Текст книги "Долгая дорога"

Тропинки-дорожки

В обеденный перерыв, взглянув на часы, Антон подоткнул рукавицы под бетонную плиту, рядом прислонил совковую лопату и тяжёлые носилки, махнул ребятам из бригады, чтобы отправлялись в столовку, а сам, не переодеваясь, как был в спецовке, помчался в общагу, которая была в десяти минутах ходьбы от стройки, где он работал. Побежал, чтобы немного перекусить. Пожилая вахтёрша, одетая в синий застиранный халат, в косынке и в галошах на босу ногу, остановила его, громыхнула ведром и шваброй и, перебирая стопку газет и писем на столе, протянула телеграмму.

– Дубравкин, пляши, тебе телеграмма, – густо забасила она и, вытащив мятую пачку папирос, закурила и гулко закашлялась. – У, зараза, не в то горло попало, – сказала она, вытирая слёзы, и громко протяжно чихнула. – Вот так всегда, как начинаю дохать, потом чих нападает, – и, несколько раз судорожно вздохнув, рявкнула во всё горло. – Правду говорю, – долго сморкалась в грязный носовой платок и, шмыгнув носом, ткнула пальцем в телеграмму и прогнусавила. – Кажись, брат прислал, тоже Дубравкин. Что пишет, а? – и приподнялась, стараясь заглянуть.

Антон развернул телеграмму, прочитал и, присвистнув, остановился, прислонившись к стене. «Умерла мать. Приезжай». Опять прочитал. Нахмурился. Отмахнулся от вахтёрши, которая настойчиво пыталась заглянуть через плечо, чтобы прочитать, но не получилось, и она, заворчав на кого-то, громко рявкнула, чтобы не путались под ногами, и принялась протирать грязные полы в вестибюле. Антон поднялся по лестнице, зашёл в свою комнату, оставив распахнутой дверь, уселся на расшатанный стул и молча уставился в большое окно.

– Эй, Т-тоха, что не о-отзываешься? – заглянул в комнату рыжий взлохмаченный парень в пузырястом трико с белыми лампасами и линялой голубой майке. – Х-хлеб есть? Дай ку-кусочек. За-забыли купить. Ве-вечером занесу. Я полбулки во-возьму. Х-хорошо? – заикаясь, сказал, прошёл в комнату и, заглянув через плечо в листок, присвистнул. – Ничего се-себе! А успеешь, А-антошка?

– Не знаю, – сказал Антон. – Ничего, немного подождут.

– Эй, Петруха, куда пропал? – забасил кто-то в коридоре. – Опять кого-то объедаешь, проглотина? Мужики, гоните рыжего в шею! Сам жрёт в три горла, а с нами не делится. Слышь, Петька, хлеб тащи, суп стынет! И перчик с чесночком прихвати, если есть. Глянь, может, у кого-нибудь горчичка завалялась. Тоже забери…

– А-антохе те-телеграмму принесли, – отозвался взлохмаченный парень. – М-мать померла. Л-ладно, Тоха, что-нибудь п-придумаем, – сказал он, выскакивая за дверь, и громко закричал в коридоре. – Му-мужики, о-общий с-сбор, с-срочно требуется по-помощь!

Антон сидел, перекладывая с места на место несколько фотографий, где был он с матерью и отцом, а на другой родители, молодые ещё, а здесь мать с Борькой, младшим сыном. Антон пытался подсчитать, когда был в деревне, и не смог – запутался. Долго, очень долго не ездил домой. А теперь, когда матери не стало, ничего не держит, ничего не связывает с деревней, разве что брат, которого не видел много лет, с той поры, как уехал в город. Уехал и позабыл про всех…

В коридоре загромыхали шаги. Распахнулась дверь. В комнату ввалились ребята. Поставили огромную сумку с продуктами на стол, Рыжий лохматый парень, покопавшись в кармане, вытащил свёрточек, развернул и положил рядом с сумкой небольшую стопочку денег.

– Т-тоха, вот для те-тебя со-собрали, – сказал Пётр и мотнул нечёсаной гривой волос. – Т-там продукты. На-накупили, что в магазине бы-было. Пригодятся. А ещё де-деньги. Ребята со-собрали кто с-сколько с-смог. Не о-отказывайся. Те-тебе нужны бу-будут.

