Текст книги "Мишахерезада"

Отец приволок ящик от танкового ЗИПа. Много лет этот здоровый зеленый ларь служил продуктовым шкафом. В него как раз помещался месячный паек.

Крупа гречневая, пшенная, манная. Макароны, рожки, вермишель. Рис, перловка. Все в килограммовых пачках.

Масло сливочное полтора кило, подсолнечное две поллитры. Мясо пять кило, рыба два, тушенкой и рыбными консервами. Иногда мясо рубили со склада – из мороженых туш, снятых с глубокой заморозки стратегического НЗ. Иногда осенью рыбу выдавали горбушей или кетой свежего улова, и все солили и мариновали ее в трехлитровых банках.

Два кило сахара. Пачка соли, пакеты перца и лаврового листа.

Сгущенное молоко – два литра! Пять банок, или одна двухкилограммовая.

Изюм, сухофрукты, кило дешевого печенья, полкило карамели.

И еще хлеб. Килограммовыми казенными буханками. Десять черного, шесть серого и восемь белого. От листа хлебных карточек отрезали квадратик с печатью, и детишки шли с ним в продсклад. Хлеб был свежий из своей пекарни. Можно было взять полбуханки, тогда кладовщик резал карточку по диагонали пополам.

Нет, офицер отдаленных районов жил в голодной стране безбедно.

Переводили часто. Процедура переезда была отработана. Вся мебель оставалась – КЭЧевская (коммунально-эксплуатационная часть), собственность гарнизона. Железные кровати, фанерные шкафы, стол и табуреты прочного дерева, все со штампами.

Вещи укладывались в картонки из-под продуктов 40x40x30 см и увязывались бельевой веревкой с перехватами и удобной ручкой. Десяток таких картонок ставился в «студебеккер», и мы помещались в кабину к водителю, держа кошку.

Даже тысяча километров делалась за сутки от двери до двери. Отец менялся за рулем с водителем, они спали по очереди.

Новые назначения от раза до раза тянулись к цивилизации. Мы поднимались даже до уровня райцентра с десятитысячным населением. Шесть улиц, несколько магазинов, две средние школы – и вокзал. Да Дом культуры и райком партии.

К мерзостям цивилизации следует отнести такое изобретение, как детский сад.

Самым примечательным в детском саду было коллективное сидение на горшках.

– А Тамара Федоровна говорила, когда девочки сидят, мальчикам нельзя заходить! – встречал нас в дверях благонравный хор.

И мальчики плясали чечетку, подвывая в ритме баю-бай.

Остальное было тоже не все слава богу. Приказ спать, когда не спится, и вставать, когда заснулось, сильно раздражало всех.

На наше несчастье, заведующая прочла книгу о детском питании. Лучше бы у нас была слепая заведующая. Эта приказала не давать нам пить перед обедом. Потные после прогулки, мы бросались к графину, он был пуст; обед не лез в горло.

Мы наябедничали родителям, они развили деятельность, заведующую взгрели и она возненавидела подлых маленьких тварей.

В книге по закаливанию она прочитала, что у детей отличный иммунитет, и прогулки в холодную погоду им не только не вредят, но благотворны для здоровья. После чего в промозглый морозец нам велено было гулять полтора часа.

Мы гуляли в огороженном загоне. Воспитательницы ушли греться. На детские просьбы дверь не открывалась. Девочки стали тихо плакать. Потом они стали громко плакать. Потом собрались под окном и зарыдали благим матом!

Воспитательница отворила дверь. Мы бросились с радостным и оскорбленным воплем. Ничего подобного. В лучших традициях сексорасизма девочек впустили, а мальчикам приказали гулять дальше.

Наше отчаянье стало мрачным и злобным. Мы собрались в углу забора перед улицей и стали ругаться солдатскими словами. Это не помогало, хотя из-за забора раздавались возмущенные женские голоса.

И тогда, повинуясь неведомому импульсу, мы запели. Мы пели самую протестную из песен, которую знали. Самую непоощряемую, хулиганскую и неприличную. Собственно, мы только одну такую и знали.

 
Цыпленок жареный! Цыпленок пареный!
Пошел на речку погулять!
Его поймали! Арестовали!
Велели паспорт показать!! —
 

надрывались мы что было мочи. Над забором стали подпрыгивать лица. Вдохновенный детский хор за забором на морозе – воспринимался дико.

 
А он заплакал!
В штаны накакал!
Пошел на речку их стирать! —
 

орали мы как резаные самую неприличную строчку. Голоса срывались со звона в хрип. Мы маршировали на месте, сильно топая и маша руками.

