Текст книги "Мишахерезада"

Тайга

Из всех убитых деревьев это я помню лучше всех. Из неубитых тоже.

Мы вели очередной ус от магистрали в новые квартала́. Брать еще не выбранный лес.

Магистраль – это центральная рельсовая колея, идущая от поселка по прямой на шестьдесят километров. Усы – это отходящие от нее ветки, ведущие в лесные квартала. Когда лес свален, осучкован и вывезен, рельсы снимают и врезают от магистрали новый ус в новом месте.

Мы врезали стрелку на 39-м километре, загнали в тупичок вагончик, разгрузили себе платформу рельс и повели колею в массив. Протянуть спланировали сразу восемь километров.

На этой работе можно заработать не хуже, чем на валке. Главное – грамотно закрывать наряды. Учитывать и правильно оформлять надо все работы.

Разгрузка рельс (с платформы). Переноска рельс (10 метров). Штабелирование рельс. Переноска рельс (повторная – от штабеля по колее). Рельсы эти легонькие – ТИП-22: погонный метр весит двадцать два килограмма, длина – шесть метров. Впятером эти рельсы летают. Рабочая узкоколейка.

Дальше – лес. Валка деревьев. Обрубка сучьев и верхушек. Распилка стволов на шпалы. Перенос шпал и укладка по колее.

Хороший бугор заставит нарядчика вписать все. Даже перенос ящика костылей от платформы до шитья рельс. И планирование грунта под колею, чего никто никогда не делает, разве уж явный холмик прорезать. И обязательно – каждую стометровку пути от вагончика до фронта работ в зачет рабочего времени.

Ус всегда витой. Обходишь явные неудобья – болотце или бурелом. Карты нет, не смешите. И компаса нет, и теодолита тоже, и на фиг они не нужны. Все на глазок и твою мать. Да и план кварталов-то в леспромхозе примерный. Для наглядности и учета.

Мы тянули нитку на природный маяк. Вдали над зелеными волнами высилась оранжевая стрела.

Эта сосна была вдвое выше самых высоких остальных. Стройная как мачта и нереально огромная, как баскетболист в детском саду. Лес был ей по пояс.

А на вершине зеленела крона, раскидистая, как баобаб или атомный взрыв.

Фантастическая была сосна. Вот такая мутация. Что-то в ней было эпическое, внушающее неясное задумчивое щемление.

Вначале она была очень-очень далеко. Мы так прикидывали, до нее было километра два, или даже три. Мы прошли два километра – и она почти не приблизилась. Это было даже интересно. Мы иногда говорили, сколько же километров до той сосны.

Мы прошли пять, и она приблизилась явно. И мы стали гадать – дойдем мы до нее вообще, или нет. И обозначилось желание – чтобы дойти.

Вы не подумайте, что мы на нее обращали внимание. Мы пахали, ели, спали, слали в поселок с мотовозом гонца за выпивкой, и если шили в день тридцать звён, то сдержанно гордились собой и заработком. А сосна был мелкий штрих пейзажа, она была все время видна и вечером блестела красным золотом.

А днем на работе она приближалась и делалась все огромнее. Мы толкали за шитьем тележку с рельсами, и они указывали на нее, как прицел.

Мы прошли семь пятьсот, и сваленная просека достигла сосны. Мы сделали это! Мы устроили по этому случаю перекур и в последний раз задрали головы. В высь несусветную тянулся ствол, и зеленые лапы в небе закрывали зенит.

В толщину она была метра два. Шина бензопилы, как я примерился, до середины и близко не доставала.

– Ну, поехали! – сказали мы, и я провел первый пропил, а потом наискось снял первый кусок. Цепь пилы шла в ствол как гигантский топор, откраивая клинья древесины в два сходящихся прохода.

В этом не было интересного, и это было трудно. Я боялся топить шину на всю глубину, чтобы ее не зажало. Опилки из пропила летели обычные, и запах сосновый скипидарный был обычный, и сопротивление древесины, плотность обычные; вот только площадь разреза непривычно большая, бесконечная, и это было неудобно и трудно.

