Текст книги "Обратная перспектива"

Три с плюсом

Начальник Хренов

Экономический рассказ

Ну так уж сразу и вульгарная шутка. Просто фамилия такая. Вообще-то, не совсем и фамилия… Говорили, будто дед его в тридцатые служил налоговым инспектором и заслужил кличку «Хрен». Умел, видно, вышибить слезу. Или по другому какому поводу, только к сынку так прилипло прозвище «Хренов», что прочно перешло в фамилию. Внуку была оставлена единственная вольность – сдвинуть ударение («Хрено́в», – по-дворянски представился он Ивану), а родовое звание стерлось во мраке сталинизма. Петров там, Перельмутер, Полупанченко… какая разница. Был бы человек хороший. Загладин рекомендовал его как нового русского хозяина, и этого было достаточно.

Современная политика направлена против патриотически настроенных производителей, убеждал Хренов, специально для встречи приехав в их город, но мы должны противопоставить собственную деятельность на почвенных началах. Нажива – не русский идеал. Какие слыли на Руси предприниматели! Все вокруг кормились от их идей и предприимчивости, а сами они гибли в нищете. Русские купцы заключали миллионные сделки под честное слово. Русские умельцы гремели на весь мир!

«А теперь что? Одна японская матрешка представляет, „презентирует“, – едко усмехался Хренов, – Россию на всемирном рынке. Нужно восстанавливать народные промыслы. – Он разворачивал из памяти длинный реестр названий и по его ступенькам подбирался к безусловному выводу: – Хватит болтовни о возрождении, пора начать возрождать. Дело надо делать, господа». – «А что, в ваших краях никого на это дело нету?» – «Есть, конечно, как не быть. Да работа невыгодная – ручная, а люди сейчас…»

О люди, люди! Ивану становилось так неловко за них, что хотелось за всех оправдаться. После закрытия КБ он был свободен, да и подзабытое ремесло привлекало. Но ради честности делился сомнениями: древесина дорогая, инструмента нет, ложки – товар, не шибко прибыльный.

Да в прибылях ли дело! Найдем меценатов, «спонсоров», подпускал ехидства Хренов. Слыли же на Руси меценаты? Демократы, естественно, не расщедрятся на русскую идею («Ложка в бане не посуда, девка бабе не подруга», – увлеченный ролью, поддакнул Иван), зато готов помочь музей народного творчества, и другие не замедлят, сыщутся. А там арендуем мастерскую, приобретем станки. Вот только поначалу инструмент придется свой.

Иван задосадовал, что в советское время не обзавелся штихелями – пятнадцать-двадцать рублей тогда казалось дорого. Кто бы мог предположить.

«Все будет компенсировано, – по-своему расценил его молчание Хренов. – Главное – идея, ради которой стоит нести затраты. Вот говорят: человек есть то, что он ест. Но человек есть еще и то, – углублял Хренов мысль, – чем он ест».

А деревянная ложка – зерно фольклора. Почерпнуть наваристых, с дымком русской печи штец, чтоб капуста через край, и, подставя ломоть под донце, донести до рта, да притом губ не обжечь! – это ж целая жизненная философия. Только так, через повседневности быта, и можно восстановить национальное сознание.

Иван проникался – самому было невдомек заглянуть в такую глубину, но и на дне ослепительного колодца неуверенность не покидала. Как быть с материалом? Нужен клен.

«Известное дело, клен – лучше всего, – кивал Хренов и поражал дальновидностью: – Договор на поставку уже есть. И название артели: „Русский ложкарь“ – а?» – довольный эффектом, скромно улыбался он.

Загладин восхищенно подхваливал, но, как известно, до обеда порожних ложек нету. Иван не удивился, что поставка древесины сорвалась. Беспокоило другое: Хренов не объявлялся, пока Иван сам не позвонил. Пожалясь, что совсем стыд потеряли и заломили неподсильную цену, Хренов как бы даже попрекнул: мол, надо и самому инициативу проявлять.

