Текст книги "Мишахерезада"

…И когда я, много лет спустя, захожу в магазин – и вижу в нем все! Свободно! Любое! Мне хочется плакать и жалеть тех, кто не дожил. И уже плевать, что цены бешеные, а водки паленые.

Последнее воспоминание. Картинка из жизни. Позор сердца:

Город Углич. Обувной магазин. День. Пусто. Посредине стоят два молодых негра, по виду студенты из Африки, – и умирают от хохота! Сгибаются пополам и тычут пальцами по сторонам.

Оскорбленные продавщицы молчат поджато.

Над стеллажами вдоль стен – надписи: «Обувь мужская», «Обувь женская», «Обувь детская», «Обувь зимняя», «Обувь летняя». И на всех полках – ряды черных резиновых галош. Больше ничего.

Обуви нет. Провинция. Они прибрали-украсили магазин как могли. В ожидании лучших времен, возможно. А что делать? Дефицит.

Зарплата

Кем бы ты ни работал, ты не мог стать богатым и не мог стать нищим. Практически никому не платили меньше семидесяти рублей, и не платили больше двухсот.

После девятого класса, получив в шестнадцать лет паспорт, я устроился на летних каникулах месяц поработать. Что производила скобяная артель через дорогу, я так и не понял. Артель называлась фабрикой, а я назывался учеником. Подай-принеси-протри-сложи-оттащи. Все, чему я там научился как ученик, это курить и глотать дрянь из горла залпом. Эти умения вызывали наибольшее одобрение коллектива. Мой несовершеннолетний рабочий день уполовинивался до четырех часов. Мне заплатили сорок рублей, десять я оставил себе на мужские расходы, а тридцатник сдержанно внес в семейный бюджет. Это были вполне ощутимые деньги.

Студенческая стипендия была тридцать пять рублей, повышенная – сорок три семьдесят пять. (В институтах пожиже – на двадцать процентов меньше.) Прожить на них было очень трудно, но выжить – можно. Этого могло хватить на пропитание и транспорт в стилистике жесткого минимализма. Но вообще почти всем помогали родители. Или желательно хоть иногда подрабатывать.

Потом я работал в школе пионервожатым. Чтоб задобрить директора и потом преподавать в старших классах. Я был длинноволосый, бородатый, хипповый и малоуправляемый. Дети меня раздражали. Раздражал пионерский идиотизм, из которого я вырос. Бесили усилия директора сделать меня массовиком-затейником пионерской дружины. За свой позор я получал шестьдесят рублей в месяц, посещая школу не каждый день и ненадолго. Образование для этой работы не требовалось. Нужно было отставание в умственном развитии и беспричинная живость характера.

Как воспитатель группы продленного дня начальной сельской школы я получал девяносто рублей. Пайка вставала у меня в горле. Это был хлеб христианского мученика, назначенного надзирателем. Повышенный ранее до преподавателя старших классов другой школы, я имел сто двадцать – плюс по десятке за проверку тетрадей и классное руководство. И никогда в жизни я больше не тратил столько сил и нервов на каждый заработанный рубль. Рубль аж коробился от пота.

Эти сто – сто двадцать в месяц позволяли снимать комнату, питаться, ходить в кино, выпивать изредка и иногда покупать что-то незначительное типа носков.

…Комбинат железобетонных конструкций, ЖБК-4 на улице Шкапина в родном Ленинграде. Какой контраст!.. Ноль образования. Покажи паспорт и трудовую. Второй разряд. Завтра к без четверти семь в цех. Двести рублей! Да, вибростол гремел, да, цементом пахло. А вообще не бей лежачего. Восемь часов с перерывом на обед и душем в конце, мыло-полотенце казенные, вышел за проходную и забыл все до завтра.

То есть. Образование и квалификация не имели отношения к заработку. Гегемон, то есть пролетариат, должен был получать свои сто пятьдесят – двести хоть трава не расти.

