Текст книги "Мишахерезада"

Барана из нагана

Если рельеф совсем уж горист, лесист и неудобен, скотопрогонные трассы соприкасаются с дорогами. Мы с шоферами не любим друг друга. Они пугают скот, мы загромождаем дорогу. Карабины нам давать перестали. В горах все просто. Почему не пробить суке радиатор, чтоб не наглел. Потом замучишься определять, кто из бородатых вахлаков стрелял. А хоть бы и не в радиатор.

По возможности обе стороны стараются извлекать из встреч пользу.

Пьем утром чай у дороги. Солнце встало, баран поднялся, Ваня лагерь ломает, увязывает таратайку. Кайфуем через затяжку. Сейчас седлаемся и погнали.

Останавливается почтовая машина, синий фургон. Слезает из кабины матерый тяжелеющий почтовик лет сорока:

– Ребята, барана не продадите?

– Да он уже встал. Заклянёшься ловить.

Русский баран, алтайский, хвостатый, в броске за задние ноги ловится нормально. Монгольский, курдючный, шустрый, на ногу высок, увертлив как рыба.

– Цену скажите, я заплачу.

– Раньше подъезжай. Свежевать еще. Гнать уже пора, поздно.

У нас заначено рублей тридцать от прошлого барана. Не волнуют лишние деньги.

– Ребята, мне сыну на свадьбу.

– Свадьба не похороны, отпразднуете.

Мужик настырен. Из недораскулаченных.

– Ребята, у меня и выпить уже куплено. Могу сразу водкой расплатиться, если хотите.

Это мигом меняет настроение. Мужик предъявляет коробку с пятью поллитрами.

– Но ловить будешь сам, – снисходит Володя Камирский. – Ну – неси свою коробку! Чего встал, почта уже доставлена. Адресату.

Ваня достает кружки и хлеб. Мы потираем руки. День начинается классно. Хорошо, что бутылок пять на семерых. Если больше, можно ждать проблем, были случаи.

– Так как твоего сына зовут? Ну – за него! А не насвистел?

Шофер почтовика, долговязый лохматый юнец, за этим завтраком богов заменяет нам телевизор со смехопанорамой. Он заходит в гурт, тянет руки и рыбкой прыгает на ближайшего барана. Баран прянул, вильнул, и ловец во ржи уже отбил все брюхо об землю.

– Ловкий он у тебя, – одобряет Ваня. – В комики поступать будет?

Почтовик подзывает шофера, расстегивает куртку и достает из кобуры наган.

– На, убей.

Мы внимательно следим. Боевое оружие. Легендарный наган. В руках не держали, живьем не видели, кино. Стараемся не подать виду.

– Ты что? Дурак? Попортишь! Смотри! – срывается Колька Черников.

Лохматый юнец встал к гурту и стреляет в середину. Как бич хлопнул. Гурт рванул на три метра и встал. Юнец помахал руками и погнал баранов с места происшествия. Искал добычу. Это цирковой трюк: выстрелить в середину гурта и никуда не попасть.

– Хорэ! – завопил народ. – Надырявит тут!

Я не выдерживаю:

– Давай я сделаю.

Беру у пацана готовно протянутый шпалер. Обшарпанная рабочая машина. Над щечкой – клеймо: «Тульский оружейный з-д им. Петра Великого. 1916».

Медленно обхожу вплотную по краю гурта. Ближний ряд барана течет вкруговую навстречу, стремясь оказаться у меня за спиной. Выбираю серого гладуха в пяти метрах. Ступаю шаг вбок, оказываясь прямо перед ним. Он останавливается и смотрит на меня. Держит дистанцию.

Я взвел курок, поднял наган, и у меня начался мандраж. Позорный и неудержимый. Ствол так и заходил.

Я поднял левую руку и положил ствол на запястье. К собственному изумлению, попасть и не опозориться оказалось очень важно.

В полсотне метров бригада замерла. Смотрят. Ждут.

Лоб барана оказался с донышко стакана. И покат, как лобовой скос танка. Почти горизонтален. С боков лба на меня смотрели два внимательных глупых глаза.