Иван подергал Загладина за его связи, тот договорился с кем надо, и в леску, неподалеку от загладинской дачи, свалили несколько осин. Дерево сорное, заполонило все в округе с после войны, но для ложек почти не хуже клена. Стволы распилили на плахи, воспользовавшись через бутылку циркульной пилой соседа, и сложили костровищем – ветрить.

Прибыв полюбоваться заготовками, Хренов озабоченно обмеривал, высчитывал, торопил начинать. «Зудят руки-то, зудят? – взвешивал он на ладони плашку. – А ведь она как-то называется, как-то по-народному, да? Баклуша!» – со вкусом выговорил он. «Нет, пока что – шабала. Без ума голова – шабала», – вспомнил Иван присловье. «Тоже ничего, – поморщась, одобрил все же Хренов. – Вот она, мудрость народная! За это и выпить не грех».

А выпив, он расслабился. Всем все безразлично. Народ необязательный, власти поощряют спекулянтов. Куда ни кинь: бартер, брокер, инвестиции, маркетинг, – попробуй денег на благое дело достать. Ему едва удалось выморщить в музее скудную лепту. Хорошо, хоть Загладин у местных властей кой-какой куш отгорловал.

«И все бы ничего, – жаловался Хренов, – но как хочется этак-то бы самому, собственными руками… А когда? В какие же условия мы загнаны! Что только с нами вытворяют!»

И, окончательно размякнув, поведал вовсе сокровенное: так тянет распахать огород, посадить яблоневый сад, срубить у реки баньку, пустить в землю обрубленный в пятидесятые годы крестьянский корень…

Сад, банька, речка, огород – набор стандартный. Насчет корня только озадачило: в каком же это смысле? Хотя вот и усы у него жидковаты. И остренький носик свисает уныло, а от речей веет заупокойным вдохновением. Сочувствие добавляло рвения в работе. Когда шабалы подсохли, Иван округлил плахи, выдолбил теслом внутренность – оболванил – и подготовленные баклуши с помощью Загладина (на чем его участие закончилось) перевез к себе. Здесь сколол горбыльки, стесал блонь и принялся баклуши выглаживать. Жена не возразила против мастерской на квартире, и живым духом свежеструганного дерева наполнился дом.

Осина ласково подавалась под резаком. Иван выделывал ложки, торопя каждую к завершению, и в то же время придерживал спешку, чтоб не сбить линию, удобную руке и приглядную глазу. Чтоб текла от коковки к черпаку, возвратным обводом утолщаясь в сопряжении. От партии к партии он менял фасон. Сначала самые ходовые когда-то – широкие «межеумки»; ради экзотики названия – погрубее, бурлацкие «бутырки»; а там продолговатые, с тупым носком, «боские» и, поразвалистей, «полубоские»; и наконец, удовлетворяя привычному вкусу, «носатые» (по-прежнему, господские) – острые на носок. Шлифуя и доводя до тонкой отделки, он старался оставить лишь ту степень ассиметричности, какая и в человеческом лице создает живую привлекательность, не искажая черт.

Хренов заезжал время от времени забрать готовый щепной товар, отправить ритуал раздачи жалованья ему и Загладину (по старой памяти и дружбе) и останавливался то у одного, то у другого. Жене приходилось изворачиваться – после шокового обвала цен денег было в обрез, и они уже месяца два не прикупали ни масла, ни сахару. Под бутылку нарастали жалобы Хренова на усталость, трудности, препоны и заботы. Как на грех, и бухгалтерша оказалась никчемной, запутала все счета. С разгону он влетал в обличение русского народа вообще: бездельники, пьяницы, недотыки. Тут уж Иван тормозил его: такие в космос не летают. «Зато мы делаем ракеты!» – саркастически ухмылялся Хренов и замолкал, отгораживаясь от возражений. Но, вспомнив свое, увлекался вновь: удалось-таки в поддержку артели зарегистрировать товарищество и лавку при нем открыть, чтоб не кормить всяких посредников. Иван сторонился финансов, но обещание повысить зарплату после туристического сезона подбодряло. Не так в смысле денег (прибавка исчезала на фоне своеволия цен), как сам факт признания труда поощрял и вселял надежду.