На четвертом курсе я подрабатывал кочегаром. Не на паровозе, в обычной угольной котельной. Сутки через трое. Утром и вечером накатать десяток тачек угля от бункера до рядом с топкой. Кидаешь пяток лопат раз в полчаса. Температуру воды сверяешь с температурой снаружи по графику. Хочешь уйти на пару часов – нашвыряй побольше и прикрой топку. Хочешь поспать ночь с полуночи до шести – нашвыряй топку под завязку и прикрой поддувало, чтоб тихо тлело. Все! Девяносто пять рублей, ноль образование, ноль квалификация. Против ста каторжных учительских после университета, куда еще надо поступить и надо закончить.

Это была пг’еинтег’еснейшая политика расценок рабсилы. Пролетариат неумственного труда был главным. Теряя статус, он проигрывал в деньгах. Передовой рабочий хорошего разряда мог получать нормальных двести сорок. И учился в вечернем институте, потому что передовой. Получал диплом инженера, становился мастером смены в своем же цехе, имел кучу головной боли за выполнение плана – и получал сто тридцать. Не лезь наверх!

Вот едет «скорая» на вызов. Водитель опытный, 1 класса, получает двести. В салоне: врач – сто, фельдшер – восемьдесят, медсестра – семьдесят. Двести пятьдесят на троих. В институтах учили, как быть бедными. Естественно, все работали на полторы ставки, часто молотили на две. И шофера прихватывали. Итого: врач – сто семьдесят, его водитель – триста.

Все молодые специалисты после вузов – врачи, учителя, инженеры, научные сотрудники, – получали по сто. Потом шли надбавки, подхалтурки, переработки, и они получали по сто пятьдесят – двести.

А работяге отдай двести на ставку сразу!

В необходимости срочно подработать, я как-то среди года устроился грузчиком на Московскую-товарную. В первый день думал, что умру, на второй пожалел, что не умер. Сорок тонн за смену, можно пятьдесят. Двадцать две копейки с тонны. Негабаритный груз – двадцать восемь копеек. Месячный расчет – двести рэ! За месяц втянулся. Здоровый, спокойный, мозг – чистый, как у питекантропа.

Мэнээс в Казанском соборе, музей религии то бишь, – сто рублей. Журналист в «Скороходовском рабочем» – сто рублей. Восемьдесят шесть тридцать на руки после вычетов подоходного и за бездетность.

Разве что лейтенант получал сразу двести, майор триста, полковник четыреста – звания, должности и выслуга росли параллельно. Офицерские погоны гарантировали хоть в непредсказуемом собачьем месте, но спокойный достаток.

Заработок инженера начинался от начальника цеха и директора завода. Там уже и триста, и пятьсот, и спецблага номенклатуре (к начальникам цехов это не относится, разумеется).

А товарищ научный работник жил прилично от старшего научного сотрудника и кандидата наук (двести пятьдесят) – и вверх. Доцент – триста двадцать. Доктор и старший – под четыреста. Профессор – четыреста пятьдесят. Плюс за заведование кафедрой, плюс за аспирантов, – получая пятьсот – шестьсот рублей, профессор был элитой общества: и ученый, и достойный, и состоятельный. М-да-с…

Круто зарабатывали шахтеры. Там триста было нормально. И четыреста нормально. И семьсот могло быть. До трехсот мог выгонять водитель автобуса или машинист.

На Крайнем Севере и «приравненных к нему районах» шел «коэффициент» до ста процентов – за место, и «полярки» – плюс десять процентов за полгода стажа там, иногда были шесть полярок, кое-где – до десяти. Три оклада делали человека хорошо обеспеченным: шестьсот вместо ста семидесяти. Плюс двухмесячный оплаченный отпуск, и раз в три года – оплачивались любые отпускные билеты. Вот полгода раз в три года северяне могли гульнуть по Союзу как богатые.

