Текст книги "Долгая дорога"

Урожайная пора

В сарае загремели лопаты. Распахнулась дверь, и во дворе появилась тёща, одетая в застиранный синий халат, в косынке, из-под которой выбилась прядь волос, и в галошах на босу ногу, и принялась прислонять к забору разнокалиберные лопаты.

– Кольк, слышь меня, – она крикнула и повернулась к крыльцу, где сидел зять. – Сынок, что хочу сказать… Возьми подпилок. Лопаты поточи. Завтра начинаем картошку копать.

Сказала и опять скрылась в сарае и чем-то загремела.

– Знаю, что завтра, – буркнул Колька вслед. – Зачем каждые пять минут напоминать-то. Сейчас наточу…

Колька поплевал на окурок, затушил его и кинул в помойное ведро, стоявшее под умывальником возле крыльца, и поднялся, поддёрнув старое трико. Скрылся на веранде, а потом снова появился и, перетаскав лопаты к крыльцу, молчком принялся точить: вжик-вжик-вжик.

Завтра будет много работы. Колька искоса взглянул на огород, который полосой протянулся от бани и до самой речки. Они с женой каждый год старались взять отпуск или отгулы, чтобы помочь с уборкой картошки. Это сажать легче. Приходят соседи и всем гуртом сажают, а потом к следующему идут и так, пока не закончат. А вот копать – это тяжелее. За один день не управишься. Так вымотаешься, руки-ноги не шевелятся. А тёще не на кого надеяться, кроме как на Кольку и дочку. Сыновья давно разъехались и редко появляются. И по весне, когда нужно сажать картошку, Колька, приезжая в деревню, всегда говорил тёще, зачем она столько сажает, если живёт-то одна, а она в ответ: «Ну, как же без картошки-то? Нельзя! Вам выделю, сыночкам отправлю, для скотинки оставлю, а мне тоже надо покушать, а ещё на семена оставить и немного на всякий случай придержать – мало ли… да чуток продам, а ещё обменяю на арбузы и с вами поделюсь. Видишь, какая польза от картохи? Поэтому и сажаю!» Старшие сыновья давно перебрались в город. В деревню редко приезжают, да и то стараются летом выбрать время, чтобы отдохнуть, чтобы на речке посидеть с удочками, ссылаясь на тяжёлую городскую жизнь, или будут весь день валяться на кровати, изредка появляясь на кухоньке, чтобы пожрать, а потом опять скроются за занавеской, и не дозовёшься – они отдыхают.

А Кольке нравилась деревня. Здесь было что-то такое особенное, чего ему в городе не хватало, да и будет ли это в городе – вряд ли. Он не мог объяснить, чем его привлекала деревня: природой или деревенскими жителями с их медленными долгими разговорами, а может, своей неспешной жизнью, потому что время здесь по-другому идёт, тягучее какое-то, замедленное… Утром примешься за дела, вроде не торопишься, а к вечеру взглянешь и удивляешься, сколько успел за день перелопатить. А в городе – суета. Туда-сюда носишься, всё задуманное стараешься переделать, везде побывать, а вернёшься домой и еле ноги тащишь, устал, как собака, взглянешь, а сделано-то так себе – курам на смех. В городе, как принято говорить, жизнь намного интереснее: театры там, магазины всякие, выставки да музеи – ходи и ходи, но всё это Кольке почему-то приедалось, оскомину набивало. Ну, раз сходит на выставку, второй и третий раз, кажется, всё новое, а в то же время словно уже это видел – актёры разные, а декорации одни и те же. Правда, в городских магазинах товаров намного больше, чем в деревне. Полки ломились от всяких товаров – бери и радуйся, ан нет, забежишь после работы, не ходишь по магазину разинув рот, а быстренько купишь, что нужно, и домой торопишься. И торопишься для того, чтобы весь вечер просидеть возле телевизора и спать завалиться, а утром снова бежать на работу. И так каждый день, из года в год. Вся жизнь словно по кругу: бежишь да бежишь… Колька не понимал, почему тянет в деревню. Сам-то в городе родился и жил, а когда женился, повадился ездить в деревню, и было такое чувство, будто всё знает здесь: каждый бугорок, каждый камушек знаком, но главное – нравилась деревенская работа. За всё хватался, а если не понимал, внимательно присматривался, как другие делают, и повторял за ними. Не бегал от работы, а сам искал, чем бы заняться…

