Текст книги "Взрослые сказки о Гун-Фу. Часть IV: Все настоящее одинаково"

В общем, я люблю гулять и потому, куда бы я ни приехал, всегда стараюсь найти себе красивое место для прогулок. И вот я прогуливаюсь, дышу свежим воздухом, смотрю на красоту всего меня окружающего (что тоже очень полезно) и вдруг слышу такие звуки, как будто кто-то задыхается. Как врач я понимаю, что человеку, у которого такое дыхание, должно быть очень плохо, и потому немедленно отправляюсь на этот звук. И не нахожу пациента, требующего моей помощи. Наоборот, я вижу здоровенного верзилу, который самозабвенно подтягивается на ветке. На лицо у него надет то ли противогаз, то ли респиратор. Я в этом не разбираюсь, в общем, какая-то маска, похожая на собачий намордник с тремя выступами, которые я принял за клапаны. Видимо, воздух проходил через них с большим усилием, поэтому при каждом вдохе и выдохе этот верзила так хрипел, что казалось, будто у него тяжелейший приступ астмы.

Человек я весьма любопытный, спешить мне было некуда, поэтому я подождал, пока молодой человек закончит свою тренировку и попросил объяснить старому невежде, что это за штука.

Богатырь этот оказался весьма общительным и доброжелательным малым. Он охотно рассказал мне суть своей методики. Говорил, что этот способ тренировки произошел от армейской практики бегать в противогазе. Говорил также, что объём лёгких увеличивается из-за сопротивления на вдохе и на выдохе. Что таким образом тренируется дыхательная мускулатура и быстро повышается содержание гемоглобина в крови. Что при этом в кровь поступает меньше кислорода, за счет чего можно имитировать высокогорную тренировку. Еще он от этого сильно потеет, а с большим количеством пота из организма выводится большое количество шлаков. И вообще, используя эту маску, можно тренироваться втрое меньше, получая больший результат. И что после этого он чувствует себя очень легко, подобно человеку, тренировавшемуся с утяжелениями, а потом снявшему их. В завершение он пожелал мне здоровья, посочувствовал, что в моем возрасте уже нельзя так тренироваться, надел свой намордник и убежал. Его хрипяще-всхлипывающее дыхание было слышно по всей округе.

Тут Мо сделал внушительную паузу, после чего спросил:

– Как вы думаете, для чего я вам это рассказываю? Ну, разумеется, если не считать старческую болтливость.

Видимо, Мо угадал точно, потому при этих словах несколько человек разом опустили глаза. Никто не торопился отвечать, и Мо продолжил сам:

– Зайдем с другой стороны. Вы полицейские, проводящие половину жизни в машине. Кроме того у каждого из вас наверняка есть и собственная машина, которую вы любите и холите. Скажите, никто из вас не пробовал ездить, «слегка» заткнув выхлопную трубу, мешая тем самым машине «выдыхать»?

– Я пробовал, – тихо сказал один из полицейских. Видимо ему было неудобно признаваться в таком идиотизме и он добавил еще тише. – В детстве. Заткнул выхлопную трубу отцовской машины ногой, обутой в тяжелый ботинок. Машина у отца тогда была большая, американская. Двигатель мощный, так что удержать ногу мне не хватило сил. А когда я убрал ее (точнее, когда ее вытолкнуло), мне в морду полетела туча сажи. Отец с братьями хохотали, младшенький даже со стула упал со смеху, когда я вошел в дом с черной рожей. Потом, когда я подрос, я сделал еще одну попытку: обмотал кулак тряпкой и все-таки заткнул трубу. К тому времени машинка у отца была поменьше и двигатель заглох. В тот раз отец уже не смеялся, а отделал меня как следует.