И еще важную новость сообщил Хренов, без успеха пряча горделивость. Искусствовед Возницын, с которым он познакомился на почве возрождения традиционных ценностей, забрал с собой дюжину ложек в самый Париж. Потомки эмигрантов (из первой, естественно, волны) расхватали их мигом и облили слезами. Франтоватый князь Н. тут же вставил одну из них в петлицу смокинга взамен буржуазной бутоньерки, а забытая воспитанница Смольного трясущимися руками лихо отстучала на ложках шлягер своей молодости – «Турецкий марш», всего пару раз сбившись по ходу, чем поразила всех. «Русский ложкарь Хренов» – демонстрировал он шапку в эмигрантской газете.

Загладин в потрясении молчал. «Ложкарь – тот, кто делает, – заметил Иван. – А если продает – ложкарник». – «Разница невелика», – буркнул Хренов. Всего-то пара букв, подсчитал он погодя и распрощался без обычных братских объятий.

«Наверно, я его обидел», – сокрушался Иван, но жена не поддержала: «Чем обижаться, лучше б…» – «Нет, с ним повнимательней надо, – вступился Иван, не замечая, как проговаривается: – У него и корень отрублен». – «Так он еще и сектант?» – «Да ну что ты, в самом деле! Говорит, в Сибири жил. Может, лесоповал, несчастный случай». – «Это как же умудриться?..» Тем не менее жена подсказывала формы ложек, потребных в хозяйстве. А сам он стал разнообразить выделку. Завивал черенки косицей, вырезывал колоском и самым полюбившимся узором – восьмиконечной плетенкой, «Богородицыным крестом». Хренов подкидывал идеи: может, ради спроса сексуального мотива подпустить? Здоровая эротика никогда не была чужда русскому. Так-то оно так, снова вынуждался к пререканиям Иван, только орнаментов таких что-то не припомнить. Нет, не с руки!

Можно было поднажать и увеличить выпуск, но дела со сбытом шли не ахти. Не Париж. Да и новая бухгалтерша тоже стала взбрыкивать, недовольная зарплатой, что ли. Товариществу пришлось и с ней расстаться. А там и продавщица оказалась на грани увольнения, что уже слегка настораживало. Иван ездил по приглашению Хренова на открытие лавки, и зрелище впечатлило. Хренов – лоснящийся от щек до колен, как пишут писатели, – расхаживал вдоль прилавка, заложив руки за пояс. Для завершения картинности так и подмывало расчесать его на прямой пробор. А сиделица суетилась, выкладывая перед Загладиным с Иваном товар. Больше, правда, все покупное, перекупное и перепродажное. Собственного дела только Ивановы ложки сиротствовали в нижнем углу стеклянного стеллажа. Что там могло произойти, что Хренов и ее уволил? И сам страдал, мол, куда ей деться с двумя детьми, и жаловался, что теперь даже подметать приходится самому. О расширении производства не могло быть и речи, хотя Иван, не дожидаясь благоприятных условий, начал резать чарки и братины.

Словно соревнуясь, не то ревнуя, в один из заездов Хренов продемонстрировал изделия собственных рук. Видом они оказались, что называется, ни пест, ни ложка. В донце одной темнел сучок, который при резке, видно, выскочил, и бахрома клея по обводу выдавала секрет его крепления. Для двух остальных он зачем-то взял негодную в дело рыхлую сердцевину, и они верно бы потекли, начни ими пользоваться. Но – «Русский ложкарь!» – так наивно самоутверждался Хренов, что язык не повернулся на замечания. Да к употреблению ложки и не были назначены: они легли в лавке под вечное стекло в качестве эталона.

