Текст книги "Долгая дорога"

Может, незнакомый город повлиял, может, чужая семья и чужие люди вокруг или больница помогла, где он несколько раз лежал, а может, местные знахари, которые лечили его заговорами и травками, Иван с трудом, но всё же взял себя в руки, а потом запросился домой, когда на душе полегчало. Загостился. Затосковал. Уезжал на месяц-другой, а исчез на три долгих года. И уехал, пообещав дочке, что будет держать себя в руках.

…Иван вывернул из-за угла дома. И правда, фамилия Воронин подходила ему. Вроде еще не старый, но из-за горя, что свалилось на него, сейчас он больше был похож на старого покалеченного ворона. Сам в темной одежде, нахохлившись из-за приподнятого плеча, опустив чернущую голову, зыркая исподлобья по сторонам, он медленно шагал, подволакивая ногу, и делал вид, будто не замечает соседок, которые сидели на лавке возле подъезда. Вчера принесли пенсию. Ну и того… Пошел в магазин за продуктами и не удержался, сначала взял одну бутылку, походил по отделам, и снова вернулся и купил еще несколько бутылок пива. А утром проснулся, голова словно чугунная. Глянул, похмелиться нечем. Пришлось в магазин тащиться. И сейчас ему хотелось побыстрее юркнуть в подъезд, подняться к себе, закрыться и никому не открывать дверь, пусть хоть потоп, хоть пожар – ему было наплевать. Он не то что хотел похмелиться, он хотел остаться наедине со своим одиночеством, к которому давно привык.

– Эй, Иван, здоров был, соседушка! Ну и как, вчера хорошо погулял? – окликнула одна из соседок. – До полуночи радио орало. Опять дурью маешься? Пенсию с гулькин нос получаешь, с хлеба на воду перебиваешься, но еще умудряешься напиться. И откуда деньги берешь на эту пьянку, а? Ты же насквозь больной, весь переломанный, на тебе живого места не осталось, а еще пьешь. Другой бы загнулся, а тебе хоть бы хны. Хоть бы о себе подумал, о своем здоровье…

– От водки микробы дохнут, – брякнул Иван. – Поэтому меня ничего не берет, даже смерть с косой. Эх, да лучше бы забрала, чем так жить. День прошел, ну и…

И махнул рукой, заматерился.

– Дурак! Да разве можно такое говорить? – всплеснула руками соседка. – При Антонине не пил, а сейчас что хочет, то и делает, и никто ему не указ, – и ткнула пальцем. – Обормот!

– Да пошла ты… – буркнул Иван. – И без тебя тошно…

И закондылял к подъезду.

– Не лайся, Любка, – толкнула соседку другая, Ирина Петровна – она была подружкой покойной супруги Ивана и поэтому старалась его защитить, если была возможность. – Слышь, Вань, опять за бутылкой ходил? Да лучше бы пожрать купил, чем ее – проклятущую. Ну, сколько можно с тобой разговаривать на эту тему? Прекращай это нехорошее дело, завязывай, а то напишу твоей дочери, что снова стал в бутылку заглядывать. Она вмиг примчится. Завязывай…

Еще одна соседка что-то ехидно сказала, но Иван сделал вид, словно её не слышит. А последняя, самая маленькая, больше похожая на девчонку-подростка, чем на взрослую женщину, поморщилась и кивнула, поправляя косынку.

– Зарекалась свинья… – она не договорила, взглянув на него, и махнула рукой. – Пока жена была под боком, присматривала за ним, а её не стало, вот и распоясался. Свободу почуял, – и сказала, словно плюнула: – Алкашонок, а не мужик! Настоящий мужик должен в любой ситуации оставаться мужчиной, а не махать на себя рукой. Не успеешь оглянуться, как очутишься на самом дне.

Она хмуро посмотрела и ткнула пальцем в него.

– Сама ты, Машка, свинья, – здесь уже сам Иван не выдержал и приостановился. – Нет, не свинья, а ехидна рыжая. Тебе-то какое дело, пью я или нет. Да что ты понимаешь в моей жизни? Я, может быть, до сих пор горе не могу залить, а ты… Устал я от этой жизни. Ох, как устал! – он махнул рукой, взглянул на нее и сказал: – Слышь, Манька, а чего проходу не даешь мне? Пристаешь, как банный лист. Может, понравился? Так скажи. Бутылочку возьму, и обмозгуем это дело. Глядишь и…

Иван выпятил грудь, охнул и схватился за голову.