– У вас умный папа, он дал вам полезный опыт, – заулыбался Мо. – Резюме такое: никакой нормальный человек не станет затыкать выхлопную трубу. Тем более несколько раз. Над ним или будут смеяться, или поколотят. И главное: двигатель глохнет. То же и с неправильной тренировкой – она «глушит» тело. И заметьте, я не говорил о том, что эти клапаны мешают не только выдоху, но и вдоху. Так что получается автомобиль не только с заткнутой выхлопной трубой, но и с засоренным воздушным фильтром, при котором топливо сгорает не полностью и снижается мощность двигателя. В общем, ни вдохнуть, ни выдохнуть. Но это крайности. А нормальный водитель не станет гонять попусту свою машину, даже если с ней все хорошо. Почему же вы только что попусту трудили свои тела, бегали, прыгали, махали кулаками, причем делали все это без ума, без понимания, без техники и, соответственно, без всякой пользы? Устали, небось, бедолаги? – вопросил Мо, сделав при этом сочувствующее лицо. Хотя (я это чувствовал) сочувствия в нем было ни крохи.

– А теперь попрошу вас повторить, но на этот раз как учил вас ваш уважаемый мастер господин Минь. И постарайтесь как следует. Ибо, зная его характер, я рискну предположить, что если вы оскандалитесь еще раз, то после моего ухода у вас настанут нелегкие времена.

На этот раз все прошло вполне пристойно. Никто больше не старался показать себя, все просто делали то, чему я их учил. Я впервые смотрел на это со стороны и даже удивился – все выглядело совершенно нормально.

– Ну, вот, – удовлетворенно сказал Мо. Несомненно видна настоящая традиционная школа, чувствуется, что вас учили, учили правильно и честно. И что некоторые из вас даже сумели в какой-то мере воспринять эту науку. Теперь я готов развлечь вас, если хотите, можете называть это мастер-классом.

Тут Мо, конечно, слукавил. Никого он не собирался развлекать. Он развлекался сам и делал это с большим удовольствием. Сначала он пригласил всех желающих «скрестить с ним запястья» и попробовать сдвинуть его с места. Желающих оказалось много, потому что Мо с самого начала пообещал, что «никому больно не будет». Причем при этих словах он многозначительно покосился в мою сторону.

Разумеется, сдвинуть Мо никто не сумел. Фокус тут был очень простой. Когда ему надавливали на запястье, Мо одну часть силы противника отводил вверх, устремляя к небу указательный палец той руки, на которую оказывалось давление, а вторую часть опускал в землю, расслабляя спину, поясницу и ноги и позволяя силе «стечь» через расслабленное тело вниз.

Сам он именовал это так: «размазывать силу по вертикали между Небом и Землей». Если давление все таки оказывалось слишком сильным или противнику удавалось нащупать его центр тяжести и устремить к нему свою силу, Мо слегка разворачивал предплечье наружу и поворачивал корпус, перенаправляя эту силу в сторону и как бы «стряхивая» ее с себя. Походило это на то, как точильный круг «стряхивает» с себя искру, когда к нему прикасается лезвие точимого ножа. Этот процесс Мо называл: «рассеять силу по горизонтали на восемь сторон света».

Когда он впервые показывал мне этот фокус, то серьезного объяснения не дал. Вместо этого у нас произошел следующий диалог:

– Сам фокус очень простой… Если, разумеется у тебя есть два умения: одно, так сказать, противоестественное, а второе – сверхъестественное. Противоестественное – это уметь расслабляться там, где другие напрягаются. Иначе говоря, нормальный человек, когда его толкают, напрягается, противясь толчку и стараясь удержаться на ногах. А ты должен, наоборот, расслабиться, в противном случае ты не сможешь пропустить силу противника сквозь свое тело в землю. А сверхъестественное заключается в том, что ты должен чувствовать силу противника, чтобы заметить ее начало и суметь вовремя ее рассеять. Хотя какое оно сверхъестественное? Для тебя чувствовать противника, его намерение, силу и Ци – давно привычное дело.

И с противоестественными привычками у тебя все нормально. Помню я, как ты повел себя, когда тебя в ладонь укусила оса в момент, когда ты выбирал сливы в лавке зеленщика.

– А как я повел себя? – удивился я.