А вечерами ходили к речке. Там на обрывчике была вкопана скамейка – это ещё тесть поставил. Его давно нет, а скамейка стоит. И Колька с женой повадились туда. Сидели вечерами, смотрели на горы, что были на другой стороне, но разговаривали мало – больше слушали. Речка шумит, с ними разговаривает, а там птицы устраиваются на ночь, а чуть подальше плеснула рыба в реке, а над головой чернущее небо и по нему звёзды: большие и маленькие, яркие и не очень – и все смотрят на них и подмигивают, а за спиной деревня затихла. Ночь… А бывало, что переделывали дела, выходили на крыльцо и сидели. Отдыхали. Соседи заходили на огонёк, и начинался долгий разговор. О чём? Да ни о чём, так, вроде всё вокруг да около ходили, а оказывалось, за жизнь поговорили, всю перебрали по камешку, по зёрнышку, по маленькой пылинке – и всё незаметно так, ненадоедливо…

И Кольке было интересно сидеть на крыльце и слушать, о чём говорят соседи, да изредка отвечать на вопросы. Кто-то спрашивал про городскую жизнь или работу, другой буркнет, что в городе жить легче. Глянешь, вроде бы завидует, но зависть какая-то вялая, а скажи ему, чтобы в город подался за лёгкой жизнью, так руками-ногами станет отмахиваться, потому что где человек родился, там и пригодился, как постоянно говорила тёща, но для Кольки делала исключение. Давно приметила, как его тянет в деревню…

Наступал вечер, и Колька появлялся во дворе. Выйдет, присядет на ступеньку, закурит, а то и просто так сидел. Прислонится к перилам и слушает соседей, а они сидят и неторопливо разговаривают. Один что-нибудь спросит – и тишина. Потом ему отвечают – и снова тишина. Сидят о чём-то думают или просто отдыхают, да изредка перебрасываются словами, словно время тянут. А что тянуть-то его – это время, ежели и так оно тягучее. В городе давно бы спать завалились, а здесь сидишь и не замечаешь – это время. И расходились так же медленно. Один зевнёт, встанет и потягивается, попрощается со всеми и тихонечко подаётся со двора. Чуть погодя другой поднимается и тоже уходит, следом ещё поднялись и в калитку, а там уж самим спать пора. Пока расстелют диван, на нём жена спала, тёща на кровати за голландкой, а Колька позже всех уходил на веранду и там ложился. А бывало, брал старое лоскутное одеяло, подушку и взбирался на сеновал. Бросит одеяло на духмяное сено, подушку в изголовье, уляжется, вздохнёт поглубже и задержит дыхание, словно мёд испробовал. Лежит, руки за голову, отовсюду разнотравьем пахнет, аж голова кругом идёт, веники берёзовые висят, удивительно, когда тёща успевала заготовить, и не замечает, как засыпал. Казалось, едва прилёг, а на улице петухи устроили перекличку. Всё, пора подниматься. Утро наступило. Пора за работу браться…

– Кольк, а Кольк, – донёсся голос тёщи. – Скажи Верке, чтобы обед согрела. Я пока на огороде повожусь, – а потом опять крикнула: – Ладно, сама покличу… – И тут же громко: – Верка, поди сюда!

– Что расшумелись? – дверь приоткрылась, и появилась Веркина голова. – Всех соседей перепугаете. Блажите во весь двор…

– Ставь чугунок на плиту, – опять крикнула тёща из-за забора. – Своего мужика корми. Солнце высоко. Пора обедать, а он голодный сидит.

– Обойдётся мужик, – заворчала Верка и отмахнулась. – Он работой занимается. Не отвлекай его.

– Как это так – обойдётся? – всплеснула руками тёща. – Корми, кому сказала!

– Верка, – протяжно крикнул Колька, продолжая вжикать по лопатам. – Тебе сказано, разогревай обед. У меня кишка кишке протокол пишет…

– Отстань! – выглянула Верка и поправила подол коротковатого платья. – Когда лопаты наточишь, тогда накормлю.