На этот раз посетили и художника. Иван давно передал ему партию ложек, и тот уже загрунтовал их под роспись. Хренов был воодушевлен (расписные пойдут дороже) и по пути одаривал жизненными наблюдениями. «А замечал ты, – поделился он на мосту, – что, если постараться, можно установить лицо так, что ветер запоет в носу, как в печной трубе?» – «Когда насморк, акустика еще разнообразней», – рискнул продолжить Иван, но Хренов такое развитие лирической темы явно не одобрил. А услышав цену художника, вовсе стал суров и обратной дорогой выговаривал Ивану, что тому самому пора заняться росписью. А то мы только болтаем «русская идея, русская идея», но сами не шевельнем и пальцем. Пальцы у Ивана и впрямь трудновато шевелились после ежеденной резки, но тут он отказался наотрез: на каждое дело есть мастер, а русская идея вряд ли совместима с халтурой. Да и пропавших теперь из-за грунтовки ложек было жаль.

Хренов отбыл, ничем не довольный, успев, похоже, наябедничать Загладину. Тот пытался строжить Ивана и незатейливым лозунгом намекал, что ради идеи можно потрудиться и на общественных началах. Будто не знал, что хреновского пособия хватает как раз на буханку хлеба и пачку папирос в день. Обещанной прибавки не случилось, зато цены, ошалев от свободы, снова рванули вверх.

«Хре́нов твой звонил», – передавала жена. «Хрено́в, – машинально поправлял он. – Что сказал?» – «Пойми его. И чего у него голос всегда такой занудный?» – «Просто озабоченный. Трудно все». – «А кому легко. Нужно же мужиком быть». – «Я ведь говорил – корень», – защищал Иван. Жена недоверчиво хмыкала: «Что ж он тогда про какую-то Эльвиру распространялся?».

Припомнила-таки прочувствованный рассказ Хренова. Эльвира, вопреки имени, была деревенская девица без определенных занятий, как с милицейской обстоятельностью сообщил он сам. Но Ивана больше впечатлила незаурядная анатомия девушки. По словам Хренова, его пальцы смыкались на талии, состоящей из двух восхитительных стволов, уходящих куда-то вверх (куда бы это? – озадачился Иван), к лопаткам, и нельзя было убыстрить этой сладостной мистерии… А жена все-таки была несправедлива: судя по изложению событий, Хренов всего лишь вдыхал сухую, жаркую плоть ее головы, тем дело и кончилось. Двустволка в финале не стрельнула. И никакой мистерии.

Да и жизнь следовала иным жанрам. Повышение цен стало таким, что даже телевидение не смогло умолчать. И подступил тягостный, но неизбежный момент, когда выходит наружу противоречие материи и духа. И начинается постыдное и скучное.

Уговорив дух, Иван написал Хренову материальное письмо. Ответ превзошел ожидания. Хренов утверждал, что ради «Ложкаря» забирается в кассу товарищества, но приведенные им тут же цифры занозливо противоречили словам: по арифметике выходило, что это товарищество развивает торговлю и просто живет, пуская в оборот артельные деньги. К тому же Хренов проявлял великодушие: он ведь не препятствует трудиться где-либо еще. Работать на него, а зарабатывать в другом месте – тут он, пожалуй, переклюкал даже демократов.

Иван почувствовал, что дело уже не в духе и материи, а просто терпение кончилось, словно долгий темный тоннель. Жена одобрила его решение подать заявление об уходе. Прочитав бумагу, Хренов скорбно шмыгнул сизым натруженным носом: «И это вместо благодарности. После того, как я год почти кормил…». Нет, и коммунистам он не уступал. Те хоть были поскромнее и попрекали отвлеченно: «Государство вас кормит».

«Ну что, если разобраться, ты делал? – Хренов стучал костяшками по жилистому, мускулистому лбу. – Баклуши бил!»

«Не тебе судить. Про твои поделки мастера говорят: хреном тесано», – не выдержал наконец Иван.

Хренов опешил, оскорбился и тут же привычно пожаловался: «Давно надо было гнать тебя. По производственной необходимости».

И это было уже смешно: уволить единственного работника из-за нужд производства. Это было бы смешно, если б Хренов не мнил себя и впрямь самовластным хозяином. Ну какой из этакого хозяин? – начальник! Жилистый лоб, натруженный нос… Начальник хренов.