– В том-то и дело, что никак. Ты внимательно посмотрел на осу, которая все еще сидела у тебя на ладони, потом сбил ее с ладони щелчком пальцев, взял с прилавка лист петрушки, растер его, приложил к месту укуса, вот и все лечение. А потом мы пошли домой, причем всю дорогу до дома ты молчал и улыбался. Кстати, почему?

– Чего тут необычного? Ну, оса укусила. Бывает. Ну, аккуратненько стряхнул ее «пинком под зад». Это для того, чтобы она улетела, забрав свое жало, чтобы оно не осталось в теле. Кстати, сок петрушки – это было не все лечение. Придя домой, я еще, как бы это сказать культурно и «по-врачебному», помочился на ладонь. А домой шел и улыбался – это потому, что в уме «перерабатывал» укус осы. В принципе, оса – достаточно опасная тварь. Хотя здесь разве это осы?! Вот у нас во Вьетнаме живут настоящие осы, длиной сантиметров пять, такой гигантский азиатский шершень. Как-то я держал на руке такого зверя. У него размах крыльев примерно как ширина моей ладони. Яду в нем помещается намного больше, чем в здешней осе и жалить он умеет по нескольку раз кряду. После такого вполне может умереть даже человек, у которого нет аллергии.

Дед мой называл этого шершня тигровым за его размеры и черно-белую окраску. Однажды он втайне от меня купил у кого-то пару таких зверей и где-то неделю прятал их так, чтобы я не увидел их (несколько лет спустя он рассказал мне, что содержал их в таких условиях, чтобы они утратили «резвость»). А потом, когда я стоял в столбе, он велел мне развернуть руки ладонями вверх и неожиданно посадил по шершню на каждую ладонь. Мне он велел продолжать стоять, не двигаясь, а сам сел рядом, демонстративно поставив рядом с собой свою корзинку с лекарствами и иглами. Отец тоже пришел и тоже сел рядом. Я был маленький, мне было страшно, хотя я видел, что отец и дед рядом со мной, знал, что дед умеет лечить укусы любых змей (про шершней речь при мне никогда не шла) и что его лекарства и иглы при нем. Оба шершня едва шевелились и улетать с моих ладоней явно не собирались. А пока я стоял как истукан, боясь лишний раз дохнуть, дед дал мне примерно следующее наставление:

«Тотемный зверь нашей семейной школы – это тигр. Эти шершни – тоже тигры, только маленькие и с крыльями. Можно сказать, летающие тигры. Я бы даже сказал, что они свирепее настоящих тигров. Я знаю, ты любишь играть с богомолом, когда он попадается тебе на глаза. Ты говорил, что он тебе нравится за его абсолютное бесстрашие. И это правда, ибо богомолу совершенно все равно какого размера его противник. Он даже при виде человека не прячется, а без всякого страха залезает на подставленную руку. Так вот, такой шершень легко убивает богомола, он вообще убивает любое насекомое. Несколько десятков таких шершней, забравшись в улей, уничтожают пчел тысячами.

Но большой тигр вроде тебя не может бояться своих маленьких собратьев. Так что забудь свой страх и стой спокойно. Тебя они не тронут, через несколько минут придут в себя и улетят. А будешь бояться – точно укусят, они чувствуют страх. Так что ты лучше отпусти свой страх, выдохни его, забудь о нем и стой совершенно неподвижно, стой так, как если бы твое тело было сделано из камня. В древних трактатах поза, в которой ты сейчас стоишь, так и называется «каменное изваяние всадника». Про шершней тоже забудь. Если ты станешь каменным, они тебя не ужалят. Никакой зверь не кусает камень».

В общем, заморочил мне голову, запугал меня так, что я перестал бояться. А, может, я просто больше боялся опозориться перед дедом и отцом, чем укуса шершня. А, может, дед делал мне в это время передачу Ци, передачу «от сердца к сердцу». Не знаю, но страх исчез и я действительно «установился» подобно каменному изваянию. Шершни, как и говорил дед, минут через десять пришли в себя, тяжело поднялись и неторопливо улетели. А дед с отцом с того дня требовали, чтобы я стоял в столбе так же неподвижно, как когда у меня на ладонях сидело по огромному шершню.