– Тёща велела, – захныкал Колька, покрутил лопату в руках и отставил в сторону. – А тёщу нужно слушать. Разогревай! – Он повысил голос.

– Ишь, спелись, субчики-голубки, – шутливо заворчала Верка, дунула, поправляя прядку волос, и скрылась в избе. – Ладно уж, так и быть, мойте руки. Покличу…

– Верка, – опять позвал Колька, дождался, когда она выглянула, и сказал: – Притащи кусочек халвы, какую в магазине купили. Сейчас вспомнил про неё, чуть слюной не захлебнулся. В городе не такая, и не спорь со мной. Здесь вкуснее, а ты говоришь: старая, старая и липкая, как пластилин…

– Ага, отщипну с грязными руками, – она кивнула на тряпку и дунула, поправляя челку. – Обойдёшься! Вон, лопаты точи, а то без обеда оставлю.

Сказала и опять скрылась в избе.

Колька тягуче сплюнул. И правда, в городе возьмёшь халву, она свежая, аж слоится, но всё равно вкус не такой, как в деревенском магазине. Сюда приедешь, зайдёшь в магазин и пялишься на витрины. Вроде бы выбрать нечего, глянешь на полки, там крупы, всякие консервы, спички и соль, пряники чёрствые, карамельки лежалые, а про халву и говорить нечего – сплошной липкий комок, а купишь немного этой халвы, отщипнёшь кусочек и чвалдыкаешь во рту, катаешь от щеки к щеке, а халва чуть горьковатая, но в то же время в меру сладкая и с каким-то орехово-семечным привкусом, да ещё к зубам пристаёт, но такая вкусная, аж готов сразу целый килограмм взять и сидеть, потихонечку отщипывать по кусочку и катать во рту, пока не растает… Колька звучно сглотнул и прислушался. Жена на стол собирает. Они ещё вчера прикатили в деревню. На попутке доехали, чтобы быстрее добраться, а то полдня просидели бы на автовокзале в райцентре. Спрыгнули на землю, Колька взглянул по сторонам, а там по склону горы берёзки желтеют – золотом покрылись, в палисадниках рябинки раскраснелись, а вдалеке боярышник огнём полыхнул, с огородов горьковатым дымком потянуло и ещё чем-то, и небо над головой синее-пресинее, какого в городе не увидишь. Колька вздохнул. Зажмурился и заулыбался. Наконец-то приехали…

Не одним днём готовились к картошке. Заранее приезжали, чтобы погреб и подпол почистить. Колька внизу был, а жена с тёщей вытаскивали вёдра с землей и мусором. Потом наладил отсеки. Дальний под семена, потому что туда лишь по весне сунешься, а ближние для еды, на продажу и так, на всякий непредвиденный случай, а в подпол опускали только на еду. Там отсек для картошки и с трёх сторон полки для солений-варений. Всё продумано до мелочей, куда и что будет ссыпаться и укладываться. Когда подготовили, настежь распахнули, чтобы проветрить и просушить. Тёща уложила мешки на видном месте. Вдоль забора стволы лопат виднеются и пару вил на всякий случай. В сарае закуток приготовили, куда мелочь ссыпать…

А сейчас Колька сидел на крыльце. Затачивал лопаты и проверял черенки, а некоторые заменял на новые. Не торопился. Знал – завтра начнётся тяжёлая работа. Ладно, Тимоха пообещал прийти. Уж полвека прожил мужик, а все в деревне, от мал до велика, его Тимохой называют, а он не обижается. Всегда улыбается и всем соседям старается помочь. Хороший мужик, а здоровенный – страсть! Колька за глаза его прозвал Ильёй Муромцем. Едва наступала весна, Муромец скидывал обрезанные валенки по щиколотку, сбрасывал необъятный полушубок, а шапку вообще не признавал, и ходил в тесном пиджачке и в подвёрнутых штанах, а сам босиком. Ещё снег лежит, грязь непролазная, а он шлёпает босиком по деревне и ему хоть бы хны. И так до глубокой осени, пока снег не ложился и лёд не вставал…

Солнце село, по насыпной дороге медлительно прошло стадо, и тёща заторопилась доить корову Зорьку, рыжую с белым большим пятном на лбу. Верка хлопотала в задней избе, чем-то на кухоньке занималась. А Колька присел на крыльце. Закурил. Прислушался. Мычали коровы по деревне. Там и сям заблеяли овечки. Опять, наверное, по кустам разбежались. Теперь до ночи будут хозяева собирать, разыскивать своих овец.