Я осторожно впиливался в массив, и вынул подсечку с направленной стороны падения.

– Ни хрена себе… – сказали все.

Белая от опилок земля была завалена ломтями пахучей древесины. Подсечный пропил зиял, как комод. Сосна нерушимо стояла. Ей пока и полагалось стоять, но уж больно дырища была невиданная.

Я приступил с другой стороны, прикинув размер пещеры в этом дереве. Вынутая из пропила пила прыгнула, и цепь прорезала мне штанину над левым сапогом. Штаны были натянуты поверх сапог, и прорез был точно против колена.

Вообще работать без тормоза нельзя. Когда убираешь палец с газа, цепь должна останавливаться. Я подумал, что зря не отдал отвезти свой «Урал» в мастерскую. Но неизвестно, отдадут они через час или через неделю. А без пилы оставаться нельзя. Так на авось вальщики ноги и отпиливают.

– Ты осторожней, – сказал Витька, мой толкач.

– Два раза в одно место не попадает, – успокоительно и даже с облегчением проговорил я. Могло быть хуже.

– Давай я повалю, – предложил он.

– Нормально проехали.

Теперь я внимательно вынимал шину из прорези как можно ровнее, следил за летящим серебряным ободком цепи и держал ее всегда в другую сторону от себя.

Через пять минут шина прыгнула и ударила меня в колено. Точно туда, над левым сапогом. Я успел подумать, что боли не будет несколько минут.

Витька издал тревожный возглас. Принял у меня «Урал» и заглушил. Матерно причитая, довел до пенечка и усадил. На штанине расходилась кровь, он ее разорвал и выразил свои впечатления.

Желто-матовая коленная чашечка вылезла наружу из растворившейся кожи. По кости шел бело-розовый шершавый надпил в ширину цепи. Не насквозь, кажется. То есть ничего страшного.

– Миша колено распилил! – позвал Витька голосом военной паники.

Подошли старшие товарищи, опытные и циничные. Сунули в рот чинарь, как приговоренному перед гильотиной, перевязали с меня же снятой майкой, убедились, что хромать могу, и посоветовали хромать в вагончик, пока не развезло, а то потом нести придется. С чем раненый конкистадор, инвалид японской войны, и заскакал воробьем семь километров по буеракам.

Сосну довалил Витька. Я обернулся на звук. Земля загудела.

Аптечка, кстати, у нас в вагончике была по уму, я промыл все перекисью водорода, засыпал толченым стрептоцидом и забинтовал вскрытым бинтом. Съел две таблетки аспирина и запил чужой и глубоко заначенной бутылкой водки. Вечером хозяин щедро объявил, что он мне ее сейчас даст на лечение, и все веселились его поискам.

Ехать в поселок накладывать швы было неохота, и две недели я ползал на подсобных с кличкой «Одноногий олень». Мелкий шрам остался на память.

Больше сосны не было. Пейзаж в том направлении стал скучен и безлик. Колею мы проложили прямо через спиленный заподлицо огромный, как теннисный стол, пень. Ствол с трудом сдвинули в сторону ломами все всемером. Метра на два, чтоб не закрывал габарит.

И никто не мог сказать, на кой черт мы ее свалили. Почему не провели колею на два метра в стороне. Зачем теряли время и труд. Она нам нравилась, мы к ней привыкли, по ней ориентировались.

В простой физической работе безусловно тупеешь. Достижение цели не подвергается сомнению. Цели может здорово не повезти, когда ты ее достигаешь. И цель сопротивляется и мстит тебе как может.

Эта сосна отложилась где-то в нехитром подсознании как флаг крепости, намеченной к штурму. А потом ужасно печально, что когда делаешь дело, некогда быть добрым, зато всегда есть время быть неумным.

Мне дали в бригаду шесть пацанов, и это были совсем молодые пацаны. Послушные, глупые и веселые, как щенята. Еще неиспорченные, можно сказать. Вечером они хватали гитару и голосили дурашливо и душевно:

 
Какая на … может быть любовь!..
Какая на … вера в человека!..
Какая на … в жилах стынет кровь!..
Из человека – заделали – калеку!
 