– Очень забавная и очень поучительная история, – покачал головой Мо. – Про такие суровые и изощренные методы даже я не слышал. Возможно, твой дед использовал яд этих шершней для лечения и знал об этом больше, чем я. Это вполне возможно, ведь есть же на западе препараты на основе высушенного пчелиного яда, из которого удалены наиболее агрессивные компоненты, вызывающие аллергию и интоксикацию. Ладно, поразмыслю над этим на досуге, может, я тоже придумаю, как испугать тебя, чтобы ты быстрее учился. Хотя напугать теперешнего тебя – это надо уметь. А пока расскажи мне, как можно в уме «перерабатывать» укус осы?

– Ну, сразу после укуса было достаточно больно. Вполне терпимо, но зачем мне терпеть, если меня учили отпускать не только страх, но и боль? Дед же и учил. Он говорил, что при обучении боевым искусствам боли никак не избежать, это часть, так сказать, «учебного процесса». И те учителя, которые учат терпеть боль, не совсем правы. Конечно, это закаляет дух, делает человека терпеливым. Но не всякую боль можно вытерпеть, и ученик может сломаться или просто бросить занятия и перейти к другому, более «гуманному» учителю. Хотя найти учителя рукопашного боя, который был одновременно и настоящим, и гуманным по отношению к своим ученикам, – это проблема. Мне, во всяком случае, такие не попадались.

– А я? – с деланным удивлением произнес Мо. – Разве я не гуманен с тобой?!

– Более чем, – тут же согласился я. – Но, думаю, тут дело в том, что я вам «попался» уже в том состоянии, когда уже не было никакой нужды меня учить уму-разуму с помощью побоев. Все, что было нужно, в меня вбили, а что было не нужно – выбили еще до вас. Хотел бы я посмотреть на вашу хваленную «гуманность», попади я к вам в науку еще маленьким.

– Н-да, – пробормотал Мо, – растут дети. Ладно, я перебил тебя, извини. Рассказывай дальше про «перерабатывание» укуса осы.

– Так вот, дед наставлял меня, что вытерпеть настоящую боль не способен ни один нормальный человек. Только святой, фанатик или умалишенный. Поэтому, если вытерпеть ее невозможно, с ней нужно перестать бороться, ей не нужно сопротивляться, её нужно принять и идти ей навстречу, как бы в самый ее центр. Дело в том, что дед учил меня отпускать, «выдыхать» боль. А как может ее отпустить человек, который не принял ее, не стал единым с ней, который бежит от нее или борется с ней?! Для такого человека боль отдельно, а он отдельно. А как может он отпустить то, что отдельно от него?!

– Хочешь отнять, сначала дай, – пробормотал Мо. – Или в этом случае: хочешь отпустить – сначала прими. А я еще хотел рассказывать тебе про отпускание. Оказывается, тебе уже все до меня рассказали. Повезло тебе с дедом! – неожиданно заключил Мо.

– С осой было несложно. Боль была несильная, и я выдохнул ее просто по привычке: должен терпеть – терпи, но если есть возможность не терпеть – не терпи ни в коем случае. Это правило касается не только боли. Например, даже очень закаленный и крепкий человек в морозную погоду не должен выделываться, изображать из себя героя и мерзнуть. Если у него есть теплые вещи, он должен хорошо одеться и пребывать в комфорте. А мерзнуть он должен только в том случае, когда у него нет подходящей для зимы одежды. В общем, никаких лишних, «самосозданных» тягот. В общем случае это звучит примерно так: «Если есть возможность, если на то есть судьба, то живи с максимально доступным тебе удобством. Если такой возможности нет, то прими то, что с тобой происходит, и спокойно переноси доставшиеся на твою долю лишения и трудности».

– Еще одно разумнейшее правило. Тоже от деда досталось?