– Слышь, Мария, он дело говорит, – повернулась к ней Ирина Петровна, поправляя косынку. – Подумай. Мужик-то неплохой. Жалко его, если пропадет. Уж сколько лет вдовцом живет. Подумай. Может, правда, что-нибудь у вас срастется…

– Да на кой ляд он сдался? Семья должна быть крепкой. Соедини две половинки в одно целое – это и есть муж и жена. Что говоришь? Да, к любому человеку можно найти подход. Я считаю так, если сходиться – это на всю оставшуюся жизнь, и жить душа в душу, чтобы каждой мелочи, каждому пустячку радоваться, а не для того, чтобы каждый день лаяться или на пьяную рожу смотреть, – взвилась, было, Мария, но осеклась, когда в бок ткнули кулаком. – А ты не ширяйся, Ванькина заступница! Лучше бы отругала его. Сколько лет горе заливает. Знаю, что мужик неплохой. Пора бы за ум взяться. А он за воротник закладывает. Ведь совсем сопьется. Так недолго и с балкона упасть…

Не подумав, сказала сгоряча и прикрыла рот ладошкой, покосившись на Ивана. Видать, пожалела, что о прошлом напомнила.

– Дура, как есть – дура! – рявкнул Иван, рывком распахнул дверь и с треском захлопнул за собой, поднимаясь по лестнице, продолжал ругаться: – Не язык, словно помело поганое. Говорит одно, а делает другое. С мужиком нужно лаской, как моя Антонина делала, а эта своим языком, как обухом в лоб. Ни один нормальный мужик не согласится с такой бабой жить. Язык мой – враг мой, – и опять повторил: – Дура!

И ругался во весь подъезд, пока не добрался до квартиры. Потоптался возле двери, словно решаясь, а может, о чем-то задумался. Зашел. Захлопнул дверь. Снова прислушался. И заторопился на кухню, где на плите стояла маленькая кастрюлька с прокисшим вермишелевым супом – забыл убрать, а на неубранном грязном столе стояла тарелка с вялыми огурцами, два куска черствого хлеба и стакан.

С той поры, когда он вернулся домой от дочери, прошло поболее трех лет, а словно вчера это было. И каждый раз, когда он открывал ключом дверь, казалось, сейчас распахнет, а на кухне супруга возится как обычно, а сын сидит в своей комнате и занимается. Он любил рисовать. Все стены были увешаны картинками. Сколько альбомов перевел – не счесть, и это теперь осталось памятью о нем, памятью о его семье, которую потерял по своей вине. Иван так и не смог простить себе, что в тот злополучный год попал в больницу, и если бы не это, были бы живы и сын и супруга, а теперь… теперь он остался один. Нет, конечно, есть еще старшая дочь, но она так далеко, словно на другой планете живет. Всё грозится приехать, а у самой трое ребятишек и больная свекровь на шее. Ладно, мужик неплохой. В море ходит. Заработки хорошие. Но уходит на несколько месяцев, и получается, что дети, свекровь и хозяйство на дочке. И она прет, не разгибаясь, как ломовая лошадь. Куда уж тут ехать, если такое ярмо на шее. Ладно, звонит да письма пишет – это уже хорошо. Пусть далеко, но всё же они общаются. А чтобы вот так, сесть рядышком, поговорить по душам, доверить самое сокровенное, что другим не скажешь, да просто друг другу ласковое слово сказать – такого человека не было.

Антонина ушла в мир иной, а другую женщину он так и не смог привести в дом. В последнее время и дочка намекала, чтобы женился, ну, или хотя бы нашел себе подругу жизни по душе, а он только плечами пожимал и отмалчивался. Какая женщина, если на себя давно рукой махнул. Ну, а соседи… Вроде мирно с ними живет, но близко не подпускает. У них своя жизнь, а у него своя, а вот близкого человека, чтобы душу перед ним распахнуть и рассказать всё, о чем наболело, – у него не было. Частенько подруга жены, Иринка или Петровна, как её называют, к нему заходит. Иногда порядок наведет, а если свободное время было, что-нибудь приготовит на скорую руку и торопится домой. Мужик должен прийти или дети обещали в гости зайти. И уходит, а он опять остается один на один со своими мыслями и своим прошлым, от которого никуда ему не деться, так и будет его сопровождать до последнего своего часа…

Иван, хоть и обещали врачи, может быть, но все же найдешь какую-нибудь работу, но ему не повезло. Пока у дочки сидел на шее, она таскала его по всяким врачам и знахарям. Всё пыталась к жизни вернуть. Пусть не полностью, а хотя бы частично его восстановить. Что-то восстановилось, а вот нога, собранная из осколков, да плечо, которое столько раз оперировали, – они так и не вернулись в свое положение. Хочешь или нет, но инвалидом остался. И уже ничего не поправишь.