Утром, подхватив сумку, помчался на вокзал, купил билет на проходящий поезд в плацкартный вагон и более трёх суток добирался до своей станции. Напротив сидела семья. Основательно устроились, надолго. Всю дорогу что-то жевали, перекусывали, пили, доставая из многочисленных пакетов и баулов, а в свободное от еды время спали и кричали на сынка, который так и норовил залезть на багажную полку или что-нибудь выбросить в окно. Одни пассажиры высаживались, другие заходили, пили, ели, рассказывали длинные нескончаемые истории, ходили в тамбур, чтобы покурить, а потом усаживались – и опять начинались долгие дорожные разговоры.

Протяжный гудок, поезд стал замедлять ход, а вскоре остановился на небольшой станции, если можно было так называть узкую утрамбованную полоску земли и покосившуюся будку с запущенным палисадником. Антон набросил ветровку на плечи, подхватил сумку и спустился на перрон. Возле покосившегося забора, в тени реденьких чахлых кустов сидели старухи. Продавали проезжающим малину стаканами, семечки, в банках виднелись малосольные огурчики, а рядом поблёскивали влажными боками свежие огурцы, помытые тут же в ведёрке, отдельно горки вяленых окуньков и плотвичек и ещё всякая мелочь, которую не возьмёшь в поезде, но всегда хочется в дороге, особенно в дальней.

Остановившись, Антон закурил. Помахал рукой проводнице. Хорошая девка. Добрая. Чаем угощала. Он притащил бутылку. И всю ночь сидели, про жизнь разговаривали. Проводница пожалела его, когда он рассказал о матери. Обняла Антона, прижала к высокой груди, а он притих, лишь крепче прижался к ней. Проводница сказала, что через день-два снова здесь будет. Поезд стал притормаживать, она чмокнула его и подтолкнула к лесенке. Пора выходить…

– Антошка, ты, что ли, прикатил, иль ошиблась? – прищурившись, приложив тёмную ладонь к глазам, сказала старуха, сидевшая на перевёрнутом ящике, а перед ней стояло ведёрко с малиной, холщовый мешочек с семечками, а рядком лежали бумажные кулёчки. – Сразу не признала… Неужто приехал? И как же ты надумал, а? Чудно, прям чудно!

– Здрасьте, бабка Тоня, – делая ударение на последнем слоге на имени, так всегда называли старуху в деревне, сказал Антон. – Да вот, принесли телеграмму, и никуда не денешься, на следующий день пришлось ехать. Как там наши-то поживают?

– А что ваши-то? – утирая рот ладошкой, сказала бабка Тоня. – Вчерась вашу мамку схоронили. Бориска плакал. Сильно. Один остался, бедняжка. Ох, досталось ему, пока ваша мамка болела, врагу не пожелаешь. Кожа да кости от парня остались. А тебе, Антошка, нужно было раньше приезжать, раньше, когда мать живая была, когда она ждала тебя, все глазоньки проглядела! А ты позабыл про мамку, опоздал… Даже в последний путь не проводил. Не по-людски получилось, Антошка. Всё, схоронили вашу маманьку! – и, поджимая губы, закивала головой. – Царствие небесное, голубушке!

– Почему похоронили? – Антон удивлённо взглянул на старуху. – Я же приехал. Подождали бы…

– Ждали тебя, ждали, а сколько можно, – поджимая впавшие губы, зашепелявила старуха. – Долго не держат. Обычаи такие. Думали, вообще не появишься. Сколько лет ни слуху ни духу, а сейчас заявился и – почему не дождались… – И не удержалась бабка Тоня, съехидничала. – Видать, хорошо живёшь, ежли про деревню забыл. Ну ладно, это не моё дело, пусть на твоей совести будет… Я заходила к вам, постояла возле мамки вашей, как раз мужики собирались выносить её, попрощалась – хорошая она была, душевная, всплакнула и подалась сюда, чтобы к поезду поспеть. Хоть лишнюю копеечку заработаю. Надумали поросёночка брать, а на пенсию не разбежишься. С хлеба на воду… – старуха приложила ладошку к глазам, взглянула. – Вон ещё один поезд останавливается. Так и сижу на станции каждый день, а старик мой за хозяйством присматривает…

– Ладно, баб Тоня, я пойду, – помолчав, сказал Антон, поднял сумку и направился по тропинке. – Зарабатывай на своего поросёнка. Не стану мешать.