Если мимо в мотовозе проезжали бабы-шпалоукладчицы, их это очень веселило в смысле согласия.

Однажды они поймали на делянке летом зайчонка, и мы неделю жили без борща, пока он не сбежал (зайчонок). Это прелестное серое пушистое существо двумя своими беленькими передними зубками, резцами своими, сгрызало морковку и капусту быстрее электротерки. И тут же откуда-то сзади выкатывался черный горошек. Удивительная скорость обменных процессов. Не надо идеализировать сентиментальность моих юннатов. Гладя зайчонка, они разнеженно обсуждали жаркое к 7 Ноября, споря о размере и весе зайца. Судя по его глазам, дрожи и бегству, он за неделю научился хорошо понимать по-русски.

Первый месяц они били топором по сучьям так, будто хотели сломать и стряхнуть его с топорища. Каждый день я отправлял пару ломаных топоров с мотовозом в столярку. Заметьте, топорища ладили исключительно березовые. Ничего трудного в том, чтобы пускать топор по траектории, используя топорище только как передаточный рычаг, нету. (Это я сильно учено выражаю элементарный навык.) Потом случайно подслушал: это они являют удаль молодецкую – кто на спор быстрее сломает топорище. Я ввел драконовские штрафы, и больше ни одного топора не сломали.

Чтоб было понятней: вот в перекур одному пришло в голову пощелкать кедровых орешков. Он выглядывает плодоносящий кедр потоньше, хватает топор и валит его в спортивном темпе за несколько минут. Все суют в карманы по паре шишек, на чем судьба кедра завершается. Иметь мягкую древесину вредно для долголетия…

Потом у них вспыхнула мода на чифир. Покажи им, как правильно, и вообще. Дети. Показал, глотнул, передал. Через десять минут выхожу из вагончика – у каждого своя кружка, у каждого своя пачка чаю, хотят «попробовать по-настоящему, а не по два глоточка». Потом час из зарослей торчат шесть пар сапог каблуками кверху, и время от времени эти сапоги попарно дергаются и дрожат. Выползли с зелеными мордами и отказались от ужина.

В поселок завезли партию фотоаппаратов, и они все с получки напокупали себе фотоаппараты. Дешевенькие простые «Смены» по четырнадцать рублей. Самостоятельные мужчины. Купили, потом стали думать, а где проявлять пленки и где печатать фотографии. Решили решать проблемы по мере их приближения. Все сфотографировались с топором, с бензопилой, на трелевщике и на мотовозе. Натура иссякла, а свободные кадры на пленках остались. И в воскресенье все с фотоаппаратами поехали на мотовозе в поселок.

Прошел ливень, а грязь неромантична. По очереди сфотографировались на крыльце магазина с гроздью бутылок врастопырку. Потом выпили бутылки, расширили сознание и углубились в творческий поиск.

Лужа была перед магазином – Гоголь с его Миргородом отдыхает в песочнице вообще. По ней можно было плавать на яхте. И вот двое, которые были не в кирзачах, а в заколенниках, – кирзачи, кстати, леспромхоз выдавал классные: твердые носки, чтоб не раздробить пальцы стволом, и непромокаемые швы, хоть день стой в болоте, – да, заколенники в смысле резиновые ботфорты, – вот двое отвернули до паха ботфорты и зашли в лужу по самое по это самое. И кричат, чтоб их так снимали.

Никогда я еще не видел лучшей иллюстрации народной поговорки в полном варианте: «Пьяному море по колено, а лужа по яйца». Как телом, так и духом мои пацаны утверждали геройскую истину.

А на берегу стоял пацаненок лет десяти и махал вдаль платком. Тоже радовался в жизни своей небогатой.

– Стой! стой, не снимай! – закричали береговым фотографам мои водолазы. Им пришла в голову мысль.

Они осторожно, чтоб не черпануть в голенища воды, выгребли на берег, подхватили на руки пацаненка и с ним зашли обратно. И это выглядело хорошо.

Стоят двое парней по пах в воде, и держат между собой на руках невинного спасенного ребенка. Демографический памятник лесорубам. Художественный постановочный кадр. У всех белозубые улыбки, как при слове «сифилис».