А богатыми реально и неофициально – были: официанты, мясники, продавцы комиссионок, ювелиры, известные портные, директора магазинов. Там, где деньги переходили из рук в руки. Бармен мог «зарабатывать» тысячу в месяц. «Зарабатывать» – это значит недоливать или наливать не то. Жулик, короче, ворюга мелкий. Это был свой круг со своими ценностями. Они осуждались официальной моралью, это ладно, но искренне презирались всеми людьми честными, и это их задевало. Перед ними могли заискивать, имея интерес, а все равно презирали. Они комплексовали. Пытались держаться высокомерно. Неожиданно начинали оправдываться в «разговоре по душам». Типа: а ты что, не взял бы?

Для нас они были – потребители без высших ценностей. Они паразитировали на узких местах. Они не любили строй, который не давал обладателю денег автоматический социальный статус. При возможности они часто валили за бугор – и бывали там потрясены ненужностью своих умений, непристроенностью и потерей положения. Ну кто такой мясник или официант?..

М-да. Нет занятия более дурацкого и увлекательного, чем считать чужие деньги. Но любого, кто не ворует, а зарабатывает, всегда интересует: а как вы жили? сколько вам платили? что на это можно было купить? Заботы рабочих людей везде одни. Стихи стихами, а хлеб-то почем был?

Кстати, платили до трехи за строчку, и с учетом потиражных хороший сборник мог принести элитному поэту трехлетнюю нормальную зарплату. Одна книга, переведенная на все языки народов СССР и братских стран, осыпала номенклатурного письменника золотым дождем на сумму в десятки тысяч рублей, сто тысяч, двести. Поэту-песеннику капало с каждого исполнения, он имел несколько тысяч ежемесячно и жил в другом мире на другие деньги. Преуспевающему драматургу – капало с каждого спектакля. Ох этим ребятам было с чего рыдать по концу Советской Власти, от которой они хотели больше свобод!

Между прочим, неплохо подрабатывал и андеграунд. Дворник – это давало служебную квартиру, пусть ободранную и в цокольном этаже («полуподвале»), но с отоплением и водопроводом, электричество само собой. И шестьдесят рублей. На две ставки – сто двадцать. А кто ту работу каждый день проверит? Времени свободного масса.

Кочегар газовой котельной. Двести рублей. Двухмесячные курсы для получения удостоверения. Сиди и подкручивай крантики, следя за форсунками.

Сторож автостоянки. Сто плюс чаевые.

Вахтеры разных мест. Семьдесят. А делать не надо ничего, сиди себе, иногда ключ выдай с доски или повесь обратно.

И везде – сутки через трое.

Такие работы старались передавать по наследству в своем кругу.

Мысль о том, чтобы ходить на работу годами регулярно, приводила меня в злобную тоску. Регулярная работа мне нравилась одна – за письменным столом. Еще и стола не было, и крыши над головой не было, а работа уже нравилась. От прочих работ мне требовалось одно: захотел – пришел, захотел – бросил к черту.

Работа на монгольско-алтайском скотоперегоне могла дать скотогону при удаче до пары тысяч в сезон чистыми. Наша бригада получила после всех вычетов по девятьсот на руки, и это было неплохо для голодранцев, даже очень неплохо. Можно было прийти и должниками, государственными алиментщиками: не дали привеса, потери в гурте, такое случалось.

А матерый промысловик в Заполярье мог в удачный год заработать на пушнине и рыбе тысяч до двадцати. Все зависело от года, от участка, от умения и удачи. Я увез тысячу семьсот и был счастлив как слон.

…Я стал писать постоянно с двадцати пяти лет, подал первые рассказы в журнал после двадцати восьми, первая публикация в журнале прошла в тридцать один. Рассказ, который я писал полтора месяца, был расценен в семьдесят рублей. Аванс за первую книгу я получил в тридцать три – пятьсот. Расчет – в тридцать пять: тысячу восемьсот.

