Текст книги "Обратная перспектива"

Обратная перспектива

Часть первая

В начале дня заглянул Жибрунов. С некоторых пор Гордееву докучали его утренние визиты, но демократизм еще пересиливал, а Жибрунов не замечал, почитая себя собратом-автомобилистом (у его тестя был «москвич»). Поговорили об Иране, сошлись на том, что шаху следовало вернуться, чтоб не мучались заложники.

– Правда, расстреляли б сразу.

– У них вешают, – компетентно возразил Жибрунов.

– Разница не принципиальная. Те-то ведь тоже хороши.

– Агенты! Да, пока не забыл: Жене дубленка не нужна? Один тут привез из Суоми, почти по госцене сдает.

– Нет, у нее есть, – проговорил Гордеев, с каждым словом оступаясь в дикую несообразность: она-то так и будет ходить в своей, тоже финской, дубленке – а он, что теперь станет с ним? И такая по собственной неминучей судьбе жалость расслабила его, что забыл решение никому пока не говорить. – А я вчера, знаешь, – он помедлил, подбирая улыбку к сообщению, – алкаша одного задавил.

– Хорошо, не двух, – хохотнул Жибрунов, и пришлось подтвердить:

– Красногорова какого-то.

– Ба-бах! – Жибрунов привстал и плюхнулся назад в кресло. При желании Гордеев умел сказать убедительно.

– А, не хочется даже вспоминать, – махнул он рукой, но отмахнуться от вопроса то ли не захотел, то ли не смог. – Не успел отъехатъ от Института, иду в левом ряду, иду – шестидесяти нет, и вдруг – этот… прямо из кустов на разделительной.

– И асфальт-то влажный, – подхватил Жибрунов.

– Ты что, издеваешься? – Гордеев прикрыл глаза от такого сочувствия, но там оказалось куда хуже.

Ударил по тормозам – повело, еще раз не успеть, справа – лакированная «тройка» вровень (куда несешься? – мелькнула злость), влево – поребрик как стена, а время всё, тупой удар, что-то грузное поволочило бампером… кровь в ушах, из кустов женщина бросилась к уже трупу (тогда еще этого не знал), ГАИ, «скорая», из «тройки» – мужчина: «Могу быть свидетелем».

Жибрунов весомо заметил:

– Свидетельство о жизни: жизнь – это выстрел в упор, сказал Ортега.

– Что за Ортега?

– И-Гассет.

– А. Вот и я вчера – в упор, – пошутил в свою очередь Гордеев. – Как эти твои ребята.

Не хотелось выказывать растерянность перед подчиненным. Достаточно, что после недостойно суетился: «Товарищ старшина, вот, прошу», – вдобавок льстиво повышая сержанта в звании. Милиционер мельком глянул на его руку со вспотевшим червонцем (да и как еще мог – при людях? уж это следовало сообразить): «Ну и стараетесь вы для протокола, – но снизошел к его промашке (что вспоминалось наиболее унизительным): – Лучше б оказали помощь пострадавшему».

Тот лежал ничком в какой-то луже. Скорее – в просто луже.

– Он что… совсем? – догадался Жибрунов.

– Наповал, – уже досадуя на сближающую откровенность, отрубил Гордеев.

– Ну и как же теперь? – Жибрунов пытался удержать в глазах взвесь недоверия, любопытства и, кажется, безотчетной зависти.

– Разберутся. – Гордеев с трудом обозначил ухмылку.

– Что ж ты здесь сидишь! Иди туда. Или домой хоть.

– Да… какая разница, где сидеть.

– Вот тут как раз принципиальная! – Жибрунов с облегчением словил нечаянную двусмысленность и хлопнул его по плечу. – Ладно, сиди, позже еще забегу.

Гордеев дернул щекой, но собрат у дверей остановился:

– Тачка-то как?

– Облицовку радиатора помял, фара…

– И все? Легко отделался. Ну, держись. – Он вскинул руку, будто в метро надежно ухватился за поручень и советовал поступить так же. Показалось, манжета у него заколота булавкой.

Легко сказать.