Вернулся домой, надеясь, что родные стены помогут. Правда, ехал, а на душе неспокойно было. Особенно когда подошел к подъезду. Ладно, никого не было возле него. Постоял немного, словно с духом собирался, а потом распахнул дверь и стал подниматься по ступеням. Чем выше, тем медленнее шагал. Поднялся на свой этаж. Ткнул ключ в замочную скважину, повернул и застыл, прислушиваясь, аж головой мотнул, не поверив. Ивану показалось, что на кухне супруга поет. Песню любила про рябинушку, про нее – кудрявую. И всегда её пела. Особенно если на кухне возилась. Это была бесконечная песня. Много всяких знала, а напевала одну и ту же. И сейчас он стоял возле двери, а открыть не решался. Казалось, распахни дверь, и увидит жену, как возится на кухне, опять, наверное, что-нибудь стряпает, а сын, как обычно, альбомные листы переводит. И не удержался. Распахнул дверь. Переступил порог. Сумка выпала из руки. И стал озираться. Захотелось ему крикнуть, а вот и я вернулся. Но в квартире стояла тишина. Затхлый воздух. И такая тишина, аж в ушах зазвенело. Иван не удержался. Присел на краешек стула, что стоял в прихожке, и едва слышно застонал: протяжно и тоскливо – больно…

До утра просидел на диване. Редкий раз поднимался, выходил на балкон, и сразу щемило сердце при виде табуретки, с которой супруга шагнула навстречу сыну, а убрать ее – духу не хватало. Он курил на балконе, потом возвращался в квартиру. Заходил на кухню и подолгу стоял возле окна. Смотрел на редкие проезжающие машины. Вслушивался в голоса, что раздавались в ночной тьме, и еще невольно прислушивался, что вот сейчас, вот оттуда, из спальни донесется голос жены или сонное бормотание сына, а потом торопился туда, где висели на стенах рисунки сына, а на столе стопка альбомов – это всё, что осталось на память. А еще сохранились семейные фотографии, когда сын родился, когда с ним гуляли, в садик пошел, а там… Этих «когда, еще и там» было много, и Иван мог часами сидеть и перебирать фотографии, где были он с супругой и сын с дочкой. Столько времени прошло, а боль не утихает. Вроде заглушал ее, пока гостевал у дочки, а она все равно внутри живет. И едва что-то напомнит о сыне или жене, тут же вспыхивает эта самая боль – долгая, щемящая – тоскливая…

Но жизнь продолжалась. Дня не прошло, как вернулся, в дверь забарабанили. Подруга покойной жены, Ирина Петровна, примчалась, а вслед за ней Мария – эта рыжая ехидна зашла. Соседи позвонили им, что всю ночь по квартире кто-то ходил. Уж не воры влезли? Прибежали и ахнули, увидев Ивана, которого столько времени не было дома.

– А что не сообщил? – сразу с порога сказала Петровна. – Мы бы встретили. Здоров был, Ваня! Вижу, немного оживаешь, и лицо прояснилось, а то совсем почернел, когда беда пришла. Ну, как себя чуешь, почему не сообщил?

Прыгая с пятого на десятое, затараторила Петровна.

– Сам добрался, – буркнул Иван. – Что зря людей беспокоить.

– А может, в магазин сходить? – сказала Мария. – Я бы купила продукты. У тебя же хоть шаром покати. Обед бы приготовила. Ты же с дороги. Кушать хочешь. Что купить, Иван? Я быстренько схожу…

– Сам схожу, если нужно будет, – нахмурился Иван. – Обойдусь без помощников. Пора привыкать к этой жизни.