Я вдохнул, на выдохе задержался, умерил ход мушки посреди лба и стал выбирать спуск.

В миг попадания ничего не произошло. Чуть дунула в стороны шерсть на его лбу. А он стоял и смотрел. Попал? Я не понимал.

Потом вдруг баран резко, на месте, кувыркнулся в воздухе вбок и упал на спину. И не шевелился.

Я стал дышать, отнес почтмейстеру наган, выпил полкружки и закурил. Уже заседлавшийся Каюров подвез барана и стал с Шишковым свежевать.

– Смотри, – он сунул палец в отверстие чуть правей центра лба.

В комментариях, по жизни кратких и смачных, к подначке просачивалась зависть. Всех мужиков тянет пострелять, ну. Пацаны мы.

– Сколько их резано, сколько гнато, – посмеивался Ваня, цедя остатки, – но чтоб из нагана застрелить, да, Миша, еще не слыхал…

– Комсомольский почин!

Вертячка

Сдох баран от вертячки. Это вроде скоротечной собачьей чумки для мелкорогатых. Сложился боком, завертелся вокруг себя. Упал и затрясся.

Заметили вовремя, приняли меры. Барану отрезали голову, сняли шкуру, выпотрошили.

Провели совещание. За перегон на вертячку можно списать голов пять. Больше не позволят, вычтут по весу как за питание. Жрать его стремно. Как бы самим червя в мозги не схватить. Бросить жалко. Добру пропадать.

Легко убедив друг друга, что скотские болезни не заразны, а мясо хорошее, решили продать в деревню. Вы чо, пятьдесят рэ.

Крепковский сказал, что он ближнюю деревню знает, раз в шестой здесь проходит, приторочил тушу в мешке и стал огибать гору.

– Ко-ля-аа!! Мы вон там встанем! У озера встанем! Вон того!

Пока резали, пока решали, Женя Шишков, нервный наш, вспыльчивый, уехал с таратайкой хрен знает куда. Его всегда не туда заносит. Его одного отпускать нельзя. Но он попросился отдохнуть на таратайке денек-другой, хватит Ване прохлаждаться, пускай погонит немного, плешь полицейская.

Стемнело. Скот уложили. Сидим у костра. Долго сидим. Лунища лезет, как медный таз! И жрать охота невыразимо.

Голод влияет на соображение особенным образом. Сытый голодного не разумеет, и это взаимно. Голод разъясняет, что съедобно все, а несъедобное не имеет значения.

Я вспоминаю и понимаю, что печень от всех инфекций и токсинов свободна. Такой это орган самоочищения. И ухожу в темноту искать те внутренности. Приношу печень, режу на тонкие ломтики, натыкаю на прутик. Камрады интересуются и присоединяются. Мы жарим ломтики на огне, получше прожариваем, и хоть мало, но едим.

– Кто первый приедет, точно подвешу, – обещает Володя Камирский. Через полчаса он меняет решение: – Обоим подвешу, сука.

Крепковскому пора бы и вернуться. Женя может найтись послезавтра. Первопроходец, тля.

На голой земле и на голодное брюхо сон несладок. В ночи плещется заполошный вопль:

– Господа бога душу мать! – Все ближе и громче: – Господа бога душу мать!

Это Женя Шишков нервничает, что мы не там, где по его разумению мы обязаны быть. И едет на ясный огонь, квартирьер уродский.

– Вы чо здесь делаете?! – вопит он, въезжая в костер. – Я заколебался вас искать!

– Женя, – урезонивает Камирский. – Мы с тобой друзья, но я тебе сейчас въеду! Давай жратву и вали на хрен куда хочешь!

У нас есть тушенка, сгущенка и сухари. Через двадцать минут пьем чай с сахаром и блаженствуем.

Тогда я ясно понимаю, что все токсины, вся инфекция оседают прежде всего в печени. И в почках. Почки мы съели после печени. Пожарили ломтиками. На огне.

Во многой мудрости много печали. Я боюсь просвещать народ. Холера вам в печень! Смерть Прометея.

