Текст книги "Долгая дорога"

– А, ну ладно, главное – деревню не подпали, – старик опять взглянул на него, надвинул фуражку на глаза и не удержался, с ехидцей буркнул: – Ладно, командировочный, прощай. Ага… Думаю, дед Аким сильно обрадуется, когда тебя увидит. Правда, если могилку найдёшь. Некому проведывать… Привет передавай от меня, если деда повстречаешь. Скажи, Демьян Голиков кланялся. Скоро все там будем, все вместе соберёмся. Ага…

И понукая лошадь, не оглядываясь, затарахтел по разбитой дороге.

Вскоре стук колёс смолк, но ещё изредка доносился голос старика, который опять понукал лошадь, с ней разговаривал, чтобы не уснуть по дороге.

Егор стоял, осматриваясь. Много лет собирался в деревню приехать, но времени не нашлось. А сейчас стоял и не знал, что ему делать, зачем сюда приехал. Мёртвая деревня. Последнего старика отнесли на кладбище – и с ним деревня умерла. Тишина. Ни звука. Лишь ветер шумит в одичалых садах, где-то хлопает ставень да вороньё кружит над деревней.

Узкие улочки и переулки, сплошь заросшие полынью да татарником, заброшенные сады возле каждого дворика, где местами виднеются яблони, и яблоками усыпана земля вокруг деревьев, и повсюду развалины домов. Казалось бы, яблоками пахнуло, Егор глубоко вдохнул и задержал дыхание. Ан нет, пахнет прелой травой и сырой землёй. Редкие дворы, где ещё сохранились избы, но уже на всех провалились крыши, стропила торчат, словно огромные рёбра неведомых чудовищ, на некоторых домах сорваны ставни. Может, ветром сорвало, а может, чужаки забредали, шарились в избах, выискивая что-нибудь ценное. Загудел ветер над головой. Низкие осенние облака накрыли мёртвую деревню. В вышине, под облаками метались грачиные стаи. Улетят вскоре, оставляя людям осеннюю слякотную непогодь. Холодно будет, зябко…

Передёрнув плечами, Егор вытащил из сумки тёплую куртку, огляделся и неторопливо направился на кладбище. Он шёл по заросшим улочкам. Иногда останавливался, заглядывал во дворы и тут же возвращался на дорогу и шёл дальше, озираясь по сторонам. Среди чернеющих груд и зарослей сорняков стоят яблоневые островки, а вот запаха яблок, какой ночами снился долгие годы, – этого не было.

Егор стал подниматься на пологий холм, что стоял неподалёку от деревни. Там, среди берёз, едва видны покосившиеся редко памятники, а большей частью кресты. Перешагнув через остатки изгороди, Егор начал осматриваться, вспоминая, куда он ходил с баб Таней, и, не вспомнив, стал медленно бродить по старому заросшему кладбищу, надеясь отыскать баб Таню и деда. Где были фотографии, он внимательно всматривался, но везде чужие лица, а может – позабытые… Замечая таблички, протирал пучком травы и, прищурившись, старался разобрать надписи. Долго блуждал между поваленными оградками, покосившимися крестами, пытаясь разыскать бабку Таню и деда, но бесполезно. Наверное, кресты подгнили, упали, а земля быстро делает своё дело, год-другой поваляются на сырой земле, и ничего не разберёшь, никогда не узнаешь, кто тут покоится. Кладбище заброшенное, лишь несколько могилок ухоженных. Видать, из других деревень приезжают, своих проведывают. А там, когда пробирался между кустами, наткнулся на памятник. Что-то остановило его. Оглянулся. Показалось, чьё-то знакомое лицо мелькнуло на потускневшей фотографии. Присел. Протёр рукой. Всмотрелся. И не выдержал, медленно провёл по снимку. Алёнка Коняева. Та девчонка, что кормила его оладушками, до сих пор вкус вспоминается. Та девчонка, которая поцеловала его, а он испугался и убежал. И уехал. Но всегда, где бы ни был, всегда вспоминал эту взбалмошную девчонку, которая хотела, чтобы в её семье, когда она выйдет замуж, было много-премного ребятишек. И Егор, когда ехал сюда, в душе ещё надеялся, мечтал, может, она не выходила замуж, может, его ждёт. Вот и дождалась. Встретились… Подёргав сорняки и траву, Егор протёр памятник, подправил оградку. Присел рядышком. Долго сидел, о чём-то думая. Потом поднялся. Оглядываясь, медленно пошёл к выходу. Опять перешагнул изгородь. И вздыхая, направился к деревне…

