Текст книги "Долгая дорога"

Иван очнулся в машине «скорой помощи», которую вызвали случайные прохожие. На помощь бросились. Побоялись, что захлебнется в потоке грязной воды. Вытащили на обочину, а у него голова разбита и ступня вывернута. Повредил, когда упал. Так Иван оказался в больнице…

Врачи вправили распухшую ступню. На всякий случай сделали рентген, но, слава Богу, только вывих и ничего серьезного. Отругали, что долго не был, а за здоровьем нужно следить, если хочет прожить до ста лет. Голову перебинтовали. Небольшое сотрясение и глубокая ссадина на затылке. Ничего опасного, как сказали, но из больницы отказались выписывать. Полежи. Отдохни. И подлечись, а то стал похожим на ходячий скелет. И принялись лечить его ударными дозами, как сказал врач. Таблетки три раза в день, уколы, а еще системы прокапать, ну и всякие процедуры в физкабинете. В общем, ему показалось, что дома больше отдыхал, чем в этой самой больнице. Но пришлось подчиниться врачам.

Дни мелькали, и не замечал. Днем набегается по кабинетам, если можно так назвать ходьбу с клюкой, после обеда тихий час, за ним часы приема посетителей, и многие больные уходили на прогулку. Лишь Ивану некуда пойти. К нему никто не приходил. Он сидел в палате или уходил в столовую, где был телевизор, и смотрел все передачи подряд, лишь бы побыстрее вечернее время пролетело. На ночь выпросит сонную таблетку, как он называл, обезболивающий укол сделают, и спит до утра. А утром снова все по кругу. Умылся, завтрак, обход, процедуры и до вечера, пока спать не завалится.

Дни пролетали, а Иван рукой махал, день прошел, ну и… Все равно дома никто не ждет, а сюда тем более никто не придет. И не все ли равно, где лежать – дома на диване или в больничной палате. Здесь хоть соседи по палате, с кем можно поговорить или послушать, о чем рассказывают, а дома тоска зеленая, не с кем словом перекинуться. В часы приема в палате никого не оставалось. Здесь лежали легкие больные, как их называли, или ходячие. И они, когда были часы приема, все спускались в больничный дворик, где гуляли по аллейке или сидели с родными или знакомыми. Возвращались с пакетами и авоськами. Ивана угощали. Кто яблоко сунет, кто пирожок или парочку пряников положит, чтобы чай попил. Видели, что к нему никто не приходит, поэтому старались не то чтобы подкормить, а просто угостить. Но однажды, в один из вечеров, когда часы приема закончились и больные вернулись в палаты, Ивана окликнула медсестра, когда он направился в курилку.

– Меня зовешь, что ли? – Иван исподлобья посмотрел на молоденькую медсестру и шприцы, которые она держала в руках, а потом взглянул на часы, висевшие в коридоре, и развозмущался. – Опять на уколы? Мне же отменили. Не видела, что ли? Так загляни в журнал! Оставили только на ночь. На выписку готовлюсь. Отстань с уколами! У меня вся задница в дырках, как решето, а ты зовешь.

– Не ворчи, Воронин, – медсестра кивнула головой в сторону дверей. – К тебе посетительница пришла. В палату не пропущу, так и знай, – она воинственно взглянула на него. – Сколько можно говорить, чтобы в отделение не приходили, а она приперлась. Часы приема закончились. К тебе допуск не делали. Возьму и не пущу. Нечего грязь по больнице разносить, – потом оглянулась и снисходительно махнула рукой. – Ну ладно, Воронин. В коридоре разговаривайте. И зачем пришла, если готовят на выписку, – не понимаю…

Сказала и, мелко шагая, засеменила в ординаторскую.

Чертыхнувшись, Иван прищурился, стараясь рассмотреть в конце полутемного длинного коридора, кто к нему пришел. И некому было ходить-то. Дочка далеко. С соседями мирно жил, но в последнее время не общались. Так, привет-привет, и разбежались. С чего они припрутся к нему? Тем более никто не знает, что он в больницу попал. Родственников в городе не было. И с работы не появятся. Они уж забыли, что такой человек, как Иван Воронин, бывший работник завода, еще живет на белом свете. Некоторые из старых знакомых удивлялись, встречаясь с ним. Говорили, что слух прошел, будто его похоронили. И так уже несколько раз было, что раньше времени на кладбище снесли. Иван пожал плечами. Странно, никто не должен прийти. Но в то же время кто-то его ждет! И Иван неторопливо направился в конец коридора, где на узенькой лавочке напротив ординаторской в полусумраке виднелась маленькая фигурка.