– Нет, это досталось от учителя Вана. Тот говорил совсем мало, но когда говорил, то каждое его слово можно было записывать в книгу. Если бы кто-то взялся ее опубликовать, ей бы цены не было.

Ладно, про укус осы… Укус осы штука не страшная, но может быть достаточно противным. Нам в мединституте рассказывали об отеке Квинке, об анафилактическом шоке. Говорили и про всякую дрянь, из которой состоит осиный яд. Поэтому я решил, что не помешает полечиться. Первое, что я сделал, это поблагодарил осу за то, что она укусила меня в руку, а не в более неподходящее место, например, в язык, как это бывает, когда человек кусает фрукт, не заметив, что на нем сидит оса. Потом вспомнил, что из яда таких тварей делают лекарства и решил, что принял, смешно сказать, лечебную процедуру. Причем совершенно натуральную и без всяких затрат – ни аптеки, ни больницы, ни лечащего врача. В общем такая «осо-иглотерапия»: прилетела летающая лечебная иголочка, вдобавок покрытая лечебным ядом, и теперь я выздоравливаю «от всего».

Именно поэтому по пути домой я вся время молчал и улыбался. Молчал, потому что сосредоточивался на всем том, о чем я сейчас говорил, а улыбался, потому что прекрасно понимал, какая это все чушь и как это все смешно.

– Если это не работает, то, конечно, чушь, – тут же согласился Мо. – Но это работает, поэтому какая же это чушь?! И что тут тогда смешного? Хотя… здоровый как буйвол мастер Минь лечит болезни, которых у него нет, с помощью летающего иглотерапевта.

Эту тираду Мо завершил стихами собственного «производства».

 
Наш мастер Минь здоров как бык,
лечиться мастер не привык.
Однако доктор прилетел, и мастер минь наш обалдел:
его доктор полечил, платы даже не спросил – просто взял и укусил.
 

Прокомментировал он это так:

– Вот если бы я так лечил, как стихи пишу – это был бы ужас или даже преступление. А так поэзия, творческий порыв. Поэтому терпи и радуйся, что Тай-Цзи-Цюань я тебя учу намного лучше, чем стихоплетствую.

Я давно обратил внимание, что рядом с Мо достаточно часто происходили какие-то мелкие, совершенно незаметные чудеса. Настолько незаметные, что, казалось, никто кроме меня их не замечал. Во всяком случае, не говорил вслух. Например, у него ни с того, ни с сего вдруг рождались какие-то совершенно неуместные идиотские стихи, никак не соответствовавшие его житейской мудрости и спокойной неброской величавости. Цену своим стихам он понимал, называл их «Моники-идиотизмики» и говорил так: «Ну, не Лао Цзы я. Но посмотрел бы я на Лао Цзы, если бы ему перепал такой ученичок как ты». Но чудо было не в этом. Состояло оно в том, что я тоже начинал отвечать стихами, причем еще более идиотскими, чем стихи Мо. И это я, который не только не мог сложить рифму, но который даже не представлял, что это возможно. Выходило, что Мо заставляет мои мозги думать как-то иначе, заставляет их функционировать каким-то иным образом, делать то, что они никогда не умели. Если бы мне раньше предложили составить рифму из двух слов, я бы ответил, что это не мое и забыл бы об этом. А сейчас я мгновенно, не думая произнес рифмованную (плохо рифмованную, но рифмованную, причем быстро) чушь:

 
Мастер Мо велик и мудр. Его б я слушал день напролет.
Но он несет такую ерунду, что я с ума тогда сойду.
 

Стихи у Мо были отвратительные, но «чувство» отменное. Едва я успел закончить, как он сказал: «Не уверен, но, похоже, у тебя в голове была совсем другая рифма. Но ты, спасибо тебе, не вставил ее только из уважения ко мне. Мне кажется, настоящая вторая строка должна была быть такой:

 
Но этот старый идиот несет такую ерунду, что я с ума тогда сойду».
 