Когда цыпленок накакал в радиусе слышимости раз в тридцатый, на крыльцо выскочила заведующая.

– А ну-ка прекратите немедленно, хулиганы! – закричала она.

Подпрыгивающие над забором лица хохотали.

Мы поддали жару, мы спелись, мы вопили, как перепившийся хор Советской Армии:

 
А он заплакал!!!
В штаны – накакал!!!
 

– А ну-ка немедленно всем зайти в помещение! – кричала заведующая.

Нам уже даже не хотелось в помещение. Мы согрелись. Маршируя и топая, как парадная рота, мы орали победно:

 
А он – заплакал!!!
В штаны – накакал!!!
 

Мы вернулись в группу в отличном настроении. Впервые мы ощутили реальную мощь художественного слова.

Школьный вальс

 
…Школьные годы чудесные,
С дружбою, с книгою, с песнею.
Как они быстро летят.
Их не воротишь назад.
Разве они пролетят без следа-а?
Не-е-ет, не забудет никто никогда
шко-ольны-ые го-о-оды!
 

И тут же получил пинок в ляжку, означавший: браво, Киса, вот что значит школа.

Это школа Соломона Плята.

Знаешь, Гек, я бы свою школу лучше сжег.

Мы с Серегой Фоминым в первом классе были два отличника. И сидели на первой парте перед учительским столом. Но с разными целями. Я – чтобы меня никто не бил, а он – чтобы он никого не бил. Таков был педагогический замысел. Мы дружили.

Серега оживлял любой пейзаж. Он выпускал на уроке мышей и воробьев, подкладывал под девочек кнопки и ставил на переменах подножки старшеклассникам. Потом его пороли дома, и он выучивал на отлично уроки.

Когда его выгоняли с занятий, я приносил ему домашнее задание. Мы жили в одном досе. Дос – это дом офицерского состава. Это был гарнизон. Половина школьников военные, половина гражданские.

Я пришел к Сереге, и он был дома один и заперт. Он открыл мне форточку, и я влез.

– Смотри! – сказал Серега. Он открыл шкаф, подтащил стул и с верхней полки вынул из белья коробку. В коробке был сложен шарф.

В шарфе лежал пистолет.

Серега помахал пистолетом и дал подержать мне.

Его отец был полковник, а мой майор. Оружие бывало в доме часто, но никогда без присмотра. Кроме того, «макарова» и ТТ мы знали. Это был какой-то другой пистолет. Довольно плоский и не такой тяжелый. Похожий на ТТ, но раза в полтора меньше.

– Возьми вот так, – сказал Серега. – Да не так! Крепче держи! Крепче, я сказал! Тяни! Сильней тяни!

Я тащил пистолет к себе за ручку и ствол, а он двумя руками к себе за насечки затвора. В конце концов мы совместно передернули пистолет, направленный мне в живот. Мы были нормального ума дети.

– Стой, – скомандовал Серега. – Надо поставить на предохранитель.

Мы запыхтели. Мы понимали, где предохранитель, но он был тугой. В конце концов Серега принес из кладовки молоток и, постукивая, перевел плоский рычажок предохранителя снизу вверх.

– Хватит пока, – объявил он. Положил пистолет в ранец на дно и закрыл учебниками.

– Ты чо?.. – спросил я с ужасом.

– Я его завтра в школу возьму, – небрежно и гордо сказал он.

– Тебя исключат! – закричал я.

– Не исключат, – сказал он.

– А отец? – спросил жалкий я у отважного героя.

Он махнул рукой весело: одной поркой больше, одной меньше, что он мне сделает?

– Ты только не говори никому.

– Да ты чо!

– Ну давай, лезь, а то сейчас мать на обед придет.

Наши матери работали вольнонаемными, его в штабе, моя в госпитале.

Расписание в первом классе было устойчивое: первый урок арифметика, второй письмо, третий чтение, и четвертый – рисование, или пение, или физкультура, или ручной труд. Все положили на парты тетради в клеточку и учебники арифметики, стало быть.

Я сидел в полном непонимании всего, что будет. Мне было не по себе. Я Серегу знал. В нем сомневаться не приходилось.

Серега был бледный и смотрел перед собой.

Опрос прошел. Я стал надеяться, что пронесет.

– Переходим к решению новой задачи, – сказала наша Валентина Кузьминична и встала из-за стола.

Серега полез руками в парту и зашарил в ранце.