– У меня суп есть. Вкусный! Только что приготовила… – запнулась Мария. – Может, принести кастрюльку? Покушаешь…

– Без тебя справлюсь, – перебил Иван. – Что пристала со своим супом, как банный лист к заднице? Не успел приехать, уже ломятся в двери. Без тебя обойдусь. Ишь, жалельщица нашлась! Кастрюлю с супом она принесет. Накормит бедненького. Пожалеет. Да пошла ты…

Иван поморщился и отмахнулся от нее.

– Ну и справляйся, – вспыхнула Мария. – Никто тебя не собирается жалеть. Хотела по-соседски помочь, а он развыступался. К нему с добром, а он…

И она ушла, с треском захлопнув дверь.

С той поры Мария взъелась на него. А Петровна редкий раз, но всё же заходила к нему. Помогала по хозяйству. То полы вымоет, то пыль по верхам вытрет. Ивану тяжело было подниматься на табуретку. То постельное белье простирнет или что-нибудь из магазина принесет. И всё это старалась делать незаметно, так, словно мимо проходила и забежала на минутку. Она пыталась вернуть Ивана к жизни…

Но постепенно, все реже и реже стали заходить соседки, потому что у каждой своих забот полон рот, у всех семьи, а они пропадают днями у одинокого соседа. Это ж какому мужику понравится? Может, мужики ничего не говорили, какая-никакая, а мужская солидарность существует, и каждый понимал, что на месте Ивана мог оказаться любой из них. Но все равно помощницы реже стали появляться. Иван тоже огрызался, когда соседки слишком навязчиво предлагали свою помощь. Если жены в доме нет, чужая не помощница. Ивану волей-неволей, но пришлось возвращаться в эту самую жизнь.

Возвращение было трудным. А честно сказать, он, наверное, до сих пор считал, что находится между прошлым и настоящим. Застрял и никак не может вернуться в эту жизнь. Если бы работал, легче перенес эти беды, что свалились на него. Всё же с людьми, все же крутился бы по работе, глядишь, меньше думал про супругу и сына. А тут днями и ночами сидит один в четырех стенах и невольно, о чем бы ни подумал, а мысли снова и снова возвращают его в то злополучное время, когда погибли самые близкие для него люди, и опять начинает себя корить, если бы в тот год не случилась с ним беда, тогда бы они были живы. И, как ни крути, получается, что в их смерти виноват он, и только он – один и никто более.

Иван снова стал заглядывать в рюмку. Срывался, когда пенсию приносили. А летом, бывало, брал бутылку и уходил на кладбище. Садился возле могилки, где лежали супруга и сын, выпивал и начинал с ними разговаривать. Если бы его увидели со стороны, кто-нибудь сказал что у мужика крыша поехала бы, и принялись бы крутить возле виска, а другие молча проходили и махали рукой – болтает, ну и пусть болтает. Никому же не мешает. И каждый шел по своим делам. А Иван сидел и разговаривал с ними, как с живыми. О себе говорил, как ему плохо без них живется, про дочку, что у нее уже трое ребятишек, про соседей, как они живут. Вообще обо всех новостях рассказывал, а лишнего выпьет и не замечал, как засыпал там же. И, очнувшись, тащился в город.

С годами костыли бросил, но с клюкой не расставался. И плечо болело. Годы прошли, а к непогоде хоть на стену лезь. Подружка жены, Нинка или Петровна, как ее называли во дворе, частенько заводила разговоры про женитьбу. Даже не про женитьбу, а что в доме нужна женская рука, чтобы за порядком присматривала и за ним, а что он может сделать со своей шлеп-ногой да приподнятым крылом. Ну, разве только если стакан в руке держать, она ехидничала, но тут же грозила ему, если увидит пьяным, сразу его дочери сообщит. Но сама при каждом удобном случае все разговоры сводила к тому, что в доме нужна женщина…

