Текст книги "Обратная перспектива"

Накануне

Исторический рассказ

Будильник отказал давно, и карабканье из сна по торжественным ступеням гимна давалось с трудом. Мрачное, с беззвучными шлепками снега, сомнительное утро норовило столкнуть назад. А видение оттуда заползало следом, незаконно вторгаясь в явь неуютными подробностями.

Нет, поначалу шло легко и гладко: две эти красивые девицы (каждая раза в три красивей Ирины – ну и правильно, что развелся), этак непринужденно а-труа болтали, с какой-то стати сел за фортепьяны, и на удивление даже сложилась внятная мелодия. Но им занадобилось купить платье, и когда их пропустили без очереди, осенило: да это ж иностранки! Мстительная иголка проколола переливчатый воздушный шар, и в жалких ошметках бывшего ликования зашевелилась опаска: ну как теперь с первым отделом? Попробуй-ка не сообщить о случайном контакте, при их-то режиме секретности. И докажи еще, что случайный. А эти тут же, на людях, вперебой затеяли примерку и смеялись над ним, тыча фотогеничным пальцем: «Russo, Bóris, Russo!». Или так – «Russo – Boris? Russo…»?

С тем и очнулся, встал навытяжку, шумным выдохом попытался изгнать отрыжку сна, резко развел руки – меж лопатками хрустнуло – и горделиво не подчинился радиокоманде «присесть, встать, потянуться».

Утешало, что присутствие сегодня обещало быть недолгим – на службе получить командировочные, а прочие хлопоты за проходной.

Вот только день, день! Погода… Нескончаемый, чуть раздвинутый бельмами фонарей мрак, плевки снега в лицо, ненадежная мокрядь под ногами. Он втянулся в метро со сгущавшейся на подступах к дверям толпой, купил на платформе пачку сигарет и газету и втолкнулся в поезд.

Газета отгородила от давки и своих мыслей, переключив стрелку раздражению. Опять сообщали о повышении – по просьбе трудящихся – цен. Даже оглянулся вокруг в поисках столь самозабвенно сознательных граждан. Женщина с закрытыми глазами покачивалась, обвиснув на поручне. Мужик в обтерханной шапке, но с дипломатом, хмыкнул над газетным листом. Вот-вот, только хмыкают, и никто ничего не скажет. Да и заговорит – выговорить не сможет.

Раздражение несколько взбодрило, рассосались остатки сна, подпиравшие скулы, и он слегка придержал шаг по пути от метро к проходной. Он не позволял себе спуртовать на этих последних метрах, когда те вступают в состязание с секундами. Жалость и негодование охватывали, если видел, как кто-нибудь из пожилых, впритруску и в одышку – только б не попасть в индекс штрафников, униженно кроссует по местности, пересеченной надолбами смерзшейся глины и рвами незамерзающих луж.

Но, миновав границу турникета, к своему четырехэтажному каземату он почти побежал – ветер вновь сменился и опять бросался в лицо накопленной за ночь мокротой.

Широкая лестница и высокие коридоры еще мельтешили лабораторной частью советского народа, добиравшей последние, до звонка, глотки свободы вперемешку с дымом. Пока никого не было в комнате (додремывавший до пенсии Ахремьев в счет не шел), он звякнул на работу Ирине, но оттуда обескуражили, что болеет. А домой перезванивать не стал, опасаясь наткнуться на тещу, и отправился к секретарше за командировочным предписанием.

Зинаида царственно восстала из-за своего стола и неспешно пронесла увесистый торс к сейфу, куда благочестиво пихала каждую бумажку. Ее повадка восхищала. Поведя подбородками в сторону коленкоровой двери, она промолвила:

– Велел зайти. Заодно подпишите у него.

А сама до сих пор отдать на подпись не сподобилась. Досадно было лишний раз общаться с шефом. Так уж повелось с первых дней работы, когда не смог отстоять верный достойный тон. И теперь все подряд высказывания начальника приходилось числить по линии абсурда, ради компенсации. Маленький такой, недугующий какий какьевич, а внутри негодующий, как большой.

– Добрый день, – укорил начальник его легковесное «с добрым утром».

Почему-то стоит человеку превратиться в начальство, как у него включаются ускоренные биологические часы. А сдвиг физиологии непостижным образом влечет душевную способность с порога задавать подавляющий вопросный режим.

– К командировке подготовились?