Егор шёл по пустынной улице. Мёртвая деревня, но казалось, сейчас откроется чья-нибудь калитка и выскочит мальчишка или девчонка и помчится по улице, а вслед раздастся голос, чтобы вернулся. А вон из той приоткрытой калитки появится дед. Усядется на лавку и начнёт перекликаться с таким же стариком на противоположной стороне улицы, и долго они будут беседовать, рассказывая друг другу новости… Вздрогнул, когда из-под подворотни вылетела чёрная, как смоль, собачонка и залилась пронзительным лаем, кинулась к нему, а потом, испугавшись, поджала хвост и юркнула в какую-то щель и скрылась в разрушенном доме. У Егора дыхание перехватило. Остановившись, он пытался рассмотреть, куда спряталась собака, но её не было видно, лишь из-под груды всякого хлама доносилось глухое рычание. Бедняжка, откуда же ты взялась в этой забытой Богом и людьми деревушке?

Дом, где жили баба Таня и дед Аким, он сразу заметил, едва вышел из проулка. Поднялся наискосок по пригорку и зашёл во двор. От забора остались столбы, да в некоторых местах виднелось немножко штакетника. Крыша просела, обнажив стропила. Ставни держались крепко. Видать, когда закрывали дом после похорон деда, на совесть замотали толстой проволокой, чтобы никто не залез в избу. Продравшись через заросли репейника, что заполонили весь двор, Егор осторожно поднялся по ступеням на крылечко. Оторвал доски, забитые крест-накрест, распахнул дверь, постоял, всматриваясь в полусумрак, шагнул внутрь, что-то уронил со скамьи, стоявшей возле двери, и облачко пыли повисло в воздухе, кружась в тонких лучах света, что проникали через дырявую крышу. На гвоздях, вбитых возле двери, висели запылённые, все в паутине, фуфайка, старый пиджак, из кармана виднеется какая-то тряпка, баб Танина кацавейка и смятая шапка деда, на полу сбитый сапог – это деда Акима, изъеденные молью обрезанные валенки, пара галош и почему-то несколько тарелок, стопочкой сложенные на полу. Может, кто-то хотел забрать, но скорее всего, забыли. За дверью виднеется распахнутый сундук. Егор заглянул. Странно, столько лет прошло, а вещи до сих пор лежат. Везде толстый слой пыли и гирлянды паутины. Что-то прошуршало в тишине. Егор вздрогнул, оглянулся. Тишина. Наверное, мышь пробежала. А там, возле сундука, к стене прислонены удочки. Леска накручена на удилишки, толстые поплавки из пробок. С дедом на рыбалку ходили. Удочки смастерил толстые, крепкие и леску толстую поставил. Нет-нет, на речке можно было сазана поймать или крупного голавля. Вот дед на них охотился. Егору не доверял. Всегда говорил, что силы не хватит, чтобы такого зверя из воды выволочь. И, правда, не хватило… Дед куда-то отошёл, а Егор увидел, что удочка по траве поползла. Бросился к ней. Схватил. В глубине словно дикий зверь заметался. Всё пытался вырваться. Рванулся, и Егор не удержался, стал в речку съезжать. И руки не мог расцепить – испугался. Мотыляло его во все стороны, уже ноги в воде были, ещё чуть-чуть и всё – с головкой уйдёт, и тут дед прикондылял. Удочку вместе с Егором подхватил, так и выволок. И Егора вытащил, и рыбу. Здоровый сазан оказался. Потом дед Аким долго вспоминал и всем рассказывал, как Егорушка сазана поймал…

Разноголосо заскрипели половицы. Егор осторожно прошёл в избу. Постоял на кухоньке. Здесь было царство бабы Тани, куда она никого не допускала. Чугунки, две сковороды, рядом пустые запылённые банки, на низкой лавочке – это дед Аким смастерил – стоит ведро. Егор заглянул. Слой пыли и мусор на дне. Ходики давно остановились. Егор хотел было запустить, а потом раздумал. Пусть показывает время, когда дом был жив, а сейчас умер, потому что не стало хозяина в доме. Пусть висят часы, нельзя прошлое тревожить.