И чуть было не развернулся, когда увидел соседку Марию – эту рыжую ехидну, которая сидела на лавочке – невысокая и худенькая, словно подросток. Чуть сгорбившись, она сидела на лавке, о чем-то задумавшись, в руках теребила платочек, редкий раз вскидывала голову и внимательно всматривалась в больных, которые заходили в отделение.

Иван чертыхнулся. Глазам не поверил. Головой мотнул и охнул, когда тягучая боль стала пульсировать внутри. Остановился. В голове мелькнуло, что не к нему пришла эта ехидна. А тогда кто же к нему пришел. Иван оглянулся. Подал плечами. Вытянул шею, пытаясь рассмотреть, кто стоит на лестничной клетке, и снова пожал плечами. Там никого не было. Наверное, медсестра ошиблась. Не Воронина позвали, а Воронова, который лежал напротив в палате, и их частенько путали – то в зал свиданий вызывали, то передачу заносили. Вздохнув, он повернулся и потихонечку направился к себе, чтобы эта ехидна не увидела его, а то снова как банный лист пристанет. Не хватало, чтобы в больнице разругались. И вздрогнул, когда она окликнула.

Иван повернулся. Нахмурился и снова мотнул головой. Может, померещилось? Но эта ехидна, Мария, сидела и смотрела на него. Но самое странное, даже не странное, а тут не знаешь, как это назвать – она смотрела на него и улыбалась не ехидно, как всегда бывало, а как-то виновато и даже ласково, что ли, как ему показалось. Ну да, конечно, после того как лаялась с ним, любой её взгляд ласковым покажется, если улыбнется.

– Вань, – сказала Мария, – а я же к тебе пришла. Вот, проведать решила.

Сказала, снова взглянула на него, опустила голову и затеребила платочек.

– Зачем приперлась? – сказал Иван и подозрительно взглянул на нее, что-то она ласково стелет, как бы спать жестко не пришлось. – Я никого не жду. Иди отсюда. Прошу тебя, уйди по-хорошему, а то снова разлаемся. Еще не хватало скандалить в больнице. Мне уже эта ругань вот здесь сидит.

Сказал и провел ребром ладони по горлу.

– Вань, не ругайся, – мирно сказала Мария. – Случайно узнала, что в больнице лежишь, и решила проведать. Дома как отшельник живешь, шуток не понимаешь – ни поговорить, ни посмеяться с тобой, сразу в кошки-дыбошки, а тут, кроме больных, и пообщаться не с кем. Вот я и…

Сказала и замолчала, взглянула на него и опустила голову.

И это было непривычно, как непривычно, что она не назвала его алкашонком, как частенько бывало, а по имени, да еще ласково – это было не странно, а даже пугающе что ли… Иван мотнул головой и не удержался, охнул, схватившись за голову. Опять тягучая боль медленно запульсировала внутри.

– Голова болит? – участливо сказала Мария и похлопала по скамейке. – Присядь, отдохни немного. Глаза закрой и потри виски. Сейчас пройдет боль. Я всегда делаю так, если мучают боли. Главное – не делай резких движений.

И опять Иван мотнул головой и скривился. Он всё ожидал, но не этого, что к нему припрется ехидна – враг номер один, как называл её Иван. Она сидит и глядит на него, да еще советы дает, а в её глазах не было видно привычного ехидного взгляда. Мария долгим взглядом смотрела на него, и тут показалось, что сейчас она поднимется и пожалеет его. И вот это было не только непривычно, но еще почему-то настораживало.

– Зачем пришла? – опять сказал Иван, опираясь на клюшку. – Что ты хочешь от меня? Иди, иди отсюда…

С недоверием посмотрел на нее и махнул рукой.