И даже не молитва, но искреннейшее убеждение, мечта души, открытая Парню Наверху, была: Господи, если все, что я пишу, пишу так хорошо как могу, будет публиковаться безо всяких изменений, и я смогу получать за это среднестатистическую зарплату каждый месяц, – больше мне ничего не надо. Все, что сверх того, – это уже от Милости Твоей. А мне для счастья – выше крыши.

Мы и они

В шестом классе я получил письмо от американца. Я его знать не знал. Станция Борзя Забайкальской железной дороги. Какие американцы? Рядом аэродром стратегических бомбардировщиков, вот и все интернациональные связи.

Хижина дяди Тома. Дети горчичного рая. Это было все равно что получить письмо от Тома Сойера. Америка была не другая страна. Америка было другое измерение. Виртуальный мир. Политическая мифология. Земля была плоской, и Колумб ничего не открывал.

Меня позвали после уроков в учительскую. Там сидели директор, завуч, наша классная, председатель совета пионерской дружины, секретарь комитета комсомола школы, еще кто-то; и учитель английского. И этот учитель, англичанин наш, тридцатилетний развязный мужчина с резным профилем карточного шулера, спросил, как я посмотрю на то, чтобы переписываться с американским мальчиком. Я вытаращил глаза. Обстановка за столом потеплела.

К нам в школу пришло письмо, сказал англичанин.

И решили передать его тебе, сказал секретарь комитета комсомола.

С английским у тебя успеваемость неплохая, сказал директор.

И мне подвинули конверт. Конверт был узкий, длинный и весь белый. Вместо марки на нем был наклеен маленький советский флажок, красный с золотым серпом и молотом и звездой. А адрес был написан такой: Nick, Moskwa, USSR.

Это было письмо американского Ваньки Жукова на советскую деревню.

Но я не Ник, с сожалением и облегчением сказал я.

Это не важно, сказал незнакомый кто-то между директором и завучем. Американский мальчик из семьи трудящихся хочет дружить со своим ровесником из Советского Союза.

У меня были другие представления о дружбе. Если можно польщенно кряхтеть, то из меня исходили те самые звуки. Все слова на пэ: подсудимый подопытный пациент.

Беседа приняла общий характер и доброжелательную тональность. Она сводилась к тому, что я должен прочитать письмо, написать ответ и с надписанным конвертом сдать учителю английского, а отправят на почте они сами.

Я принес письмо домой и стал читать. Почерк был разборчивый, хотя наклон не в нашу сторону. Некоторые слова знакомые. Но само письмо не читалось. Этот американский мальчик изъяснялся совершенно не так, как Лина энд Эйда из пайониэ кэмпа. Шифровка не имела ничего общего с Питом, который хэз а мэп.

Пришла с работы мать и развеселилась. Пришел со службы отец и озаботился. Их до войны учили в школе немецкому. Еще их учили, что любой контакт с иностранцем кончается статьей за шпионаж.

Командированному в Читу сослуживцу заказали мюллеровский словарь. И я узнал, что десятилетний Ник Гарднер живет близ городка Эгз в штате Колорадо. Его папа фермер и недавно купил второй трактор. Ник тоже хочет стать фермером. Еще он хочет приехать в Советский Союз и увидеть Москву. А меня он приглашает приехать в США и пожить у них в доме, на втором этаже есть комната для гостей. (Я не уверен только насчет названия города, но если на карте СССР были Ребра и Лобковая Балка, то почему бы и нет.)

Имущество фермера не вписывалось в советское мировоззрение. Оно нас не то чтобы унижало, но приводило в истерическое веселье. Фермер должен быть худой, небритый, в рваном комбинезоне на одной лямке. Хибара заложена банку, дети просят есть. Второй трактор… Русские танки! Министр падает из окна!

На фотографии сиял лобастый вихрастый крепышок в ковбойке.

И стал я писать по-английски. Папа купил машину. Он офицер. Летом мы были в отпуске в Ленинграде. Я люблю читать Джека Лондона. Хочу стать скульптором.