1992

P. S. В этом тексте курсивом выделены заимствования из произведений современной прозы. – Авт.

Да. Да? Не т… Да!

Политический рассказ

Сосед позвонил, когда Титов смотрел новости.

– Я тут… Ты как-то шведки просил.

Недели две назад, действительно, нужно было перекрыть вентиль на стояке. Но уже плоскогубцами обошелся.

– Ну гляди. – Сосед вроде обиделся. – Хозяин – барин.

– Кто там? – окликнула из комнаты жена. Теплый дух из-под ее утюга уютно выстилал квартиру.

– Сергей зашел!

– Мое дело предложить. Может, дюбелей надо, нет? – Превозмогая обиду, он продолжал топтаться под вешалкой. – А у тебя там чего-нибудь такого не найдется? – И убедительно изобразил «чего-нибудь» пальцами.

Титов вернулся в кухню, вынул запотевшую бутылку из холодильника. Серега облегченно вздохнул, выпустив разоблачающее облако перегара.

– Слушай, ничего, если я у тебя… а? А то там моя…

– Возьми на подоконнике огурчика! – с привычной прозорливостью подсказала Нина.

– Присаживайся.

– А сам?

– Тут и тебе мало.

Сосед неодобрительно покрутил головой, чокнулся с бутылкой и забросил жидкость в рот. Дикторша негодовала, какой у нас распущенный парламент. Президенту только и осталось, что дораспустить его. Серега сидел, прислушиваясь, как пошла, а когда дошла, облокотился о стол.

– Как это тебе удается? – (Титов не понял, отчего в голосе соседа скользнула завистливая нотка.) – Ну, чтоб в бутылке оставалось?

– Разве плохо? – улыбнулся он, доливая остатки в стопку.

– Да как-то не по-нашему. – Серега смотрел с подозрением.

– А как надо?

– Досуха, – возмутился гость.

Дикторша тоже возмущалась бесправным положением президента.

– Правильно! – увлекся вместе с ней Сергей. – Всю страну развалили.

– Погоди, кто развалил-то?

– Да все эти. Кабы не они, он давно б порядок навел.

– А что мешает? Власть его, правительство его.

– Не, засели коммуняки и реформам ходу не дают.

– Какие ж тут реформы, когда одна обираловка?

– Потому что препятствуют. Разогнать всех коммуняк – и все путем. – Его толстые, темные от въевшейся металлической пыли пальцы сжались на клеенке.

– Ты даешь! А сам-то он кто?

– Ну, он!

– А все гайдары-полторанины? Вокруг него ни одного беспартийного не сыщешь.

– Это я не знаю, – с неуместной убежденностью проговорил Сергей.

– А надо бы, раз уж… Да если не депутаты, им вообще удержу не будет, похлеще прежних коммунистов.

Дикторшу сменил модный министр. На лице написано – хитрован, прощелыга, а вот смотри-ка, разыгрывал обличителя безнравственности и заступника народа. Рыжий чубчик был плотно приклеен ко лбу, и он время от времени поводил птичьей своей головкой, словно проверяя, не отклеился ли.

– Это ты мне? – распалялся Сергей. – Да я коммуняк с детства…

– За что, Сережа?

– Они… Да они меня споили! Вино – девяносто копеек. Разве удержишься?

– Насчет удержаться надежнее всего концлагерь – там вообще пить не получится. К тому, похоже, и идет.

– Не знаю, куда идет, а они уже приехали.

На собственном съезде дерутся.

– Да кто дерется-то, смотри! – Титов даже стукнул по столу ладонью. – Кто дерется?

– Оппозиция, – увереннее после стопки выговорил сосед.

– Какая тебе оппозиция! Этот, гривастый, – как его? – самый крутой демократ у них. И поп там ихний все вертелся, подливал елей в огонь.

– Ну не знаю, – упирался Серега. – По телевизору сказали – оппозиция.