– Ваня, я же говорю, что к тебе пришла, – сказала Мария. – Сама пришла, первая, чтобы помириться с тобой. Хватит лаяться нам. Я устала от этого. Пришла, чтобы посидеть и поговорить по душам. Правду говорю. Не смеюсь. Знаю, что не веришь, что станешь гнать, но всё же собралась и пришла, потому что на себе испытала, что такое – это одиночество. Много лет никому не доверяла, никого в душу не пускала. И ругалась с тобой, на то были свои причины, – она вздохнула, помолчала и снова взглянула. – Мы похожи с тобой, как две капли воды. Ты уж извини меня, дуру этакую. Просто мельком услышала, что попал в больницу, и душа заболела. Не знаю, не могу объяснить, но вот тут всё сжалось, – и она ткнула в грудь. – Знакомая женщина сказала, что видела тебя, когда на машине увозили – худого, нескладного и с разбитой головой. У меня внутри всё сжалось, когда услышала. А сегодня поднялась и решила, что проведаю. Вот пирожочков напекла с луком и яйцом, с ливером, а еще с повидлом. Чай попьешь. Ну и так, по мелочи принесла – конфетки там, печенье… Авось пригодится. А не будешь, так соседям по палате раздашь. Угостишь их.

И приподняла пакет, который стоял возле нее.

– Зачем притащила? – нахмурившись, сказал Иван. – Мне вполне хватает больничной еды, – и не удержался, съехидничал, не поверив её словам. – Твой пирожок съешь, а потом будешь всю ночь на горшке сидеть, или крысиного яду подсыпала. От тебя всё можно ожидать, потому что мужиков на дух не переносишь, а меня тем более. Ты же не баба, а ехидна настоящая…

– Дурак, – взвилась, было, Мария, но тут же осеклась и устало вздохнула. – Не ругайся, Вань. Просто я хорошо знаю, что такое одиночество. Уж сколько лет одна живу. Устала от этой жизни. Был муж. Пылинки с него сдувала. Холила-лелеяла. Надышаться не могла. Ради него жила. И прожили-то всего ничего. С полгода прошло, как расписались. В реке утонул. Не нашли. Любила его. Сильно! С той поры зареклась, что ни одного мужика к себе не подпущу. И не подпускала, хотя многие ко мне сватались. Всю жизнь одна прожила. Ни мужа, ни детей, ни родни. Одна, как перст. Ну, а на тебя взъелась потому, что ты похож на моего мужика. Худой и нескладный, и прихрамывал – это у него с детства было. Идет по улице, ногу подволакивает, а плечо вперед, словно дорогу пробивает, фуражка на глазах, а сам улыбается. У него была широкая душа: добрый, ласковый и умел радоваться каждой мелочи, каждому пустячку. И его звали Ванечкой, – она замолчала, задумалась, видать, прошлое вспоминала. Морщины на лбу узкие и глубокие. Долго молчала, потом на Ивана взглянула. – Жизнь любил, а я не уберегла его. До сей поры себя виню, что разрешила искупаться в речке. Вот с той поры повадилась ходить к реке. Сяду на берегу, где он утонул, и разговариваю с ним. А вода журчит, что-то нашептывает, словно он отвечает. А посмотрю на тебя, и будто сердце в кулак сжимает. На тебя похож был, как обличьем, так и характером. Поэтому гнала от себя. Боялась. Много лет боялась, а тут, когда узнала, что ты в больнице… – и снова замолчала, и опять посмотрела. – Но жизнь продолжается. Надо как-то жить, а как? Подскажи, Ванюш… И так всю жизнь одна была. Ладно, днем еще с соседками поговорю, над мужиками посмеюсь, а вечерами хоть в петлю головой, как ты выражаешься. Вот и мне хочется головой об стену от этой зеленой тоски. Сижу вечерами, а поговорить не с кем. И такая боль на душе, что словами не передать. Ты не ругайся, Ванечка. Сама не знаю, что это со мной…

Сказала и взглянула на него, а в глазах-то слезы…

Иван растерялся. Не поверил словам, но глаза-то не врут! Ведь не зря же говорят, что глаза – это зеркало души. И эти слезы… Хотя, как говорится, бабьи слезы – это лекарство от всех напастей. Поплакала, себя пожалела, и душа запела. Может, и сейчас так же? Он снова покосился на Марию, которая сидела, плечики поникли, и головы не поднимает. Может, задумалась, а может, над ним смеется – ему же не видно. И никогда не знаешь, что ожидать от нее. Вот сейчас сидит, а голову поднимет и расхохочется. И вздрогнул, когда Мария подняла голову. Взглянула, а в глазах продолжали стоять слезы. И это было непривычно и непонятно, но в то же время не могла же она обманывать, когда про своего мужа говорила. Впервые рассказала. Впервые душу приоткрыла. А как ему быть – он не знал…

Иван потоптался, продолжая молчать, и прислонился к стене. Молчала и Мария. Потом она поднялась. Протянула пакет.