Англичанин вернул мне письмо с исправлениями. Он велел заменить фотокарточку. Желательно в школьной форме и пионерском галстуке. Форму почти никто не носил по бедности и необязательности. Моя давно стала мала. Приказ был – фотографироваться по грудь, ничего.

Через полгода пришел ответ. На конверте опять стоял московский штемпель. Отец одолжил мою переписку и через неделю велел закругляться с эпистолярным жанром. Политотдел дивизии и районный КГБ имели разные задачи и взгляды на выстраивание отношений с предполагаемым противником.

Ау, колорадский фермер Ник Гарднер! Купил ли ты третий трактор? Отвоевал ли во Вьетнаме? Как растет генетически модифицированная конопля?

Я хранил то письмо. Оно попадалось мне на глаза при переездах. Я взрослел, и ситуация взрослела вместе со мной.

Только что избрали Кеннеди. Взгляд Америки на Восток потеплел. Русские запустили человека в космос. Миролюбивый юный американец откликнулся на призыв к всеобщей дружбе. Фермер. В округе никого умнее сурков.

КГБ решал задачи, мелкие тоже. Контакт? Хорошо, последим, может пригодиться. Приехать встретиться? Не так сразу. Найти ему адресат там, куда замучится ехать. Владивосток – близко к Сан-Франциско. Если ткнуть в глухую середку карты – будет Забайкалье. В Чите тоже ткнули поглубже, попали в Борзю, это почти неприятный америкосам Китай.

Ход мыслей районного КГБ прост, как гипотенуза. Должен быть отец коммунист. Достаток в семье. Мальчик хорошо учится. Активный пионер. И пятерка по английскому.

Офицеры жили богаче остальных, а я был председатель совета отряда. Первый и последний раз в жизни анкета была истолкована в мою пользу.

Вот так американец получил вместо мальчика Коли из Москвы мальчика Мишу из Борзи. Бери что дают.

…Мирные советские люди жили в кольце врагов. Враги были коварны и многочисленны. Они мечтали поработить нас и захватить наше добро.

Американские империалисты, немецкие реваншисты, японские милитаристы, британские капиталисты, так в шестидесятые к ним добавились китайские гегемонисты. Португальские колонизаторы, норвежские натовцы, итальянские мафиози и голландские развратники. Швейцарские укрыватели краденого, израильские агрессоры и южноафриканские расисты. Все вооружены до зубов и ненавидят власть трудящихся. После лекции по международному положению пенсионеры пили валерьянку.

Врезалась в память навек трагико-романтическая живопись на цветной вкладке «Огонька»: трущобы в ущельях Манхэттена, и два худеньких бедных паренька, озираясь, пишут белой краской на мрачной обшарпанной стене: «Peace!», и рисуют белую голубку – а к ним уже бежит, воздев дубинку, звероподобный полисмен: карать! Поджигатели войны, что с них взять. За призыв к миру там бьют и сажают в тюрьму.

Сознание с годами умнело, но подсознание оставалось травмированным.

Если не выпускать никого за границу и ввести цензуру на переводы книг и перлюстрацию писем, любая жизнь может показаться прекрасной, а трудности – частными. Лишь бы не было войны! Наши продукты были самыми экологически чистыми и вкусными, а их – синтетическими и безвкусными. Нам были открыты все пути, а у них карьеру делали только дети богатых семей. Наши медицина и образование были бесплатны, а у них болезнь разоряла простого человека, а университет был не по карману. Наши бесплатные санатории предоставляли отдых на уровне их миллионерских побережий.

Система давала сбои. Газета помещала фоторепортаж об американских безработных. Очередь выглядела нереально хорошо одетой. У нас таких вещей купить было негде. У городских читателей это рождало излишнюю мысль, что безработным быть, конечно, очень плохо, но уж работая они жили будьте-нате. Реакцию деревенских читателей следует охарактеризовать как лишенную мыслей тоскливую злобу.