– Документация подобрана, осталось билет и пропуск, – противным заискивающим тоном доложился он. И суть-то была проста и обычна, но вот интонация словно соглашалась с правом начальника на допрос.

– Так, значит, и отправляетесь? – Шеф непонятно тянул.

– Пешком по шпалам! – подхватил он возможность переломной улыбки.

– Вряд ли далеко уйдете, – осадил завлаб. – Ваша халатность угрожает графику работ. – Начальник напирал и припирал к стенке, а он не мог сообразить, к какой, чтоб хоть надежней прислониться.

Наслаждаясь его растерянностью, шеф снял близозоркие очки и постукивал дужками о стол.

– Когда кончается срок вашего допуска на секретные объекты? Почему вы не следите за тем, что касается непосредственно вас?

Он не нашел веского и вразумительного слова, чтобы враз укротить канцеляристский напор – мол, как следить за тем, чего в глаза не видел, что вообще даже не факт жизни, а некая идея, сущая в ином, не пересекающемся мире, а если и касающаяся, так разве по касательной. Зато шеф был определенен и краток:

– Немедленно в первый отдел! И умоляйте начальника, чтоб вас выручил.

Вот в чем сила руководства: сказал «марш!» – и этой команды нельзя ослушаться, как ни злопыхай. Можно только послать его самого, но это уже будет грубость. В интеллигентских кругах такая несдержанность порицается.

Почему, кстати, работает он на контору, а выручать нужно – его? Какая-то языковая загадка. Не надевая пальто, он добежал до главного здания, свернул по коридору вправо и позвонил в обитую железом дверь. Засохшая в громадине сейфа машинистка вызвала начальника. Тот вышел из своего кабинета к перегораживавшему комнату барьеру, позвякивая медалями (ордена были прикручены и не звенели), и проницательно наставил дульца насквозь видящих глаз.

Он только начал свою краткую и толковую, заготовленную по дороге речь, как медалист оборвал:

– Что вы тут детсад в коротких штанишках разводите? – И обернулся к машинистке: – Поясните непонятливому гражданину, что допуск оформляется в течение трех месяцев.

– Это о нем из лаборатории звонили… – Слова ее прошуршали лепестками гербария.

– У меня совещание. Скажите, чтоб явился через час.

Взятый темп был сбит, и ритм рассыпался в нагромождение обломков: если канитель протянется хоть месяц, кому-то срочно оформляться вместо него (с той стороны – недовольство, попреки, а может, и разбирательство, с его – сиротское чувство вины), самому потом отсиживаться два срока подряд, и все на фоне громо-молненья начальства.

В утешение он отправился в дальний эллинг и три раза надрал Валентина в настольный теннис. Между партиями невзначай спросил:

– Не слышал, сколько времени допуск оформляют?

– Кто его знает. Дело секретное. И темное. Так что вряд ли быстро.

Умеет Валентин утешить.

Когда он снова зашел в первый отдел, машинистка кратко отшелестела, что все улажено. Он стоял перед барьером, пока она закончила печатать очередную страницу.

– А документ?

– Какой документ? – искренне удивилась она. – Ваш начальник уже в курсе.

Зинаида осчастливила подписанным предписанием, и теперь оставалась самая привлекательная стадия процесса. Однако прежняя радостная легкость улетучилась, и в бухгалтерии он натужно, больше по привычке делал полнозубую улыбку:

– Ну, девушки, по многочисленным просьбам трудящихся – повышенный аванс?

Они, видно, тоже читали газеты и оценили его остроту сдержанными смешками.

– Хоть гостиничных пятерку в сутки, а? – приободрился он. – Неужели пролетарии еще не допросились?

Старшая бухгалтерша, уловив момент серьезности, оборвала его:

– Вы не слишком мне расходитесь.

– Да я вообще себе пошел. – Стремясь сохранить лицо, он скорчил скорбную гримасу Рите и Тае, и обе расхохотались еще пуще.

В кармане завалялась пара «каракумин», сдача с обеда, и под общий народный восторг он торжественно раздал их девчонкам. Старшая не восторгалась – ей конфетки не хватило. Он словно показал ей язык и радовался, что по-интеллигентному умело.

Командировочных вместе с зарплатой образовалась приличная сумма. Можно посидеть сегодня вечером как следует, и трешки на день в командировке вполне хватит. Он предупредил Валентина, чтоб подгребал после работы к «Погребку».

– И Марку позвони, а то я, может, не сумею.