В горнице повсюду пыль, как и во всём доме. Здесь особенно чувствуется запустение. Затхлый воздух, пахнет мышами и пылью. Серые неровные стены. Местами осыпалась штукатурка. Высокая кровать. До сих пор на ней лежат подушки и покрывало, словно ждут своего часа, что какой-нибудь уставший путник зайдёт сюда и останется ночевать. Коврик над кроватью. Рядом этажерка и на ней стопочка книг и два-три журнала. Дед Аким любил вечерами, когда все дела переделаны, присесть возле стола с книжкой в руках, надвинуть на крупный нос очки со сломанной дужкой и читать, медленно переворачивая странички. Возле стола валяется деревянный тяжёлый протез. Видать, деда Акима без него похоронили. Как же он без протеза будет там? Егор поднял тяжёлую деревяшку, приставил к стенке. Подошёл к стене, где в рамках висели фотографии. Немного. Всего несколько рамочек, где они ещё молодые с баб Таней сидят, напряжённо выпрямив спины, и смотрят в объектив, а на второй фотографии дед Аким сидит, а баба Таня стоит и держит руку на его плече. И ещё снимки, где дед был в форме. С войны вернулся. А здесь какая-то родня. Егор уж не помнил, кто на снимках, а может, забыл…

Он подошёл к небольшому сундуку возле кровати. Баба Таня никогда не разрешала в него заглядывать. Могла крапивой отхлестать, если сунешься. Даже дед Аким не подходил. Егор оглянулся, взявшись за замочек. Такое чувство, что тебя поймали на месте преступления, сейчас баба Таня зайдёт в горницу, нахмурится, брови сдвинет, погрозит пальцем, принесёт пук крапивы и всыплет по первое число. Помедлив, Егор сорвал замочек и откинул крышку. Внутри сундука лежали несколько грамот и небольшой свёрточек. Развернув старую газету, Егор положил на стол стопочку писем и несколько фотографий. Это были снимки их сыновей, погибших на войне. Вот и похоронки среди писем. Разложил на столе, как делала баба Таня. Долго рассматривал снимки. Молодые ребята. Пятеро. И ни один не вернулся. Все лежат в чужой земле. Егор не стал читать письма. Тяжело. Опять завернул в газету вместе с фотографиями и сунул в свою сумку. Негоже, когда живые забывают о мёртвых. Негоже, но получается, что он забыл. Всю страну исколесил вдоль и поперёк, а сюда не нашлось времени приехать, чтобы проведать стариков, а ведь они ждали. До последнего своего часа ждали, а он…

Долго просидел Егор в доме. Стариков вспоминал. А потом поднялся. Вышел. Снова прибил доски на место. Выбрался на дорогу. Тяжёлые тёмные тучи до горизонта. Давят, к земле прижимают. Зашипела осенняя морось, скрывая округу в туманной мгле. Егор постоял, а потом направился в сторону станции. Смотрел по сторонам, в воздухе стоял запах сырой земли, опавших листьев и пожухлой травы, и не было того яблоневого запаха, который ночами снился долгие годы, к которому он добирался через всю страну, как не было многого другого из далёкого прошлого, что грело его долгие годы в дальних краях. Он шёл на станцию и не знал, вернётся ли сюда, как не знал того, куда на этот раз увезёт поезд его судьбы. И будет ли остановка на этой станции или снова мимо проедет.

Скорее всего, поезд его судьбы мимо промчится и опять будет колесить по стране в поисках призрачного счастья.

Всё может быть…

Долгая дорога

Пантелей Иванчихин спустился с разбитой насыпной дороги и неторопливо зашагал по тропинке, поглядывая по сторонам. Смотрел на деревенские дома, которые были разбросаны там и сям по пологому склону холма. Избы, сараюшки словно спускались в низину, направляясь к извилистой речушке, что вилась между всхолмьями, по берегам заросшая кустами и вербами да желтели песчаные берега, а сама в заводях и звонких перекатах, где воля вольная для ребятни, где можно пескариков половить да искупаться в жаркий день…