– Где Колька, наконец! – нервно дергаюсь я. Надо скорей залить заразу алкоголем. Помогает! Алкогольная щетка, знакомый радиолог рассказывал. От всех укусов в пустыне лечились. Убивает бацилл и нейтрализует яды. Вообще это, конечно, эликсир.

Мужики спят в палатке. Я дежурю у костра. Поменялся с Ваней. Не спится мне. Дикий предлог, конечно. Что это значит – «не спится»?..

У меня начинает чесаться в голове. Тошнить в желудке. Я встаю, верчусь и падаю. Нет – это я заснул и лег на бок.

Курю одну за другой. Спите-спите. Если я подохну, вы тоже день здоровья не отпразднуете.

А! Различается заплетающееся пение! Крепковский едет? Недомерок ползучий.

Он подъезжает и выпадает из седла на спину. К животу, как вратарь, прижал две коробки. Одеколон.

– Миша! – в голос плачет он с земли. – Ш-шапку потер-рял! Н-нож потер-рял! Д-де-денннньги все! потер-рял…

Он тоже боится смерти. Но идет навстречу расплате:

– Б-буди ребят! Выпить привез! Я сказал – я привез! Как обещал, так и привез!

Ребята уже выползли и вникают.

– Пропил деньги, сука! – вскрикивает Шишков и бьет Крепковского в рыло.

– Бей, – соглашается Крепковский, и Женя исполняет. – Бей! – поддерживает свою экзекуцию.

Народ наш отходчив и понятлив. Напился – это первейшее смягчающее обстоятельство. Он ведь правда потерял шапку и нож. Не нарочно. А доехал. И выпить довез.

– Да ладно вам, – говорит Черников. – Все равно баран больной был. Почти сам сдох. Хоть сколько-то взяли. – И лезет в коробку за флаконом «Кармен».

Я тоже беру пузырек, второй сразу сую в карман. Выбулькиваю в кружку, пью и зачерпываю воды у берега. С ходу повторяю целебную процедуру.

В кармане ватника у Крепковского нашли лук. С огорода сорвал. Нам вез! Все умиляются. Жека кается, обнимается, мякнет.

Внутренний голос говорит, что мы выживем.

– Миш, у тебя лицо, будто ты коньяк в ресторане пьешь, – говорит Каюров, и все рассматривают в темноте лица друг друга.

Два гуся

Стоянка была красоты необыкновенной.

Снежники, белки́, уже кончились. И голые склоны гор кончились, и альпийские луга, и тайга в ущельях. И спускаемся мы с покоренных вершин. Пересекаем плодородную и населенную местность с элементами лесисто-холмистости.

Цивилизация развращает мгновенно. Ее возможности растленны. Ее пороки вдохновенны. Безотказные неприхотливые трудяги оказываются сибаритами и жуликами.

Живая вода цивилизации – огненная вода. Она делает людей героями и объясняет смысл их жизни. Она решает проблемы и снимает заботы. Человек создан для счастья, как зеленый змей для полета.

Змеи полетели в «Сельмаг» добывать счастье для всех. Мы с Вовкой Каюровым отдыхаем, ночью дежурили со скотом.

Да, так стоянка такой необыкновенной красоты, что душа требует праздника. Светлая березовая роща в излучине ясной речки. Шелковая трава с ромашками. Курчавые облачка в лазурном небе. Резная листва в золотых лучах.

Хочется выразить словами соответствие моменту.

– Давай украдем гусей, – предлагает Каюров. – Я приготовлю. Я люблю гусей готовить.

Мы видели гусей в заводи у деревни.

– Штук пятнадцать плавало, – неопределенно вспоминаю я.

– Двадцать три, – говорит Каюров. – Ты не считал, наверно.

– Вроде там никого было не видно… – колеблюсь я.

– У берега кусты, трава высокая, – голосом диверсанта говорит он.

Берет под таратайкой топор и срубает тонкую березку.

– Ты чо делаешь?

Рубит ствол на части:

– Так а как ты иначе его достанешь?

