер рукопашного боя, тому, что ты можешь любить подраться даже больше, чем я.

– С чего это вдруг?

– Да ты сам посмотри на этого типа на рисунке. Николь умеет рисовать не только то, что снаружи у человека, но и то, что внутри. И почти никогда не ошибается. Со мной, например, не ошиблась. – С этими словами он вышел из комнаты и вернулся, держа в руке картину в добротной раме. Это был написанный маслом его собственный портрет: крепкий мужчина с грубыми чертами лица, в простой одежде, сделанной из какой-то домотканой дерюги. Какой-то средневековый пастух, да и только.

– Вот, Николь написала. Еще до свадьбы. Как тебе, док? – спросил он меня.

– Что тут говорить… – пожал плечами я. – Сходство потрясающее. Только стиль необычный: все такое рубленное, массивное, прямое, без переходов. Я бы сказал, такое, как одежда, в которую ты одет на этой картине: простая и грубая средневековая дерюга.

– Вот то-то и оно! – захохотал Гарбхан. – Похоже, ты тоже не простой человек, док. Ты знаешь, как меня называют мои дружки в пабе?

– Откуда же мне знать? – удивился я. – Мы с тобой там были всего пару раз и ты меня не знакомил со своими дружками-выпивохами.

– Они меня называют «Грубияном».

– Чему тут удивляться, ты грубиян и есть. Я удивляюсь другому. Если Николь еще до свадьбы видела, что ты грубиян, то почему вышла за тебя замуж?

– Она сказала, что, может, я и грубиян, но добрый и честный. Не так ли, дорогая? – обратился он к жене.

Ты молча кивнула, а Гарбхан продолжил:

– Но это еще не все. Ирландское имя «Гарбхан» означает «грубый». Я об этом не очень распространяюсь, мало кто захочет иметь дело с сертифицированным грубияном, так сказать, «грубияном от роду». Так что когда Николь писала портрет, она об этом не знала. В общем, она пишет не столько лицо человека, сколько использует его лицо как холст, на котором пишет его характер.

– Ну и что же написано на моем лице? – подумал я, снова вглядываясь в свое изображение. И тут я вспомнил Володину бабушку. Бабушка у него была замечательная: мудрая и добрая. Всем бы такую бабушку. Мне она очень нравилась, она меня, похоже, тоже любила и все время приглашала в гости. Узнав, что во Вьетнаме называть человека одним именем (например, просто «Минь») не принято, она стала называть меня «Наш шальной Минь». Что такое «шальной», я не знал, так что пришлось Володе объяснять мне значение этого слова. Надо сказать, сделать ему это было не просто.

– Тут есть разные оттенки, – сказал он. – Например, «лишенный рассудительности», «утративший ясность сознания», «безумный», «сумасбродный». Все это, само собой, не твой случай. Я например, не знаю человека с более ясным умом, чем у тебя. Тут пожалуй, подойдет «безудержный», «готовый на все».

Да, Володина бабушка была мудрая женщина. Когда я вернулся после войны, я действительно был готов на все. Выходит, это так и не выветрилось из меня? Или выветрилось, но не до конца? И, похоже, именно это увидела Николь, она сумела выразить это на бумаге и показать это мне. Забавно. Значит, я по-прежнему шальной Минь?

– Что, так все видно? – спросил я у Николь.

– Еще бы! – уверенно сказала она. – Но это ничего. Я ведь вышла замуж за Гарбхана. Ведь можно быть грубияном и при этом оставаться порядочным человеком. Так вот, за вас, доктор, порядочная девушка тоже вполне может выходить замуж, – звонко расхохоталась она. Кстати, – добавила она, – с тех пор, как я следую вашей рекомендации «вовремя останавливаться», я стала смеяться намного больше. Думаю, это хороший признак?

– Еще бы! – ответил я.

И тут вдруг у меня возникла неожиданная мысль по поводу фарфоровой куклы. Раз Николь такая мастерица, то нельзя ли заказать ей куклу, которая бы выглядела как учитель Ван? Такой подарок точно был бы приятен старику. Конечно, в его сундуках лежит куча всяких дорогих вещей (вплоть до меча XV века, подаренного его предку императором Вьетнама в благодарность за обучение), и эту куклу он тоже наверняка засунет в один из них. Понятное дело, какой прок от фарфоровой куклы старому охотнику на тигров? Но удовольствие, думаю, он бы получил. Так что мысль казалась вполне стоящей.

Но прежде мне нужно было выяснить, сколько стоит фарфоровая кукла работы Николь и сможет ли О’Коннор помочь мне с составлением фоторобота. Дело было в том, что фотографии Вана у меня не было, а Николь должна была знать, как он выглядит, чтобы придать лицу куклы его черты.

Цена, которую брала Николь за подобную работу, оказалась весьма приличной, за эти деньги вполне можно было купить подержанную машину в прекрасном состоянии. Что-то вроде бандитского «Форда», который я «одолжил» у босса Каня и никак не мог собраться вернуть. Денег на это у меня хватало, должно было даже остаться еще на пару месяцев безбедного существования. Впрочем, деньги меня не слишком беспокоили. Не знаю почему, но всю свою взрослую жизнь я был уверен, что всегда сумею заработать себе на жизнь. Кстати, до сих пор все именно так и было.