Много лет прошло с той поры, когда Пантелей впервые попал в эту деревню. Колхозникам помогали на сенокосе. Шефская помощь, так сказать. Всех оставили на центральной усадьбе, а Пантелея загнали в глухомань природой любоваться, как хохотнул бригадир. Небольшая деревушка на пологом склоне холма, стариков много, а молодых можно по пальцам пересчитать. Определили на постой к Ангелине и Володьке Ерёмкиным. Старики, а их называли по именам, вроде так и должно быть. И Пантелей стал звать старика, здоровенного скособоченного увальня – дядькой Володей, а бабку Ангелину, маленькую, худенькую, словно девчушка, ласково именовал – Гелюшка. Днём с колхозниками на сенокосе, а вечерами помогал старикам по хозяйству – то крыльцо подправит, то забор подлатает, то печку подмажет… Да что говорить, в деревне всегда работа найдётся. Вот и крутился от зари до зари, пока командировка не закончилась. Уезжал, бабка Геля расплакалась и дядька Володька носом подхлюпывал, всё просили не оставлять их одних, а навещать при случае. С той поры, когда выпадало свободное время, Пантелей стал наезжать к старикам. Если долго не бывал, душа начинала ныть, словно напоминая, что нужно проведать стариков. И тогда собирал сумку, покупал гостинцы и тащился с пересадками на автобусах, чтобы день-другой провести со стариками, которые стали роднее родных. Да и каких родных-то, ежли вырос в детдоме, не зная ни мамки, ни папки – подкидышем был, и жизнь как-то не складывалась, вроде неплохой сам-то, а всё один да один, казалось бы, давно пора семью иметь, а ни жены, ни детей…

Ночью старики приснились, непонятная тоска накатила, и душа не заныла, а словно в кулак сжали – душу-то, да так больно, что Пантелей не выдержал. Утром позвонил на работу, отпросился на пару-тройку деньков, достал с антресолей потёртую сумку, бросил рубаху да трусы с носками, полил цветы на подоконнике, оставил ключи соседям, чтобы за квартирой присмотрели, и сам отправился в деревню, чтобы навестить Ерёмкиных.

…Промчалась машина по грунтовке. Вдогонку метнулась собака, загавкала. Облако пыли повисло над дорогой. Звучно чихнув, Пантелей кивнул замшелому старику, что сидел на такой же лавке возле дома.

– Здоров, дед Витяй, – сказал он, на ходу прикуривая. – Сидишь, на солнце греешься?

– Здоров, – чуть запоздало сказал старик, видать, дремал; прислонившись к забору и приложив ладонь лодочкой к глазам, взглянул против солнца. – Чей будешь? Сослепу не признаю…

– К Ерёмкиным приехал, – махнув рукой в сторону извилистой речки, сказал Пантелей. – К Гелюшке и дядь Володе.

– А, вот сейчас узнал тебя, – закивал дед Витяй, поправляя зимнюю шапку, несмотря что на дворе было лето. – Молодца, что ездишь, а больше-то некому. Одни на белом свете. Помрут – и похоронить некому. – И старик замолчал, прислонившись к щербатому, словно зубы, забору. Может, задумался, а может, опять задремал.

Виляя по узкой тропке, мимо протарахтел старенький красный мотоцикл. На нём гордо восседал паренёк по пояс голый, в выцветшем трико и галошах. Видать, чей-то внучок приехал на каникулы. И техника, как успел заметить Пантелей, скорее всего – первая, вон как неуверенно рулит по тропинке. А сколько ещё будет на веку этих мотоциклов да всяких мопедов с велосипедами – не счесть. Но самый незабываемый – первый…

Заорал петух, взлетев на забор. Пантелей чертыхнулся, засмотревшись на мотоцикл, бросил окурок в траву, свернул в проулок и по нему стал спускаться в сторону речки. Где-то мукнула корова. Следом зашлась собака лаем. Видать, чужой во двор сунулся. А там на взгорке играют ребятишки. Лето наступило, и ребятня на каникулах. Привезли к старикам, на свежий воздух и парное молочко. А вон там два паренька направились в разрушенный коровник, прикуривая на ходу и пряча сигареты в руках. Боятся, взрослые увидят, накажут. Хотя все прошли через это. Одни раньше закурили, другие позже, а некоторые вообще не пристрастились…

Добравшись проулками до Ерёмкиных, Пантелей взглянул на обшарпанную избу, подмечая, что нужно подправить. На погребке крыша прохудилась, вон дранка виднеется, и земля вокруг просела – нужно подсыпать. Забор покосился. Некоторые штакетины сломаны, а то и вовсе не хватает. Из дыры появился любопытный пятак поросёнка. Увидев Пантелея, чумазый поросёнок дружелюбно хрюкнул, выбрался на улицу и потрусил вдоль домов по своим поросячьим делам.