Было неуютно, тревожно и, если зачерпнуть до самого дна, противно. Утешало лишь то, что жертва (вот уж негодное для самоутешения словцо, нет – потерпевший, проскочивший в пострадавшие и еще дальше – куда?) – в общем, то, что этот Красногоров – пьянь, смягчало обстоятельства и смещало центр вины.

Только ниже выясненного центра – скрытая от себя контрабанда – пульсировал все-таки страх и нарушал остойчивость. В памяти непреклонный таможенник назойливо щелкал быстрыми слайдами, приближая крах разоблачения: занос, «тройка», поребрик, – но в соседний с провалом момент возникала на выручку благородная помеха, с усилием выравнивая крен.

«Почему же влево не свернули?» – протокольно интересовался сержант, прежде чем позволить пересечь границу.

«Да там ведь женщина стояла!»

«По-вашему, наезд и так и так был неизбежен?» – смотрел он с пронзительным пониманием человеческой натуры.

«А как вы считаете – почему не свернул?»

Видел: сначала поребрик, а потом и какую-то фигуру. Мужчина там, женщина – но кто-то был. И подсознание сработало, что нельзя туда, – опережающая рассудок реакция (а вот эта формула удачна). Возможности свернуть не было – вперед толкала судьба. В конце концов, что – сержанту легче б стало, если бы сейчас не одного, а двоих в «скорую» запихивали? С его стороны это просто жестокая, но необходимая игра. Но жестокая. Если даже Жибрунов подтвердил, что асфальт был мокрый.

Уже и это наказание – за что ему? Сколько пьяных садится за руль, и все с рук сходит.

Да еще эта баба, как махала скрюченным кулачонком, пока не затолкнули в ту же «скорую». Тоже, видно, трезвая была. И зеваки – до чего омерзительно.

Тут и скажешь: все под Богом ходим, хоть его и нет.

Он сдавил виски ладонями и резко отпустил. У кого под боком? Следовало действовать и хоть что-то предпринять. Лазин (нет худа без добра – с интересным человеком познакомился: владелец «тройки» оказался известным журналистом) обещал свести с адвокатом и советовал скорее навестить жену того бывшего пьяницы.

Желания ехать к ней не было. Прятаться и выжидать не в его правилах, но все же надо сначала восстановить все в памяти, осмыслить и увериться в собственной правоте. Сегодня, в еще нервном состоянии, торопиться, пожалуй, не следовало. Хотя что имел в виду сержант, отводя деньги словами: «Помогите лучше потерпевшему»?

Некстати зазвонил телефон. Гордеев узнал голос, но подождал, пока профорг назвалась. Она напоминала о сегодняшнем заседании по вопросам упорядочения зарплаты. Снова обсуждать проблемы, связанные с повышением окладов некоторым, понижением в должности многих, с обидами, нервами во всех видах – от самолюбия до меркантилизма, когда никто не желал уступить по совести, каждый требовал от начальства войти именно в его положение, и только положение начальства никого не волновало (то есть волновало, но не в том смысле), – короче, проблемы, обсуждение которых сегодня было немыслимо.

– К сожалению, мне необходимо срочно выехать. – Он улыбнулся, припомнив завет Лазина. По телефону хоть не видно, но интонация становится располагающей. – Да, буквально сию минуту выхожу.

Адрес он записал еще вчера, но вчера не придал значения. Теперь, назвав таксисту эту набережную, он задумался об очередной несправедливости: какой-то пьяница населяет прямо-таки аристократический район, а он вот вынужден ютиться в современной коробке у черта на куличках. Переезжая мост, он ощутил даже нечто вроде зависти: против правительственных дач – неплохо устроился. Но сумел оценить комичность мысли: устроиться, как Красногоров, пока еще терпелось.

– Какой номер?

– Это здесь? – не поверил Гордеев. Дома кругом стояли какие-то полудеревянные.

Шофер возмущенно пожал плечами. Гордеева уязвило, что потерялся еще и при водителе. Третий раз за сутки – настораживающий симптом. Но тут же он заглушил недовольство собой неприязнью к таксистам: уж как они гоняют – и ничего не случается. Да и случись, такой сумеет выкрутиться.