– Здорово, Колька, – за забором стоял Тимоха Муромец в расстёгнутой до пупа рубахе и, как обычно, босиком. – Что сидишь?

– Отдыхаю, к завтрашнему дню готовлюсь, – сказал Колька и похлопал по ступеньке. – Заходи, Тимоха, покурим.

– Не, не хочу, – отмахнулся Муромец. – Всё приготовили? А мы сегодня докопали картоху. Ужас, сколько уродилось! Но, слава Богу, убрали! Теперь голова не будет болеть, хватит или нет картохи до следующего года. Хватит и ещё останется. Ага… Я уже договорился, что часть сменяю на арбузы. Со дня на день покупатели появятся. Говорят, что мешок на два меняют. И вы меняйте. Всё не покупать, не тратить деньги. А так, сами вволюшку наедитесь, да засолите на зиму. А зимой арбузы – ещё та закусь! Я каждый год солю. Ага…

– Завтра посмотрим, сколько картошки накопаем, – Колька кивнул в сторону огорода. – Тёща курня два-три подкапывала, говорит, ничего уродилась, нормальная. Завтрашний день покажет, на что рассчитывать. Главное, чтобы тёще хватило, а мы уж как-нибудь перебьёмся.

– Хорошая уродилась, хорошая, – сказал Тимоха и громко зевнул. – За бабой так не ухаживаешь, как за картохой. Пололи, окучивали, твоя тёща над каждым кустом тряслась, чуть ли не молилась, а может, чего и шептала – кто знает. Сам видел, какие крепкие кусты стояли – загляденье! – и опять повторил: – Хороший урожай будет, хороший.

– Твои слова да… – прыснул Колька и спросил: – А ты придёшь?

– Конечно приду, – загудел Тимоха Муромец. – Подмогну вам. Девки собирать будут, а мы копать. Кто ещё приедет?

– Дядька Ефим с женой обещал приехать, – пожал плечами Колька. – Но всё равно, думаю, денька за три должны управиться. Пока выкопаем да переберём, а потом ещё свезти нужно. Тёща насчёт лошади договорилась. На телеге перевозим. Главное, чтобы дождя не было.

– Правду говоришь, лишь бы погоды не подкачали, – Муромец взглянул на небо. – Нам повезло. Управились. Сухую картоху заложили. Ну, ладно, Кольша, я пойду. В баньку схожу и на боковую. Притомился чуток…

Он протяжно зевнул и неторопливо направился по дороге.

Небо выяснило. Осенние звёзды не такие яркие, как летом, но всё равно словно россыпь над головой и перемигиваются, а там одна пропала, лишь чиркнула по небу и всё – исчезла, а вдалеке поблёкли звёзды, видать, облачко натягивает. Колька долго сидел в темноте. Слушал, как засыпала деревня, всё реже мычали коровы да звенели подойники, лишь неугомонные собаки то тут, то там взлаивали и тут же умолкали от грозных окриков хозяев. Но вскоре и они притихли. Наступила ночь. Колька поднялся. Ещё раз взглянул на небо и посмотрел в сторону огорода, а потом направился в избу. Пора спать. Завтра будет много работы…

Утром, когда рассвело, Колька вышел на улицу. Постоял на крыльце, оглядывая двор. Тёща уж давно поднялась. Завтрак сготовила, корову в стадо проводила, а сейчас корм курам задаёт. Колька глядел на неё и удивлялся, как она успевает справляться со всем хозяйством. Корова с овечками да ещё всякая живность, а кроме этого, участок с огурчиками-помидорчиками, да всякой зеленью, которая и летом в охотку хорошо идёт, а уж зимой тем более. А рядом с грядками кочаны капусты виднеются. Много! Тёща любила квашеную, и кочанами засаливала, и всякие салаты на зиму готовила, не говоря уж про солёные грибы, какие очень уважала, да если ещё под картошечку… Зимы-то долгие – всё уйдёт. И картошки насажено – уйма! Сыновья укатили, почти не появляются. Тесть помер. Осталась одна. А картошки столько сажает, сколько при большой семье бывало…