Теперь все дела высветились за проходной, и погода вроде как получшела. Но это был минутный обман зрения и чувства. Утробно-пасмурный день никак не мог разродиться каким-нибудь присталым небесам ослепительным просветом.

В аэрофлотской кассе пришлось выстоять едва ли не полчаса, нервно гадая, успеет ли в Большой дом до обеда, а вперемежку кляня первый отдел со всеми его госсекретами.

День никак не прилаживался к жизни, что-то все топорщилось, отставало, саднило, шершавясь, и в бюро пропусков он поспел к закрытому на обед окошку. Тосковать было сорок пять минут с допуском в плюс. Он было вышел на улицу, но стылая пора к прибрежной прогулке не располагала. К тому же рядом маячил этот серый давящий параллелепипед с узкими прорезями окон – монолит, прочно утвердившийся над городом и жизнью. Марк любил повторять стишок:

 
На Литейной есть некое здание,
Там виновного ждет наказание,
А невинных отпустят домой,
Окативши ушатом помой.
 

Вековая актуальность некрасовских строк не вдохновляла, попахивая вечностью. Он вернулся в зал и плюхнулся на деревянную ожидальную скамейку. Одно грело, что после обеда будет первым.

Заряда бодрости в этой мысли хватило ненадолго. Он проглядел газету – занудная трескотня, разве что, ради забавы, перечитать заголовки под сексуальным углом зрения, но и это развлечение не длительно.

Не стерпев ожидания, он снова вышел на воздух. Самое беспощадное время – даже магазины все закрыты. А надо бы купить мыло и пасту. Но эта житейская мелочная забота уже не могла вытеснить вдруг рванувшей из-под спуда суеты странности: вот как раз тот желанный и ждомый, казалось бы, миг жизни, когда предоставлен сам себе, ни от чего не зависишь, можно сказать, абсолютно свободен – и, оказывается, заполнить свалившуюся свободу из себя совершенно нечем. Никакой не находится внутри избыточной полноты даже на полчаса. Да что ж это такое? И уже заранее накачиваешь себя бессмысленным волнением хоть из-за этого пропуска, или расчесываешь заросшие воспоминания о нелепых обидах, вытягиваешь самые дальние, отработанные раздражители, лишь бы… лишь бы – что?.. а в лучшем случае – предвкушаешь сегодняшний вечер, который, ведь все равно и давно известно, обернется не так, как заранее обдуман. Чего же не хватает, чтоб не паразитировать на прожитых эмоциях и не прельщаться проблематичным будущим? Свобода вроде, а жизни все равно нет…

И до чего не додумаешься, маясь вынужденным бездельем! Какая уж свобода – очередь-таки упустил, и впереди оказались две женщины. Причем одна того занудного типа, который необъяснимо ясен еще до первых слов. Вторая, помоложе, угрожающе постукивала ребром паспорта о прилавок. Он мимолетно позавидовал ее раз и навсегда взведенной решимости.

Зато очередь – уже дело. Появляется конкретика: обрадоваться, когда за спиной выстроился хвост гораздо длинней, чем тебе до окошка; влиться в общий протест: «Нет-нет, вас тут не стояло!»; и умилиться собственной сердечностью, подтвердив: «А эта бабуля занимала за мной».

На сей раз милиционерша работала быстро и четко: собрала документы у первой пятерки, цепко проглядывая их и тут же отправляя в невидимую через окошко глубину комнаты, а минут через десять возвратила справки с заветной печатью, по-секретному негромко выкликая фамилии.

До встречи оставалась пара часов, и, как бы неожиданно завершив все дела, он ощутил преждевременную остановку. Инерция деятельности гнала и торопила, еще включена мощная тяга передачи, но приводной ремень лопнул, и маховик крутился вхолостую.

Скрепляя на живую нитку обрывки, он спохватился, что нужно навестить родителей, а вместе – и что не успел пообедать. Практицизм соседства этих мыслей покоробил, и, искупая мелочность ловких соображений, по дороге он купил букетик гвоздик. Впрочем, это не вполне замирило недовольство собой: еще не взяв его, он внутренне возмущался, что за три жалкие былинки дерут целую трешку, но тут же и обругал себя, словно пожалел такую мелочь для матери. Хотя просто противно, когда так внаглую обманывают какие-то спекулянты. Да и сами цветы – будто уже ничто, кроме революционной символики, на нашей почве не произрастает. Гвоздики он вообще не любил, но приходилось довольствоваться.

