Текст книги "Наука ненависти. Фронтовые репортажи Великой Отечественной"

Наука ненависти. Фронтовые репортажи Великой Отечественной
Автор-составитель Арсений Замостьянов

Моя война

© Замостьянов А.А., автор-сост., 2024

© Симонов К., Шолохов М., Эренбург И., 2024

© ООО «Издательство Родина», 2024

Они были героями…

Никогда на земле не было журналистов благороднее и доблестнее, чем они – военкоры Великой Отечественной. Сами понятия «журналист» и «писатель» меркнут перед их подвигом, перед их вкладом в Великую Победу.

Они встали в строй в первые дни войны. Многие просились добровольцами на фронт. Но все тогда вспоминали слова Владимира Маяковского: «Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо». В то время так и было. Слова, напечатанные в газете, оказались не менее важны, чем снаряды. И тех, кто умел заряжать своим словом тысячи людей, старались беречь, для них старались найти службу по таланту. И их направляли по всем фронтам – от центральных газет и от небольших армейских листков, которые, между прочим, в то время создавали исключительно талантливые и преданные своему делу люди.

Без них страна не узнала бы своих героев – начиная с Николая Гастелло, который совершил свой подвиг в первые дни войны. Военкоры придавали подвигу крылья. Как ждали их статей и на фронте, и в тылу! Им верили. По статьям с разным фронтов и флотов узнавали, что весь Советский Союз встал против врага. И верили в Победу даже, когда фронтовая ситуация к этому не располагала.

В самые тяжелые годы войны возникла легенда о приказе одного из командиров партизанского отряда: «Статьи Эренбурга на самокрутки не пускать». «Не знаю, – писал Давид Ортенберг, главный редактор газеты «Красная Звезда», – существовал ли он в действительности, такой приказ, я его не видел, но, если это даже легенда, она о многом говорит, и прежде всего о популярности Эренбурга». Его слова «Убей немца!» в известном смысле перевернули ход войны. Показали, насколько серьёзно всё складывается. После этой статьи уже не было сомнений, что бой идет «ради жизни на земле». Впрочем, это уже слова другого великого военкора – Александра Твардовского. Который в стихах был сильнее, чем в прозе, но и корреспонденции писал замечательно.

А как важен был для тысяч командиров и бойцов постоянный диалог с Константином Симоновым, Василием Гроссманом, Михаилом Шолоховым… И очерки, и стихи – всё было необыкновенно важно для тех, кто воевал. Не менее жадно читали их корреспонденции в столице, в сибирских промышленных центрах, да просто повсюду: по их репортажам многие точнее узнавали о том, как сражаются мужья и сыновья… Познавали атмосферу, дух войны. И Симонов, прежде всего, стремился показать людей, показать простые, но несгибаемые характеры.

Великий след в истории оставил журналист Петр Лидов: он открыл нам подвиг Зои Космодемьянской. Первоначально военкор даже не знал ее настоящего имени, называл Таней. Эта статья всколыхнула страну. Образ девушки, которая не пожалела жизни для Победы, поднимал на бой вернее любых лозунгов. Не вычеркнуть из истории и статью Александра Кривицкого о двадцати восьми панфиловцах. Как незабываем и подвиг Александра Матросова, которого «открыл» военкор Михаил Бубеннов. А как разглядел Борис Полевой Трифона Лукьяновича – бойца, у которого война отняла всё: детей, жену, родителей. Но не отняла чистого сердца – и он под огнем спас немецкую девочку на берлинской улице. Сам погиб, но девочку спас. Это ему стоит памятник в Трептов-парке…

Для многих из них война стала звездным часом – настоящие мужчины, они чувствовали себя там как рыба в воде. И в первую очередь – потому, что это была справедливая, освободительная война. Некоторые погибли – как Петр Лидов… А рисковали жизнью все. Как часто они, по словам Симонова, «первыми въезжали в города», чтобы узнать правду, рассказать читателям о победах и отступлениях, о том, на что способен солдат Красной Армии. А каким важным было пламенное слово Всеволода Вишневского для блокадного Ленинграда? Он уже тогда был легендой – фронтовик Первой мировой, разведчик-красноармеец, герой Гражданской, человек, знавший душу моряка и написавший бессмертную «Оптимистическую трагедию». «Верь, товарищ!», – писал он. И нельзя было не поверить.