Толкнув скрипучую калитку (нужно петли подправить и смазать), Пантелей зашёл во двор, сплошь заросший спорышем. Вдоль забора разнокалиберная поленница. Где-то ещё много, а в других местах всего ничего, почти до земли выбраны поленья. Видать, откуда ближе, там и брали. Осенью готовили дрова, укладывали в высокие поленницы и закрывали кусками рубероида, чтобы не намочило дождями. Ладно, на всю зиму хватило – это радует. Не мёрзли старики. Кое-где на штакетинах висели банки, вон бидончик виднеется, а рядом сушатся линялые тряпки. Возле калитки в садик видны черенки от лопат и грабли торчат. Наверное, дядька Володя с Гелюшкой в саду возились. Загорланил петух, созывая своё семейство. Куры наперегонки помчались, как-никак хозяин зовёт. Пантелей присел на ступеньку широкого крыльца. Давно заметил, лучшее место для отдыха – крыльцо. Здесь можно с соседями поговорить, когда они заходят на минутку, а можно сидеть и смотреть на ночное небо в звёздных россыпях и просто слушать ночную тишину. Пантелей поёрзал на ступеньке, поудобнее устраиваясь. Устал, пока добрался. Поставил сумку на землю и стал осматриваться. Всё то же, что и было. Ничего не изменилось за эти месяцы. Месяцы? Пантелей нахмурился, подсчитывая. И, правда, не неделю, не две-три, а месяцы пролетели, пока выбрался в деревню. Закружился на работе и по работе, и после работы, аж штаны на ходу слетают. Замотался, пожрать некогда было. Раньше частенько проведывал, а сейчас… Он вздохнул, взглянул в садик. Вдоль забора разлохматилась смородина (осенью нужно ветви подрезать), рядом яблоньки, какой сорт – он не знал, но яблоки были маленькие и кислющие – страсть, а вон там вишня. Ягоды мелкие урождаются, а побеги от неё, как трава-берёзка, по всему садику лезут, не успевают вырубать, а они прут и прут, заразы. И по двору полынь да лопухи с крапивой островками разрослись. Надо бы косой пройтись, нечего двор сорняками заполонять. Пантелей достал сигареты. Закурил. Порыв ветра подхватил дымок, заполоскало-запарусило бельё на веревке, что провисла поперёк двора, подпёртая длинной слегой, чтобы по земле не волочилось. Видать, бабка Ангелина устроила постирушки. Конура возле огорода. Давно собаки нет, а конура так и стоит. Рядом разрезанный баллон от «Беларуси» и валяется шланг. Воду наливают утятам и гусятам – и пьют, и бултыхаются тут же. А вон там…

– Володька, лиходей криворукий, сколько говорить, не кури в избе, – донёсся резкий тягучий голос. – Всё провонял, надымил, хоть топор вешай. Марш на двор, пока ухватом не получил!

– Ополоумела, старая, – раздался громкий хриплый голос. – Что выдумываешь, а? Что зазря рот раззявила? Я же перед тобой сижу, а разоралась, будто курю…

– А кто же тогда надымил, ежли не ты? Мы же вдвоём в избе. Значит, кроме тебя некому, – опять донёсся тягучий голос Гелюшки. – Может, скажешь, что я пыхчу, а?

– Только попробуй, – захрипел старик. – Враз губы прижгу, ежли замечу. Это не госпиталь, когда раненым прикуривала. Ишь, чего удумала на старости лет – курить! Гляди у меня…

– Я те прижгу, – недовольно заворчала бабка Геля. – Глянь, какой смелый нашёлся! Вот дождёшься…

Так было всегда, когда Пантелей приезжал в деревню. Садился на крыльцо, где проводили со стариками большую часть свободного времени, и посмеивался, слушая, как беззлобно лаются старая Ангелина с дядькой Володей. Давно старики кукуют-доживают свой век в деревне. Гелюшка познакомилась с дядькой в конце войны, раненого вытаскивала из-под огня, моталась с ним по госпиталям, выхаживала после тяжёлого ранения, а потом в деревню забрала. С той поры не разлучаются…

Заскрипела дверь. Донеслись лёгкие, неторопливые шаги, и на крыльце появилась Гелюшка: невысокая старушка, юбка в пол, сухонькое сморщенное лицо, платок по бровям, в глухой ситцевой кофточке в мелкий синий цветочек. Она, не глядя, ткнула ноги в обрезанные валенки, развернулась и охнула, чуть было не уронив алюминиевый таз с грязной водой. Сразу видно, постирушками занимается.