На картофельных полосках там и сям замелькали фигурки. Торопятся, убирают, пока хорошая погода стоит. В низинках поплыла дымка, а над речкой туман заклубился, цепляется за кусты и деревья, наползает на обрывистый бережок и тут же исчезает под лучами яркого, но всё-таки холодноватого осеннего солнца. А по берегу кусты золотом усыпало, и там, на другой стороне, по склону берёзки засверкали, а вот трава пожухла, к земле прижимается, зиму холодную чует…

После завтрака, подхватив лопаты и вёдра, по тропке прошли на огород, что протянулся полосой до речки. Остановились. Пока тёща разговаривала с соседями, Колька спустился пониже и приготовил место. Сюда будут носить картошку и высыпать в кучу, чтобы обсохла и проветрилась. Таких куч будет три-четыре на полосе. Он подготовил первую и вернулся. Закурил, поглядывая, как к ним неторопливо шагал босоногий Тимоха Муромец с лопатой на плече.

– Ну, ребятки, примемся? – сказала тёща, взглянув на них. – Я выкопаю первую полоску, потом встанет Колька, за ним Тимоха, а мы с Верочкой будем собирать. К обеду подъедет Ефим с женой. Обещал.

Она взяла лопату. Подошла к крайнему кусту. Остановилась. Оглянулась на огород, о чём-то задумалась, потом быстро стала шептать, размашисто перекрестилась и взялась за лопату.

– Ну, с Богом! – сказала она, и вывернула большой курень картошки. – О, какая крупная! Добрый урожай соберём, добрый, – и быстро выкопала первую полосу. Остановилась. Взглянула на Кольку. – Ну, хозяин, начинай, – сказала тёща и отступила в сторону. – Веди всех за собой.

Колька, гордый, что его назвали хозяином, поудобнее перехватил лопату. Тоже, как тёща, оглянулся на большой огород, потом на соседей, которые там и сям уже вовсю копали картошку, откуда-то пахнуло печёной картошкой, он посмотрел на утреннее осеннее солнце, на берёзы, что золото рассыпали по склону горы за рекой. Помедлил и воткнул лопату, поднатужился и вывернул курень крупной, с кулак, а то и поболее, картошки и, не оглядываясь, шагнул к следующему кусту, зная, что следом идёт Тимоха Муромец, и тут же зазвенели вёдра – это жена и тёща неторопливо собирали картошку. День начался, а впереди ещё…

Осень – урожайная пора…

Чужая жена

На улице смеркалось. Там и сям зажигались фонари. Запестрели вывески на магазинах: яркие, цветные, зазывающие. Юрий Борисыч засобирался, взглянув в окно. Поздновато. Пора домой. Сегодня ездил к племяннице. День рождения отмечали. Своих детей не было. Как-то не получилось. Всё времени не было на детей: работа, переезды, снова работа и карьера, а оглянулся, время упущено, как сказала жена и добавила, что в наше нелёгкое время заводить детей – это лишняя и никому не нужная обуза, и друзья не поймут. И Юрий Борисыч смирился, а может, уже привык к размеренной жизни, где не нужно было ни о чём думать, потому что всё расписано на долгие годы вперёд. Смирился, но привязался к племяннице, к Ларочке, и всё, что было в душе, отдавал ей, словно родной дочери.

Они весь долгий летний вечер просидели за столом. Веселились так, будто в свою давнюю молодость вернулись. Давнюю… Неужто в старики записался, Юрий Борисыч мотнул головой. Недавно был молодым, а уж списал себя. Он хмыкнул и расхохотался, когда брат стал вспоминать Ларочкины проделки в детстве и в школьные годы. Казалось, девчонка росла, но такая шкода была – это ужас! Мальчишки во дворе опасались с ней связываться, а в школе учителя жаловались на неугомонную Ларочку. А сейчас сидит за столом и глазки в пол, видите ли, она стесняется, видите ли, она повзрослела, а у самой нет-нет, бесенята в глазах мелькают. Вот уж кому-то достанется жена – не соскучишься…