Военкоров не хватало на всех героев. В этом трагедия войны. Но те, о ком они рассказали, представительствовали за других. Матросов – за сотни храбрецов, который прикрывали собой амбразуры. Зоя – за всех юных девушек, сражавшихся с врагом. И безвестные герои понимали: иначе и быть не может, в этом суровая справедливость войны. А еще они были армейскими психологами. Почти все наши лучшие военкоры умели находить общий язык с бойцами. И Леонид Соловьев, любимец моряков, и Сергей Михалков, ставший своим человеком среди летчиков. Они доверяли ему тайны, беседовали по душам. Это было важно! Иногда душевный разговор с военкором мог вернуть волю к жизни.

В этой книге собраны блистательные статьи о разных днях войны. От подвига Николая Гастелло до встречи на Эльбе и Победы. Прочитайте эту небольшую книгу от и до – и вы узнаете, что такое народ-победитель, что такое Великая Отечественная война. Именно Великая Отечественная. И узнаете, почем фунт лиха в судьбе военкора и бойца.

Арсений Замостьянов,

заместитель главного редактора журнала «Историк»

Василий Гроссман
Капитан Гастелло

Сурово, мужественно выглядит теперь Москва с ее быстрыми автомобилями, управляемыми военными шоферами, мешками с песком, закрывающими витрины, людьми с противогазами. И рядом – неожиданно наивен вид подмосковного села Богородского. Маленькие домики, окруженные зеленью.

В светлой, чистой комнате рабочего домика, в котором все полно спокойствия и уюта, я познакомился с женой и матерью капитана Гастелло, командира эскадрильи легких бомбардировщиков. Каков он, человек, начертавший огнем свое имя на черном грозном небе войны? Жена Гастелло, Анна Петровна, и старуха-мать его, Анастасия Семеновна, рассказали мне о бесстрашном командире, кровь от крови, плоть от плоти великого класса рабочих.

Отцу Николая Францевича сейчас 67 лет. Пятьдесят лет проработал он вагранщиком. Состарившись, он продолжает работать истопником при читальне. Пятьдесят лет изо дня в день трудился он среди пламени и жара расплавленной стали. За пятьдесят лет он лишь однажды сделал небольшой перерыв, когда вырвавшаяся плавка обожгла ему глаза. Пятьдесят лет правил он расплавленным металлом, и, должно быть, в жилы, в кровь его вошла рабочая уверенность в свою силу, в свою власть над стихией огня и металла. Эту уверенность, эту силу передал он своему сыну.

Василий Гроссман

Родился Николай Гастелло в 1907 году.

«На Красной Пресне, на самой боевой, родился», – сказала Анастасия Семеновна. Она тоже работает, несмотря на преклонные годы, на заводе «Богатырь». Работает вся семья – и младший сын Виктор – модельщиком на заводе, и сестра Нина. Труд – высший закон семьи. И Николай Гастелло, поучившись в Сокольнической школе, пошел на работу: сначала в паровозоремонтные мастерские, в литейный цех, в инструментальный, потом был токарем по металлу. Работал он в Муроме и в Москве до 1932 года. Двадцати пяти лет он был направлен Московским комитетом партии в летную школу. Московский комитет не ошибся – сын вагранщика, родившийся на Красной Пресне, и сам рабочий-металлист, стал настоящим воином рабочего класса.

В 1934 году, окончив школу, Гастелло пошел в дальнюю бомбардировочную авиацию. Сперва был он пилотом, скромным, исполнительным, внимательным к своему делу. Служба в авиации стала для него почетным трудом – он вложил в нее все свое рабочее сердце, смекалку, любовь. Он полюбил самолет – совершенную, могучую машину, высшее создание технического гения.