– А глаза у тебя есть? Больше верь, что скажут. – Титов пожалел, что водка кончилась.

На экране торчал крепкий фас очередного вещателя. Не то вице-шахрай, не то главный бурбулис, он так бычился и напористо двигал челюстью, что просто оторопь брала. Впрочем, столь же грозно прежде он шумел, что, если не Гайдар, все правительство дружно предпримет исход в отставку. Но рано радовался тот, кто ему поверил, – правительственные ряды разжидели на одного плохиша. Сейчас челюсть стращала, что предпринимательство заглохнет.

– Во-во! – подхватил Серега. – Скажешь, и предпринимательство – туфта?

– Так ведь один грабеж, а не предпринимательство. Нет уж, по такому не заплачешь.

– Ну, я не знаю, – возразил гость. Поражало, что и он – надежный мужик, слесарь-сантехник – наловчился с этим безотказным интеллигентским приемом. Стоит появиться факту, который не укладывается в разлинованные телеканалами мозги, как ему выставляют недобросовестный заслон «я не знаю», не допуская до сознания. При некоем чувстве собственного достоинства даже: мол, не желаю всякий бред. Не говоря о недоверии к собеседнику, лишь для приличия прикрытом. Как бы плюнул в лицо, но только про себя.

– Что тут знать. Много ты видел предпринимателей – одни спекулянты душат.

– Так все так говорят… Кому ж тогда верить? – Неровня интеллигенту, Серега все же приопешил.

– Верить в Бога надо. А здесь – гляди и думай. – Провожая соседа, Титов хлопнул его по плечу. – Просто сникерс какой-то, – пожаловался он жене.

«Да-да-нет-да», – заливались по телевизору роздевульи голоса.

Соседская невменяемость накладывалась на агрессию из ящика. То ложь, то тупость дергали за нервы, не давая покоя. Жена позвала прогуляться.

– Задачку сначала реши! – заныла Катерина.

«Сколько „Волг“ может приобрести собственник на три ваучира?» – был записан в тетрадке неразрешимый вопрос, и, едва удерживаясь от ответа по сути, Титов произвел арифметические действия.

– Ваучер через «е» пишется, – только и заметил он.

Погода стояла хорошая. На обшарпанных стенах домов разноцветными заплатами торчали президентские плакаты. Надвигающийся дух весны навевал о той небывалой жизни, которая все-таки была, да как-то выскользнула из рук. И теперь вокруг вроде все то же – но до обморока чужое. Словно прозрачной стеной отгорожено, отторжено. А та, какая ни была корявая, нескладная, а все ж таки была твоя. Да не такая и корявая, раз смогла выскользнуть. Или нет, силком выдернули?

– И мы еще делаем круглые глаза: как же так могло, при Сталине? – устало от повторения говорил он. – Что, мол, за люди, если допустили? А вот так вот все и было.

Жена не согласилась:

– Там хоть страхом объяснить можно. А сейчас-то что, Алеша?

Такие светлые и теплые сумерки в былые годы несли отраду и утешение. Теперь их ощутимая ласка, едва коснувшись, разлеталась вдребезги от напора сокрушительной косной силы.

Увидев, как энергичная женщина, одетая по-туристски удобно, отдирает от кирпичной стены невзрачный листок, Нина заинтересовалась:

– Там, похоже, что-то против! – и подошла поближе.

– Это мне нужно самой, – с надменной вежливостью бывалой партработницы произнесла душительница неугодного слова и неспешно двинулась дальше, выслеживая по стенам следующие жертвы.

– Ой! – сказала жена. – Ведь она еще прошлой осенью, в музее… Ну да, это она Катькиному классу такую лекцию о героях коллективизации закатила. Первый трактор показывала… Не может быть!

– Может, – успокоил Титов.

Листовку они прочли у автобусной остановки, куда активистка не добралась. Машинописная страница начиналась словами: «Почему я не буду голосовать за Ельцина?».