Чтоб разыскать квартиру, понадобилось обойти дом вокруг. Стало странно: чуть не в центре города – провинциальное крыльцо, три дощатые, прошарканные посредине ступеньки, зелено-ржавый двускатный навес, номера квартир на двери мелом. Такое обыкновенное и прочно забытое зябко напоминало еще не понять о чем. К тому же – удвоивший волнение штрих – справа от двери висело на гвозде мятое коричневое изнутри ведро.

Он пересилил себя и вошел. На второй этаж вела деревянная лестница. По ней пришлось пробиваться сквозь запахи керосина и горящего прогорклого жира, а когда вдобавок и перила переломились в углу, ослепившие зерна сверкнули на изломе памяти.

Дверь была приоткрыта. Гордеев потянул скрипнувшую створку и очутился на кухне. Красногорова стряпала, – он сразу признал ее по нечистому заношенному платью и нарочито бодро поздоровался. Она не расслышала, должно быть, за шипеньем жира. И сама она что-то пришептывала. Он хотел тронуть за локоть, но тот висел в таком мешочке растянутой кожи, что не рискнул и просто повторил громче.

Женщина обернулась, мгновение, еще колдуя, смотрела плоскими глазами – и что последовало за этим, он позже пересказывал Лазину так, что Лазин хохотал, но самому в те минуты было не до смеха. Понимания в ее взгляде не прибавилось, однако она вскрикнула, из темного провала коридора вытащилась полубезумная старуха с трясущейся головой, и начался такой разговор – вернее, их двойной монолог с бессвязными обвинениями, всхлипами и окликами покойного, – что он бы зажмурился, если б это помогло. Слова не помогали.

– Такое впечатление, что они не умеют сказать, что думают. Если вообще умеют думать. Вы себе можете представить?

Лазин мог, поначалу он долгое время работал в отделе писем областной газеты.

Красногорова примолкла, только когда Гордееву удалось вложить ей меж пальцев конверт и она по-куриному опасливо заглянула в нутро.

– Что? чего надо? пропитохи проклятые! – тряся головой, наступала старуха.

– Это вам, – втолковывал Гордеев. – У вас теперь большие расходы.

– Мама, это за ирода! – проклюнулось наконец у Красногоровой. – Вот уж навязался… – всхлипнула она снова, но теперь в обратном направлении.

– Бери, бери! – Старуха, должно быть, считала, что шепчет, и для пущей вразумительности подмигивала одновременно глазами и беззубым ртом.

– Только уговоримся все рассказывать, как было. – Одного он боялся – чтобы баба не стала врать или выдумывать.

Не надеясь на сметливость дочки, старуха подтолкнула ее локтем.

– Спасибо, спасибо, – закивала та.

– Значит, могу я надеяться?

– На что?

– Можешь! – обрадовалась старуха, но запоздала.

– Что так и скажете.

– Законно. – Старуха для верности моргнула.

– А как сказать? – тупила дочка.

– Все, как было: что он нетрезвый был и вы где стояли.

– Где я стояла? – испугалась Красногорова. – Ну где я стояла! – выкрикнула она.

– Да сбоку, сбоку! А главное – что он нетрезвый, – повторил Гордеев, снижая тон.

– Так это всегда… А уж дружки! Колян, и Витек, и Баклажан этот…

– Нет, важно, что вчера было.

– И вчера было.

– Назюзюкался как миленький, – довольно подтвердила старуха и забрала у дочки поглядеть конверт.

– Вот это и скажите.

– Так уж спрашивали. – Красногорова развела пустыми руками.

– В том случае, если спросят еще. – От запаха его начало подташнивать.

– Ага. А где стояла – не признаваться?

– Нет, наоборот – признаваться. (В том, что повторил вслед за Красногоровой это слово, Лазину он не признался.)

– А в чем не признаваться-то? – догнал его по ступенькам вопрос.