Юрий Борисыч сидел за столом, от души смеялся и, как обычно, напрочь забыл про жену, которая выискивала любые предлоги, лишь бы не ходить в гости к его родственникам. С самого начала семейная жизнь не заладилась. Прошла свадьба, гости поразъехались, и жена стала избегать общения с ними, особенно не любила застолья, где выпивали, а бывало, вылетало крепкое словцо. Все смеялись, а она хмурилась, сразу бровки к переносице, губы полосочкой сжаты и цедит, что шагу не сделает в гости, пусть хоть обзовутся. И не делала, всё причины искала, лишь бы дома остаться, а то к подругам уходила, к таким же, как сама: холодным, неприступно-гордым и холёным. Не было в ней тепла. Чужой оказалась. Первые годы это тяготило Юрия. Всё не мог смириться, как же можно так жить, а потом привык. У неё своя жизнь, которую он тоже избегал, где было скучно и сухо, словно на официальном приёме, где только и приходилось с дежурной улыбкой расшаркиваться да ручки лобызать. А у него была своя жизнь, когда он отправлялся в гости к родственникам. Пусть не такая яркая и светская, как называл, но более тёплая, где ему всегда были рады. И до сих пор не мог понять, почему они живут вместе, хотя никто и ничто не связывает. Казалось бы, муж и жена, а на деле два чужих человека под одной крышей…

Юрий засобирался домой. Долго прощались в прихожей. Всё наговориться не могли. Потом вышел на улицу. Помахал рукой племяшке Ларочке, которая стояла на балконе, его провожала, и неторопливо зашагал в сторону остановки.

На улице теплынь. Позднее время, а по тротуарам неторопливо прогуливаются люди. Старики не спешат. Останавливаются, подолгу разговаривают и снова куда-то неспешно шагают, а некоторые сидят на многочисленных скамейках. Лишь молодёжь торопится. Ну, ей положено торопиться. Годы такие, когда хочется обнять необъятное, когда хочется нестись куда-то в дали дальние, хочется всю землю перевернуть и показать, глядите, мол, вот я какой! И молодёжь мчалась по улицам. Мчались в сторону центра, где вовсю полыхали разноцветные витрины и вывески, зазывая прохожих. Там кипит жизнь, там молодёжь бежит впереди времени, его обгоняя, а здесь, на лавочках, где сидят старики, время замедлило бег, стало тягучим, да и куда торопиться, если позади прожитая жизнь, а впереди всего лишь маленький отрезок времени остался. Не успеешь оглянуться, а твоё время ушло…

Юрий Борисыч вздохнул. Вроде ещё не старый, а мысли стариковские, словно долгую жизнь прожил. Да и какая долгая, если всего лет пятнадцать, а может и поменее, прошло с той поры, как в город перебрался. Служил в армии, собирался на дембель, мечтал, когда вернётся, сразу женится, а тут письмо принесли, что Алёнка выскочила замуж. Не дождалась, а почему – не захотел спрашивать, потому что гордый. Алёнка всегда писала, что скучает, всё про любовь говорила, а сама замуж вышла. И Юрий вместо того, чтобы домой вернуться и поговорить с ней, понять, что произошло, взял и уехал на край земли и мотался по стройкам и городам, по тайге и тундре, а потом в город перебрался. По улицам ходил и в каждой девчонке видел свою… нет, уже чужую Алёнку. Не выдержал. В деревню поехал. Неделю пожил и вернулся в город. А вскоре женился. Не думая, назло женился, всё доказать хотел, что счастлив будет. А стал ли счастлив – он пожал плечами…

На остановке несколько человек дожидались автобуса. Одни стояли, а другие сидели на скамье, а возле ног тяжёлые сумки и корзины – это огородники. Весь день на работе, а потом ещё торопятся на садовые участки и до позднего вечера ковыряются там. Работа найдётся, а времени как всегда не хватает. И поэтому они припоздняются. До последнего работают, а потом с полными сумками и корзинами тащатся на остановку. В автобус усядутся, не успеешь оглянуться, а они задремали и вздрагивают, когда водитель объявляет следующую остановку. И так, пока не закончится дачный сезон…