– Ну, беги, беги, – отмахнулась старуха и, привстав, протяжно и пронзительно заголосила, заметив, что с поезда сошли пассажиры. – Подходите, люди добрые, пробуйте! Вот свеженькая малинка. Прямо с куста. Вкусная, сладкая – страсть! Свежие огурчики, прямо с грядки. А вот семечки. В печке держала. Запашистые! Сама бы лузгала, да зубов не осталось. И рыбка, хоть невелика и неказиста, но скусная – страсть! Берите, берите, не пожалеете…

Антон взглянул на вокзал, если можно так назвать небольшую облезлую будку, некогда покрашенную в голубой цвет, но сейчас лишь в некоторых местах сохранились островки краски. Здесь продавали билеты на проходящие поезда. Над дверью выцветшая большущая вывеска, сделанная местным художником, где коряво написано «Ж-ный вокзал» и какая-то закорючка, не то точка, не то запятая, а может, кисть упала. Рядом с входом висел запылённый помятый рукомойник, в котором и воды-то сроду не было. Так, для блезиру… Возле двери вкопанная скамейка, отполированная отъезжающими и провожающими, а рядом проржавевшее ведро. Ведро, наверное, было для мусора, но туда не бросали, а вокруг скамьи был толстый слой окурков и шелухи от семечек, виднелись выцветшие конфетные фантики, а среди этого мусора мелькали, словно монетки, пивные пробки. Пиво брали тут же в поездах, когда они останавливались на станции. Местные мужики специально поджидали. Проводницы знали об этом и заранее готовились, приносили в тамбуры бутылки с тёплым пивом. Мужики, едва поезд замедлял ход, быстро мчались вдоль вагонов, торопливо совали мятые деньги проводницам, а они ворчали для проформы и передавали тёмные бутылки, обзывая местных – алкашами, а те в ответ – маклачками. И мирно расходились. Так было всегда.

Поправляя тяжёлую сумку на плече, Антон неторопливо пошёл по тропинке, что петляла между кустами. Высокая трава уродилась, густая. Антон взглянул вдаль. В прогалах была видна деревня, растянувшаяся вдоль реки. Прямая улица разделяла деревню, а от неё многочисленные переулки, словно паутинки, разбегались во все стороны – это было заметно с пригорка, когда Антон приостановился, вытер вспотевший лоб, достал сигарету, закурил и опять зашагал по натоптанной тропе.

– Брысь, зараза! – неожиданно ругнулся Антон и замахал рукой, когда на тропинке появилась невесть откуда взявшаяся чёрная кошка, уселась на островке травы и, не обращая на него внимания, принялась умываться. – Пошла отсюда, пошла!

Ухватившись за пуговицу, Антон, хоть и не верил в приметы, но сейчас почему-то это сделал и, быстро шагнув вперёд, трижды сплюнул через плечо. Оглядываясь на кошку, она продолжала сидеть, Антон заторопился мимо старого разрушенного коровника, от которого остались стены с пустыми проёмами, крыша давно провалилась, кое-где торчали стропила, а всё вокруг позаросло крапивой да чертополохом. Среди травы мелькали куски шифера и столбики сложенного кирпича. Наверное, деревенские жители для себя приготовили – всегда в хозяйстве пригодится. Антон громко кашлянул – стая ворон всполошилась, с карканьем поднялась и закружилась над ним. Он шагал по узкой тропке, поглядывая на дальнюю речку, что протекала позади огородов, туда бегали купаться с друзьями и с братом. А за ней, на другой стороне, шумел густой лес. Летом, в основном в августе, лесник выделял делянку, и они вместе с матерью звали знакомых и друзей на подмогу и уезжали в лес. Валили деревья, какие показывал лесник, обрубали сучья, цепляли к лошади, волоком вытаскивали на опушку, а уже оттуда увозили в деревню. Потом целыми днями пилили и кололи дрова, складывая огромные длинные поленницы вдоль палисадника, вдоль заборов, а ветви, которые забирали из леса, и прочую мелочь уносили к баньке. Всё в дело пригодится, как говорила мать. Главное, чтобы до следующего года хватило. Так было, пока он учился в школе, а потом уехал в город и там остался. Первое время редко, но всё же ездил домой, а потом перестал. Далеко. А приезжал, помогал мало, больше отдыхал, вечерами пропадал в клубе. И в лес не ездил. Всегда находилась причина, чтобы остаться в городе: то учёба, то практика, то заболел. И так было постоянно. А мать с братишкой каждый год собирали помощь, как было принято в деревне, и уезжали на делянку. После учёбы, когда устроился на работу, вообще в деревню перестал ездить. Решил, что мать с братишкой сами справятся, да и времени свободного не было. Не было, пока не принесли телеграмму…