– Отлично! – закричали с берега и защелкали.

– Давай! – подбадривали натурщики и модели.

Мальчик сидел на их скрещенных руках, как на кресле, и корчил рожи.

– Все? – спрашивали натуры из лужи.

– Погоди секунду!

– Все? – они пошли к берегу.

– Стой! Вернись! Вот так еще отлично.

– Ну, все? – им надоело, и они стали выходить на берег.

– Да чо вам не стоится там? Я диафрагму неправильно поставил.

– Так а твоим-то фотиком тебя снимать? Для тебя-то?

– Все? – в сотый раз взывали жертвы фотосессии.

– Ну ладно, все. Эй – все!

Они облегченно выдохнули и вышли из постановочной позы. И в свободном режиме приняли движение к суше, освободив руки.

Лишившись опоры под собой, сидячий мальчик ухнул в воду и скрылся.

Секунду все осознавали происшедшее. Фотографы боялись верить счастью. Шеренга набрала воздух, сложилась пополам и издала восторженный рев, распадающийся на подвизги.

Двое в луже озадачились, глядя. Берег подпрыгнул, тыча в расходящиеся круги по воде. Двое стали смотреть на свои руки, ища пробел в композиции. А был ли мальчик.

Из бурой воды вынырнула головенка лох-несского детеныша. Круглые глаза выскакивали, круглый рот судорожно пытался вдохнуть.

– Вот так и сиди! – орали с берега, целясь в фотоаппараты.

Двое ахнули, охнули, прыснули и загоготали, маша крыльями и валясь друг на друга.

Голова нырнула, повозилась, показалась, и мальчик встал в луже по пояс. Обтекающая находка землечерпалки детским прерывающимся голосом заматерилась с замечательным умением!

Возможности вестибулярного аппарата двоих в луже были исчерпаны: сносимые с ног литром клопобоя «Красное крепкое», хохотом и проклятьями невинного дитя, они рухнули в воду, один баттерфляем на лицо, а другой как в ванну задом.

На берегу агонизировали в конвульсиях и обнимались. Истошные выкрики ансамбля народной самодеятельности просили пощады!

Вода в луже, кстати, была холодная! Те двое повозились спинами над бурой гладью и встали, как День десантника. Теперь мальчик тоже хохотал, радостно в них тыча. Эта любовь вылезла на берег и первым делом потребовала налить для согрева. Мальчику тоже полстакана налили. От простуды.

Пленки им проявил и напечатал карточки леспромхозовский фотограф, который снимал на документы и в ЗАГСе. По интимной таксе. Это дешевле и надежнее, чем покупать реактивы, ванночки и увеличитель (которого нет).

Через месяц пацаны фотики куда-то закинули.

Археологи

Народ у нас пьющий, но археологи были – это что-то особенное. Возникало впечатление, что все, что они не могут выкопать, они просто высосут. Оботрут, пронумеруют и опишут.

Сухой закон держался в России с 1914 по 1922 год. В порядке исторической компенсации этому полезному начинанию произошла Мировая война, Гражданская война и две революции. Сухой закон в Америке кончился всемирной Великой Депрессией.

Поэтому мы на острове Березань сопротивлялись грядущим катаклизмам и крушению державы как могли. Мы были историки, и мы спасали будущую историю страны. Мы пили, как защитники Брестской крепости, если бы этим можно было задержать немцев. Мы пили, как гордый «Варяг», который не сдается.

Размер Березани примерно триста на двести метров. По количеству литров на квадратный метр с нами могло бы соперничать только общежитие сельских механизаторов.

Начальником отряда был доцент Виноградов. В жизни его интересовали две вещи: пить и копать. Копать он доверил нам. Питьем руководил лично.

Ему не спалось с похмелья. В семь утра он звенел в лагерный рельс. Из палаток высовывались снулые головы, измятые вечерним пороком. Археологи достигали лопат и опирались на них. Начиналось радостное утро.

Палатки, кухня, сортир, раскоп и пляж – все помещалось прямо под рукой. Мы шли на раскоп и просыпались за лопатой.