Иван избегал такие разговоры. Но в то же время понимал, что слишком тяжело жить без женской руки в доме. Он всегда вспоминал свою Антонину, как она справлялась с домашними делами. А когда её не стало, у Ивана всё из рук стало валиться. Не получается и всё тут! Ладно, редкий раз Петровна помогала, ну еще кто-нибудь из соседок забежит, то булку хлеба принесут, то овощей или фруктов с дачи, но в основном на его кривые плечи ложатся все обязанности по дому. Брался за домашние дела и не знал, плакать ему или смеяться. Сколько времени живет один, а не научился стирать или порядок навести в квартире. Займется постирушками, забудет и смешает черное с белым, а потом с удивлением и руганью рассматривает, что у него в руках находится, то ли половая тряпка, то ли рубаха в непонятных пятнах и разводьях. А уборка – это вообще тоска зеленая с его-то кривой ногой и плечом – крылом. Ни взлететь и не оттолкнуться. Ладно, по низам, то есть полы, можно шваброй грязь развести и мусор по углам растолкать, а выше не получается. На стул не залезешь, и одна рука не поднимается. Какой уж тут порядок наведешь. Ладно, простенький суп сварить или картошку пожарить – это у него еще получается, но что-нибудь повкуснее, как готовила его Антонина, у него не выходит. Руки не из того места растут, как он говорил. И задумывался. Да, с одной стороны, без женщины как без рук, а с другой стороны, если взглянуть, да какая баба за него пойдет, за инвалида-то! Всем же здоровые нужны, непьющие и некурящие, чтобы зарабатывали много и руки правильно росли, а не из какого-нибудь места, а у него что – да ничего! Ни денег, ни работы, ни тем более здоровья, да еще курит и от рюмки не отказывается. Разве нормальная баба пойдет за такого? Конечно нет! А с дурой жить – только время тратить. Эй, кому калека нужен – налетай! Не выдержал Иван, закричал. Тишина… Иван вздохнул. В том-то и дело, что никому…

А еще у него было одиночество. Его одиночество, к которому он привык за эти годы и из-за которого ему не хотелось приводить чужую женщину в дом. Он привык, что всегда один. А появись новый человек в доме, еще неизвестно, нашли бы они общий язык или нет. Кажется, для жизни многого не нужно. Просто два человека с разными характерами должны стать одним целым, как у них с Антониной было. А получится ли стать единым целым с другой женщиной – он этого не знал…

Первое время, когда остался в одиночестве – это слишком тяжело было для него. И дома не мог находиться, и на улицу пойдет, а там везде знакомые места, где они с семьей проводили свободное время. Вон кафе, где ели мороженое. А в парке катались на каруселях. А в этом скверике он с Антониной любил сидеть, когда молодыми были. Планы строили на жизнь. А оно гляди, как жизнь к ним повернулась… Да, тяжело было вспоминать. Слов нет.

И на работу ездил. Но его даже за ворота не пустили. Это производство, а не проходной двор, и захлопывали перед носом калитку. Петро, да это же я, Иван! Не признал что ли? Иван стучал кулаком в грудь. Ну, как же, признал, но здесь завод, а не парк отдыха. Иди, Иван, иди отсюда, пока проверяющий не появился. Я же нагоняй получу из-за тебя. И прогоняли его. Правда, редкий раз встречал знакомых, с кем работали вместе. Постоят, поговорят. Иной раз в пивнушку зайдут, пару кружечек пивка возьмут и разговаривают. Иван в основном спрашивал и жадно слушал, что делается у них на работе. Кто из старых остался, кого выпроводили на заслуженный отдых, кто из новеньких пришел и будет ли толк от них. А помнишь того, ну, Матвея Носова, который в слесарке сидел? Здоровенный такой! Да, припоминаю. Нет его, схоронили. Онкология, твою мать. Не успели глазом моргнуть, начисто сожрала мужика, а ведь в нем было живого весу поболее ста кило, а схоронили одни мослы и череп, обтянутый кожей. И куда смотрит медицина, почему до сих пор не придумают лекарство от этой заразы. И начинались долгие разговоры. Казалось, говорили обо всем, но в то же время – ни о чем. Иван вернется домой, посидит, вспоминая разговор, и пожмет плечами. Вроде много говорили, обо всем расспрашивал, а ничего путного не услышал…

Но первое время, когда из больницы выписался, Иван вообще сторонился людей. Всех. Молодой еще, можно сказать, но уже калека. Инвалид. Он видел, как возле храма сидели нищие и просили подаяние. И вздрагивал, представляя себя среди них. А что? Как раз для него место. Нога покалечена, плечо, словно крыло торчит, а из-за этого и голова наклонена в одну сторону, словно он хочет прислониться к этому плечу, и взгляд получается исподлобья, а не прямо в лицо. Сесть возле нищих, протянуть руку и собирай милостыню. Люди будут проходить, кидать копейки в подставленную коробку или фуражку и ни один не взглянет на него, а если посмотрят, то с презрением – молодой же, а просит. Зачертыхался Иван. Лучше голодным быть, чем сидеть с протянутой рукой. И уходил к реке. Забирался в глушь, усаживался на берегу и думал, поглядывая на воду. О чем думал? Да обо всем и о жизни – тоже.