Вздохнув, Антон остановился. Скинул тяжёлую сумку, закурил и посмотрел вдаль. Там мимо приземистого магазина из красного кирпича пропылил автобус и, заскрипев рессорами, остановился. Донёсся лязг разболтанных дверок. Несколько человек спустились, потоптались, поудобнее перехватывая кладь, и разошлись в разные стороны. Наверное, в райцентр ездили. Там в магазинах побогаче выбор, чем в сельмаге. Протарахтел мотоцикл. Ткнулся в стенку. Не заглушая, паренёк в расстегнутой цветастой рубахе прислонил его возле широкого окна с толстыми решётками, а сам поспешил в магазин. Наверное, за хлебом отправили, а может, за солью или ещё за какой-нибудь мелочью…

Придерживаясь за кусты, Антон спустился по косогору к деревне, огляделся и по заросшей тропинке направился вдоль огородов – так быстрее. Кое-где были привязаны телята. Некоторые лежали, а другие, взбрыкивая, носились по кругу. Вон гуси, переваливаясь, направились к мелкому озерку. Распугивая птицу, мимо промчались ребятишки. Наверное, побежали купаться, а может, в войнушку играют. Каникулы. По старой меже поднялся к небольшой баньке. Дверь приоткрыта. Заглянул. Оттуда выскочила пёстрая курица, заквохтала, а потом опрометью пустилась к соседнему двору. В предбаннике низенькая лавка, на которой валялась тряпка, а на гвозде висела забытая старая рубаха. Наверное, Борька оставил. Антон зашёл во двор. Захлопнул калитку, чтобы чужие куры не забредали. Пустой двор. Тишина. Вдруг загавкала старая собака, выбралась из будки, лениво облаяла, завиляла пушистым хвостом и тоненько заскулила. Видать, хотела сказать, что дом остался без хозяйки. А потом собака скрылась в будке, лишь морда торчала наружу, и внимательные глаза следили за ним, когда он подошёл к крыльцу. Антон хотел было зайти в дом, да не стал торопиться, а присел на верхнюю ступеньку крыльца и закурил, осматривая заросший травой огород, на котором, кроме картошки и свеклы, больше ничего не росло. Повсюду сорняки. Видно, что некому ухаживать за огородом. А раньше, он помнил, верхнюю часть огорода, рядом с баней, занимали многочисленные грядки, где мать сажала огурцы с помидорами, морковку, лук и прочую мелочь. Зимы долгие, не протянешь без солений-варений. Всего много было, а сейчас пусто…

Заорал петух, захлопал крыльями и принялся расшвыривать мусор на утоптанной земле, выискивая корм. Прижимаясь к земле, промелькнула серенькая кошка и исчезла в покосившемся сарае. Наверное, полезла на сеновал. Там раздолье для охоты. Закудахтали тощие куры, сбегаясь к петуху, и принялись что-то подбирать среди мусора и травы. Возле погребки, что стояла неподалёку от калитки, шумел высокий тополь. Это с братом, Борькой, его посадили, когда мальчишками были. Глянь, как вымахал. Казалось, что ещё выше стал. Мать всегда говорила, что тополь верхушкой в небо упирается. Внутри погребки всегда хранились косы, лопаты, грабли и мотыги, и прочий инструмент, а ещё летом, в самую жару, ставили раскладушку и спали там. А какой здоровущий погреб! Несколько дней копали. Соседи приходили, помогали. Холодный – страсть! Бывало, до костей продрогнешь, когда его чистили по весне. Хороший погреб, просторный. В нём картошку держали, банки с соленьями-вареньями, а летом опускали молоко, чтобы не скислось.