Подъехал полупустой автобус. Юрий пропустил вперёд огородников, которые неторопливо уселись на свободные места, а сам остался на задней площадке, возле последнего сиденья, в уголочек забился. Он всегда, когда ехал на автобусе, там вставал. Никому не мешает – и выход близко. Юрий Борисыч прислонился к стенке, схватившись за поручень, и стал осматриваться. Огородники сидели, поклёвывая носом. Видать, уже дремлют. Умаялись на своих участках. Другие ехали, вполголоса разговаривали. Кто-то стал возмущаться, что из-за этих корзин не пройти по автобусу, весь проход заставили. А молодёжь веселилась. Шумно говорили, тут же знакомились с девчонками, а некоторые уже и в любви успевали признаться. Автобус, как жизнь – всё рождается на глазах и проходит перед глазами…

Автобус останавливался. Одни выходили, следом поднимались другие пассажиры. Суетились возле входа, а потом каждый находил для себя место, кто-то усаживался на сиденья, а другие хватались за поручни, и автобус трогался.

Юрий закрыл глаза, держась за поручень. Устал. Тяжёлый день выдался. Вымотался на работе, а потом ещё поехал через весь город на день рождения. Нет, не жалеет, что поехал. Посидели с роднёй, пообщались, вволю наговорились и повеселились, и всё это под обильную выпивку и хороший стол. Так было всегда, когда собирались у брата. Полный стол простенькой еды без всяких деликатесов, но глаза разбегаются от изобилия и столько выпивки, что пугало, как казалось, но оттуда расходились не пьяные, а именно весёлые, потому что от хозяев зависит, каким уйдёт гость. А брат и его жена, Танечка, всегда отличались хлебосольством, чего не было в доме у Юрия и его жены. Юрий вздохнул… Не хочешь, а всегда сравниваешь. Он взглянул в окно. Темно. Изредка мелькали освещённые витрины закрытых магазинов. Устал… Разморило после выпитого. Ещё несколько остановок – и он будет дома. Сполоснётся в душе, а потом отдыхать. Время позднее, а завтра на работу…

Он нахмурился, когда в проходе начали ругаться и кто-то стал пробиваться к выходу, толкаясь локтями, а следом ещё пассажиры заторопились. Юрий не любил суету. Хоть и пришлось помотаться по свету, многое успел повидать, но так и не привык к суете. И, перебравшись в город, где свои порядки, утром, едва поднявшись, ему приходилось торопиться. Доберётся до работы, весь издёргается в переполненном автобусе или в трамвае, где все торопятся, все стараются обогнать время. Не успеет появиться на работе, и началась беготня до самого вечера, пока не закончится рабочий день. То авралы, то совещания или заседания, то остановка цеха или запуск новой линии, и всё бегом, и все торопятся и подгоняют друг друга. И так беспрерывно: каждый день, недели, месяцы, годы… И однажды он заметил, что в этой непрерывно-суматошной жизни начинают стираться лица и люди, превращаясь в какие-то расплывчатые маски, перед глазами мелькают неуклюжие бесформенные фигуры, даже события стираются, тускнеют на фоне этой суматошно-хмурой жизни. Словно ластиком провели, и жизнь любого человека получается смазанной, незапоминающейся. Так, промелькнула перед глазами и всё, а оглянись, и ничего из неё не вспомнишь. Всё серо, тускло и уныло, и люди такие же: суетливые и безликие, а потому и незапоминающиеся, потому что суетная и скоротечная городская жизнь со своими законами и привычками превращает людей в серые маски-лица. И торопятся по городским улицам безликие люди, забегают в магазины и автобусы, выходят и снова торопятся, растекаясь по улицам и переулкам, дробясь на ручейки, и капельками-живчиками исчезают в подъездах своих домов. Смотришь на них, а перед тобой сплошные серые и невзрачные лица-маски, которые не запомнишь, а встретишь – не узнаешь…