У него в руках – четыре городошные биты из тяжелой свежей березы. Две он дает мне.

Мы выходим к задам деревеньки. Крадемся через кусты. Заводь шириной метров двадцать. Гуси плавают посредине.

– Разом давай! – полушепотом волнуется Каюров. – Ты отойди, чтоб не задеть. И вперед!

Мы шагаем из кустов по колено в воду и с замахом всей силы швыряем биты в середину стайки. Они вращаются убедительно и бьют куда-то там. Гуси заполошно начинают срываться, но инерция их тяжелых тел велика: почти на месте. Второй бросок!

– Пошли! – сдавленным вполголосом командует Каюров.

Продвигая с бурлением тела в тугой воде, мы торопясь заходим по пояс и выше. Гуси выходят на тот берег, шумя.

– Есть!.. – Каюров хватает за шеи две погруженные в воду тушки, одну сует мне и мы со всей возможной скоростью укрываемся в кустах.

– Отлично… – Каюров опасливо озирается и скручивает слабо шевелящемуся гусю шею. На втором обороте шея неслышно хрустит.

Я подражаю. Шея у птицы удивительно плотная и упругая.

Оглядываемся сквозь ветви на заводь. Гуси успокоились. Людей нет. Палки наши утонули, что ли…

Придерживая гусей под ватниками, возвращаемся в лагерь, планируя скорость действий.

– Щипать надо, пока теплые. – Вовкины пальцы мелькают, как стрижущая машинка.

Я снимаю квадрат дерна, вынимаю землю, и мы скидываем отходы в ямку. Снятый пух я поливаю водой, чтоб не летал. Ловлю с ветвей пуховые комочки. Головы с шеями туда же. Выпотрошили мы их в полминуты. Лапы в яму с потрохами.

– Костер!

Я раскладываю костер, Вовка забрасывает землей ямку и аккуратно ставит дерн на место. Холмик лишней земли ведром ссыпает в речку.

– Ты чо, больше костер давай!

Через пять минут над костром водружена причудливая конструкция из вбитых колышков и поперечных прутьев. На прутья нанизаны ножки, крылышки, грудинка и четверти оставшихся тушек. Они смуглеют, пузырятся и пахнут оглушительно.

Мужики приехали уже кривые и горячо одобрили, налив нам:

– Во Волоха дал! Запах аж до деревни!

– Прибегут хозяева с народом – откоммуниздят вас! – смеется Камирский, мигом дистанцируясь от инцидента.

– Давайте жрать по-быстрому, – неспокойно дирижирует Каюров, шевеля ноздрями. – Готово!

С гурта, оглядываясь, приходит Третьяк и причитает:

– Вы как дети малые. Ты чо думаешь, за кражу судить будут? Тебя мужики кольями забьют!

– Тебя, Ваня, на войне как напугали, ты все дрожишь, – укоряет рассудительный Черников. – Уж бараном-то всегда за два гуся откупимся, ты сам как считаешь.

Ваня чавкает мяконький кусок и лыбится, утираясь:

– Ну и хрен-то с вами…

Деревенские пришли к вечеру, напуская решительность. Покрутили носами, потрясли руками.

– Какие нахххххрен гуси! – блатовато закричал Жека Шишков.

– Приключений себе на жопу ищете? – спросил Каюров.

– Я вас не понимаю, – вежливо просипел Камирский, щуря в сторону синие глаза убийцы.

Их было пятеро, они помялись и ушли. Отойдя подальше, стали ругаться.

Лелик

Кони были монгольские и русские. Русские большие и приученные под тележную упряжь. Монголы маленькие и между оглобель не заходили ни за какие посулы.

Коней брали из табуна перед приемкой скота. На глаз прикидывали лучших из оставшихся, арканили, седлали. Коня надо было не столько объездить, как «промять». Дать почувствовать себя. Он седло знал, но за зиму в табуне отвык. Напомнить.

Монгол неприхотлив, как верблюд. Способен не есть не пить сутки. Обходится подножным кормом. Покрывает любое расстояние. Стрелку копыта ему отродясь никто не чистил, не говоря о шерсти.