– Уж точно не «старый идиот», – подумал я. Он просчитывает меня с точностью до третьего знака после запятой. Но вот что странно: меня это совершенно не раздражает. Пусть просчитывает, лишь бы учил. А я-то думал, что после мастера Вана у меня уже никогда не будет учителя…

– Так вот, – как ни в чем ни бывало продолжал Мо, – все это был отнюдь не простой треп. Весь этот разговор я затеял для того, чтобы показать тебе, что ты давно обладаешь противоестественными привычками. И очень правильными притом. Вместо того, чтобы беспокоиться по поводу возможных осложнений и бежать за лекарствами в аптеку, как это положено нормальному врачу, ты в уме «перерабатываешь» укус осы, потом мочишься на руку и забываешь обо всем. И еще вместо того, чтобы в гневе прихлопнуть осу, ты еще благодаришь ее. Это же надо до такого додуматься. Ты или все понимаешь, или совсем дурак. С точки зрения нормального человека наверняка второе. А как по мне – это и есть противоестественная привычка. Или можешь называть это разрушением общепринятого шаблона.

Надо сказать, что при умелом использовании, смена шаблона может исключительно эффективно работать. Есть даже американский «коммерческо-психологический» анекдот на эту тему, моим студентам в университете он очень нравился.

«Один старый человек открыл небольшой магазинчик в неблагополучном районе. И его за что-то невзлюбили местные мальчишки. Они часто прибегали к его магазину и начинали выкрикивать оскорбления в его адрес.

Однажды хозяин вышел к ним и сказал им, что они молодцы, что они делают рекламу его заведению, что их крики привлекают покупателей и что он будет платить каждому из них по доллару в день за то, что они будут регулярно приходить к его магазину и орать свои оскорбления.

С этого дня мальчишки стали получать «зарплату». Через неделю хозяин сказал им, что сейчас у него туговато с деньгами и больше платить им не может. Но он очень доволен их работой, и если бы они могли продолжать кричать бесплатно, как они это делали с самого начала, то он был бы им весьма благодарен.

– Еще не хватало, чтобы мы пахали «на халяву», старый дурак! – пренебрежительно сказал вожак мальчишек и увел за собой своих дружков, которым уже не хотелось оскорблять старика бесплатно».

А старик был отнюдь не дурак. Он поменял им шаблон, причем не один раз. Сначала он сказал, что их крики, которые эти маленькие придурки считали для него оскорбительными, являются для него рекламой. С этого момента им уже стало не интересно. Но старик на этом не остановился, он предложил им деньги, превратив (вторая смена шаблона) эти идиотские крики из развлечения в работу. Тут мальчишкам стало совсем скучно. Все они не были приучены работать, ибо происходили из неблагополучных семей, которые поколениями сидели на пособии по безработице. Так что когда старик сказал, что больше не может платить и просит их покричать бесплатно (третья смена шаблона), они тут же бросили это занятие. Причем сделали это с облегчением, потому что крики эти стали для них работой, а работать им вообще не хотелось. А уж безвозмездно тем более.

После того, как все желающие попробовали сдвинуть Мо с места, Мо перешел к следующему фокусу. Он попросил нескольких человек схватить его за руки и за ноги, в общем, как придется, и попытаться удержать. Несколько копов тут же вцепились с разных сторон. А что, «хватать и волочь в участок» – вполне знакомое для них дело. Один из них даже попытался сделать Мо болевой прием, заведя тому руку за спину. Дав всем как следует ухватиться, Мо коротко встряхнулся, напомнив мне большого пса, выходящего из реки и стряхивающего воду с мокрой шерсти. Эффект был точно таким же. Только вместо капель Мо стряхнул с себя пятерых здоровенных парней, намертво вцепившихся в него.

Этот фокус я тоже знал. Это обычный выброс усилия, только волна его направляется не в одну определенную точку, как это делается при ударе, а распределяется по всему телу.

Раззадорив публику, Мо приступил к третьему фокусу. На этот раз на роль, как он выразился, «ассистента», он выбрал огромного полицейского, почти такого же здоровенного как О’Коннор и тоже когда-то занимавшегося борьбой. Его я про себя называл «Толстяк» или «Я все вижу и все понимаю».