…Иван сидел на скамейке возле подъезда. Нога болела, никакого спасу нет, хоть волком вой, хоть об стену головой – ничем не уймешь эту боль. Врачи говорили, так и будет к непогоде. Чем старше станешь, тем сильнее будет болеть. Новую ногу пришить не получится. Радуйся тому, что смогли твою сохранить, а боли – от этого никуда не денешься. Будешь принимать лекарства. Вылечиться не получится, но боль можно заглушить.

Он поморщился, растирая ногу. Чуть не охнул, когда ее словно прострелили. Мимо промчались ребятишки. Иван невольно взглянул вслед, а у самого в голове мелькнуло, что вот и его сын так бегал, а сейчас… Он вздохнул. Да, так и будешь жить воспоминаниями.

Иван мельком окинул заросший двор, взглянул на дом, где были видны лишь верхние этажи, а остальное заслоняли деревья. Вон как разрослись! А когда-то двор был голым. Все как на ладони. Ни тенечка, ни кусточка. Помнится, он уговаривал жителей выйти на субботники или воскресники, чтобы сделать палисадники и посадить кустики акации или рябинку, потом посадили березы и клен. Хорошие красивые деревья. Помогая плотнику из домоуправления, с мужиками лавочки сколотили и вкопали. Домоуправление поставили беседку и сделали небольшую детскую площадку с песочницей. Вот уж радость для ребятни! И женщины не отставали. То клумбочки сделают, то цветами займутся перед своими окнами. Двор заиграл. Красивый стал, ухоженный. С той поры, если взглянуть, много воды утекло. Некоторых жильцов уже нет. Одних схоронили, другие получили новые квартиры и переехали, а на их место новые соседи заселились. Жизнь на одном месте не стоит. Она движется…

Иван вздохнул, вспоминая прошлую жизнь, и нахмурился, аж брови сошлись на переносице, когда увидел соседку – эту пигалицу, Марию – эту рыжую ехидну, как называл ее Иван. Поругались, когда он вернулся. С той поры не могли общий язык найти. С виду баба хорошая, но живет одна и язык у нее – Бог семерым нес, одной достался. Попробуй сунуться к ней, так отбреет, с неделю икать будешь. Да еще на весь двор опозорит. Все Машкины беды от длинного языка, как Иван говорил. Поэтому без мужика живет, что ни один нормальный мужик не станет с такой ехидной жить. Иван наизусть выучил ее характер. Сколько лет прожили в одном подъезде, а общий язык не нашли. Сам виноват. Женщина с характером, а он взял и оттолкнул её, когда они с Петровной зашли к нему после возвращения. Она же хотела помочь ему, а в нем взыграла мужская гордость, что справится, да еще прошлое вспомнилось, когда вернулся. Ну и того… разлаялись. С той поры Мария взъелась. В общем, стали врагами. Иван покосился на нее, опустил голову, словно не заметил, и полез в карман за сигаретами. Всё, ничего хорошего можно не ждать. Это не баба, а банный лист, который так и норовит пристать. Иван уж пожалел, что решил посидеть на лавочке. Мария вышла из подъезда. Постояла, посматривая по сторонам. Взглянула на чернущую грозовую тучу, которая нависла над соседним двором, на деревья, что шумели под порывами ветра. И тоже нахмурилась, заметив Ивана на скамейке. Хотела было вернуться домой, но приостановилась, а потом направилась к скамейке. Иван вздохнул. Всё, сейчас начнет читать мораль…

– Не с кем выпить или на бутылку не хватает? – не удержалась, съехидничала Мария, присаживаясь на краешек скамейки. – А, забыла… Ты же у нас алкаш-одиночка. Одному больше достанется, да?

И меленько засмеялась.