– Возьми, Вань, – сказала она, посмотрела на него, и Ивану показалось, что взгляд не привычный – ехидный, а простой – бабий, которая всего-то и хочет от жизни, чтобы ее пожалели и приласкали. Хочет всего лишь простого бабьего счастья, а больше ей ничего не нужно. Недолюбила она в этой жизни, недоласкала, а всему виной – её прошлое, которым жила, которое стеной стояло перед ней и, скорее всего, сейчас – это прошлое дало трещину, пусть небольшую, но всё же. – Возьми, Ванечка…

И опять протянула пакет.

Иван нахмурился. Закряхтел. Мотнул головой. Охнул от тягучей боли. Опять взглянул на нее, и снова перед ним бабий ждущий взгляд. Сердце трепыхнулось, показалось, даже биться перестало, а потом заработало неровными толчками. И что-то сдвинулось в его душе, когда он взглянул ей в глаза. Всего лишь чуть-чуть, но всё же… И это было непривычно, но в то же время очень и очень дорого, хотя Иван старался не признаваться себе и гнал такие мысли, потому что давно списал себя, ни на что не надеясь, но сейчас…

– Ладно, Маш, – непривычно для себя он назвал её по имени, взял пакет, помедлил и снова повторил: – Ладно, Маш, иди домой. Уже поздно. Темнеет. Завтра обещали меня выписать. Что говоришь? Встретить? Нет, не нужно. Сам доберусь. Потихонечку. Тут же недалеко. Вернусь, а потом поговорим. Обо всем будет разговор. О прошлой жизни поведаем, а может, про будущую поговорим, если получится, ну и про нас с тобой – тоже, как мне кажется. Думаю, разговор будет долгим. Нужно разобраться в себе и понять друг друга, если сможем, и что из этого получится – время покажет…

Сказал, протянул руку, хотел было дотронуться до её плеча, всего лишь чуть-чуть, едва касаясь, но не решился. Вздохнул и потихонечку направился в палату.

А Мария заторопилась. Завтра он вернется домой, а потом… а потом, она очень надеялась, что придет время, пусть не сразу, но должно, даже обязательно должно прийти, и тогда смогут соединиться две половинки в одно целое, и в дальнейшей жизни её будет ждать простое, но такое долгожданное и необъятное бабье счастье, когда радуешься каждой мелочи, любому пустячку или простой, но милой улыбке. Счастье, которое она слишком рано потеряла, не изведав сполна вкуса его, а больше ей ничего в этой жизни не нужно.

Говоруха

Десятки или сотни, а может, тысячи лет в дали дальние торопится речка Говоруха. Словно по крутой лестнице стекает. Полотно – перекаты, полотно – ступени, и снова ровное полотно, потом опять зашумела на перекатах, а тут попала в тесные берега и взревела, заторопилась, стараясь вырваться из каменного плена. Вырвалась и постепенно успокаивается, чтобы потом опять взбунтоваться. Характер своенравный у реки. Пройдут дожди в верховьях – она вздувается, вскипает, а вырвется на равнину, успокаивается и несёт воды в дали неизвестные. Серьёзная речка, кто с ней незнаком. Но для Семёныча она говорливая, своя. И будет речка бормотать и нашёптывать, пока он ловит пескаришек да плотвичек. А бывает, путники с ночевьём останавливаются, тогда всю ночь речка шепчет и убаюкивает всех, кто оказался на берегу.