За все время службы у него не было ни одной аварии, его премировали за экономию горючего, командование отметило молчаливого, скромного летчика. Вскоре был он назначен командиром тяжелого корабля, затем командиром отряда. В 1940 году он уже был помощником командира тяжелой эскадрильи.

Он уверенно и неуклонно шел вперед, он шел по воздуху так же спокойно, умно, сильно, как отец его шел по горячему цеху.

Когда началась Великая Отечественная война, Николай Гастелло командовал эскадрильей легких бомбардировщиков.

Он был среднего роста, широкий, с ногами футболиста. Товарищи, шутя, так и называли его: футболист. У него были крупные, резкие черты лица, глаза – карие, спокойные, черные ресницы; внизу ресницы были густые, длинные и от этого глаза казались черными, но жена знала, что у Николая карие глаза.

Это о нем и о таких, как он, сказано «владеть землей имеет право». Ибо такие люди – добрые, сильные, мужественные, любящие труд, науку и красоту жизни, – должны быть хозяевами земли. Когда я подивился прекрасным чертам этого человека, Анна Петровна, жена его, сказала:

– Он был такой, как все. По-моему, наши летчики все друг на друга похожи.

Он никогда не повышал голоса, не сказал ни разу грубого слова. Он никогда не рассказывал о своей боевой работе. Ведь был он и в Монголии, участвовал в Финляндской кампании, сбрасывал парашютные десанты над Бессарабией в 1940 году. Но не от него жена узнала о том, как он летел с тридцатью ранеными через горный хребет во время страшного ненастья, когда один из моторов отказался работать. Не от него узнала она о том, как он с неуспевшего подняться самолета сбил внезапно налетевшего на бреющем полете врага.

Зато много и любовно говорил он о товарищах, восхищался Кравченко и Шевченко, с которыми ему приходилось вести боевую работу в воздухе. Он во всех сослуживцах и подчиненных умел находить хорошее, доверял людям, старался повысить в них чувство ответственности и уверенности в своих силах.

Он обладал исключительно привлекательными чертами коммуниста-массовика, и к нему тянулись десятки людей. Где бы он ни появлялся – на аэродроме, в мастерских, – всегда его окружали люди. Одинаково хорошо относились к нему и подчиненные, и комиссар, и полковник, и инженеры, и техники.

К нему ходили советоваться – он был опытен, обладал большими знаниями, много читал партийной литературы, собирал библиотеку по техническим вопросам. В свободное время он любил и попеть, и поплясать, очень любил ходить в театр, слушать музыку. Нравились ему комические представления и кинофильмы.

«Смеялся он всегда тихо, почти бесшумно, – сказала Анна Петровна, – но до слез».

Любимыми его писателями были Максим Горький и Джек Лондон. Он все хотел достать полные собрания сочинений Толстого и Тургенева. Просил об этом родных и знакомых, живших в Москве и Ленинграде.

Удивительно – человек, командовавший эскадрильей сказочных, быстрых бомбардировщиков, остался таким же московским рабочим, какими были все родные его, отец, друзья, товарищи детства. Он был рабочим. Каждая капля его крови была рабочей кровью.

У него имелся большой набор слесарных инструментов, и всюду он возил с собой паяльники, пилы, стамески, молотки, напильники.

Все знали, что у Гастелло можно достать любой инструмент, и часто командиры, такие же рабочие, как и он, ходили к нему подзанять паяльную лампу либо какую-нибудь иную слесарную снасть.

«Бывало, посмотришь, – говорит Анна Петровна, – на его руки, большие, огрубевшие, на темные пальцы, и не верится, что эти руки умеют делать тонкие, прекрасные вещи, хрупкие, почти как кружево прозрачные».