Юрий Борисыч ехал в автобусе и вспоминал детство. Он родился и вырос в деревне. И всегда, хотелось ему или нет, но перед глазами вставали яркие картинки из далёкого детства. Он вспоминал, как с друзьями, начиная с ранней весны, едва сходил снег, но в ложбинах ещё лежали сугробы, они брали картошку, краюшку хлеба с солью и мчались к реке. Лед только сошёл, кое-где на берегу лежали грязные льдины, вперемешку с поваленными и принесёнными течением деревьями и всяким мусором, который по весне приносило половодьем. Они прибегали на берег и разводили костры. Пекли картошку, потом выхватывали озябшими руками и ели её, полусырую, всю чернущую, но такую вкусную, аж… Юрий звучно сглотнул, вспоминая картошку из детства. Наступал вечер, и они возвращались домой. Получали нагоняй от родителей за порванные штаны и грязную одежду, за то, что без спроса убежали на речку, где могли утонуть, где могло с ними что-нибудь случиться, и тогда что делали бы без них, без своих ребяток… Родители ругались, даже ремнём могли отходить, но потом остывали, заставляли мыться и усаживали за стол: голодных, озябших, но счастливых…

А сейчас, помотавшись по белу свету, Юрий остепенился: строгий костюм с галстуком, начищенная обувь, серьёзно-озабоченное лицо-маска, словно великую думу думает, хмурый взгляд, как на работе, так и дома, тяжёлый характер, словно в панцире держал его душу, не впуская никого в неё и не показывая другим свои слабости, и ежедневная суетливо-бегущая жизнь, в которой он должен был изображать серьёзного, довольного жизнью успешного человека. Даже на день рождения поехал и купил для племяшки чопорно-красивые красные розы, а самому в душе хотелось принести простой букет полевых цветов, какие он любил, но…

Он всегда вспоминал огромный луг с хмельным разноцветьем, что был за деревней. Бывало, бежишь по нему, а вокруг запахи: немного сладковатые, казалось, даже вкус чувствуешь, с небольшой горчинкой и такие густые, что казалось, будто запахи можно почувствовать под руками, и тогда Юрий падал в цветы и лежал, раскинув руки, а вокруг него были цветы: ромашки с клевером, льнянки и медуницы, гвоздика и васильки. А дух такой, что кругом шла голова…

А вокруг был такой запах, что Юрий Борисыч вздрогнул и повернулся, непроизвольно осмотрелся, взглядом выискивая букет полевых цветов. Наверное, кто-нибудь из огородников собрал и везёт домой. И правда. Он не заметил, когда в автобус зашла женщина, держа в одной руке корзину, а в другой у неё был огромный букет цветов. Она сидела, отвернувшись к окну, и прижимала к себе цветы: простенькие, полевые, с терпким и немного горьковато-сладким запахом, они напомнили далёкое время и тот огромный луг, на котором они…

Юрий невольно взглянул на женщину. Она сидела, отвернувшись к окну, на плечах косынка, волосы собраны в пучок, лёгкое летнее платье, вроде бы простенько одета, но в то же время с каким-то особым вкусом, который присущ лишь женщинам. В ней было что-то такое, что отличало её от всех других…

Юрий нахмурился, опять взглянул на цветы, потом на женщину. И отвернулся. Странно, ему показалось, что знаком с ней. Давно знаком, ещё оттуда, из далёкого прошлого. Казалось, уже раньше видел этот небольшой поворот головы, волосы, собранные в пучок и перевязанные простенькой ленточкой, и этот нос с горбинкой да редкие веснушки… Всё знакомо до мелочей. А может, всё же ошибся и мимолётное чувство исчезнет? Может, запах полевых цветов вернул его в далёкое детство и юность, и этот запах напомнил ему ту девчонку, из-за которой он решил не возвращаться в деревню после службы в армии и уехал куда глаза глядят, а потом всё же приехал на неделю, но снова вернулся в город и назло женился, а теперь он живёт, но память то и дело возвращает его туда, где, как казалось ему, он был счастлив и несчастлив – одновременно…

Задумавшись, Юрий не заметил, как женщина поднялась и направилась к выходу. Заскрипели старые рессоры. Автобус остановился. Лязгнули дверцы и распахнулись, она оглянулась и долгим взглядом посмотрела на него, и едва заметная насупинка пролегла над переносицей, нахмурилась, хотела что-то сказать, но быстро спустилась по ступеням и исчезла…