Биография великого русского певца Шаляпина повествовала, как перед смертью он хотел на родину, в Россию, в Москву!.. Естественный вопрос, какого же хрена этот голосистый брат трех чеховских сестер не мог на свои гонорары купить билет и приехать в Москву, естественного разрешения не получал. Мало ли типа кто чего хотел. Хочется, перехочется, перетерпится. Умирающий талант нежен и капризен, как беременный. Но патриот!

Журналистка нашла Войнич, Этель Лилиан, автора одного из главных советских бестселлеров «Овод», пламенные карбонарии против австрийских реакционеров. Девятнадцатый век. Подруга русских народовольцев – жива, жива! Столетняя блоха была обнаружена в Нью-Йорке, в небоскребе, полностью забывшая русский и нимало не интересующаяся светлой жизнью в СССР. Момент выплаты ей безумных гонораров за астрономические тиражи сотен переизданий в Союзе – этот момент даже не встал.

Мы не платили Хемингуэю, не платили Фолкнеру, не платили Ремарку, потомкам любимого Сент-Экзюпери мы подавно платили шиш с маслом. Мы «не находились в конвенционном поле». Зачем платить, если можно и так.

А они, жирные твари, нашим писателям платили. Но мы им, то есть своим писателям буржуйские деньги, все равно не платили. Гонорары перечислялись через Внешторгбанк и забирались ВААПом, была такая организация по отъему авторских прав. А мимо Внешторгбанка шла статья за валютные операции (валютчиков по этой статье иногда шлепали).

Люди искусства регулярно попадали впросак (это промежуток между вагинальным и анальным отверстиями, подсказывает циничный консультант из памяти). Идет указ: отпраздновать юбилей Пушкина, показав его всемирное значение. Включается механизм подготовки юбилея по всем статьям. Самой вопиющей для народа оказывается та интересная статья, что почти все потомки Пушкина живут на Западе, причем, опять же, не говорят по-русски. А?! Гм. Почему там? При советской власти их бы никто не выпустил. При царизме им и так неплохо было, дворянство, имения, средства, положение. Напрашивалось неприятное: смылись в Гражданскую войну-с…

А вот и внучка Льва Толстого, а вот и правнук! Все там, за шеломянем еси.

Идеологическая борьба доходила до того, что американский роман «Живи с молнией» перевели «Жизнь во мгле».

Шедевром и бестселлером была книга правдиста Юрия Жукова «На фронтах идеологической войны». Разделы именовались: «Литературный фронт», «Театральный фронт», «Музыкальный фронт». Все ихнее было деградирующим, реакционным и антигуманным, шарлатанством по форме и диверсией по содержанию. Битлам, веберам и раушенбергам мужественно противостояли коммунисто-реалисты, близкие народу и заветам классики. Они были в загоне, в бедности, их никуда не пускали. Я храню этот образец злокачественного маразма – для памяти.

А вот и образец мироотношения – стишок против стиляг из журнала «Крокодил»:

 
Иностранцы? Иностранки?
Нет! От пяток до бровей —
это местные поганки,
доморощенный Бродвей!
 

На карикатуре рядом кривлялись пестрые уроды.

Образ иностранца в советских СМИ – тема отдельных диссертаций по политтехнологии. Иностранец – крикливо и дорого одетый циник, лишенный патриотизма и руководствующийся наживой. Так выглядели иностранцы в советских фильмах. Страна происхождения не важна. Таковы все белые. Азиаты – коварны, льстивы, жестоки. Африканцы и вообще негры – простодушны и сравнительно человечны. Нищие всех стран и рас – это хорошие люди, добрые и честные, за то и страдают. Идеал человека – нищий негр-коммунист.

Иностранцы – никудышные солдаты, трусоватые и развращенные комфортом, умирать за родину не хотят. Не нам чета. Вот только немцы получше. И японские фанатики. В Корее мы американцам вломили. И на Кубе у них оказалась кишка тонка. И во Вьетнаме бьем. В рационе солдата саморазогревающиеся консервы, кетчуп и туалетная бумага… пародия, а не солдат.