Услышав про мою затею, О’Коннор только развел руками.

– Ты молодец, – проговорил он. – Я бы до такого в жизни не додумался. Подарить куклу старому, уж прости меня, вьетнамцу, проведшему всю жизнь даже не в деревне, а в хижине рядом с деревней. Что он ребенок, маленькая девочка? Что он будет делать с твоим подарком?!

– Конечно, я понимаю, что подарок этот совершенно бесполезен. Но тут самое главное, как все это назвать. Если так, как ты говоришь, то моя затея – это полная чушь, перевод денег и времени. А если мы назовем это иначе: «В благодарность за обучение подарить своему почтенному учителю его скульптурный портрет высокохудожественной работы»? Причем, заметь, это подарок, сделанный его любимым (я не шучу, Ван сам мне это говорил перед расставанием) учеником. Притом, ученик этот давно уехал, от учителя ему уже ничего не нужно, а он помнит о своем наставнике, хочет сделать ему что-то приятное, какой-то очень личный подарок. А какой подарок может быть более личным, чем «учительский» скульптурный портрет? И еще: у старого Вана куча (в полном смысле слова!) денег, живет он чрезвычайно скромно, так что все, что ему нужно, у него есть в избытке. Попробуй придумать подарок человеку, у которого все есть!

– Ну, может, и так, – согласился капитан. – Но у тебя хотя бы фотография Вана есть? Если есть, то почему ты мне столько о нем рассказывал и ни разу не показал мне, как он выглядит? Почему-то мне, старому копу, кажется, что его образ есть у тебя только в голове. А если так, то как ты собираешься объяснить Николь как он выглядит?

– Вот за этим-то я к тебе и пришел, – я намеренно не стал говорить капитану, чего от него хочу. Я не я буду, если он не догадается. Так и оказалось. Тон капитана изменился:

– Беру свои слова обратно, ты и правда молодец. Фоторобот?

Я утвердительно кивнул, и капитан с энтузиазмом продолжил:

– Тебе повезло. Раньше у нас это делали на большом экране с помощью диапроектора. Был большущий набор причесок, бровей, глаз, носов, ушей, губ, подбородков. Из этих «деталек» можно было сложить портрет на любой вкус. А еще до этого был специальный художник, который «со слов» рисовал портрет, скорее даже эскиз. И, представь себе, по этим эскизам даже находили людей.

А сейчас у нас вместо диапроектора установили программу, с помощью которой можно делать то же самое, только не на большом экране, а прямо на мониторе. Похоже на то, как дети собирают паззл. Работает с этой программой, как ты понимаешь, Бетти, она у нас считается большим специалистом по компьютерам. Правда, заезжий спец, который устанавливал на компьютер эту, как он выразился, «прогу», сказал, что Бетти ничего не умеет, кроме как быстро печатать. Но он же сказал, что все остальные еще хуже, причем намного. Так что Бетти сейчас состоит при этом деле. Самое время тебе к ней подойти, она еще не наигралась, так что твоя просьба ее обрадует.

Узнав, что от нее требуется, Бетти взялась за дело с большим энтузиазмом. Но я человек основательный, так что перед тем, как что-то делать, я должен убедиться, что это работает. Поступил я очень просто: попросил Бетти сделать мой собственный портрет. Это же наверняка легче, чем делать это, основываясь на чьих-то словах. Но сложнее тоже: сразу же видно, получилось или нет.

Возилась Бетти часа два. Она попросила, чтобы я не смотрел на экран раньше времени (тут я вспомнил пословицу, которой меня научил Володя: «дуракам неоконченную работу не показывают»), но, судя по выражению ее лица, мне казалось, что она не слишком довольна тем, что у нее получалось. Конечно, раньше было легче, видимо, никто не догадался проверить это таким простым способом. Странно только, что капитан не догадался. Впрочем, наверняка догадался. Скорее всего, он просто хотел дать Бетти время, чтобы она привыкла к своей новой игрушке.

Наконец, она вздохнула и распечатала то, что у нее вышло. Надо сказать, что не вышло у нее ничего. Конечно, было видно, что на рисунке изображен человек, а не собака или кошка. Это, впрочем, было понятно, ведь программа была изначально предназначена для «конструирования» человеческого лица. Но это точно был не я. Я даже не мог понять, азиат это или нет. В общем, это никуда не годилось. Похоже, про мою затею можно было забыть. Впрочем, она была такая дурацкая, что и жалеть о ней не стоило.

Назавтра утром я заехал за Николь. Ей так не терпелось начать проектировать свою новую куклу, что она приняла героическое (так она сама говорила) решение встать пораньше и отправиться со мной смотреть на мои утренние занятия Тай-Цзи-Цюань. Ехать было недалеко, и минут через десять мы были на месте. Утро было чудесное, и Николь пришла в восторг.

– Какая красота! – воскликнула она. – Какое утро! Я немножко сильно идиотка, что так поздно встаю.