Что было на улице, после керосинной кухни оказалось великолепной жизнью. Он даже опустил, что знакомое лицо примерещилось в полутьме лестницы навстречу. Откуда там взяться знакомым? Небо, воздух, угасающая зелень, ветер дул в спину, помогая прочь от этого места, – он дышал широко и на время забыл неудавшуюся ведунью с ее сковородками и котлами. Потом вспомнил, но еще не со своей стороны: вчера такое приключилось с мужем, а она уже сегодня жжет на керосинке что-то тошнотворное. Запах вновь оплотнел в ноздрях, и мысль придвинулась к нему самому: не хотелось, чтоб его жена когда-нибудь так же. Впрочем, естественное несовершенство человечьей природы.

Внешняя точность определения не утешила, хоть жену и не представить на таком месте. Мысль угодила в тупо кромсающие ножницы, и к метро он пошел пешком, надеясь отвлечься.

Встречные лица от ветра были по-восточному собраны к глазам: озабоченные, отрешенные люди, что вчера вдруг раскрылись столь заинтересованными. Плотное кольцо вокруг, почти соучастники, есть о чем посудачить на кухне или в курилке. «Какой-нибудь метр, представляешь?!» – но деланная складка испуга возле рта не в состоянии скрыть любопытной радости глаз. Как без натуги выскочили из заведенной обыденности, и теперь, с жутковатым восторгом, безопасно применить: что, если б я сейчас так же? – это те, кому посчастливилось пробиться к рампе. А довольствующиеся вторым ярусом вытягивают шеи и привстают на цыпочки, стремясь приобщиться.

И лишь для двоих это глубоко всерьез, но один уже ничего не скажет, а другой совершает несуразные движения.

Злясь так, Гордеев спустился в метро окончательно раздраженным.

Подошедший поезд был набит, а у него недостало сил для борьбы за место, и пришлось пропустить. Когда простучал мимо последний вагон, Гордеев почувствовал, как мощно засасывает свистящая вслед его скорости пустота, и инстинктивно отшатнулся от края платформы. Его прошиб пот, и, приложив усилие, он все-таки втиснулся в следующий.

Вагонная давка и слегка приглушенная общим ростом интеллигентности перебранка пробуждению гуманизма не способствовали.

Он старался не думать и стал прикидывать, как в этих трущобах мог оказаться Денисов, незаметно и разом сознавшись себе, что узнал его еще там, на лестнице. Только – взгляд вскользь, внимание хоть к перилам, да огладить задумчиво бровь – отработанный прием, если некстати признавать знакомого. Озабоченный, отрешенный человек. Хотя и объяснимо нежелание говорить с кем бы то ни было после пытки с теми двумя. Внезапно осаднило, что они могут сболтнуть о деньгах в милиции и его помощь обернется против него.

За окном наконец остановилась его станция. Выйдя на платформу, он по старой (не забытой, оказалось, в автомобиле) привычке взглянул туда, где висели часы, одни обычные, а вторые – следить интервал меж поездами и возмущаться: «Четыре минуты уже нет, о чем только они думают!». На этот раз из-под сводов демонстрировали кошмарный сон. Футляры часов оставались на месте, однако внутри них оказалась плоско заштукатуренная равнодушная стена. Обозначенная ими граница стала мнимой, в обе стороны расстилался один и тот же бесстыдно заголенный испод. Тут-то оглушило впервые: набрал номер, а там только ровные безнадежные гудки. Будто знают, что звонит он, и оттого трубку снять не хотят. Зал раздался по сторонам, выворачивая изнанку города, и он оказался потерянным в зале. Не сразу удалось сообразить, что просто механизмы из футляров вынуты. Для поверки и чистки, скорей всего. Да и сообразив, Гордеев вынужден был следить за собой, чтоб не выдать приступа беспомощности жене.

– Знаешь, кого я встретил? Андрея Денисова! – заговаривал он оторопь, попутно компенсируя тому неузнавание. – Помнишь, бросил институт после третьего курса?

– Что-то припоминаю, – искала нужную ниточку памяти жена.

– Он еще в армию попал, потом на филфаке, кажется, учился.

– Да-да! А где?

– Просто на улице столкнулись. – Он ушел в ванную и громко включил воду.

– Нет, где он сейчас? – расслышал Гордеев и крикнул:

– Не успели поговорить толком! – А выйдя, перевел разговор: – Что нового?

У нее на работе тоже проходило упорядочение, и жена в последнее время, похоже, была расстроена.