А мама цветам, конечно, обрадовалась. Вслед за ней не успевающим размотаться клубком выкатилась Клуша и, едва он наклонился, обшершавила мокрым языком щеку. Выпрямившись, он поцеловал маму.

Наконец-то сделалось покойно и тихо. Словно шар закатился в долгожданную лузу. Не ждать, не думать, не надеяться. Где и от тебя ничего не ждут, принимая таким, как ты есть. А ты и в самом деле именно такой, когда суть не искажена чужим требованием и оценочным взглядом.

Отец еще не приходил со службы, и они пообедали вдвоем. Вернее, ел он, а мама сетовала, что опять вот похудел и снова уезжать на месяц. Но все воздыханья, вопросы и ответы проходили фоном для главного, единственного, и незыблемого, и нерушимого. Навечная опора и прибежище – вроде тех древних храмов, где мог укрыться любой и его не смели тронуть, – в этой маленькой квартирке с ходом в комнаты через кухню, со здорово понизившимися с тех пор, как вырос, подоконниками, с диваном и линялым гобеленом над ним, с телевизором, укрытым кружевной салфеткой от не заглядывающего сюда солнца. Все аккуратное, привычное и скудное, но столь – вплоть до открытого убожества наружной электропроводки – милое, что до слез стало жаль: вот ей бы, своей матери, хоть раз в жизни принести что-то такое, чего она достойна, что всею жизнью заслужила. Ну хоть огромный букет роз, что ли.

– Мамуля, я отдохну. – Клуша вспрыгнула за ним на диван и устроилась у него на животе. – Если засну, разбуди в полшестого…

Около шести к «Погребку» подошли оба – наверное, встретились в метро. Прочая страждущая публика еще не подоспела, чтоб и здесь образовать очередь, они свободно прошли в тесный вестибюль, у гардероба отряхнули от снега воротники и шапки и, приглаживая на ходу волосы, вступили в зал, оглядываясь и предвкушая.

Свет от настенных ламп был неярок. Официант небрежно бросил меню, а затем так же небрежно, едва не задевая их, обмахнул деревянную столешницу салфеткой.

– Три салата, три эскалопа и две бутылки коньяку, – заказал он сурово.

– Ты что!

– А там будет видно, – не обращая внимания на Марка, добавил он.

– Положено сто грамм на одно лицо, – осадил официант.

– Не положено, а налито, – пробурчал он вслед.

– «Но́лито» надо говорить, – привычно поправил Марк. – Ты хоть узнал бы для начала, сколько теперь стоит.

– Что, снова повысили? – не удивился Валентин.

Официант все же принес обе бутылки, чтоб не ломать зря ноги.

– Газеты читать надо.

– Газеты пусть наш командировочный чтит – ему в партию вступать.

– Ну извини! – Выпуклые линзы увеличивали возмущение Марка.

– Командировочные – это расходы, а я командированный, – надеялся он отвлечь внимание.

– Ты зубы не заговаривай! Это что – правда?

– Вроде как место есть. Думаю попробовать.

– Конечно, у вас ведь Зигель-Биссера выгоняют, – оскорбленно усмехнулся Марк.

– Какого Зигель-Биссера?

– Из двадцать второй лаборатории. Он заявление на отъезд подал.

– А-а. Я даже и не слышал.

– Это Марику по сионистским каналам сообщили, – вмешался Валентин. – А по мне – так уезжали бы хоть все.

– Так ведь ваши славянофилы и не выпускают. Зигель-Биссер снова отказ получил.

– Не ври, не ври! На что славянофилам твой Зигель-Биссер.

– На следующей неделе у вас партсобрание.

Готовься выступить и разоблачить.

– Все равно я улетаю, – легкомысленно обрадовался он.

– Крупно повезло, – с сарказмом проговорил Марк. – А если б остался?

– Если б у бабушки была борода, ее звали бы дедушкой.

– Вот-вот. Отшутиться легко. Не знаю, за что и пить – за командировку или за твое членство.

– А вот обзываться незачем! – Ему тоже представилась возможность обидеться.

– Я сегодня не пью. – Валентин решительно отставил рюмку.

– Как это? – Бутылка зависла в его руке.

– Не могу. Пересыхаю.

– Ты даешь. Что за глупости?

– Тебе б такие глупости, когда волосы сохнут.

Пощупай вот.