Вздохнув, Антон снова закурил. Осмотрелся. Казалось, изба давно заброшена. Если бы не собака и куры, можно сказать, что здесь никто не живёт. Двор зарос травой. Потемневший забор покосился, и штакетин не хватает. А калитка, что в садик вела, вообще на одной петле провисла. От поленницы почти ничего не осталось, а раньше, как помнил, дрова выше забора укладывали. Много готовили, а сейчас… И дом давно не красили. Весь облезлый. Постаревший. И словно пониже стал, словно в землю врастает, как показалось Антону, и повсюду оголтелая крапива. Сарай покосился. Дверь нараспашку. С одной стороны подпёрли толстыми слегами. Раньше держали свинку, а бывало, что и две, коза Манька была – бодливая, зараза, а сейчас – тишина… Антон поплевал на ладонь. Затушил окурок, растёр его, а потом бросил в траву. А если не затушишь, беда может случиться. Курица подхватит и куда-нибудь затащит. И тогда полыхнёт, ничем не остановишь. Он не забыл, как в детстве решил покурить. Братишку взял с собой. Спрятались за баней. Уселись на дырявое корыто. Он вытащил из-за пазухи отцовские папиросы, важно прикурил и принялся пыхать, как паровоз, хвастаясь перед братишкой, хотелось показать, каким взрослым стал, а батя с крыльца заметил дымок. Сдёрнул со стены кнут да к ним подался. Антон, похваляясь перед братишкой, смачно сплюнул и бросил окурок на землю, а сам опять взялся за пачку, доставая новую папироску. Не успел прикурить. Клочья сена и сухая трава, что валялись на земле, полыхнули. Они перепугались. Закричали. Стали затаптывать огонь, а он только сильнее разрастался. Антон дёрнул братишку, чтобы убежать и спрятаться, но из-за угла появился отец. Вовремя подоспел. Сразу бросился тушить огонь. Кое-как засыпал его, затоптал, а потом содрал с них штаны, через колено перегнул и всыпал по первое число, как потом говорил. Неделю присесть не могли. Спали на животе. Братишку с той поры ни за какие деньги не заставишь закурить, и сам на всю жизнь урок получил…

Протяжно заскрипела дверь. Донеслись шаркающие шаги на веранде, потом скрипнули половицы на крыльце, и рядом с ним присел нескладный, горбатенький брат, одетый в линялое трико с пузырями на коленях, в рубашку, расстёгнутую до пупа, на шее простой шнурок и крестик.

– Опоздал, Антошка, – забубнил он и, не удержавшись, протяжно вздохнул. – Вот и нет нашей мамки. Вчера отнесли на мазарки, – и опять повторил: – Ты опоздал. А мамка ждала тебя, каждый день вспоминала. Соседи приходили. Мамку проводили, а потом поминали. Все разошлись, я остался…

– Здорово, Борька, – растирая лицо, сказал Антон. – Я приехал. Бабку Тоню встретил на станции. Она сказала, что мамку похоронили. Вот пришёл домой, уселся на крыльце и рассматриваю двор. Столько лет не был. Всё изменилось. И деревня стала меньше, как мне показалось, и двор зарос, и дом каким-то другим стал… Постарел, что ли, или просто некрашеный – непонятно. Может, я повзрослел – не знаю. И ты вымахал. Повыше меня будешь. А я помню маленьким тебя. Да уж, времечко не идёт, а бежит…

– Нечего рассиживаться на крыльце, заходи в избу, – поднялся братишка, поддёрнул сползающее трико и неожиданно сказал: – Мамку отнесли на мазарки, и домой не хочется заходить. В задней избе или на веранде сижу, а в горницу стараюсь не заглядывать. Пусто в доме. Наверное, тоже помер.

– Что говоришь? – качнув башкой, сказал Антон, поднялся, посмотрел на высокого нескладного братишку и подхватил тяжёлую сумку. – Кто ещё помер?

– Изба наша, – скособочившись, взглянув исподлобья, пробормотал Борька. – Она умерла.

– Дурак, – буркнул Антон, возле двери сбросил обувку и, наклонившись, чтобы не удариться лбом, прошёл в избу, оставив сумку возле обшарпанной печи. – Болтаешь всякую ерунду – изба умерла. Тоже мне – придумал… – и ткнул пальцем. – Я продукты привёз. Друзья купили. Потом разберу. Вам пригодятся.

Он приостановился, осматриваясь. Всё на месте, всё, как раньше было. Ничего не изменилось. Вообще ничего.