– Разжалуют все-таки в инженеры. Я ведь самая молодая.

– Да что там они у вас, – безопасно взорвался он накопленным раздражением, – совсем с ума посходили? Ты ведь…

– Ай, да какая разница!

– Ну, знаешь… принципиальная! Совести нет никакой! – продолжал он освобождать себя, но осекся – реплики неточным эхом возвращали уже произнесенное сегодня. Еще неприятней было, что жена не поддержала его негодования. – Съездить бы тебе куда-нибудь, отдохнуть, развеяться. Хочешь в Прибалтику?

– Если бы.

– Нет проблем. – Ему нравилось все мочь и чтоб жена видела, как он все может. Она знала, что может он не все – получить вот квартиру попросторнее, – только это все равно было. – Пару-то недель тебе дадут?

На улице хлынул дождь, ветер нагнал-таки тучи. Гордеев открыл окно. Звук окреп и сгустился. Жена смотрела вниз, обхватив локти ладонями.

– Не замерзнешь так?

Она помотала головой: ей как раз было душно. На лавочке под окном сидел старик и уходить, по всему, не собирался.

– А хорошо там сейчас, – задумался Гордеев.

– Хочу с тобой. – Она улыбнулась так, как он любил.

– Куча дел. – Он притронулся губами к ее лбу. – Впору за это время разделаться с ними.

Жена, похоже, ничего пока не замечала, и поверх переживаний он успевал слегка гордиться, что хватает выдержки не подавать виду. А Жибрунова предупредил, чтоб не проболтался.

– Что я, деревянный! – возмутился тот, но легко пересилил оскорбленность: – Кстати, путевку принесут послезавтра. Можешь обрадовать Женю.

Судя по чрезмерности возмущения, он успел оповестить жену. Что понятно при его патологической любви доставлять информацию первым. Уличать было бесполезно, да и все равно долго б скрывать не удалось.

– Аппарат починил?

– Не до того пока, – слегка кривил душой Гордеев. Теперь как-то посторонне припоминалось ощущение, когда скорость, сила, слитность воль, а сиденье упруго несет вперед, и кулиса послушна в правой ладони, и славно и уверенно быть.

– Не опаздываешь в контору? – ехидничал собрат.

Гордеев представить не мог, как, запыхавшись, бежал бы от метро к проходной под взглядами. Кроме того, у него был свободный пропуск. А Жибрунов словно пользовался тем, что Гордеев оставляет без внимания его бесцеремонность, и остался в кабинете, когда к нему заглянул Тепляков. Собрат даже удобней устроился в кресле, демонстративно подперев щеку ладонью. Манжета и впрямь была заколота булавкой. «Хоть французская», – чудновато утешаясь, подумал Гордеев. Ему стало брезгливо жаль Жибрунова, а Тепляков начальствовал недавно и выгнать того не решился. Начал он общими словами об упорядочении в лаборатории и, не желая касаться сложностей при подчиненном, выразил общую уверенность.

– Значит, Ираиду все-таки повысите? – вмешался Жибрунов.

Гордеев промолчал.

– Решать коллективу, – вынужден был высказаться Тепляков и тут же участливо спросил: – Так что там у тебя приключилось?

Рассказ Гордеева уже отточился для впечатляющего воздействия, его завершенная надежная форма позволяла наблюдать. Тепляков слушал, не перебивая и храня выражение нейтрального вникания, по его мнению, подобающее.

– Да, Игорь… – протянул он, будто решая, добавлять отчество или пока рано. – Непростая история.

Гордеев охолодел от неожиданности. Обычно его наперебой уверяли в пустячности дела. Тепляков счел нужным ободрить:

– Если потребуется характеристика, ходатайство, что там еще – обращайся, поможем.

– Во как, – не удержался Гордеев, едва за мрачным вестником затворилась дверь.

– Ты же его знаешь. Закрой глаза.

Он и сам хотел закрыть глаза, зажать уши и выпрыгнуть – но, закрывая, видел, как изнутри век только четче пропечатывается контраст меж привычной независимостью и нынешней беззащитностью перед чужим вмешательством.