– Дура, как есть – дура! – рявкнул Иван, хотел подняться, но охнул и снова уселся, схватившись за ногу. – Я в аптеку собрался. Лекарства закончились. Сунулся, хоть шаром покати. Спустился на улицу и понял, что до аптеки не дойду и обратно не смогу подняться. Сижу, в себя прихожу. Нога болит. Сама видишь, как погода крутит, спасу никакого нет. Здесь хоть в петлю головой, а ты – алкаш, алкаш…

– А что, сунулся бы в петлю, всё равно живешь ни себе, ни людям. Бултыхаешься, как дерьмо в проруби, а так бы сразу все проблемы снял, – снова съехидничала Мария. – Всем миром бы схоронили. Я бы даже на букетик цветов не пожалела. Тебе какие нравятся – гвоздички или каллы? Ну, так, на всякий случай спрашиваю… Вдруг, да пригодятся. Я бы их собственноручно на могилку положила. Знаешь, Иван, ты пьешь, и другие мужики, глядя на тебя, за воротник закладывают. Бабы лаются, а мужики пальцами на тебя указывают. И пьют, сволочи, а всю вину на тебя валят! Дурной пример подаешь, алкашонок. Эх, да лучше бы нашел путную бабу и женился. Глядишь, за ум бы взялся. А так… – она махнула рукой. – Я всегда говорила, что мужики – они слабаки. Чуть что, сразу ломаются и начинают в рюмку заглядывать. Прямо, как ты. Был человеком, становишься алкашонком.

И опять меленько засмеялась.

Иван засопел. Эта ехидна при случае всегда его называла алкашонком, словно у него имени не было. И постоянно с ехидцей, с подковырками, аж хотелось вскочить и треснуть по её рыжей башке, но нельзя – это женщина, как ни крути. Пусть вредная, но баба…

– Ехидна рыжая, врезать бы, да не приучен на бабу руку поднимать, – медленно, с расстановкой выдавил из себя Иван, кое-как поднялся и, опираясь на клюку, потащился к подъезду. – Рано меня хоронишь. Рано! Не дождешься! Все бабы как бабы, а эта – банный лист. Пристанет и покоя не дает. Вот уж уродилась червоточина. Путную бабу не найдешь, но и такая не нужна. Правильно, лучше в петлю, чем такую жену иметь.

Он повернулся и ткнул в нее пальцем.

– Дурак, может быть, в петлю полезет, а умный станет на руках носить, – вслед донеслось, и раздался громкий смех. – Ну, тебя это не касается. Ты к первым относишься. Ну, к тем, кто в петлю лезет, а отсюда следует, что ты – дурачок!

И еще громче расхохоталась.

– Видать, на твоем пути одни лишь дураки встречались, если до сих пор умного мужика найти не можешь, поэтому одна живешь. Вот ты и есть, что ни себе, ни людям, – не удержался, ткнул пальцем Иван. – Потому что умный не позарится на такое добро, как ты, Мария, а дурак просто тебя не заметит, а если заметит, на другой день сбежит. Потому что с тобой жить – только время тратить.

Мария умолкла на мгновение, услышав его ответ, а потом снова принялась смеяться.

Иван думал, что ее разозлит, и не ожидал, что она засмеется, и готов был клюку в нее бросить, но запыхтел, распахнул дверь, зашел в подъезд и с размаху захлопнул дверь. И ругаясь, стал подниматься по лестнице.

– Дура, как есть дура, – ругался Иван, с трудом поднимаясь по ступеням. Хотел было плюнуть под дверь, где жила Мария, но не стал так низко опускаться, а мимо прошел. – Лучше бы в аптеку сбегала, чем приставать. Видит же, что нога болит, а ей хоть бы хны. Это она мстит за старые дела. Я и говорю, что она – баба вредная. Прицепилась, как банный лист. Тычет носом, будто я алкаш последний, и смеется надо мной. Другие пьют, она всю вину на меня сваливает. Я никому не наливаю и никого не заставляю. А Мария мне покоя не дает, пилит и пилит. Вот уж уродилась червоточина!

– Что лаешься, Иван? – распахнулась дверь, и на площадке появилась высокая дородная Лариса Николавна, его бывшая начальница участка на заводе. – Что ругаешься, говорю? На весь подъезд разорался.

Она неторопливо захлопнула дверь и повернулась к нему, поправляя яркую косынку.