Уже много лет прошло с тех пор, когда Владимир Семёныч впервые приехал сюда. По нраву пришлись ему эти места. Каждый раз, когда выпадало свободное время, он торопился на берег. Приезжал, чтобы посидеть, поговорить с речкой. И она разговаривала с ним, рассказывала о том, что произошло в деревне, пока его не было. Обо всём нашёптывала, кто и чем занимался, кто в деревню перебрался жить, а кто махнул рукой и укатил в город. У каждого человека своя тропка. Одни ищут лёгкий путь, а другие живут и не гонятся за призрачным счастьем, потому что они уже счастливы на своей земле, возле своей речки.

Много лет Семёныч ездил к реке, а потом решил перебраться из города в деревню. Надоела суетная жизнь, ничего не держало его в городе: ни семьи, ни детей. Один как перст, не сложилась личная жизнь. Сторговал небольшой, но добротный домик в деревушке, что была разбросана по склонам холмов вдоль реки. Правда, бывал наездами, всё не решался окончательно перебраться. Понимал, что жизнь придётся заново начинать, с чистого листа, как говорят. И тянул с переездом. Прикатит в деревню, посидит в доме, а потом подхватится и уходит к реке. Там ему было лучше. Он привык к одиночеству…

В один из дней, когда Семёныч приехал в деревню, к нему в гости зашли соседи: Анисим и Фаина Алёшкины. Лето в разгаре. Анисим зашёл, скинул глубокие галоши возле порога. Ноги грязные, разводья от края галош. Он пошевелил пальцами, дрыгнул, сгоняя ползущую по ноге муху, поправил кургузый пиджак с разодранным боковым карманом. Поддёрнул штаны неопределённого цвета. Наверное, сам давно забыл, какими они были. Снял шапку (в жару-то!), лицо коричневое, а лысина белая и пушочек кудрявится. Шагнул, мотнул головой и протянул кирзовую, ороговевшую, по-другому не скажешь, ладонь.

– Это… – он почесал седую небритую щеку и ткнул себя в грудь. – Я Анисим, твой сосед, а это моя жинка Файка.

– Здрасьте вам! – она поклонилась. – Я Фаина, баба его. Вот зашли познакомиться. А то приезжаешь и живёшь отшельником, так сказать.

Улыбнулась, прикрыв широкой ладонью рот, где отсутствовали передние зубы. Застеснялась.

Фаина росточком была под стать мужу. Высокая. Правда, фигура какая-то грушевидная, с большим оплывшим животом, плоское лицо в россыпи не рыжих, а огненно-коричневых веснушках, которые сплошь покрывали лицо, остренький носик спрятался между щеками, маленькие глазки под выбившимися рыжими волосами. Даже пальцы были усыпаны веснушками. На округлых плечах съехавшая косынка. Откинет волосы, в ухе заметна простенькая серёжка с зелёненьким камушком. Сарафан с коротким рукавом, а под ним шерстяная кофта с продранными локтями.

– Здрасьте, – сказал Владимир и обвёл рукой горницу. – А я Владимир Семёныч. Вот, домик купил. Правда, наездами бываю.

– И правильно сделал, что купил, Семёныч! – замотала головой Фаина и, оттолкнув мужика, заглянула в горницу. – Хорошая изба, а уж люди какие хорошие живут в деревне, таких больше нигде не встретишь. Душевные – страсть! – и запнулась. – Ничего, что по-простому, так сказать?

Владимир пожал плечами.

– Зовите, как хотите.

– А, это хорошо, – опять закивала Файка. – А мы с разведкой зашли, узнать, что за человек поселился. Услышали, что избу бабки Маньки сторговали, вот и решили заглянуть на огонёк, пока опять на речку не сбежал, так сказать. Бабка Манька в город подалась к младшей дочери. А что тебя из города занесло в нашу глухомань, а?

– Речка позвала к себе, – сказал Владимир Семёныч и заметил, как заухмылялся сосед, поглаживая белую лысину. – Говорливая она. Понравилась. И природа красивая. Вот и приезжаю к ней, разговариваю. Если соберусь с духом, в деревню переберусь насовсем.

– Так у нашей речки и название подходящее – Говоруха, – захекал Анисим, поглаживая лысину, и подтолкнул жену. – Вот и я когда-то в молодости уговорил Файку на бережку. Правда, давно это было, но до сей поры живём. Можно сказать, многие там уговариваются, на бережку-то, а потом свадьбы играют.