Вспыхивал ускользающий миг – тормоза от натуги визжали, – он еще пытался сдержать время вместе с машиной и тянул руль на себя, как осаживают понесшую лошадь, но неумолимо мгновение удара в отвратительно податливое… Помеха? да конечно, была! но не спасает – разрушена незримая граница, в мышцах тоска от проигранного усилия, и будущее свершается над ним неотвратимо и явно. С определенностью ветви, повисшей на небе в окне; как незыблемость бетонной ограды вкруг Института под нею. И там, в самом недоступном далеке, современные стандартные непритязательные дома жизни, от роения которых, особенно вечерами, чуть не морщился, но сейчас, в липкой панике, когда внутри стены и себя тьма и страх, а там столь просто, уверенно, вольно (и голуби шнырят в помойке, а на площадке носятся беззаботные пацаны), – так тянуло туда, что безумел, как сталось внезапно прообразом: стена, которую смотрел и не видел тысячу лет, и колючая проволока по верху, и собак спускают на территории после рабочего дня. Только ветка качалась в свободе, и рвал ее ветер, а из нутра тягучего страха выворачиваюсь какая-то мысль, не мысль даже – рвалось вылипнуть из его жаркого пластилина чувство.

Не было в его жизни ничего из ряда вон – разве что давняя студенческая история с Денисовым или как нелепо расстались с Катей? – нет, ничего исключительного, за что казнить себя. За что не прощать себе больше, чем остальным. Или было – звоночки, сигналы? Только не отзывался, лишь бы жить с собою в ладу. Краешек ощущения со смазанным названием приобнажал голую изнанку. Неприглядное зрелище. Он открывал глаза, умерщвляя видение.

Наяву дела, как и предсказывал Лазин, постепенно улаживались. Приходилось, конечно, и нервничать, и суетиться – крутиться, одним словом. Даже вынужден был отпуск взять за свой счет. А чего стоило муторное ожидание в преддверии каждого разговора со следователем. Времени хватало не только заново отпраздновать все праздники по скачущему календарю стенгазет, но и несуразных мыслей надумать. Если б сейчас явился бог, то должен был бы чувствовать себя так же, – ловил себя на сумасбродстве Гордеев и с оглядкой возвращал оттуда. А потом в кабинете держался неуверенно. Хотя следователь отнесся с пониманием – между ними возник контакт – и собственная невиновность становилась самоочевидной, угнетала непривычность ситуации, которой невозможно овладеть.

Все же Тепляков обещал помочь, уговаривал он себя. И Лазин здорово содействовал, даже странно – чужой человек. Заезжал за ним, возил к адвокату, его активность смущала, Гордеев чувствовал себя обязанным.

– Глупости! Нельзя же допустить, чтоб такой парень из-за алкаша пропал.

Иногда он оставался посидеть, выпивали бутылочку сухого под разговор («Ничего, так я даже уверенней за рулем»).

– Ты почаще улыбайся, – наставлял Лазин, – у тебя обаятельная улыбка. Карнеги советует улыбку на все случаи жизни – располагает собеседника.

– К чему?

– Напрасно смеешься. Тебе как администратору следовало бы его почитать. Умение нравиться многое решает в современном деловом мире.

В своем деловом закутке Гордееву стало нравиться курить на лестнице вместе со всеми.

– Ты совсем зарефлектировал. Начитался, братец, «Карамазовых», – обрывал его Лазин, привычно прихлопывая факт жизни литературной параллелью.

– Нет, не люблю я его, – и сквозь интонацию Лазин проницал полуправду его слов, только расценивал по-своему.

Если речь заходила о литературе, про Толстого Гордеев говорил: «Давно не читал, хорошо бы…» – с чмокающим даже сожалением о занятости. А при имени Достоевского отрезал: «Не люблю его», – заканчивая разговор. По всей правде, его он терпеть не мог, считая про себя, что такого писателя вовсе бы не должно существовать, но изустно ограничивался приблизительным «не люблю».

– Кстати, Макс Штирнер, которого со вниманием и не без удовольствия читывал твой любезный Федор Михалыч, утверждал, что человека делают рабом три тирана: государство, религия и совесть. Государство он, конечно, имел в виду буржуазное, но в остальном к его словам стоит прислушаться.