Чего только не умел сделать рабочий – капитан эскадрильи. В часы отдыха он выпиливал лобзиком ажурные рамки и коробочки. Он выточил из эбонита земной шар с рельефом материков и океанов и над этим земным шаром летел красный чкаловский самолет своим знаменитым маршрутом из Москвы через Северный полюс в Америку. Из куска березового дерева он сделал самолет-ночник, удивительно изящную вещицу, полную копию тяжелого бомбардировщика. К обыкновенным часам-ходикам он приделал усики, стрелки задевали эти усики в определенный час и заставляли гудеть радио, когда надо было капитану идти на аэродром. «Он даже умел шить на швейной машине, – говорит мать, – и, когда мальчиком был, для кукол младшей сестренке все платья пошил».

«Он и теперь шил на машине, – говорит Анна Петровна, – и для себя, и для сына нашего Вити, и даже для меня. Придет кто-нибудь из командиров, застанет его за работой и смеется: капитан-портниха. А он лишь усмехается, делает свое дело. Так товарищи о нем говорили: ты, Гастелло, и токарь, и слесарь, и столяр, и жестянщик, и портниха, и сапожник».

Рано утром 22 июня 1941 года на аэродроме была объявлена тревога. Летчики улетели. Вскоре комиссар собрал жен и объявил о войне. В 12 часов 15 минут все слушали речь Молотова. В одиннадцать часов вечера Гастелло вернулся. Жена подошла к нему, обняла и сказала: «Началось?» «Началось», – ответил он. «Ну как?» – спросила Анна Петровна. «Дали им дым и огонь».

Больше он ничего не сказал. Ложась спать, он проговорил: «В 3 часа придет связист, разбудит меня, не тревожься, когда он будет стучать. Витю не отпускай далеко от себя, могут налететь».

Днем женщины поехали на аэродром набивать пулеметные ленты. Много их нужно было.

Теперь каждый день капитан Гастелло вставал в 3 часа утра. Жена, прощаясь, обнимала его. «Не давайся живым», – говорила она и плакала. «Ну что ты плачешь, я все сам знаю», – отвечал он. Она спускалась с ним до первой площадки лестницы и смотрела, как он выходил в дверь. Потом она поспешно поднималась и смотрела в окно, как капитан шел по лесной дорожке к аэродрому.

25‑го на аэродром внезапно налетел вражеский бомбардировщик. На бреющем полете, ревя моторами, сыпя пулеметными очередями, он мчался к машинам эскадрильи Гастелло. Капитан вскочил в машину – речь шла о долях секунды. Теми же неторопливыми, внешне неловкими движениями рабочего человека он направил пулемет на врага. Миг видел он лицо фашиста, огненный поток пуль взвыл над его головой. Гастелло дал очередь, за ней вторую. Подбитый фашист приземлился, экипаж взяли в плен. У офицера на груди было два Железных креста.

Анна Петровна вечером расспрашивала мужа: «Ну как было, расскажи, что ты все молчишь». – «Было? – переспросил он. – Да ничего такого не было, рассказывать нечего, – он усмехнулся. – Вот только, когда увидел его лицо, выругался первый раз в жизни».

Он похудел, лицо его загорело, только вокруг глаз образовались белые круги в тех местах, где очки защищали лицо от солнца и ветра.

Возвращаясь домой после боевых вылетов, после воздушных сражений и бомбежек, капитан был таким же, каким всегда знала его жена. Такой же спокойный, неторопливый, неразговорчивый, ласковый. «Послушает радио, начистит до блеска сапоги, – он очень любил, когда сапоги блестят, – подошьет сам чистый воротничок, побреется, поглядит на себя в зеркало и ляжет спать. А в три часа утра за ним приходит связист».

26‑го семьи летчиков были эвакуированы в тыл. В последний раз проводила Анна Петровна мужа до дверей, в последний раз обняла его. В это утро, казалось ей, он был особенно сосредоточен и молчалив. Она смотрела в окно, как он закурил и пошел с знакомым командиром, но не обычной тропинкой, а другой дорогой. «Ну зачем ты так пошел, – подумала она, – я тебя меньше увижу».