– Записываем: за-да-ча, – выводила мелом на доске Валентина Кузьминична, отвернувшись.

Серега срывающимися пальцами пытался столкнуть предохранитель.

– На яблоне было 7 яблок… – баюкала Валентина Кузьминична в такт выводимым буквам.

Серега поднял над партой пистолет и направил над доской.

Черный, большой, страшноватый, настоящий. Невозможный здесь.

Секунда расширилась бесконечно. Класс в столбняке прекратил жизнедеятельность.

Пистолет грохнул оглушительно и страшно. Окна зазвенели, свет качнулся. Венчик огня сверкнул из дула.

Валентина Кузьминична подлетела и зависла в метре над полом. Она там висела в воздухе лицом к доске, как птица или балерина. И висела, и висела, все испугались. Потом начала медленно опускаться обратно.

Кожух пистолета отошел назад, обнажив тонкую белую палочку ствола. Гильза кувыркнулась у меня перед носом и застучала в проходе.

Когда затвор встал на место, Валентина Кузьминична встала на пол. Одновременно с тем она обернулась и оказалась рядом. Руки ее вцепились в добычу и вырывали.

Серега заревел в сто ручьев и слился с оружием в одно целое. Она винтила и выдернула, мотнув полненьким тельцем. Потрясенно потрясла пистолетом перед классом, держа подальше от себя. И беспощадно закричала без голоса:

– К директору!!!

– О-о-о-о-о… – вспомнил про выдох класс.

Директора, грозного одноногого Александра Павловича, мы боялись. Он стучал костылем и карал непререкаемо.

– Отдайте!!! – рыдал и вопил Серега, красный и мокрый. – Это отца!!! Вы не имеете права!!!

Подвиг осенил его легендой. Дальше было неинтересно и гнусно. Преступление и наказание. Серегину экзекуцию было слышно на улице. Месяц его не выпускали гулять. Полковник был зверь. Если бы Раскольникова покарали за две мокрухи пропорционально делам Фомина, Малюта Скуратов плакал бы.

Маньчжурка сухой край. Снега зимой почти не было. Валенки сшаркивались за неделю по замерзшему песку. Их подшивали раз в месяц.

Весной дули ветра. Песок сек лицо. Глаза забивались, слезились, не открыть. В помещении долго не могли проморгаться. Снимали коричневые комочки из углов век. Сморкались и отхаркивались.

Идешь из школы спиной вперед, и иногда отдыхаешь за углом дома.

Кому средства позволяли, носили очки. Средние между старинными автомобильными, старинными авиационными и защитными при работе по металлу. Как полумаска из тонкого брезентика, а стекла складные, боковые под прямым углом к передним. Они продавались в «Культмаге» и были нескольких размеров. Для мужчин, женщин и детей.

Женщины были особенно элегантны. Как маскарадные летчицы из довоенной кинохроники.

Мы играли в войну. Войну показывали в кино. На войне были наши отцы. К войне была готова наша армия. Война была важной и обязательной частью наших представлений о жизни.

Война была чем-то устойчивым, определенным. Она продолжалась четыре года. Как длина авианосца триста метров, или в пистолете восемь патронов. В ней сначала было отступление, а потом победа. Убитых был миллион, а раненых два.

Мы шли с Серегой Фоминым из школы и спорили о войне. Он говорил, что больше ее не будет. Потому что мы сильнее всех, и победили всех. А я говорил, что будет. Потому что в Америке поджигатели войны. И мы не зря постоянно готовы.

– А вот давай у офицера спросим! – сказал Серега.

Действительно. Офицеру полагалось знать.

Навстречу шел рослый капитан в серой парадной шинели. Что-то у него, значит, намечалось торжественное.

– Дядя! – спросил Серега. – А война будет?

Что-то в лице офицера сместилось. Он посмотрел на нас лишнюю долю секунды. Мы учились в первом классе. Серега был с ранцем, а я с портфелем. И нам нужно было знать.

– Нет, ребята, – с чувством сказал офицер. – Войны не будет.

– Никогда? – спросил я, проигрывая спор и ловя свой шанс.

– Ни-ко-гда! – твердо ответил офицер. Заверил. Пообещал. Успокоил. Просто-таки поклялся. Закрыл собой.

– Так что учитесь спокойно! – звонко завершил он и продолжил движение.

– Бе-е-е! – сказал Серега и показал мне язык.

У меня осталось виноватое чувство, что мы обманули капитана. Мы на́ спор, а он всерьез. На всю жизнь запомнил смысл службы, поди.