– Эть, язык без костей! – всплеснула руками Файка и звонко шлёпнула по крутым бедрам. – Уговорил… Ещё неизвестно, кто кого заломал на том бережку, так сказать.

И засмеялась тоненько, весело, и заколыхалась, сморщившись, и без того маленькие глазки спрятались где-то между щеками среди коричневых веснушек.

– Ага, скажи ещё, на себе женила, – заворчал сосед, а потом не выдержал и вслед за женой засмеялся. – Может, и правда, что женила. Вон какая рыжая! А рыжие – бесстыжие, как мой батя говорил, хотя сам такой же был, да у нас почти вся деревня – рыжие да конопатые. Все словно под одну гребёнку деланы…

Сказал, хохотнул и затоптался, поглядывая на соседа.

Владимир смотрел на неожиданных соседей и, к своему удивлению, радовался, что к нему пришли гости, но в то же время растерялся, не зная, что делать. Привык за долгие годы к одиночеству. Посмотрел, нахмурился, морщинки пробежали по крутому шишкастому лбу, и заторопился на кухоньку.

– Проходите, не стойте возле порога. Давайте по стопке выпьем за мой приезд, – сказал он и стал греметь в сумках посудой, разыскивая стопки. – Присаживайтесь.

Анисим громыхнул расшатанной табуреткой и уселся в уголок возле стола, шапку положил на колени. Увидев бутылку, причмокнул в предвкушении.

– О, глянь, Файка, какая прозрачная, – Анисим выхватил налитую стопку и поднял, рассматривая на свет. – Редко такую употребляем, больше к нашенской привыкли, а она – ух, вонючая да крепкая! Глянь, от этой даже запаха никакого, – он шумно втянул воздух, пригубил и снова почмокал толстыми губищами. – Как вода, даже не обжигает.

Едва дождавшись, когда Семёныч поднял рюмку, опрокинул одним глотком, замер, прислушиваясь, что внутри творилось, а потом выдохнул и заулыбался таким же беззубым, как и у Файки, ртом.

– Ох, мягко пошла, словно елеем по сердцу мазнули, – он почмокал и погладил по груди. – Всё на пользу, если в меру. А для мужика мера – это ведро.

И засмеялся.

Файка пригубила. Сморщилась. Ладонью помахала перед ртом. Двумя пальцами подхватила кружочек колбасы. Посидела, дождалась, когда Владимир выпьет, а потом выпила свою рюмку, сунула кусочек колбасы в рот и замычала, закатывая маленькие глазки. Понравилось.

– Сладкая, – сказала Файка, правда, было непонятно, что сладкая – колбаса или водка. Потом взглянула на мужика и погрозила пальцем. – Симка, не балуй! Ишь, мера ведро. Опять придётся тебя тащить, – и виновато посмотрела на соседа. – Слабый он, Симка-то. С виду крепкий мужик, а две-три рюмахи пропустит и, как куль, валится. Организма такая. Не принимает градусы, так сказать.

Владимир опять наполнил рюмки. Колбасу потолще накромсал. Хлеб нарезал. И кивнул.

– Давайте ещё по одной опрокинем, – сказал он, поднимая рюмку. – За то, чтобы жилось хорошо…

– О, за это давай, – закивал Анисим и потёр белую лысину. – Хорошо жить – это хорошо!

Он подхватил рюмку, медленно выпил, сразу глаза заблестели, похорошело на душе, занюхал кусочком хлеба, вытащил из пиджачка мятую пачку, достал папироску.

– Куришь, сосед? – он взглянул на Семёныча. – Пошли, подымим…

– Отстань от человека, – заворчала Файка и широкой ладонью беззлобно влепила затрещину. – Может, он не курит. Иди и дыми на крыльце, а в избе не смей, так сказать.

Анисим послушно поднялся, потирая лысину, и протопал к двери, оглянулся, хотел что-то сказать, но махнул рукой и вышел.

Поправляя платок, Файка, словно невзначай, окинула взглядом кухоньку, где, кроме стола, табуреток и кастрюль, ничего не было. Поднялась, колыхнув большим животом, похлопала ладонью по обшарпанной печи. Открыла кран, вода была проведена в дом, удовлетворённо покачала головой. Заглянула в горницу: на полу несколько узлов, в углу кровать с тонким матрасом, в другом углу стол, на котором стоял небольшой телевизор, а рядом старое радио и несколько книжек вперемежку с пожелтевшими газетами.