Антон распахнул дверь и прошёл в горницу. Сразу потянуло тленом и воском. Неярко горела лампадка возле иконы. Зеркало завешено. На старом телевизоре накидка. Так принято. Окна прикрыты ставнями. В задней избе и в передней стоит полумрак. В горнице особенно чувствуется тишина и какое-то запустение. И правда, словно изба умерла. На улице лето, а здесь холодина, будто в погребе. Он зябко повёл плечами. Вздрогнул и осмотрелся. Возле двери стоит продавленный диван, а над ним плюшевый коврик. На этом диване спали с братом. Уж сколько лет прошло, а он до сих пор стоит. Давно бы новый купили, а этот в печку. Рядом, возле окна широкий стол и придвинуты три табуретки. За столом учили уроки, в солдатики играли или морской бой, а когда приходили гости, правда, это очень редко бывало, всем места хватало. Приходили, сначала степенно разговаривали. Усаживались за стол. А после рюмки-другой разговоры становились громче, оживлённее. И вскоре гости начинали петь. Разные песни пели: грустные и весёлые, протяжные и современные, а мать подопрёт рукой щеку и сидит, молчит – слушает, а они с Борькой натаскаются кусков со стола, вволю наедятся, забьются в угол дивана и тоже слушали и смотрели на гостей, пока не засыпали. Да, хорошо было, но очень давно, словно в другой жизни…

Антон снова вздохнул, осматривая горницу. Под божницей, в переднем углу стояло трюмо. Старое, ещё отец покупал. Зеркало завешено. На тумбе пустой стакан, тарелка с пузырьками лекарств, тут же лежит погнутая ложка и журнал с яркой цветастой обложкой, а рядом стопка потрёпанных книжек. Наверное, Бориска читает. С малых лет не расстаётся с книгами. Между окнами был комод. Большой, высокий. На выдвижных ящиках вырезаны ветки с листьями, переплелись они, листья друг на дружку ложатся, перекручиваются. Красивый комод. Сейчас такие не делают. Он не помнил, откуда взялся этот комод. Может, купили, но скорее всего, какой-нибудь деревенский умелец смастерил. Матери приходилось каждую копейку считать.

За занавеской мамкина кровать. Горка подушек. Сверху накидка. Вместо покрывала лежит ватное одеяло. А на нём одежда или тряпки – непонятно. На стенке тоже коврик. Полы протёрли. И правда, Борька не заходит. Вон заметны следы от тряпки, как по полу возили. Запылённая лампочка, засиженная мухами под простеньким абажуром. И на стенах фотографии. Некоторые в рамках и в рамах. Там дед с бабкой, отец с матерью, какие-то родственники, которых даже не знал, а видел на снимках, и всё. Рядом просто фотки. Там он с братом, постаревшая мать на прополке свеклы. Её снимал приезжий фотограф для районной газеты. А вот и сама заметка из этой газеты. Две грамоты из школы, материны грамоты рядом. А вон там, в верхнем ящике комода лежали значки, какими мамку награждали, были ещё какие-то документы. Антон уж не помнил. Давно уехал из дома. Давно здесь не был. Всё собирался проведать, но откладывал на потом, всё дела были, то работал, то с друзьями на природу ездили или в кино ходили… В общем, всё оставлял на завтра, потому что времени не было, чтобы проведать. Просто отвык от деревни, от дома, от мамки с братом, да от всего отвык! А потом принесли телеграмму и…

– Антошка, – за спиной раздался глуховатый голос брата. – Кричу, а ты стоишь и не слышишь. Кушать хочешь?

– Задумался, сто лет у вас не был, – вздохнул Антон, растёр лицо ладонями и ещё раз окинул взглядом горницу. – Потом покушаем, пока не хочется. Борян, давай сходим на кладбище. Мамку с батей проведаем.

– Утром ходил к ней, немного посидел и вернулся. Ну ладно, давай ещё раз сходим. А ты почему раньше не приезжал? – торопливо одеваясь, прыгая с пятого на десятое, заговорил Борька. – Мы же несколько писем отправляли, два раза телеграммы отбивали, что мамка заболела. Просили приехать или деньги прислать. Хотели, чтобы помог, денег не хватало на лечение. Всё продали, что было. Ждали-ждали, думали, поможешь, а ты…

Хлопнув дверками шкафчика, Антон чем-то загремел, завжикал молнией на сумке и притих, что-то зашуршало, потом стал обуваться.

– Я работаю, поэтому не приезжал, – притопнув ногой, крикнул он и не удержался, похвалился. – Глянь, Борян, какие туфли отхватил. А мой костюмчик? Шик-блеск-красота! По блату в магазине достал. Большущие деньги отвалил. В деревне такие шмотки днём с огнём не сыщешь. Что говоришь? Нет, писем не получал. Наверное, затерялись. Мне не приносили. Ну, а ты как живёшь?