– Не тряси, в салат не тряси! Давно голову мыл?

– Каждый день мою! – Теперь надулся Валентин.

– Вот оттого и пересыхаешь.

– Серьезно – не могу.

– Так уж налито.

– Но́лито, – педантично напомнил Марк. – И за «Космос» не будешь?

– Кстати, какой там на очереди?

Валентин нехотя вытащил записную книжку.

– Восемьсот тридцать первый.

– Ну вот. Немного осталось – неужели все усилия зря?

– Скорей бы уж допить. А то с вами вконец засохнешь.

– Это с ними! – обрадовался Марк.

– Интересно, а что быстрей: мы пьем, или они запускают?

– Конечно, пьем.

– Тогда скоро догоним. – Он огорчился.

– Начнем пить за «Дискавери».

– Сам пей за штатников, космополит безродный, – обругал его Валентин и опрокинул рюмку.

– Ну, что нового?

– Все плохо, – трагически вздохнул Марк.

– Действительно! – возмутился он. – Ну почему ничего не происходит, ничто не меняется?

– Начнет происходить – не обрадуешься, – мудро заметил Валентин.

– Перемен к лучшему не бывает. – Тут Марк был с ним солидарен.

Мрачные пророчества оставалось только запить.

– Горячева, художника, недавно отравить пытались, – вспомнил Марк. Он время от времени приносил новости из мира искусств.

– Как?

– Ездил в Москву – устраивать выставку авангарда, так еле вернулся. Кто-то в ботинки подсыпал порошок какой-то – ноги до сих пор горят.

– Вот сволочи!

– Чушь какая. А я опять на сборы загремел, – пригрустнул Валентин.

– Что-то ты часто попадаешь, – посочувствовал он.

– И не говори. Так обрыдло: военные тайны двадцатилетней давности.

– Ага, это особенно смешно: оружейные секреты от тех, кто это оружие делает, – поддакнул Марк.

– Когда у нас полста четвертый цех рванул, первым сообщил «Голос Америки», потом обрадовалась Би-би-си, а Московское радио – ни гу-гу, – вспомнил он, но Марк одернул:

– Тише ты! Чего раскричался? – и осторожно выглянул из очков в сторону официанта.

– Горячее нести? – подозрительно любезно осведомился тот.

– Да, будьте так добры, – елейно ответил Марк.

– И еще бутылку захвати, – добавил он.

– Ты уж нашел место. – Возмущение Марка не улегалось.

– Ладно, не бубни. Давайте под горячее. Белая свинина эскалопа, местами зарумяненная легким загаром и отороченная тонкой корочкой жира, выглядела аппетитно и требовала вновь налить рюмки золотистой, в тон, жидкостью.

– Мне хватит, – не сдавался Валентин.

– Ну, под жаркое-то…

– На сборах Славкина встретил. – Воспоминание оживило Валентина и заинтересовало остальных.

– Из третьей группы?

– Опять с ним история.

Славкин славился историями. На втором както курсе ввалился в аудиторию посреди лекции гордившегося своим неортодоксальным марксизмом молодого философа. Философ прервал разливистую речь и, щеголяя перед девочками непрофессорской толерантностью, сообщил Славкину, что «мы тут о начале мироздания разговорились. А что товарищ студент думает по этому поводу?». Славкин был с бодуна и спросил в свою очередь: «Разбегание вселенной, первый толчок, что ли?». – «Вот именно», – бодро подхватил преподаватель, покачиваясь с пятки на носок. Его рано оголившийся мудрый лоб импозантно поблескивал под дневным светом ламп. Темнотища тоже как раз была на улице. «Раз был толчок, – бормотал Славкин, – значит, кто-то толкнул?» Философ плюхнулся на всю подошву.

«Кто такой?» – чуть не взвизгнул он. «Господь Бог, наверно», – пожал плечами Славкин и вышел из аудитории. Скандал тогда получился, но всем комсомолом удалось замять. Вот только Славкин долго ходил на переэкзаменовки, пока не попал к старичку-ортодоксу. Ну да пересдача была для него не диковина.

– Вот за историю и выпьем.

Валентин сморщился, но за историю выпил.

– Значит, политработник делал перекличку и дошел до него. «Славкин? Читали мы тут книжонку некоего Славкина о наших доблестных флотах. Не родственник?» А тот смиренно:

«Нет. Я самый некий и есть».

– В самом деле?