Стихийных бедствий было много, и сбор металлолома относился к числу тяжких. Норма равнялась двадцати килограммам на ученика. Столько железа в округе не существовало. По гарнизону и городку проносился ураган. И высасывал весь металл, как магнитом. От целенаправленных детей спасения нет.

Крали дома утюги и сковородки. Срывали замки с сараев и ручки с дверей. Все ломы, топоры и лопаты оказывались на школьном дворе. Узнав о сборе металлолома, хозяйки бежали в школу как на раздачу в бюро находок.

Классы вызывали друг друга на социалистическое соревнование. Учителя записывали, директор их поощрял. Школа выполняла план по сбору металлолома. Победителя отмечал РОНО.

Мы с Серегой Фоминым украли в автовзводе домкрат. Железнодорожные крали на станции тормозные колодки. Витька Смагин в поту притащил с полигона неразорвавшийся снаряд. Таков был коллективный разум, что снаряд записали и положили в кучу.

Лишь однажды этот фестиваль коммунистической морали был омрачен. По сезону школьная кочегарка уже не топилась. В шестом классе отпилили слесарной ножовкой батареи и снесли до кучи. Директор улыбался, пока не узнал на радиаторах до боли знакомую краску, которую лично выбивал и доставал. Он пулеметно тряс костылем и требовал смертной казни для несовершеннолетних.

А потом мы поняли жизнь. В десятке километров располагался «Чермет». Надо было лишь запастись тележкой. Из ржавых гор набиралось любое количество железа и везлось в школу. Потом из школы это централизованно отвозилось обратно. И так раз в год.

Мать дежурила в госпитале, базар был раз в неделю по воскресеньям, отец взял меня для развлечения – за молодой картошкой и сметаной. Колхозник заскорузлыми неловкими пальцами долго пересчитывал сдачу, разглаживал рубли и сортировал мелочь. И я высказался отцу насмешливо, как неловко он это делает. И отец ответил как-то задумчиво и печально, что, видно, не так уж часто ему это приходится делать, наверное. И вот после этого мне всю жизнь было стыдно перед теми, кто честно и тяжело работает, а живет хуже меня. Слова бедный, честный и хороший были синонимами, и достаток следовало скрывать, если ты хотел быть не хуже людей, с кем живешь.

Человек может гордиться всем! Было бы хоть что-нибудь.

Один охотник ловил тарбаганов. Это здоровеннейший плоский жилистый сурок. Среднее между хомячком и росомахой. Мирный тарбаган умеет за себя постоять и укусил гада. Сначала был убит тарбаган, потом умер гад.

Он умер в больнице при непонятных симптомах. Для посмертного эпикриза пригласили и санэпидстанцию. И она нашла отличных чумных бацилл. Давно не видели.

Естественно, всех оповестили, что никакой чумы нет. Вслед за чем приказали пройти поголовную вакцинацию. Вместо занятий всех шприцевали и отпускали.

Над самым высоким зданием, ДОСА, Дом офицеров Советской Армии, рядом с красным флагом водрузили белый. Это означало карантин. Въезжать и выезжать запрещено. У нас чума. Здесь. Ни фига себе.

И вот этот белый флаг чумного карантина добавлял нам гордости. Он выделял нас из общей бескрайней массы. Он означал опасность, которую мы запросто переживаем, а вот остальным сюда соваться нечего, тут не каждому по плечу.

У нас появилось особенное качество собственной значимости: лихости и риска.

Есть веселье в жизни под чумным флагом. Если живы.

 
Вы не стесняйтесь, пьяницы,
носа своего —
он ведь с нашим знаменем
цвета одного!
 
 
То оно огромное без меры,
то куском простого кумача
обнимает шею пионера,
маленького внука Ильича.
 

Когда октябрят еще не было, принимали сразу в пионеры. Во втором классе, к 7 Ноября.

Галстуки были двух сортов. Штапельный за три сорок и шелковый за пять тридцать. В деньгах пятидесятых годов – это кило белого хлеба разницы, или полторы пачки папирос. Бедные покупали штапельный. Он выглядел нище. А шелковый отблескивал и вид имел благородный.

Принимали не всех, а только лучшие две трети. Худшую третью треть принимали весной. Для охвата.

Парты в классе стояли в три ряда. Они превращались в три звена, а класс – в пионерский отряд. С тремя звеньевыми (одна красная полоска на рукаве) и председателем совета отряда (две полоски). Их выбирали.