Интересная закономерность: призывы «да-данет-да» были отпечатаны ярко, цветасто, на глянцевой бумаге. А сил и средств оппонентов хватало только на серые копии ксерокса. Но, беря не числом, они ловко использовали возможности соперника, и к печатному воплю «Поможем президенту!» от руки незатейливо было добавлено: «Лечь на рельсы».

Уходя от проспекта, Нина свернула на ту тихую улочку, вдоль которой все еще стояли деревянные дома. Почки в садах напряглись, победно пробивалась острая трава. В воздухе тянуло горько-сладким дымом, как из деревенской бани. Но и здесь внезапно доставало, не давая роздыху: раздвигая и подавляя бревенчатые изобки, вызывающе белел свежим кирпичом особняк, чуть шуршали золотистые фонари, обливая искусственным светом вылизанные гравийные дорожки, в нижнем этаже захлопнул рот на замок поместительный гараж.

– Неужели они всё надеются купить? Неужели не догадываются, что ценно лишь то, что дается даром? А ведь не догадываются.

На колонке старуха набирала воду. Титов подхватил полное ведро, спросил, куда нести. Жена отстала сзади со старухой, он остановился, когда окликнули. Среди деревьев темнела невысокая развалюха.

– Это и есть сарай, – подтвердила потом жена. – Она говорит, дом еще в войну сгорел, а после строиться не разрешали. Еле упросила, чтоб хоть сарай оставили. Так с тех пор и выживает.

– И никаким властям не нужна.

– Огород был – оттяпали под этот институт. Муж давно умер. А там, дальше, еще хибара, видел? Это брат живет. Так с ним из-за полутора оставшихся соток чуть не судятся который год.

Чувства и мысли, опережая друг друга, скручивались в жгучий нераспутываемый клубок. Так нам и надо. Кругом воруют миллиарды, дворцы, заводы, нефть, а мы из-за сотки друг с другом и брат с сестрой примириться не можем. Хотя, ну что эта старуха могла сделать?

– Нет, ну свинство же! – выплеснул он возмущение. – Только голову приподняли, только-только чуть забрезжило… И на тебе – уже новые на шею громоздятся. Да теперь по-буржуазному законно и прочно. Но у нас у всех-то где глаза?

Плавно огибая институтский корпус, улица вернула на проспект, и по глазам ударили броские до наглости краски плаката в витрине магазина. Тот, который несколько месяцев назад метался по кремлевскому кабинету и сжимал ущербный кулак перед камерами («Я им этого не забуду!»), не забыл-таки и выпрыгнул на улицы. Зловещая ухмылка, кулак вскинут вверх: «Президент должен всегда побеждать!». Похоже, он был уверен, что противников на «всегда» ему хватит. Больше в витрине ничего не было. Торговых конкурентов плакат уже победил.

Назавтра, вспомнив угрожающую подпись, Титов с удовольствием смял цветастую агитку – банный лист, липнущий с назойливыми ответами даже в кабинке для голосования, – и, сосредоточась, поставил на президенте крест. И огляделся, вычисляя единомышленников.

Нина уже ждала на улице.

– Что-то вопросы поставлены, что я чуть не запутался, – посетовал он. – Чуть было в первом же «нет» не вычеркнул.

– Ну, ты совсем безграмотный! – засмеялась жена.

– Нет, правда! Психологически так и тянет оставить «да».

– Не почувствовала. «Да-да-нет-да» – что долго думать.

– Ты у нас сообразительная, – вздохнул он и запнулся. – Постой-постой, ты как сказала?

– «Да-да…» Ой! – Она вскрикнула и рванулась назад, но Титов удержал. – Пусти, пожалуйста! Я пойду, попрошу, исправлю!

– Ты что, в избирком принципиальные посажены. Заметила вчерашнюю трактористку?

Жена бессильно махнула рукой.

– А я-то – дура! – еще и платье нагладила. – И, увидев, разрядила раздражение: – Еще и сникерс этот здесь!

– Эй, сосед! – выйдя с голосования, Серега жмурился от солнца на школьном крыльце. – Давай сюда, в буфете водка дешевая!

1993