– Ну да. Кап-два зубами скрипит: «Жаль, в моем экипаже вы не служили». Тут Славкин и оскалился: «И мне жаль – представляю, как обогатился бы материал».

– А что за книжка?

– Да читал я, – вмешался Марк. – Про наши флотские сборы, обычный соц. «Волны плещутся в перископ».

– Хорошо, не прямо в центральный пост.

– А он ведь и на сборах с нами не был?

– Ну да. Закосил по плоскостопию, – напомнил Валентин.

– Зато в повести – все, вплоть до выхода в море.

– Ну дает! Мы и в море-то не выходили.

Проторчали на камбузе.

Валентин кивнул:

– Незабываемо. На десять ножей – тонна картошки.

– Ну а у него тут самый апофеоз, где вскрываются все характеры. Одни безостановочно травят, другие – настоящие мореманы – обрезы им подставляют.

– Представляю! А помните, как Левка выдал?

– Клещик?

– Да, когда слух прошел, будто нам на второй месяц должны мичманов присвоить. Как это он мечтательно так: «Мужики, мы, значит, выше Панасюка станем!..».

– Еще бы. Мечта советского инженера – обойти на служебной лестнице старшину срочной службы Панасюка.

Он и не заметил, как на столе возникла новая бутылка.

– Давайте-ка по-нашему. – Они обхватили рюмки ладонями сверху. – Дифферент на нос!

– Срочное погружение!

– Все наверх!

Звук от такого чоканья напоминал перестук камней. Официант, проходя мимо, пригляделся, но интеллигенты пока еще вели себя в пределах.

– Залить цистерны главного балласта! Команда была исполнена с точностью.

– Нет, а что мне больше всего запомнилось, – расслабился Валентин, – как переломило на весну. Небо ярко-голубое, скалы серые, и вода – свинцовая и с такими взблесками…

– Рокуэлл Кент, – покривился Марк. – А я, честно говоря, только и ожил, когда опять переоделись по гражданке.

– Понятно. По контрасту. Жизнь только и ощущаешь на контрастах, перепадах. А ты говоришь: свобода.

– Контрастов и здесь хватает.

– Известное дело: Ленинград – город контрастов.

– Видал, у халдея перстень какой?

– Езжай за Зигель-Биссером, и у тебя будет.

– Назло не уеду. Дело не в контрасте, а именно в свободе. Как снял шинель с погонами – будто груз свалил с плеч. И вдруг распрямились, крылья выросли.

– Ага. Мичман Клещик и ангел Марк – опора Северного флота.

– Брось свои антисемитские шуточки!

– А мне сегодня две такие иностранки приснились… – По контрасту вспомнил он.

– Хорошенькие? – У Марка блеснули очки.

– Не то слово, старик, не то слово… Я сейчас. Есть у кого двушка?

– Они и телефон тебе оставили?

Набирая номер, он обрадовался, сколько жаждущих и алчущих скопилось за неприступными уже дверьми, и слегка собой почему-то погордился. Ира оказалась дома.

– Мне сказали – болеешь, вот и думаю – позвоню.

– Болею, – подтвердила Ира.

– Температура есть?

– Есть. – Ее голос хрипел. Или трубка засорилась? Он потряс.

– Это у всех есть. Нормальная или высокая?

– Нормально высокая.

– Не хочешь прогуляться?

– Ты что, глянь, какая погода! – укорила Ира.

– Ну, погода. Погода летная. Я в командировку улетаю.

– Я думала – уже летишь.

– Нет… это мы тут с Марком и Валей.

– Мягкой посадки. – Трубка дала отбой. Он пораздумал, повесила она или на линии оборвали, но двухкопеечной все равно не нашел и вернулся к столу.

– Свобода-свобода! – махнул рукой Валентин. – Да произвол просто. Подлинная жизнь только так и выстраивается – на перепадах, на этой вот самой разности потенциалов.

– Нет, она сама по себе абсолютная ценность. Это все у тебя оттуда же – осознанная необходимость.

– Ага. Видел я тут одного неосознанного. Мужику за сорок и гордится, что во всю жизнь не проработал и года.

– Как это он устроился? – удивился он.

– Бутылки по паркам собирает. Наберу, говорит, на два рубля в день – и хорош.

– Вот это и есть независимый человек!

– А чем же он занимается?

– А ничем! Десятка полтора бутылок – и свободен. Даже, говорит, на пиво хватает.