Степная езда не имеет общего с ипподромной. Отпущенные стремена, носки прямых ног врозь, повод вокруг кулака. И никаких этих английских подскакиваний на рыси. В седле живешь световой день. Не всегда.

Своего коня я назвал Лелик. Через неделю он откликался. Меня спрашивали, почему «Лелик»? Я отвечал: «Кому Лелик, а кому дорогой Леонид Ильич!» Скотогоны радостно смеялись. Ради этого старого анекдота конь и получил нежное имя.

Вначале он дважды убегал в сопки. Приходилось одалживать чужого коня и ловить, а потом пороть по настоянию общества: «чтобы знал». Однажды он укусил меня за ногу и получил по голове. Проверял меня на вшивость.

Лелик был хитрожопый, как всякий порядочный скотогонский конь. Приученный монголами, он понимал работу со скотом не хуже нас. И не желал суетиться, по его мнению, зря. Баран сам знает гурт и направление, и нечего его все время объезжать и собирать. Понукаемый Лелик начинал пыхтеть и активно подпрыгивать на месте, изображая послушное трудолюбие. Этот специальный скотогонский аллюр мы назвали «симулянтская рысь». Поощряемый смехом Лелик старался напоказ. Вытянутый камчой, он обижался и шел мрачным широким шагом в указанном направлении. Движением ушей он показывал, что не желает больше со мной разговаривать.

Через месяц я въехал в дело и признал его взгляды. Когда я совершал правильный маневр, он бежал подо мной радостно и готовно. Скажем, для поворота не стоит объезжать и заворачивать весь гурт, достаточно отсечь малую часть и погнать куда нужно, остальные потекут за ней сами. В пастьбе и перегоне свои нехитрые секреты.

Скотогонский конь послушен и безотказен, и к концу перегона изнемогает. Ребра вылезают гармошкой. По ровному засекается на передок. Получив на пункте питание, скормишь ему буханку хлеба. Смотрит так, что по возможности пройдешь пешком, ведя в поводу. А то совсем без коня останешься. На пунктах брать нечего, там оставляют совсем разбитых, им до весны оклематься. Если на колбасу не отправят… Это уж как у мясокомбината с планом…

В тот раз у нас из семи коней до Бийска дошли четверо. Лелик дошел.

(Мы неделю жили с гуртом на острове. Ждали очередь на сдачу. Коней оставили по фактурам на пункте. Они приходили в себя. Трава по пояс, работать не надо.

На четвертый день Лелик явился к палатке. А поговорить? Соскучился. Посолишь горбушку, похлопаешь по шее. А вкус сахара он не понимал.

Иногда думаешь, что они лучше нас, животные.)

Бенефис

И вот мы на Острове. Догнали без потерь. Эта ходка кончена.

Баран успокоился на огромной делянке, отороченной жестким кустарником. Пасется и никуда уже не денется. Мы отдыхаем. Дошли.

Днями придет очередь, и баржа в три приема переправит гурт на мясокомбинат.

Давно осень, но здесь очень тепло, комфортно. И дожди не холодные, и заморозками не пахнет.

Заначенные деньги за мясо еще есть, мы находим у пункта лодку и гоним гонца в Бийск, в лабаз. На пункте в последний раз выписываем питание и свежий хлеб. Моемся в баньке, делаем костер и начинаем от души отдыхать.

Завтра со светом не гнать. Но главное, очень главное, гиря с души, это не давит больше ежесекундно гнетущая материальная ответственность. Она мотала нервы и сильно осложняла жизнь. Потеря нескольких голов – это слетят все премии, нет заработков, вычет государственных алиментов, ребята стопчут и сбросят в озеро, и никто искать не станет. Потерял одного – поехал по деревням покупать шкуру для отчета или хоть у цыган козла красть. А ухнет десяток – конец тебе.

Поэтому сейчас на душе праздник. Малый день победы. Расслабуха, от которой мы отвыкли.