Все-таки ее английский был еще не очень хорош, даже хуже моего. Хотя мой стал практически нормальным. Не без акцента, конечно. Но от него, думаю, я не избавлюсь до конца жизни.

Впрочем, начав делать комплекс Тай-Цзи-Цюань, я тут же забыл и про Николь, и про ее английский. Тело расслабилось, мысли сначала успокоились, а потом и вовсе исчезли. Я стал легким, прозрачным и «пустым». Все шло как бы само собой. Я даже не знал, делаю я форму или форма сама делает себя, втягивая меня в свое медленное течение. Время не имело значения, поэтому я мог заниматься очень долго. Впрочем, я никогда точно не знал, сколько я прозанимаюсь. Делая Тай-Цзи-Цюань, я старался не ограничивать себя, не ставить никаких временны́х ограничений. Тай-Цзи-Цюань система естественная, сколько мне будет нужно, столько я и прозанимаюсь. Однако моя «пустота» не мешала мне видеть все, что происходит вокруг меня, даже наоборот. И я видел, что Николь рисует быстро и не прерываясь ни на минуту.

Завершив комплекс, я, не торопясь, «собрал силу» и привел сознание в состояние обыденности. После этого сразу направился к Николь – смотреть, чего она там понарисовала. За тот час, что я занимался, Николь успела очень много. Если бы это были иероглифы, я бы сказал, что они выполнены в стиле «летящая ладонь». Все было живое, дышащее, как бы пронизанное движением. Это был несомненный Тай-Цзи-Цюань, наполненный энергией и спокойной силой.

– Очень красиво, – сказала Николь, заканчивая рисовать. – Это и есть ваш стиль, доктор?

– Не совсем. Здесь я лишь ученик.

– Если это ученическое исполнение, то хотела бы я посмотреть на то, что вы считаете мастерским.

Но мне не хотелось больше заниматься, а я всегда прислушиваюсь к телесному «хочу – не хочу» и «могу – не могу», ибо обученное тело часто бывает умнее ума. Так вот, сегодня тело могло заниматься еще долго, но уже больше не хотело. Что ж, ему виднее. И я сказал Николь, что показ того, что я считаю своим Гун-Фу, мы отложим на следующий раз.

А пока я рассказал ей о том, что хотел подарить своему учителю Вану его портрет в виде фарфоровой куклы. И что из этого ничего не выходит, потому что составленный «на пробу» мой фоторобот совсем не похож на меня. Сходство еще меньшее, чем между мной в футболке и джинсах и китайским императором в полном облачении. В доказательство я достал из бардачка «Форда» свой «фотороботный» портрет, который так старательно делала Бетти и который у нее так плохо получился.

Николь внимательно посмотрела на рисунок, потом перевела взгляд на меня, потом обратно на рисунок. Потом она долго смеялась, а потом, тщательно подбирая слова, видимо, после столь мне понравившегося очаровательного «немножко сильно идиотка» (такое и нарочно не придумаешь), медленно произнесла:

– Видите ли, я, можно сказать, универсальный художник (или художница, не знаю точно как правильно), я училась на художника, на скульптора и даже на архитектора. Это, конечно, не так дорого, как обучение на врача, но тоже весьма недешево. Так что я подрабатывала как могла. И одной из моих подработок было рисование таких вот фотороботов для парижской полиции. Работенка та еще. Свидетель думает, что помнит, а он не помнит, думает, что разглядел, а он не разглядел, думает, что у человека были усы, а у него была борода. Ну, и так далее. Вплоть до того, что нужно дать человеку время прийти в себя, но не более трех суток, чтобы он не забыл происшедшего. Но с вами будет легче, я думаю, вы хорошо помните своего учителя.

Я фыркнул: – Еще бы!

– Описать сумеете?

– В любое время, в любом состоянии: трезвый, пьяный, в состоянии бодрствования или не просыпаясь. Я его даже во сне иногда вижу.

Когда назавтра я пришел к Николь составлять портрет Вана, она сообщила мне, что у нее уже готов первый эскиз.

– Какой такой эскиз?! – удивился я. – Ведь я даже не пытался описать вам, как он выглядит.

Вместо ответа она протянула мне лист бумаги. На нем был изображен крепкий немолодой мужчина (стариком его назвать не поворачивался язык, хотя, думаю, лет ему было очень немало) с прямой спиной, развернутыми плечами, суровым лицом и прямым «упорно-тяжелым» взглядом. В нем было что-то неуловимо знакомое, я только не мог понять, что именно. Человек на портрете не был Ваном, хотя держался и смотрел он очень похоже. Но откуда Николь могла знать, как Ван держит спину и какое у него выражение лица? Впрочем, Ван всегда мне казался каменным, а какое выражение лица может быть у камня?

– Нравится? – спросила Николь.

– Даже не знаю. Рисунок прекрасный. Взгляд и осанку даже менять не придется. Лицо, конечно, не слишком похоже, но выражение точно как у Вана. Как это у вас получилось? Мы же еще не приступали к работе.

– Почему же? – удивилась Николь. – Я уже приступила. Кстати, вы не узнаете человека на портрете?