Первое прозвище было связано с его телосложением, а второе с историей, которую он как-то рассказал мне:

«Многим людям я кажусь жирным и потому медленным и неуклюжим. А на самом деле я все понимаю. Как-то ночью патруль привез в участок слегка выпившего крепкого молодого человека. Вел он себя достаточно спокойно, но привезшая его пара патрульных все время почему-то цеплялась к нему. Видимо, по пути он сумел им чем-то не понравиться. Они мне потом рассказывали, но я уж точно не помню, в чем там было дело. Помню только, что ничего особенного. Поначалу парень не проявлял никакой агрессии, помнится, я еще удивился, какой он уверенный и спокойный. Однако (видимо, он все-таки выпил больше, чем мне показалось сначала) в конце концов ему надоело, он встал и сказал, что он, мол, мастер Карате и этой парочке прямо сейчас покажет. И показал. Одного вырубил, а второму сломал пару ребер. Но этого ему показалось мало и он решил, что мне тоже надо «показать». Думаю, ему казалось, что это не будет сложным, потому что большинству людей я кажусь толстым и потому неуклюжим. Но это иллюзия, ибо я много лет прозанимался борьбой и потому все вижу и все понимаю. Так что у этого каратеки вышла неувязка, в результате которой у него оказалась сломана челюсть. Это было плохо, потому что у меня за нанесение «тяжких телесных» задержанному могли быть очень серьезные неприятности. Но я все уладил. Когда он очухался, он был совсем не такой борзый, и я ему быстренько втолковал, что ему светит за нападение на полицейских. И он был счастлив, когда мы его отпустили (сказали, мол, из жалости к его матери). В обмен он обещал забыть, кто ему сломал челюсть и где это случилось».

– А что тебе сказал капитан О’Коннор по этому поводу? – поинтересовался я.

– Ничего не сказал, – спокойно ответил Толстяк. – Он же об этом ничего не знает.

– Да ладно, – не поверил я. – Не может такого быть, чтобы О’Коннор не знал, что происходит у него в участке.

– Точно тебе говорю, – подтвердил Толстяк. – На следующее утро капитан отвел меня к себе в кабинет и очень серьезно отделал. Только он умнее меня, после его побоев никаких следов не остается. Но болит долго, рука-то у него тяжелая, сам знаешь. Вот после этого он ничего и не знает.

Вот с этим-то Толстяком и собирался бороться Мо, причем по правилам спортивной борьбы. Когда он сообщил об этом, я пришел в удивление. Побороть эту тушу, да еще и по правилам я бы ни за что не взялся. Убить голыми руками – без проблем. И не одного. И быстро. Это не трудно, потому что глаза и пах у всех людей, какими бы сильными они ни были, примерно на одной высоте. Но побороть… Мне даже страшно было представить, что будет, если мне нельзя будет его бить и я попаду в его объятия.

Было явно видно, что Толстяк любит и умеет бороться. Зрелище было феерическое – он бросал Мо как хотел. Мо же этому никак не противился. Он позволял Толстяку швырять себя как угодно. Правда, в самом конце броска, уже почти на полу, он ухитрялся приобнять Толстяка за бычью шею и, падая, увлечь его дальше, чем тот предполагал. В результате Толстяк терял равновесие и падал, Мо же, продолжая движение, переворачивался и оказывался сверху, все так же обнимая его за шею. Я прекрасно понимал цену этого легкого дружеского объятия. Мо был достаточно тяжел, и если бы он не ослаблял слегка хватку, то, переворачиваясь во время падения, наверняка сломал бы Толстяку его толстенную шею. Кроме меня, из всех присутствующих это понимали только сам Толстяк (точнее, он это не просто понимал, а еще и чувствовал) и капитан, борцовский стаж которого был куда больше, чем у Толстяка. Я это хорошо видел, потому что заметил, как он напрягся, когда Мо шлепнул Толстяка на ковер первый раз.