Любой иностранец – возможный шпион и всегда идеологический враг. Только проверенные и специально назначенные товарищи могут общаться с ними.

Познакомившись на филфаке со стажером-славистом из США Бобом Уэлсом (до писателя не хватало второй «л»), я привел его выпить в нашу коммуналку, дедовские две комнаты пустовали. Выпив до идиотизма, блюдя честь своей страны каждый, выкинули бутылки прямо в окно на Садовую и легли спать. Узнав, что мой гость был американцем, соседи в ужасе позвонили на Литейный: сообщили, предупредили, осудили, отмежевались. Годы спустя они передавали мне ответ: «Спасибо. Не волнуйтесь. Нам все известно». Это знакомство воспринималось ими, обычными людьми без контактов с иностранцами, как поступок безумный, опасный, в сущности негласно преступный.

Мы, процеженные филологи, из которых половина переводчики, были немногим храбрее. Когда позднее для одного рассказа мне понадобилось узнать черный курс финской марки в Ленинграде, однокашники-переводчики по телефону давали понять, что нельзя спрашивать такие вещи, впервые слышат подобное, а зачем оно мне, они могут узнать банковский курс. Иностранец был источником опасности. Фактором повышенного риска.

Это вполне отражалось в официальном представлении о культурах. Представление вбивалось с первого класса. Русская культура равновесна зарубежным совокупно. Одно – наше, другое – все не наше. Музыка русская и западная, живопись русская и западная, литература и подавно. Их литература была более такой блестящей, возможно, изящной, но наша – более глубокой, духовной и гуманной.

Национальность Ромео и Джульетты, Тристана и Изольды, Робин Гуда и д’Артаньяна тщательно обходилась стороной. Русские герои были русскими, а нерусский национальности не имел.

Послевоенная кампания по борьбе с космополитизмом и низкопоклонством перед Западом окончательно не прошла никогда. «Норд» так и остался «Севером»: и папиросы, и кафе. Отрицательных героев в книгах звали Эдуардами и Элеонорами. Советский Союз был родиной африканского слона.

Много лет спустя я задумался, почему Ломоносов боролся с немецким засильем в Российской Академии наук. Потому что кроме немцев там никого не было. И сам Ломоносов в Германии выучился. И вся Академия была организована Петром I методом импорта немцев, своей науки до него в России вообще не существовало.

И любимым анекдотом был о заседании по проблеме приоритета в науке на международном симпозиуме.

Выступает англичанин: об изобретении паровоза Стефенсоном.

Представитель Советского Союза заявляет протест:

– Как известно, паровоз изобрели русские изобретатели братья Черепановы.

Выступает итальянец: об изобретении радио Маркони.

Русский заявляет протест:

– Как известно, радио изобрел русский инженер Попов.

Выступает американец: изобретение самолета братьями Райт.

Русский заявляет протест:

– Первый самолет построил русский офицер Можайский.

Выступает немец: изобретатель печатного станка Иоганн Гутенберг.

Русский протестует:

– Книгопечатание ввел русский первопечатник Иван Федоров.

Выступает австриец:

– Надеюсь, представитель СССР не будет возражать, что рентгеновские лучи открыл все же австриец Рентген?

Француз язвительно вставляет:

– Согласен ли месье, что это французы изобрели французскую любовь?

– А-а-тнюдь! – встает русский представитель. – Еще в русской рукописи XVI века зафиксированы слова Ивана Грозного: «Хуй вам в рот, бояре, я вас насквозь вижу!»

Брак с иностранцем граничил с изменой Родине. Бюрократические препятствия чинились годами.

За шейный платок я попал когда-то в милицию в Анапе: «Не наш человек».

Иван-дурак остался героем советских «интернациональных» анекдотов. Американец-немец-француз были умнее, тщательнее и проигрывали. Русский был простоват, хитроват, разгальдяист, обаятельно циничен и всех побеждал.