Костер, блики, еда, водка, тепло, сухо, баран спит. И ничего неожиданного не ожидается. Луна! Тишь и звезды.

А отоспались. Отлежались. Расслабились и расправились. И даже мнительный Женька Шишков стонет, что у него температура, а бессердечный Колька Черников сухо издевается, что авось не сдохнет. В перегоне мысль о болезни отсутствует.

А не усталые. Не загнанные. Выпили, закусили, засмолили, повторили. Свободны! Хорошо!.. Кайф!..

Бойцы повспоминали минувшие дни. После очередной произошло расширение сознания и высвобождение творческого начала. Поднялись над собственным бытом и стали рассказывать анекдоты.

Анекдоты дико тупые, топорные. А ребятам нравится!

Черт! Много месяцев мы вообще не рассказывали анекдотов. Ни разу. И ни разу не говорили о бабах. И мыслей не было. Не было позывов. Отчасти чифирок глушит. А вообще – урабатываешься. Вроде и свежий воздух, и движение, и все нормально. Ан на психику нагрузки ложатся. Отдохнуть – выпить – пожрать: пьедестал ценностей на три первые места. За ними остальных не видать.

А все уже поддатые, и мне тоже охота выступить, я тоже хочу внимания и славы, и вставляю меж их перлами наилучшие анекдоты, я их много знаю. И – не катит мне! Из вежливости подсмеются слегка – и дальше регочут над своей тупятиной.

Меня заело. Я просто отбираю ударные и вкладываю все актерские способности! Ни хрена. Ноль. Снисходительный хмык. И дальше радуются своей фигне. Черт. Вроде и нормальные ребята, а вроде и куда делось взаимопонимание. Проклятое искусство разъединяет социальные слои. Но мы же свои!

Я заткнулся и стал вникать в их эстетические запросы. Осталось попасть в унисон. Остальное пролетело.

И я выбираю самый тупой и грязный анекдот. В салонной версии этот ужас звучит примерно так:

«Два рыбака на рыбалке. Один спрашивает: – Ты, говорят, женился? – Да было дело. – Жену-то красивую взял? – Честно говоря, коряга, конечно. – Но хозяйка, наверно, хорошая? – Слушай, неряха, в доме грязь, зайти страшно. – А… готовит хорошо? – Отрава. В столовой жру. – Ну, эта… в постели, наверное, горячая? – Да ты что, бревно холодное. – Зато, наверно, девушкой взял? – Кого?! Ее?! Да ее весь район! – Погоди. Не понял. Дак ты зачем тогда на ней женился? – Чо ты не понял?! Не видишь? На ее глисты сазан знаешь как берет!»

Мужики схватили воздух и рухнули в костер. Они дрыгали ногами, взвизгивали и гасили друг на друге искры.

Следующие два часа были мои. Я солировал, как Карузо в приюте для умалишенных. Я лил грязь, как ассенизатор и водовоз, революцией мобилизованный и призванный, и поток не кончался.

Они умирали, брызгали всеми жидкостями организма и просили пощады. То, что я рассказывал с мрачным неподвижным лицом, добавляло эффекта. Мне не было смешно. Я мстительно вываливал.

Я рассказывал, а сам оплакивал свои невостребованные и пропадающие умственные способности. Я презирал себя и презирал их, но по-разному. Они были примитивны, а я поднимал свой рейтинг.

– О-о-о-о-о!.. – рыдала без сил публика.

Меня просили делать перерывы на выпивку. Водка вдруг вылетала из глоток обратно, человек трясся и сжимал живот.

Это был триумф.

– Чего ж ты всю дорогу молчал! – укоряли меня назавтра и прыскали.

Этот творческий вечер на всю жизнь подорвал у меня доверие к отзывам и оценкам публики.

Вот что я вам скажу. По-скотогонски. Ни хрена искусство народы не сближает. И не фиг выяснять литературные вкусы нормальных людей. Дилемма встает перед писателем, как леший с топором. Или страшно далеки они от народа, или голосуют за легализацию проституции, облеченной в слова о разумном, добром, вечном.

Прошу плеснуть.