– Пантюшка приехал, – запричитала она, торопливо выплеснула грязную мыльную воду с крыльца, громыхнула тазом, бросила его на доски, присела рядышком и прижалась к Пантелею, заглядывая в глаза. – Наконец-то дождались. С дедом частенько вспоминаем тебя. Ни слуху ни духу… Мы уж боялись, думали, что бросил нас, стариков-то. А ты взял и приехал. А почему не был долго, сынок?

– Заработался, – выпустив струйку дыма, сказал Пантелей. – А ночью, словно шило в задницу ткнули, я собрался и примчался. Захотелось вас увидеть, с вами посидеть. Что-то неспокойно на душе стало, тоскливо. Вот и прилупил. Как живёте, Гелюшка? – и приобнял старушку. – Как ваше здоровье?

– Да нормально живём, грех жаловаться, – закивала она головой. – Прихварываем, но ничего, держимся. Правда, дядька Вовка стал в рюмку заглядывать. Ты бы поругал его, сынок. Разбаловался на старости лет. У, дождёшься у меня, лиходей косорукий! – и потешно погрозила сухоньким кулачком.

– Меня звала, что ли? – появилась лохматая кудрявая башка старика, и, скособочившись, он вышел на крыльцо, лицо, наполовину обожжённое – сплошь один большой бугристый шрам, который терялся где-то под рубахой. – А что расселись-то? – он взглянул на Пантелея и сказал, словно не было нескольких месяцев расставания, будто Пантелей со двора вышел и вернулся. – Айда в избу, сынок. Мать, повечерять бы, солнце за горой скрылось. И это ещё… Пузырёк бы…

– Уже с утра занырнул в бутылку, – сразу же заворчала бабка Геля и споро поднялась. – Знаешь, Пантюша, сделаю настойку для питья, для растирания, подальше запрячу, а он, сволота этакий, находит, – беззлобно обругав, она всплеснула руками. – Не успею глазом моргнуть, Вовка лыка не вяжет. И когда успевает – не понимаю. Ну не зараза ли? – и подтолкнула Пантелея. – Солнце на закат повернуло. Вечерять пора, сынок. Айда в избу, айда. Сейчас стол накрою, и посидим…

И всё так легко, так просто, словно не расставались.

Пантелей приостановился на веранде. Низенькая, но просторная, вся увешанная вязанками душицы, иван-чая посредине, особенно мяты много – вдоль речки в сырых местах косой коси, а в углу зеленели берёзовые веники, уже заготовили на всю зиму. Вон какие мягкие и духмяные! Возле двери, на вбитых гвоздях плащ с большим капюшоном, тут же кнут виднеется. Давно корову продали, а кнут висит. Здесь каждый хозяин в деревне имеет свой кнут, так принято, а некоторые с собаками пасут, чтобы волки не подходили, и с коровами легче управляться. К плащу притулилась серая фуфайка, грязная тряпка из кармана торчит, и тут же коричневая кацавейка с потёртым мехом. Под ними ряд разномастной обуви: драные тапки, разнокалиберные галоши, зимние боты «Прощай молодость», сапоги резиновые, сапоги кирзовые: стоптанные и поновее – выбирай на любой вкус. А за дверью, где большущий сундучище, там, за занавеской, много лет стоит сломанный сепаратор, а выбросить жалко. В конце веранды старый буфет с оторванными дверками. Кто его смастерил, даже старики не помнят. Два серпа подоткнуты под крышу. К стене прибита полка (Пантелей сделал), и там всевозможные баночки, коробочки и прочая мелочовка, которую никогда не замечаешь, но она всегда нужна в хозяйстве.

– Пантюшенька, что застыл, аки столб посередь двора? – раздался протяжный говорок старухи. – Забыл, где дверь находится? Проходи в избу, сынок, и занавеску опусти, а то мухи налетят. Сейчас на стол спроворю, и повечеряем.