– Печку подмажем, побелим, так сказать, порядочек наведём, а вот мебелишки негусто, – она наморщила лоб, светлые бровки удивлённо поднялись. – Что-то добра маловато, Семёныч. Видать, не нажил…

– Мне хватит, – пожимая плечами, сказал Владимир. – Кровать есть, радио тоже, печка с кастрюлями есть, а что ещё нужно?

– Ну… – Файка задумалась, подняла голову, поглядывая на щелястый потолок. – Ну, это… Цыпляток заведи, свинку, так сказать…

– А чем кормить? – пожал плечами Владимир. – У меня за душой ничего нет, живность-то передохнет. Молочка, картошку да яйца могу в деревне купить. А остальное…

– Пора бы определиться в жизни, на одном месте осесть, а не мотаться. Вот приехал и обживайся. У нас люди хорошие, душевные. Помогут… – и, прислушавшись, она замолчала и оглянулась.

С грохотом распахнулась дверь. В избу ввалился Анисим. Шатаясь, подошёл к столу. Долго смотрел на бутылку. Словно соглашаясь, кивнул головой. Налил в рюмку. Выпил. Повернулся к ним. Хотел что-то сказать, поднял руку, покачался, пытаясь удержаться за дверной косяк, и как стоял с поднятой рукой, так и грохнулся на пол. Шапка отлетела в сторону. Заелозил на полу, а потом захрапел – густо, протяжно, громко.

– Ну не зараза ли, – всплеснула руками Файка, шагнула к мужу, пнула в бок грязной ногой. – Пробку нюхнул и всё – расписался. От зараза такая! – потом взглянула на соседа. – Ладно, пусть Анисим валяется. Ничего с ним не случится. Проснётся, не похмеляй его, сразу выгоняй. Ладно, Семёныч? А я побегу, хозяйство, так сказать.

Вихляя из стороны в сторону своим необъятным животом, она поправила сбившийся платок и затопала к выходу.

Так Владимир познакомился с соседями и впервые остался ночевать в своём доме…

Прежде он редко бывал в деревне. Наткнулся на неё, когда бродил по реке. И про речку-то узнал случайно. А когда узнал, решил на неё взглянуть. Приехал, побродил по берегу, посидел, послушал, как бормочут перекаты и рыба плавится на поверхности. Взглянул и остался. А потом на деревню набрёл. Маленькая деревушка, если не сказать крошечная. Всего десятка три дворов, которые разбросаны по заросшим холмам, словно рассыпавшиеся кубики, а несколько домов у самой речки. Деревенские жили своим хозяйством. Правда, коров осталось не более пяти на всю деревню, но свиней да всякую птицу держали многие. А ещё возле каждого дома были огороды. И каждую весну и осень соседи помогали друг другу: сажали, окучивали, выкапывали и закладывали на зиму. Речка рядом, рыбы много, а рыбаков маловато – раз-два и обчёлся. Ловили помногу, но всю раздавали, едва возвращались домой. Да ещё заготавливали рыбу на зиму. В бочках солили и держали на ледниках, а когда нужно было, доставали, споласкивали под водой, чтобы лишняя соль ушла, и готовили.

Семёныч, бывая в деревне, заходил за продуктами, которые привозили на машине раз в неделю, если была дорога, а потом отправлялся на речку. Старался подальше уйти от людей, от жилья. Ставил палатку или шалаш, притаскивал охапку душистого сена или травы, неподалёку забивал рогатульки для котелка, приволакивал побольше дров и несколько дней был в одиночестве, если это можно так назвать. Бывало, наловит пескариков или плотвичек, сварганит ушицу, похлебает, а потом уляжется в шалаше или в палатке и лежит, слушает бормотание Говорухи. Смотрел на воду и думал, что жизнь человека и его характер похожи на речку. Вся жизнь состоит из порогов да перекатов, из стремнины и спокойной воды, и пока идут годы, река человека тоже меняется. Ближе к порогу, что свыше отпущено, становится спокойной и широкой, словно устье речное. И характер человека такой же, как сама речка. Так оно и есть…