3 Июля жена, мать, отец, армия, весь народ, мир узнали о подвиге командира эскадрильи легких бомбардировщиков, московского рабочего Николая Гастелло, обессмертившего свое имя.

Краткое газетное сообщение гласило: «3 июля во главе своей эскадрильи капитан Гастелло сражался в воздухе. Далеко внизу, на земле, тоже шел бой. Моторизованные части противника прорывались на советскую землю. Огонь нашей артиллерии и самолеты Гастелло сдерживали и останавливали движение врага, громили его.

Но вот снаряд вражеской зенитки разбивает бензиновый бак самолета Гастелло. Машина в огне. Гастелло сделал все, чтобы сбить пламя, по это не удалось. Выхода нет.

Что же, так и закончить на этом свой путь? Скользнуть, пока не поздно, на парашюте и, оказавшись на территории, занятой врагом, сдаться в постыдный плен? Нет, это не выход.

И капитан Гастелло не отстегивает наплечных ремней, не оставляет пылающей машины. Вниз, к земле, к сгрудившимся цистернам противника мчит он огненный комок своего самолета. Огонь уже возле летчика. Но земля близка. Глаза Гастелло, мучимые огнем, еще видят, опаленные руки тверды. Умирающий самолет еще слушается руки умирающего пилота.

Так вот как закончится сейчас жизнь – не аварией и не пленом, – подвигом.

Машина Гастелло врезается в «толпу» цистерн и машин – и оглушительный взрыв долгими раскатами сотрясает воздух сражения: взрываются вражеские цистерны.

Нелегко умирать. Но такая смерть прекрасна, как вечная жизнь.

Алексей Сурков
Ночной поиск

Александров с тревогой взглянул на часы. До выхода в поиск осталось сорок минут, а Редков все не возвращался. Уж не стряслось ли с ним чего-нибудь?

Маленький широкоскулый карел был во взводе на все руки мастером. Тридцать лет жизни в северокарельских лесах приучили его небольшое сильное тело к суровым морозам. Таежный лесоруб и охотник, он чувствовал себя в лесу как дома. В любую непогоду он чутьем угадывал дорогу и заменял взводу и компас, и карту. На войну он пришел из запаса и принес в суровые финские леса вместе с таежными повадками жгучую неистребимую ненависть к шюцкору. Давно, в тысяча девятьсот двадцать втором, налетела шюцкоровская банда на бедную пограничную карельскую деревушку и живьем сожгла вместе с избой отца, члена сельсовета, мать и двух младших сестер Редкова. Закроет Редков глаза и видит: пылает в ночи, стреляя головешками, черная отцовская изба. Небо над избой красное, и сугробы вокруг избы красные. Простоволосый белоголовый мальчуган в валенках на босу ногу, зарывшись в красный сугроб, глядит неподвижным, как у покойника, взглядом в ревущее пламя и слышит, как, замирая, доносятся из страшного костра родные, перехваченные мукой голоса…

Алексей Сурков

Александров закурил папиросу. Задумался. И вдруг представил себе: лежит Редков на лесной поляне, широко разметнув руки, лицом к небу, а на светлые ресницы иней падает… Нет, не может быть!..

Проскрипели лыжи. Дневальный у землянки шепотом спросил пропуск… Никак вернулся?.. Едва Александров успел подняться с нар, как в землянку ввалился Редков.

– Задание выполнено, товарищ младший лейтенант. – Редков снял маскировочный халат и стал стряхивать с него снег. – Надо бы лучше, да нельзя. Выполз я на ихнего часового. Прямо чуть не под ноги ему. Лежу, не ворохнусь. Стрелять – обидно, тревога поднимется. Так уползти – близко, услышит. Часа полтора и вылежал в сугробе, как бревно. Он стоит, с ноги на ногу переминается. Кашляет в рукав. Холодно – терпенья нет. Слышу: кричит часовой «Сейз!» и пропуск спрашивает. Я думал: он меня приметил, собрался уже гранату метнуть. Но оказывается, сменять часового пришли. Пропуск сказали. А пока они тары-бары разводили, я нырком по снегу отполз и – тягу сюда…

– Так, значит, вы пропуск узнали?..