– Скучно одному. Плохо, – спускаясь по скрипучим ступеням, сказал братишка. – Кручусь до вечера во дворе или на веранде, а вчера на крыльце весь вечер просидел. Соседи разошлись, я вышел на крыльцо и просидел дотемна. Потом на веранде завалился на кровать и всю ночь лежал, таращил глаза в темноту, – и повторил: – Плохо одному. Может, останешься? В лес бы съездили, дрова бы на зиму заготовили, картоху убрали, а то одному-то несподручно…

– Не могу остаться, даже не уговаривай, – покачав головой, сказал Антон. – Я привык в городе жить, там весело и друзей много, там настоящая жизнь, а здесь сонное царство. Нет, Борька, мне скучно здесь, – и медленно протянул, поморщившись. – Скучно! А дрова привезти и картошку выкопать – помощь соберёшь, как раньше бывало. Быстро управитесь, а я отвык от деревенской работы.

Сказал и, насвистывая, неторопливо пошёл по дороге, то и дело поглядывая на новенькие туфли и костюм.

По просёлку они добрались до околицы и по заросшей колее поднялись по холму до берёзового колка. Там было деревенское кладбище, сплошь заросшее высокой травой. Тишина. Лишь птицы щебетали, да изредка порывы ветра доносили крики ребятишек, играющих неподалёку в старых развалинах. Отодвинули скрипучие воротца. Остановились, осматриваясь. Почти возле каждого бугорка или памятника кустилась сирень или шумели берёзки, возле некоторых была черёмуха, да темнели две-три елки. Борис скрылся за кустами, Антон закрутил головой, осматривая деревенское кладбище. Все нашли здесь приют, когда время пришло. Темнели кресты. Некоторые покосились, а другие лежали на земле. А вон там видны памятники. Многие покрашены, а некоторые проржавели, даже надписи не видны. На других могилах вообще ничего не осталось: ни памятников, ни крестов, одни лишь холмики или, наоборот, ямы, заросшие травой. Наверное, некому ухаживать. И могилы превратились в безвестные, никому не нужные, разве что сердобольные старушки положат букетики полевых цветов или печеньки с карамелькой – и всё на этом. А когда сравняются холмики с землёй, зарастут травой, вообще позабудут, что здесь были могилки…

Антон проводил взглядом сороку, которая уселась подальше от них и застрекотала, заволновалась. Шикнул на неё. Сорока закрутила башкой и неохотно перелетела на другое дерево. Стайка воробьёв фыркнула с куста и умчалась вдаль. Солнце пригревало. Разноголосо стрекотали кузнечики. А вон ящерка скользнула на ржавую оградку и застыла – греется…

– Антошка, – донёсся негромкий окрик, и, повернувшись, он увидел брата, который стоял среди кустов сирени и махнул ему рукой. – Иди сюда. Что стоишь-то в воротах?

Осторожно шагая по узкой заросшей тропке, посматривая под ноги, как бы на старую могилку не наступить, не провалиться, Антон добрался до братишки. Он стоял возле большой ограды, где были два старых покосившихся креста, простенький памятник, а рядом свежий холмик с подсыхающей землёй, лежали букетики полевых цветов, два-три веночка, а рядом с невысоким крестом и табличкой, на которой было от руки написано имя матери, стоял стакан и блюдце. Борька сполоснул стакан и налил воды, а в блюдце положил печеньки и горсточку карамелек.

– Наша мамка, – Борька кивнул и, не удержавшись, тихо завздыхал. – Мамка с батяней встретились, а я один остался…

Немного постояв возле ограды, Антон присел на корточки. Подобрал щепку. Несколько раз провёл по холмику, похлопал ладонями, подравнивая, отряхнул руки и закрутил головой, выбирая место, где бы присесть. Потом вытащил старую газету. Расстелил на земле возле соседней оградки, поддёрнув штанины, чтобы не помять стрелки, и присел на корточки. Достал из кармана большую бутылку «Агдама» и стакан. Покрутил в руках консервную банку, похлопал по карманам в поисках ножа и, не найдя его, затолкал банку в карман пиджака. Потом откупорил бутылку, молчком налил и выпил, поморщившись. Покрутив башкой, сорвал какой-то листик, немного пожевал и сплюнул на тропинку.