– Хорошо, что напомнил. Официант, шампанского!

В конце концов, прикинул он, можно и за два с полтиной в день прожить. Может, еще удастся выиграть в пулю – может, от проектировщиков на объекте Борболин. Хотя если Жибрунов – тот сам обыграет. Он вообще приезжает без денег, а на выигрыш живет.

– Марк, не знаешь, кто из ваших сейчас дежурит?

– Не знаю. Сенька, кажется. А что? Кому Сенька, а кому бандит с колодой.

– Так. Вот дела, мужики, Ирина сильно заболела. Надо бы навестить.

– Больную надо, – согласился Валентин. – Здоровую – не стал бы уговаривать.

– Что уговаривать, я и сам знаю. Она вам привет передает.

– Зря ты развелся, – то ли упрекнул, то ли посочувствовал Марк.

– Да надоело, знаешь: туфли, тряпки, косметика, мебель, деньги…

– Ну ты и сам буржуй! Квартира своя, родители помогают.

– Квартира! – довольно возмутился он. – Да я за первый взнос три года вместо отпуска на халтурах горбатил!

– А какой у тебя был?

– Две шестьсот.

– Вот видишь. Сейчас раза в два дороже, – успокоил Валентин.

– Так как, может, вместе навестим?

– Неудобно.

– Поздновато уже.

– Она будет рада! – Он произнес столь убедительно, что друзья больше не возражали.

Он рассчитался с официантом, и, захватив шампанское, они вышли в ночь. Решив все-таки позвонить, по пути он забежал в будку.

– Это опять я.

– Уже приземлился?

– Как себя чувствуешь?

– Гораздо лучше, когда тебя не слышу.

– Ну жди, мы сейчас едем.

– Ты что! Знаешь, сколько времени?

– Времени у нас полно! – радостно сообщил он и первым успел повесить трубку.

Он догнал приятелей на Невском. Слякоть шипела под колесами машин. Такси проносились в среднем ряду, алчно целясь зеленым глазом в сторону вокзала, и не сворачивали к тротуару.

– Говорил, на стоянку надо, – нудил Марк.

– На стоянке настоишься.

– А то здесь мы возлежим.

– Сейчас такси вообще мало.

– Зато частников развелось.

– А знаете, почему нам мало платят? Специально, чтоб ловчили и изворачивались. Так легче править – когда каждый чувствует вину.

– Так уж все и чувствуют.

– В том-то и дело, что русский человек всегда чувствует.

– Ну а как же, по-твоему, евреями управлять?

– Так вы сами и управляете!

Остановленное такси оборвало содержательный спор.

– Значит так, – обернулся он к ним с переднего сиденья. – Сначала зайдете вы, а потом следом я.

– Весь в белом?

– Чтоб сразу сильно не обрадовалась?

Реплики друзей пробили некоторую брешь в опьянении.

– Нет, пусть пока пойдет один Марик.

– Правильно. Он в очках, по очкам бить побоится.

– Ладно, лучше я сам. А вы ждите, когда позову.

Похоже, это решение оказалось верным. На третий звонок открыла бывшая теща, и, бегом сваливаясь по ступенькам, он прикидывал, слышны ли внизу характеристики, какие неслись ему вдогонку.

Выскочив из парадной, он вздрогнул, потому что схватили под локти с двух сторон.

– Гражданин алкаш, пройдемте!

– А ну в машину, паразит!

– Придурки, – вырывался он. – Я бутылку грохнуть мог.

– Правильно ты развелся, – одобрил Марк.

– А кем теща-то работает? – поинтересовался Валентин.

– В магазине где-то.

– Полезное родство.

– Кому так вредное. Поехали ко мне?

– Меня мама ждет, – слабо сопротивлялся Марк.

– А заполироваться?

Возражение Валентина оказалось веским.

Добравшись до дома, он тут же заказал на утро такси, а потом они заполировались шампанским. Голова мягко кружилась, хорошо, что пили коньяк, лицо горело, он пошел в ванную освежиться, а вернувшись, вспомнил:

– Валя, следующий «Космос» отметил?

Но тот уже посапывал на диване. Валетом к нему присвистывал Марк.

Приткнув подушку к письменному столу, он улегся на полу и вытянул ноги в прихожую.

Ровно в полшестого утра, с материнской заботой, у двери позвонил хмурый таксист и объявил недовольно, что отстаиваться под окнами долго не намерен.

1994