– Узнал, товарищ младший лейтенант.

– Вот это здорово. Молодец вы, Редков. Давайте обогрейтесь у печки. Дневальный, поднимайте людей!.. Редков, а вы хорошо по-фински говорите?

– Как они говорят, так и я говорю.

– А если большой разговор придется вести?

– И большой разговор можно.

– А если вы будете командиром взвода ихних разведчиков?

– Как это, товарищ младший лейтенант?

– А вот так: взвод ваш из лапуасского батальона. Ходил на нашу сторону в поиск. Подзаплутал. Вышел в расположение соседей.

– Надо обдумать. Может, и выйдет.

– Думайте, думайте… Пришли, с часовым встретились. Столковались. Узнали, какая там часть стоит. Спохватились, что именно командиру той части у вас пакет есть, срочный, секретный, в собственные руки. Ну?..

– Есть, товарищ младший лейтенант. Если надо, можно попробовать.

– А если не поверит, прикладом его по лбу – «язык» будет, и то хлеб.

Александров вышел из землянки. Разведчики толпились под соснами, подгоняя лыжи, вполголоса переговариваясь.

– Готовы?.. Вот что, товарищи. Задание нам – разведка боем. Редков подслушал финский пропуск. Попытаемся спектакль егерям устроить. Каски оставить в землянке. Халаты запахнуть хорошенько, чтобы пуговицы советской не видно было. Марлевые наличники спустить и не поднимать до команды. Оружие и гранаты держать наготове. И молчать. Мы – финская разведка. Командует взводом Редков, а вы около меня держитесь. Без моей команды ничего не делать. Открывать огонь по моему свистку. Понятно?..

Обошел строй разведчиков. Все в порядке. Стоят готовые к выходу – все белые, как привидения. Поди различи их, какой они армии. Подошел к Редкову. Оглядел с головы до ног. Спохватился:

– Чуть не проморгал! Нельзя вам в валенках. Давайте-ка сменимся.

Сел на пень, стянул с ног желтые финские офицерские пьексы. Отдал Редкову в обмен на валенки.

– Пошли!..

* * *

Ночь выдалась мутная, беззвездная. Редкими хлопьями падал снег. Хорошо пригнанные и смазанные лыжи скользили ходко, почти бесшумно.

В который раз отправлялся взвод в ночную разведку, а опять все по-новому.

Миновали передний край своих. Снежные окопы между деревьями. Часовые в тени. Молчаливые замаскированные «максимы», застывшие темными пятнами между присыпанных снегом веток.

Кончился нахоженный, расчерченный лыжнями снег. Впереди – белая целинная простыня, рыхлая, неисхоженная. Лыжи головных глубоко уходили в рассыпчатую снеговую толщу. Тихо. Только где-то слева, далеко в лесу, потрескивали редкие винтовочные выстрелы.

Поднялись на высотку, густо заросшую молодым сосняком. Редков замедлил шаг, прошептал Александрову:

– Приготовиться надо. Сейчас спустимся под горку, и часовой будет…

На ходу вытянулись тремя цепочками, по отделениям. Редков вырвался вперед и широко зашагал под гору.

Достигли дна лесного оврага. Стали подниматься вверх. И вдруг над головами прозвучал хриплый, глухой окрик:

– Сейз!

Замерли, как пригвожденные к снегу. Сивков инстинктивно опустился на левое колено, прилаживая «Дегтярева» для стрельбы. Секундная пауза, и за деревьями знакомый голос Редкова негромко проговорил по-фински:

– Свои, свои, что ты орешь!..