– Не беспокойся, – шепнул я ему на ухо. – У Мо контроль еще лучше моего. Да и нет у него такой привычки убивать и калечить людей, как у меня.

Остальным зрителям это казалось игрой: огромный Толстяк летает как птичка. А пожилой кругленький Мо, не переставая улыбаться, плюхает и плюхает его оземь. Из борцовского ковра только пыль летела.

– Не забыть сказать уборщице, чтобы пропылесосила ковер, – озабоченно сказал капитан. – Совсем разленилась. С другой стороны, никто еще об него не колотил такую тушу.

Остальным зрителям было не до ковра и не до пыли. Все они были в полном восторге, особенно Бетти, с ее детской непосредственностью. Не до шуток было одному Толстяку. Он явно устал и так же явно начал побаиваться Мо. В общем, потерял кураж. Видимо, заметив это, Мо мгновенно прекратил потеху. Он церемонно поблагодарил Толстяка за «ассистенцию», после чего повернулся к зрителям, наставительно подняв указательный палец: «Заметьте, никаких чудес и никаких фокусов: чистая динамика. Учат в любом университете на любой технической специальности».

Когда мы вышли из зала и сели в машину, О’Коннор заговорил:

– Мастер Мо, Вы никак не производите впечатление человека, готового ни с того ни сего закатить спектакль на потеху публике. А тут такое… – развел он руками, бросая руль и придерживая его коленом.

– Да, спектакль был, – легко согласился Мо. – Но кто, по-вашему, был публикой на этом спектакле?

– Да там был полный зал зрителей, причем благодарных. Бетти так вообще визжала от восторга, когда вы катали Толстяка как мяч. Даже ее тихоня-подружка и та начала взвизгивать.

– Хорошо, – не стал спорить Мо, – спрошу иначе. Публики было много, но спектакль был рассчитан не на них. Вопрос: какова была цель этого зрелища и для кого все это было устроено? Вы же полицейский с большим опытом, капитан. Думаю, вам не составит труда вычислить.

Тут капитан задумался.

– Садись за руль, – неожиданно попросил он меня, – а я подумаю. До сих пор не научился вести машину и сосредоточенно думать, – как бы оправдывался он. – Странно, я могу есть и пить за рулем, говорить, петь песни, в молодости я даже целовал девушек, не останавливая машину. А вот одновременно думать и крутить руль – ну, никак.

Мы поменялись местами.

– Итак, – заговорил О’Коннор, – есть человек (чтобы не менять привычек, я назову его «подозреваемым»), ради которого затевалась вся эта бодяга. Я предположу, что уважаемый мастер Мо достаточно умен, чтобы не привлекать попусту внимание к своей персоне, и отброшу гипотезу о том, что ему хотелось просто «повыделываться на публику».

– Ну, в этом я не был бы так уверен, капитан, – тут же влез Мо. – Вы забываете, что у мастера Мо может быть раздутое эго, что у него давно (со времен ухода из университета) не было возможности покрасоваться перед публикой, став за кафедру и приняв важный профессорский вид. Сами понимаете, преподаватель, профессиональный лектор – это пожизненный диагноз.

– Вот я и не уверен, – согласился О’Коннор. – Однако, приглашая вас, мастер Минь говорил, что даже одно ваше посещение будет весьма полезным, ибо вы из всего умеете сделать урок.

– Еще как умею! – охотно согласился Мо. – Даже вашу фраерскую привычку вести машину без рук, придерживая руль только коленом, я могу превратить в замечательный урок.

– Я уверен, что вы ни в коем случае не предполагаете обучать полицейскую группу, – неторопливо продолжал капитан, не обращая внимания на «фраерскую привычку», – и потому урок был предназначен никак не для нее. Таким образом, у меня сразу остается всего один «подозреваемый» – мастер Минь. Тем более, что более подходящей для подозреваемого рожи, чем у него, я не видел за всю свою службу. Вы его учите, вы хотели ему что-то показать, для чего и затеяли весь этот спектакль.