Он и прислушивался, когда в предбаннике следователя думал отвлечься, слушая других. Тирании никакой заметно не было. Водитель самосвала только без азарта, сокрушенно матерился и симпатии не вызывал. Гордеев помнил, как нагло ведет себя шоферня на дороге, сознавая неуязвимость тонн грузовика, и вынужденно смиренный облик этого обмануть не мог. Зато привлекал внимание недоучившийся студент (как Гордеев узнал позже, поняв, откуда в том преодоленная интеллигентность), который, не скрывая, злился. Он повез в ресторан знакомую на машине ее мужа, отбывшего в командировку, и выпил-то всего ничего, но как стал отъезжать, просигналил остановиться гаишник. Документов нет, и все-таки запах, и женщина перетрусила разоблачения, – он рванул, гаишник следом, и завертелся детектив. Красный светофор, синий – плевать! Женщина рядом только ойкала. Мураши в кончиках пальцев, такой завод, хрен возьмете! Уже почти бы оторвался, тем, на первой модели, слабо за его «шестеркой» («две тройки», – машинально разделил Гордеев) – и тут какая-то стерва подвернулась под колеса. Догадался – бросил тачку, уговорил знакомую, чтоб заявила об угоне. И все было б тип-топ, да на следующий же день подругу раскололи в ГАИ, припугнули, что сообщат мужу, то ли, наоборот, обещали, что не сообщат.

– Бабы, ни в чем полагаться нельзя, – с ненавистью цедил он, и ненависть не разделить было меж той, что предала его, и другой, пересекшей впотьмах его трассу. Она вроде была сейчас при смерти.

– Так ей и надо, шкуре, – и он добавлял краткую, но еще более эмоциональную характеристику.

А самый-то край: гаишник хотел предупредить, что не горит правый подфарник.

– Пра-вый!

Его неколебимая уверенность в себе настаивала на признании.

– Такой вот контингент в нашем клубе автоубийц. – Гордеев силился отдалить смысл за ироничную приставку.

– А что, это новая формация, – рассуждал Лазин, словно набрасывал тезисы статьи. – Чувствуется самосознание и хватка у парня. Как ни говори, определенное достоинство. Главное – верно сориентировать в обществе.

– А как же совесть?

– Опять ты за свое! – Лазин морщился и перечеркивал вопрос ладошкой. – В конце концов, Уайльд был прав: совесть – официальное наименование трусости.

Возражать было сложно. Лазин почти угадывал его состояние, на которое Гордеев пытался закрыть глаза, только запаздывал с диагнозом. Точности мешала ничтожная соринка на веке, и откуда Лазину было знать о сверкающей точке, разраставшейся из угла, куда случай загонял Гордеева.

Когда Лазин уезжал, Гордеев наблюдал в окно, как он привычно вдвигает крепенькое туловище меж рулем и сиденьем в блестящей «тройке», дверца точно влипает на свое место, складывая его левую руку (слышен приятный щелчок), и автомобиль разворачивается с одного заезда. Натянутое оживление лопалось, и сквозняк тянул по квартире. Жена из-за стены просила прикрыть форточку.

– Ну что ты, совсем расклеилась? – Лазин ей чем-то не понравился, и она не объясняла чем.

– Нет-нет, – спешила она и заговаривала не о том, о чем хотела. – Заезжала сегодня к твоим. Обижаются, что не бываешь.

– Ага. «Как же – занятый человек» – и поджатые губы. Ты ничего не говорила? – проверил он на всякий случай и вспомнил, что еще не рассказывал Лазину, как побывал на кладбище. Не забыть бы в следующий раз.

Хотя о чем тут особенно рассказывать? Эта процедура всегда выводила из равновесия, а тут и кладбище оказалось то самое, где лежит его мать. Да и день выдался неудачный, коварный: с утра солнце, он даже не надел шляпу, а на месте зарядил самый осенний дождь. Но это, может, и к лучшему: он-то и помешал снять с гроба крышку, как порывались, чтоб сфотографироваться у открытого.

– Одно, пожалуй, забавно: они вроде как гордились перед его родней и собутыльниками, что я пришел.