Пантелей наклонил голову, чтобы не удариться о притолоку, и перешагнул порог. Справа раскорячилась большая печь. Опять нужно подмазывать. Видать, дрова заносили, всю ободрали. На печи подушка и лоскутное одеяло. С мороза ввалишься в избу, шубейку и валенки скинешь, и быстрее на печку – у-у-у, хорошо! Слева от двери рукомойник, под ним помойное ведро. Возле раковины полочка, там мыло, а на гвозде висит серенькое полотенце. На лавке ведро с колодезной водой и ковшик. А возле окошка стол с клеёнкой, на нём большая солонка и блюдце с конфетами. Скорее всего, дешёвая карамелька. Не шибко-то разбежишься на стариковскую пенсию, не пошикуешь. Возле стола ободранные голубенькие табуретки. Цветут гераньки. Горит лампадка, едва заметен тёмный лик на старой иконе. Громко тикают ходики. Дверь в горницу прикрыта, чтобы мухи не налетели.

Пантелей громыхнул табуреткой, поставил сумку и принялся вытаскивать свёртки, кульки и кулёчки, разные пакеты, коробки спичек, мыло и прочую мелочовку, раскладывая на столе. Для дядьки Володи гостинец – несколько пачек «Примы» – вонючие, зараза, а крепкие – страсть! Старик любит такие. А для бабки Гели разыскал гребешок и маленький флакончик духов «Красная Москва». Вроде мелочь, а она обрадовалась! Скинула платок на плечи, несколько раз пригладила седые волосы, воткнула гребень, капельку духов на себя – и словно помолодела, морщинки разгладились, и заулыбалась, поводя плечиками. Угодил.

И сразу захлопотала возле стола. Загремела щербатыми тарелками, зазвякала ложками. Вытащила несколько солёных огурцов, квашеная капуста в пятнышках укропа, матово поблёскивали грузди, желтело старое сало, пучок зелёного лука притащила с огорода, две головки чеснока. Крупно нарезала хлеб. Громыхнула чугунком с картошкой в мундирах, а рядом поставила банку молока.

Пантелей погремел рукомойником, умылся, утёрся полотенцем и быстрее за стол – проголодался за долгую дорогу, пока добрался до деревни. Уселся и сразу же потянулся к чугунку.

– Погодь, сынок, погодь, – остановила бабка Геля и торопливо скрылась в горнице. – Сейчас достану бутылку. С мятой настаивала, запашистая – страсть, а вкусная – у-у-у! – она причмокнула на ходу.

Дядька Володя потянулся было за картохой, потом зыркнул вслед и напрягся, внимательно прислушиваясь.

Она чем-то гремела в горнице, шуршала, передвигала, а потом донеслись поспешные шаги, Ангелина появилась на кухоньке и громыхнула бутылкой об стол.

– Ну не зараза ли? – уперев руки в бока, сказала бабка Геля и посмотрела на мужа, который сидел, отвернувшись к окну, словно его не касалось. – Вот глянь, Пантюша, этот лиходей уже половину вылакал. Скажи, когда успел, ежли токмо утром сунула? Когда узрел, а?

Старик сидел, упорно рассматривая яблоньку за окном, и поглаживал изуродованную щеку. Так было всегда, когда ругалась Ангелина. Сядет, нахохлится, словно воробей, и будто ничего не видит, ничего не слышит.

– Что, дядька, гоняет тебя Гелюшка? – хохотнул Пантелей и, выловив горячую картофелину, обжигаясь, принялся чистить. – Правду говорят, что мал золотник, да дорог.

– Мала блоха, да кусаться лиха, – буркнул старик и утробно рявкнул, когда Ангелина крепко хлопнула по загривку. – Вот, Пантюха, сам посуди, откуда у этой пигалицы столько вредности? Никакого покоя, никакого…

– Лихоимец кривоглазый, кто же из початой бутылки угощает, а? – продолжала ругаться бабка Геля. – Да и ту, чать уж разбавил…

– Не успел, кажется, – буркнул старик, снова потянулся за картошкой и отдёрнулся, когда жена снова хотела влепить затрещину. – Гелька, брось! А ты другую достань, а эту на место приткни – пущай настаивается. Всё же сынок приехал…

– Так и норовишь лишний раз заглянуть в рюмку, – привычно заворчала Ангелина, но не стала убирать початую бутылку, а снова взялась за неё, разлила по рюмкам и подняла, взглянув на мужиков. – Ну, провались земля и небо, мы на кочках проживём. За приезд, Пантюша! – и стала неторопливо пить.