Иной раз, бывало, забредал пастух. Присаживался возле костра, что-нибудь спрашивал, а больше молчал. И тоже всё смотрел на воду. Может, речку слушал, может, о жизни думал: люди, характеры, судьбы – это реки…

Когда Семёныч появлялся в деревне, его часто останавливали местные жители и начинали разговор – вроде издалека, с мелочей. Владимир присядет на лавку, они рядышком пристроятся и начинают расспрашивать про городскую жизнь и работу с зарплатой, про себя и соседей рассказывали, но чаще семьёй Семёныча интересовались. А что говорить-то про семью? Дважды женился, но не получилось притереться друг к другу. Первый раз женился после техникума. Оба из детдома. Казалось бы, родственные души. Такая любовь закрутилась, хоть романы пиши. Но исчезла эта любовь, когда столкнулись с семейными проблемами. Квартиру обещали, а потом забыли. Года два-три по съёмным квартирам мыкались. Он, как молодой специалист, с работы не вылезал, а когда возвращался, бывало, что за столом засыпал – так выматывался. Жене не нравилось. Правильно, какой бабе понравится, если замуж вышла, а мужа не видит? Маленькие ссоры и обиды, большие ссоры и скандалы, которые всё чаще и чаще возникали, казалось бы, на пустом месте. Потом у жены появились подруги. Всё с ними гуляла, в кино ходила или на концерты, а потом к одной подружке на дачу поехала, к другой… Не успел Владимир оглянуться, как она уже и замену нашла ему. Собрала вещички и укатила с новым мужем. Вот и вся любовь…

Он очень сильно расстраивался, когда жена сбежала. И с бабами крутил, и водку пил, чтобы эту боль заглушить. Советовали, будто от водки полегче станет. Нет, не стало. Но в бутылку всё чаще стал заглядывать. Может, так бы и скатился на самое дно, но случайно оказался на берегу речки. Пьяный уснул. А проснулся – почти весь день просидел на берегу. На воду смотрел, слушал её, как журчит, как шепчет, бормочет, и показалось ему, что она живая, эта речка. И мог он ей всё рассказать: про работу, про себя, жену и эту самую любовь, которая вспыхнула быстро, а погасла ещё быстрее.

Потом собрался и уехал в дальние края. Всю страну исколесил. На многих великих реках побывал. Много разных людей встречал. И вторую жену там нашёл – на набережной стояла, на реку смотрела. Познакомились. Гуляли. Казалось, понимала его с полуслова. Долго не решался жениться и всё же женился. Хотел, чтобы семья крепкая была, чтобы жена любила и детей семеро по лавкам. Добрая девка, красивая. С работы ждала. А потом тащила его на концерты, на выставки, где знакомила с нужными людьми, которые в жизни пригодятся, как она говорила. Потом ехали в ресторан, и мужики заглядывались на неё, на её фигуру. Действительно хороша она была: идёт по улице, и не захочешь, а оглянешься. Несколько лет прожили, а детишек не было. Она не хотела. Говорила, что не готова стать матерью, не хотела фигуру портить. И тыкала пальцем в соседок, смеялась, что, если родит, станет такой же толстой и неухоженной. Владимир предлагал съездить в детдом, усыновить ребёнка, знал, как ребятишки ждут отцов и матерей. Но она отказывалась: мол, не нужна эта обуза. И Владимир не выдержал. Уехал. И опять стал колесить по стране – может, счастье искал, а может, себя хотел найти. Не успел оглянуться, уже полжизни как не бывало. Работа, общага, снова работа, переезды в другие города и опять работа: и так каждый день, месяцы, годы… Мотался, пока не наткнулся на деревню, где, как ни удивительно, его всегда ждали. Радовались, когда он приезжал. И он радовался. Здесь и речку нашёл, о которой мечтал. Понял Семёныч: это и есть место, какое искал долгие годы, где всегда ему рады, где душа отдыхает…

– О, Семёныч прикатил! – всплёскивая руками, говорила Файка, хлопая по необъятным бокам, и тут же толкала мужика. – Я же говорила, Симка, что сегодня появится, а ты – брешешь да брешешь… Здорово, Семёныч!