«Такие люди…» – шептала старуха значительно и громко, и его первым подтолкнули бросить ком глины.

– Вот видишь! – обрадовался подтверждению Лазин. – У народа здоровое отношение к подобным штукам. Это всё ты, интеллигент паршивый, хочешь вывернуть наизнанку.

Могила матери была в другой аллее, и после он навестил ее, хоть нашел с трудом. Когда хоронили, кладбище заканчивалось на ней, а теперь ряд холмиков с одинаково торчащими плитами далеко продлился. На соседней была молодая фотография, показавшаяся здесь случайной, но цифры на камне исключили возможность ошибки. Между матерью и этим, в головах, росло невысокое деревцо. Дождь припустил пуще, Гордеев пожалел было, что без колес, но на свою машину сейчас и смотреть не мог.

А «тройка» уверенно брала с места, за стеклом виден был лохматый греческий пес ручной работы – как живой. Когда машина сворачивала на улицу, в указателе поворота начинал пойманно биться оранжевый мотылек.

Почему-то о встрече с Андреем на похоронах он не сказал. Собственно, ничего удивительного: не столь уж они близки с Лазиным, чтоб выкладывать все подряд. Удивляло лишь то, что он помнил, что не сказал. Будто таил. А какой тут секрет? Серьезного разговора не получилось. Может быть, только излишняя доверительность – но это от обстановки. О себе вроде и сообщить нечего – ну, диссертация, завлаб, последние события Денисов и так знал и, кажется, не вник, когда Гордеев неожиданно для себя рискнул передать мучившую его сумятицу.

А тот после мытарств закончил истфак, около четырех лет работал в исследовательском институте, и тут вклинилось насторожившее:

– А потом пришлось уйти.

В интонации прозвучало какое-то суждение, и Гордеев посмотрел на приятеля изчужа, далеким взглядом. Довольно нелепо: собеседнику волей-неволей приходится сочувствовать, хотя ясно, что в неудачах его виноваты либо бездарность, либо норов. Заурядная ситуация, и Гордеев, вычислив несказанное, стал чуточку выше, как бы уже снисходя. Денисов точно почувствовал.

– Ты не задумывался, почему Чичиков объявляет лояльным подданным в каком-то там губернском городе, что «потерпел по службе за правду», и это вызывает участие и доверие к нему? – (Гордеев наморщил лоб, как бы припоминая.) – Я не потерпел, не беспокойся. Обстоятельства сложились. Впрочем, «обстоятельства сложились» – может быть современной подстановкой «потерпел по службе», а?

Денисова позвали помочь, и тема, к счастью, оборвалась.

Дождь продолжал нудно крапать. Старуха поддакивала головой, глаза Красногоровой сделались глубже, должно быть, от слез. Отдельно перетаптывались приятели, явно предчувствуя праздник, но пытаясь выразить присталую скорбь, и с готовностью кинулись поднести гроб из автобуса к могиле. У матери Красногорова было хорошее, открытое, но давно обмершее лицо. Капли стекали по сбившемуся платку на лоб и скулы. Дочь была похожа на нее. Интересно, как выглядел Красногоров? А может, лысый был, гнилозубый.

Опустив наконец сковывавший венок на свежую могилу, Гордеев постоял над ней. Глядя на холмик в утлой раковине, Денисов проговорил:

– Жалко мужика, он какой-то ошеломленный своим пьянством был. И безобидный.

Гордеев чувствовал, что укора в его словах нет, и все же заметил:

– Все сострадаешь человечеству?

Андрей посмотрел на него без улыбки и пожал плечами.

Гордееву было неловко, что не сдержал отместку.

– Будешь чай? – отвлекала жена.

Он благодарно откликался, демонстрируя уверенность: ей эти волнения ни к чему, хорошо, хоть допытываться не пыталась.

И не заикнулась, почему не отвез в аэропорт на машине, а поехали автобусом, когда Жибрунов принес путевку в Палангу. Правда, мучила нерешительностью:

– Хочешь, я останусь? – и приходилось, успокаивая, гладить ей руку. А еще и дорога была та самая, что на кладбище.