– Руки вверх, подходи один, говори пропуск! – скомандовал часовой.

Александров слышал, как заскрипели лыжи Редкова, шурша на подъеме по черствому снегу.

Весь напряженный, как туго свернутая пружина, Редков шагал на голос часового. Ночная темень скрывала егеря. Не замедляя шага, стараясь быть совсем спокойным, Редков четко выговаривал пропуск.

– Подходи ближе! Кто? Откуда?

Только теперь стало приметно, что за толстым стволом сосны стоял коренастый, невысокого роста человек в белом халате с винтовкой наизготовку.

Самое томительное прошло. Наступило то нервное спокойствие, которое делает все ощущения особенно острыми и заставляет мозг работать четко и быстро. Не снимая пальца с гашетки автомата, Редков, стараясь держаться в тени соседней сосны, попытался взять инициативу в свои руки.

– Что это у тебя руки трясутся? Должно быть, первый раз в ночном карауле.

Спокойные интонации голоса обманули часового. Он опустил винтовку к ноге и уже менее тревожно спросил:

– Откуда? Какой ты части?

– Сержант лапуасского батальона Ярвинен. Ходил с ребятами на ту сторону москалей пощупать. Да сбились, видно, с дороги. Ты не наш будешь?

– Нет. Вам надо правее держать. Тут недалеко за горкой ваши.

– Значит, ты в куопийском служишь?

– Да нет. Я третьего егерского. Сменили мы куопийцев.

– Постой, постой, так третий егерский – наши соседи. Удача какая! – Редков стал рыться на груди под халатом. – У меня вашему командиру батальона пакет есть… Вот здорово. А я думал – до утра придется плутать, искать вас.

Редков приподнял марлю наличника. Спокойно и прямо поглядел в глаза часовому. Под его взглядом егерь как бы обмяк, стал доверчивее. Видать, не очень давно воюет.

– Штаб батальона нашего не очень далеко. Только дорога путаная, лесом. Не найдете вы его сами, господин сержант. Провожатого надо. А я не могу с поста уйти…

– Правильно, – покровительственным тоном, входя в роль, сказал Редков. – Пост для солдата – святое место. Стой, как вкопанный, и гляди в оба. А может быть, мы все-таки сами попытаемся пробраться. Как ты думаешь, парень?

– Да что вам без толку плутать. Еще обстреляют, чего доброго. Вы тут подождите малость. Скоро должны караулы проверять…

Слева послышался шорох снега.

– Стой, кто идет?..

– Свои… Ты с кем тут, Лейпенен, разговариваешь?

Из-за деревьев вырисовывалась грузная фигура егеря,

– А-а, Тойво… Что тебя черт носит?

– Меня не черт носит… Я часовых проверяю. – Егерь заметил Редкова. – А это что за личность?

– Это не личность, а сержант Ярвинен, парень, – веско и сердито ответил Редков. – Что-то ты, парень, очень развязно держишься?

– Извиняюсь, господин сержант… Здесь ночью трудно отличить начальника от солдата…

– Ну то-то же!.. Ты проведешь меня с ребятами в штаб третьего егерского…

– Но, господин сержант…

– Никаких «но», Тойво… К вашему командиру у меня срочный оперативный пакет. Выполняй приказание. Потом доложишь, что выполнял мой приказ…

– Слушаю, господин сержант…

Решительный, суровый тон Редкова обескуражил егеря. Он просительно взглянул на своего приятеля, как бы спрашивая, что ему делать. Лейпенен молчал.

– Значит, пошли…

Не давая опомниться провожатому, Редков негромко подал стоящему поодаль взводу условные слова финской команды:

– Взвод, за мной, марш!

Заскрипели, зашуршали по снегу лыжи. Тремя цепочками, смыкаясь на ходу потеснее, разведчики, молчаливые, настороженные, прошли мимо часового. Весельчак Сивков, поравнявшись с часовым, нарочно поскользнулся и смачно проворчал знакомое ему финское ругательство:

– Саттана!..