– Ай, опять с ехидной повстречался, – Иван махнул рукой и невольно вцепился в перила, когда шатнуло на больной ноге, на которую оперся. – Ох, мать твою за ногу! Аж в глазах потемнело! Хотел в аптеку за лекарствами сходить, нога болит, спасу нет, да куда по такой погоде тащиться. Того и гляди, ливанет. А тут ехидну принесло. Психанул и ушел домой, лишь бы с ней не разлаяться. Еще смеется надо мной, сволота! Из-за нее остался без таблеток. Хоть на стену лезь. Слышь, Ларис Николавна, дай анальгинчик или какую-нить мазь. Я же не дотяну до утра. У кого достать, а? Я бы вернул. Скорую помощь, говоришь? Да ну… – он протянул и махнул рукой. – Они не поедут ко мне. Что им скажу, что нога болит? Да они засмеют меня! – и опять махнул рукой. – Да ну…

Он приостановился, и принялся растирать ногу.

– Не обращай внимания на Марию, – хохотнула бывшая начальница. – У нее тоже жизнь не сахар. Сколько лет одна живет, никого к себе не подпускает. А баба должна жить для кого-то – это в каждой женщине заложено, а у нее никого не осталось. А ведь всякая баба хочет тепла, чтобы её обняли, приласкали, пожалели, и тогда она всё сделает, было бы для кого делать. Одна живет, – и словно с трибуны сказала, подняв кулак, и рубанула: – С людьми нужно общий язык находить, а с бабами тем более, потому что в первую очередь она – женщина, которую нужно любить, ну, в крайнем случае уважать, а всё остальное – это шелуха. Вот так, Иван!

Сказала, опять рубанула рукой и принялась спускаться по лестнице.

– Ага, женщина… А ты попробуй-ка, найди язык, приласкай эту ехидну, – вслед сказал Иван. – Не то что руку откусит, самого сожрет и не поморщится. Хорошая женщина не станет лаяться, как Мария, а подход бы нашла к мужику. Вот, к примеру, как моя Антонина делала. А у этой же Марии все наоборот получается. Наизнанку вывернется, лишь бы носом ткнуть. Пусть дураков в зеркале ищет, которые согласятся её жалеть, а мне еще жить хочется.

Он пробормотал, прислушался к грузным шагам соседки, вздохнул и снова стал подниматься по ступеням. И пока поднимался, все чертыхался, ругая Марию и всех родственников, каких только знал.

А дома, глядя на грозу, которая не на шутку разыгралась на улице и не думала останавливаться, а наоборот, гроза перешла в ливень, казалось, что небо прохудилось, и потоки воды ринулись вниз, с каждой минутой всё сильнее и больше заливая улицу и двор. Где были низинки, появились озера, а возвышенности казались островками.

– Ох, что делается-то – страсти господни, как говаривала моя Антонина! – поморщился Иван, пытаясь рассмотреть сквозь плотные струи дорогу. – Здесь здоровому человеку утонуть недолго, а я, калека, в аптеку собрался.

Сказал и снова сморщился, схватившись за ногу. Боль тягучая, изматывающая. Такой лишь зубная боль бывает. Особенно по ночам. И тогда на стенку лезешь из-за нее, готов среди ночи бежать к врачу, чтобы его выдрать. И утром мчишься, и вздыхаешь облегченно, выходя из кабинета. А с ногой не побежишь и не выдернешь её – проклятущую. Так и будет изматывать тебя. Уже терпения не хватает. Иван все углы, все полки обшарил в поисках таблеток и мазей. Но ничего не нашел. Казалось, нога распухла и стала как тумба и не меньше. Он с каждым разом все труднее и труднее переставлял её, опираясь на клюку. Дома ходил без клюшки. Если нужно, придерживался за стенку или за мебель, а сегодня и правда, хоть головой в петлю, до такой степени разболелась нога. И к Петровне не сходишь. Уехала с мужем к внукам. А соседи на работе. Он слышал, как утром собирались, а сейчас еще день, но ему казалось, что уж ночь наступила, и тьма за окном, и боль такая тягучая, как само время, сколько ни погляди, стрелка словно на одном месте застыла, а ему еще до утра нужно протерпеть эту боль, чтобы сходить в аптеку. В такую непогодь хороший хозяин собаку на улицу не выгонит. А ему хоть плачь, а до аптеки нужно добраться. Иначе до утра не дотянет. От боли в петлю полезет. Подумал и снова застонал, растирая ногу. А потом все же решил, хоть потоп, а нужно пойти за лекарствами. И, собравшись, потихонечку направился в сторону аптеки. И не дошел. Споткнулся, когда пытался перейти поток воды на дороге, не заметил колдобину, нога скользнула, и Иван со всего размаха рухнул на дорогу.