Дядька Володя опрокинул стаканчик, даже не утёрся, почмокал губищами, зыркнул на Пантелея, потом на жену и молчком заторопился на улицу, прихватив привезённые сигареты.

Бабка Ангелина выпила, передёрнула плечиками, хотела было поморщиться, но с недоумением взглянула на рюмку, понюхала, в ладошку вылила остатки, попробовала на язык и взъерепенилась.

– От, обормотина криворукая, – она развернулась и потешно погрозила кулачком. – Не разбавлял… Ну точно, вчистую выпил, только мятой пахнет. Выпил, а ведь сидит, и ни в одном глазу. Ведро нужно, чтобы его споить. От обормот, – повторила бабка Геля. – Я же говорю, все мои лечебные бутылки разыскал. Никуда не спрячешь. Нюх, как у собаки. Вот дождёшься, вторую руку заверну крючком, тогда в колоду превратишься, ирод, – и снова погрозила. – Уговаривать станешь, чтобы с ложки покормила…

И, покачивая головой, бабка Ангелина продолжала ругаться, то и дело всплёскивая руками.

А Пантелей сидел, слушал привычные беззлобные причитания бабки Гели (так было всегда, и дальше слов дело не заходило), посмеивался над стариками, а сам чистил картошку, похрустывал огурчиками, зелёным луком, пальцами хватал капусту и отправлял в рот, запивал колодезной водой и снова тянулся к какой-нибудь тарелке. А когда наелся, шумно вздохнул и, прислонившись к стене, достал сигареты, но не стал прикуривать, зная, что бабка Геля на дух не переносит табачный дым в избе.

– Марш на крыльцо, там дыми с этим оглоедом, – махнула рукой старушка. – А я пока чай подогрею, – и загремела чайником на плите. – Потом с баранками да медком пошвыркаем.

Пантелей присел на широкую ступеньку рядом со стариком, вытянул сигарету и закурил.

– Гелька лается? – спросил старик и, склонив голову, искоса посмотрел. – Ну, из-за бутылки-то…

– Да нет, не ругается, просто ворчит, как обычно. Просила с тобой поговорить, что в рюмку заглядываешь. Дядька, перестань, ты же знаешь, я не уважаю эти рюмки, – пыхнул дымом Пантелей и сказал: – Так и воюете с Гелюшкой?

– А что нам делать? – просипел старик. – Скучно жить, когда всё гладко. А так она гавкнет, я рявкну – и на душе веселее. С войны воюем, когда повстречались, – старик вытряхнул сигарету, ловко вставил спичечный коробок между коленями, чиркнул спичкой и прикурил, попыхивая. – Сам-то как живёшь, Пантюш? Что долго не приезжал, а? Гелюшка все глаза проглядела, тебя ждала. Скучает она, да и я тоже, – и опять пыхнул, скрывшись в густом дыме.

– Закрутился на работе, дядька Вовка, – задумавшись, неторопливо сказал Пантелей, осматривая двор. – Здесь картошку выкопали, дрова заготовили, в город вернулся, а меня в колхоз отправили. Почти месяц там были. Едва появился на работе, заявками завалили. Зима на носу. Одни рамы просят, другие двери заказывают. Утепляются. А весной, не поверишь, словно мор в городе прошёл, почти каждый день гробы делали. Не счесть, сколько сделали. Тяжело. Лето наступило, опять хотели в колхоз отправить, как шефскую помощь, но я отказался. Пусть другие помотаются, как мне приходилось. Я и так, как белка в колесе – все дни на работе, а в свободное время на шабашки бегал. Деньги нужны были. Вот и откладываю каждую копеечку. А этой ночью вы приснились, – он сказал и стукнул по груди. – И вот здесь как заболело, как защемило, до утра просидел возле окна, пачку сигарет искурил, вас вспоминал, а утро настало, я за телефон, отпросился и к вам помчался. Вот сижу с тобой, и душа радуется, словно в дом родной приехал.