Я был звеньевым, я был председателем совета отряда, и старостой класса я тоже был, я был всем по очереди. И категорически невозможно сказать, чем мы занимались на своих сборах и собраниях. За все годы я помню один поход звеном в кино, и то пришли три человека. Приучение детей к партийной демагогии… смена растет!..

Но. Кто пришел в школу без галстука – писали в дневник и отправляли за галстуком домой. Хулиганы не носили галстук из принципа.

И однако!!! Было ощущение социального статуса. Приличные люди.

Не то знак качества, не то гражданская зрелость. Достойный член общества своей возрастной группы.

Убей бобра – спаси дерево!

Слова «экология» еще не существовало, но «саженец» знали все. Пионер и саженец – это как голубь и письмо, или собака и бешенство: смысловая пара. Скворечник сколотить, саженец посадить, старушку перевести.

Скворцы у нас не водились, старушки не состарились, а жили мы в степи между сопок. Первые деревья были посажены солдатами в 1945 году. Американские тополя и акации. Другое не росло.

Тут все запели: «И на Марсе будут яблони цвести!» Озеленение внесли в планы. Целину распахать, пустыню оросить, степь озеленить. Освоить, проложить и возвести. И отрапортовать к Съезду Партии.

Нас сняли с занятий и вывели на речку. У берега высилась сопка из саженцев. До горизонта уходили квадратно-гнездовые ряды колышков. Каждому вменили двадцать саженцев. Лопата на четверых, два ведра на класс, а вон то вонючее – удобрение. Скоро мы все будем отдыхать в тени лесопарка!

Мы на ходу перенимали опыт друг друга, и процесс пошел. Один продвигался по колышкам, ковыряя ямки. Ямки были минимально достаточны для втыкания в них корневой части несчастного растения. Второй бегал с грязным ведром, всыпая в ямку горсть «удобрения». Третий пихал в ямку саженец и ногой прибивал корни, чтоб не торчали наружу. Четвертый засыпал это зверство землей. Пятый плясал на холмике, трамбуя и уплотняя, чтоб мелко воткнутый предмет не выпал обратно. Шестой плескал из ведра горсть воды. Сочувствующие суетились на подхвате.

Через два часа, в поту и одышке, мы утыкали обозримое пространство серыми безнадежными прутиками.

Летом пейзаж напоминал атомную войну. Осенью местные жители повыдергали лесопарк на растопку.

Ума не приложу, почему нам запрещали играть в «зоску». Пятак или свинцовая пломба зашивалась в клочок овчиного меха, и этот самодельный волан подбрасывали ногой. Кто больше набьет, не дав упасть на пол. Почему «зоска» считалась неприличной и хулиганской? Педагогический гипноз.

«Клопик» – там понятно. Краешком пятака ты давил на самый краешек лежащей монеты, чтоб она вывернулась, подпрыгнула и перевернулась на другую сторону. Второй переворот на прежнюю сторону – и ты ее выиграл. Не перевернул – тогда очередь соперника. Азартная игра на деньги в самом мизерном, детском варианте.

Хорош был «занзибар». Человеку предлагали достать из кармана монету и положить на три пальца, сложенные щепотью кверху. Потом задумать двузначное число. Потом сказать это число играющему. В ответ играющий называл другое число, большее (а хоть и меньшее), и заключал: «Я выиграл!» И забирал монету. В «занзибар» можно было сыграть только один раз.

Случайных взрослых зрителей чрезвычайно шокировал обогащенный род чехарды. Один сгибался, остальные складывали ему на поясницу свои кепки стопочкой. И прыгали по очереди. После каждого круга прыжков согнутый разгибался немного выше. Все запоминали, кто сколько кепок сбил, прыгая врастопырку через них. Затем сбивший меньше всех кепок первым вставал на четвереньки. Остальные брали «стоятеля» за руки-ноги лицом кверху, раскачивали, как таран, и с маху били его задницей в задницу готовного на четвереньках. Тот улетал за пять метров и зарывался носом в песок. Это и было самое интересное и смешное. Каждого стукали задом в зад по числу сбитых кепок. А бывший «стоятель» работал тараном весь круг без смены. На него бросали «на морского». Когда учителя узнали, что загадочная игра «чугунная жопа» и есть это хамство, они неистовствовали.

И все играли в ножички. Втыкали оборотами в песок: «с пальчиков», «с зубчиков», «с локотка», «с колена». Проигравший тащил зубами колышек из песка: по нему били рукояткой ножа столько раз, на сколько ходов он отстал. Перочинный ножик и китайский фонарик с фокусируемым «в точку» лучом были имущественным цензом нормального пацана.