* * *

Шли и запоминали каждый изгиб тропы, каждый холм, каждую прогалину. У выхода на маленькую лесную полянку егерь остановился.

– Вот видите – внизу две палатки. Слева – это штаб, а справа – командирская…

– Нет, ты уж до места доведи, а потом и возвращайся в роту.

– Слушаю, господин сержант…

Александров тихо тронул локтем идущего рядом Сивкова. Тот – следующего разведчика. Легкий толчок обошел весь взвод. Это значило: быть наготове, скоро начнется.

Маленькая колонна вслед за провожатым спустилась в ложбинку. Стали ясно различимы две небольшие палатки с черными печными трубами наружу, запорошенные снегом. Александров приметил: возле сосен стояло несколько пулеметных лодочек. Около палатки – тень часового.

– Стой! Пропуск!

Резкая серебряная трель свистка разрезала морозный воздух. Редков, быстро вскинув автомат, свалил выстрелом в упор провожатого. Александров короткой, в три выстрела, очередью хлестнул по часовому.

– Огонь!

Сначала беспорядочно, потом сливаясь в гулкие залпы, началась стрельба. Резко лопнула одна, другая, третья гранаты.

– Вались на палатки!

Бойцы первого отделения дружно навалились на палатки, подминая деревянные колышки, опрокидывая печки.

– Людей вяжи. Документы забирай!

Все делалось молниеносно, стремительно. Из-под прорванной парусины выволокли четырех воющих людей, связали, заткнули рты варежками, повалили на лодочки. Вытащили из палаток бумаги, карты, завернули в халат, снятый с мертвого часового.

– Все готово?

– Все!

– Теперь пошли пробиваться!

Возбужденный удачей Александров легко вырвался вперед.

– За мной, товарищи! Теперь все дело в быстроте. Не дать опомниться. Опомнятся – все ляжем здесь…

Лес уже гудел от беспорядочной стрельбы. Редков несся впереди взвода, рядом с командиром. Памятью старого лесовика он угадывал все повороты и петли путаной лесной тропы. Со всех сторон хлопали выстрелы. Длинной трелью залился один пулемет, другой, третий. Невдалеке провыла и разорвалась мина.

– Все в порядке, Редков! Такая канитель началась, что только дурак не проскочит. Подтянуть людей надо, чтобы не растерялись в лесу.

В грохоте выстрелов, наполнившем ночной лес, взвод, безмолвный, готовый к любым неожиданностям, летел на северо-восток, за линию чужих часовых, к своим.

Знакомая горка. Сосна. Часовой. Приметив тени, он поднял винтовку.

– Ах, ты так!

Редков на ходу вскинул автомат. Выстрел. Часовой боком упал на землю, с воем закрутился в снегу.

– Вяжи и его с собой!

Александров быстро скользил по проторенной лыжне к переднему краю окопов полка, обгоняя передовой дозор. Бойцы, чуя близость своих, налегали на палки. Шуршали по снегу гладкие днища лодочек, нагруженные ошеломленными пленными и трофеями.

Кончился нехоженый снег. Темной стеной вырос впереди завал. Настороженный оклик часового. Разменялись пропусками. Миновав передовые посты, остановились, перевели дух. Озабоченный Александров обошел тяжело дышащих разведчиков.

– Все в порядке. Все налицо. Двое легко ранены. Теперь к полковнику будет не стыдно с рапортом явиться…

По ту сторону завалов, с юго-запада, гремела трескотня выстрелов. Рвались мины…

– Ну и кашу мы заварили, товарищ младший лейтенант, – потирая озябшие руки, озорно сказал пулеметчик Сивков.

– До утра палить будут. Верно я говорю, господин лапуасский сержант? – обернулся он к Редкову.

– А это вы вон у него спросите, – отозвался Редков, кивая в сторону лежащего в лодочке связанного финского майора…