– Тьфу, дрянь! Пусть земля будет пухом, – пробубнил он, опять налил и протянул братишке. – На, Борян, помяни мамку. Закуску взял, а ножик забыл. Ладно, и так сойдёт. Вон, листьев нарви, пожуешь.

Поколебавшись, Борька взял стакан. Постоял, придерживаясь за оградку. Посмотрел на памятник, на холмик с крестиком и опять вздохнул.

– Вот, мамка, мы с Антошкой пришли, – он немного отпил, сморщился, передёрнул плечами и отдал стакан. – Каждый день ждала, что ты приедешь. И дождалась, когда померла… Пришли, поминаем тебя с папкой, – и, повернувшись, сказал: – Теперь мамка с папкой встретились. И бабака с дедкой с ними. Они там, все вместе, а мы… – и махнул рукой.

– Долго мамка болела? – покосившись на него, сказал Антон и кивнул на холмик. – А кто присматривал за ней?

– Да, очень долго, – сказал Борька. – Целых четыре месяца лежала! А до этого ходила и молчала. Правда, иногда жаловалась, что грудь болит. Кашель сильный был. Задыхалась. А в конце зимы слегла. Последние месяцы вообще не вставала. Тётка Дарья помогала. Каждый день приходила, уколы делала, купала мамку. Я баню истоплю, воды натаскаю в избу, а тётка Дарья чуточку искупает мамку в корыте, посидит с ней, поговорит и уходит, а я уж ночью присматривал. Свечку зажгу, сяду с книжкой за стол и до утра читаю. Тяжело, Антошка, смотреть, как она уходила. Словно свечечка таяла. Лицо было тёмное, а это светлым стало, как бы прозрачное. И взгляд… – он вздохнул. – Смотрит на меня, а такое чувство, будто она уже далеко-далеко и её рядышком с нами нет. Так и ушла. До последней секундочки всё глядела и глядела на меня, губы шевелились, словно что-то хотела сказать, но не получалось – силы не было, а потом вздохнула, потянулась и всё – ушла, – и не удержался, отвернулся и стал вытирать слёзы.

– Ну ладно, Борька, хватит сопли размазывать, – потрепал по плечу Антон. – Мамку не вернёшь. Ты же мужик, на вот, лучше выпей. Полегче на душе станет, – и опять протянул стакан.

Борис сделал глоточек. Вытер слёзы. Поставил стакан на газету. Уселся на траву, обняв колени – горбик на спине выпятился, словно вырос. Он сидел, смотрел на холмик свежей земли и думал, вспоминая мамку. Отца почти не помнил. Так, иногда снилась огромная фигура, пропахшая табаком и бензином и с кнутом в руках. Мать говорила, что отец работал шофёром. Любил с ними играть, когда дома бывал. Поэтому Борька запомнил этот запах, а кнут… Отец отлупил, когда Антошка стал курить. Почему-то запомнилось. Потом мать расссказывала, что отец был в командировке. Лес возили. И его накрыло брёвнами. Не успел отбежать. Да и некуда было. Как говорили, брёвна столкнули с обрыва, чтобы понесло половодьем к лесозаводу, а отец в это время внизу стоял. Не заметили его. И отца брёвнами накрыло. Мать осталась одна с ними. Одна ставила на ноги. Уходила затемно на работу и возвращалась, когда уже было темно. Антошка окончил школу и не захотел оставаться в деревне. Всегда о городе мечтал. Туда тянуло. После школы поступил в училище. Потом устроился на работу и решил не возвращаться в деревню. Скучно, как говорил Антон. А Борька остался с матерью. Да и куда ему ехать-то – горбатому? Никому не нужен был, кроме матери. Когда учился, ребята смеялись над ним, а после школы пошёл слесарить в мастерские. И мужики тоже посмеивались, особенно когда выпивали. Языкастые были. Всегда норовили уколоть его, если что-то не получалось. Но Борька не обижался. Нет, было обидно, а он отмалчивался. Не влезал в споры, не ругался ни с кем. Не любил этого. А домой возвращался, нужно было за хозяйством присмотреть. Корову не держали, а вот свинка была, куры и гуси, коза Манька да собака на цепи – всё хозяйство. И огород сорок соток. А потом, когда мать заболела, всю живность пришлось пустить под нож. Деньги пошли на лечение. Письма отправляли Антону, просили помочь, а он отмалчивался. Когда мать слегла, Борька по весне посадил картошку и свеклу – и всё на этом. Некогда было заниматься хозяйством, за матерью ухаживал…