В восемь утра происходил перерыв «на бутерброд». За длинным дощатым столом все тридцать рыл получали по кружке кофе и ломтю хлеба с повидлом.

Виноградов бутерброд не ел. Он собирал по рублю.

На пляже уже болтался моторный баркас с берега. Виноградов грузил связку канистр и отбывал. У него было лицо хищного и нетерпеливого викинга. Когда он возвращался, там сиял лик миссионера, который обращает в свою веру всех вплоть до кошек.

На раскоп доставлялась канистра. Каждый получал по кружке холодного пива. В этот миг работа археолога была лучшей в мире. Пей да копай!

Солнце поднималось, жара зашкаливала, шли на завтрак, получали по кружечке сухого. Домашнего, виноградного, легкого и коварного. Коварство заключалось в том, что в голове включался поисковик продолжения. Куда бы ты ни шел, а оказывался с тыла виноградовской палатки. В тени под брезентом громоздились канистры. Из них наливали.

– Не заплывайте далеко! – надрывался кривой и красный Виноградов. – Ребята! Или пить, или… плыть!

Пили и плыли. Ну чем не матросы!

Потом спали, потом обедали. Перед обедом сходились кружка́ми. Водку пили обособленно, на нее сдавали добровольно сверх общего рубля.

После обеда копали, купались, ужинали, переодевались, – ночи были прохладными. Садились по склонам ложбинки, как в амфитеатре. И тогда начинали выпивать.

Вот вечером пили «вермут». Самодельное же местное, но крепленое. Перебродившее с сахаром, настоянное для забористости на табаке и курином помете. Это была штука посильнее «Фауста» Гете. Одни ложились тихо, другие скатывались в углубление и там накапливались к полуночи, как триста спартанцев после битвы.

Но до этого вермут развязывал языки, и даже самые тихие мальчики успевали произнести речи о культуре, истории, родине и смысле. Голос все нарастал, потом они падали. Такое впечатление, что люди были сражены собственным пафосом.

На Березани расстреляли героя революции 1905 года лейтенанта Шмидта. Петра Петровича. Не всей революции, только ее черноморского филиала. Он командовал восставшим крейсером «Очаков», поднявшим красный флаг. Крейсер расстреляли, а за ним конкретнее и Шмидта.

Озлобленные и измученные борьбой с настоящим, археологи хамски отзывались обо всем, что имело отношение к революции. Если бы выданная ими Шмидту характеристика застала его еще в роддоме, он бы оттуда никогда не вышел. Удавить в колыбели и продать на органы. Вырученные деньги пропить.

Ему было сорок лет, он был призван по случаю войны из торгового флота, он спер корабельную кассу и бормотал смехотворное на суде чести, он не пожелал воспользоваться револьвером с одним патроном, он был уволен с флота, чтоб не поднимать шум позора. Забузившие в 1905 году матросики решили пригласить его в командиры восстания: он офицер, он обижен, он свойски держался. Шмидт, уволенный на пенсию с повышением в следующий чин, как тогда было принято (но без права ношения формы), надел мундир с погонами капитана второго ранга и поехал по кораблям агитировать офицеров. И был сброшен с борта в шлюпку с вырванными погонами.

…В той половине острова, где мы не копали, стояла бетонная стела. На этом месте Шмидт был расстрелян. К стеле вела дорожка из каменных плиток, шагов в пятьдесят длиной. Такая дорожка в никуда шириной с человека. Ночью под луной по ней прогуливались пары, избегнувшие пьянства. Прилично и романтично погуляв, пары сворачивали в густую траву по пояс и там исчезали.

Начальником же экспедиции был профессор Ленинградского Института археологии. Его звали Дядя, и он осуществлял общее идейное руководство. Он сортировал кости и черепки, проводил классификацию и делал выводы. Он жил один в большой палатке, заставленной ящиками со всеми этими артефактами (не было тогда такого слова: предметы и находки были, а артефактов не попадалось). По вечерам он собирал Виноградова, бригадира копателей Колю и пару ученых теток «на планерки». Там они выпивали в кругу начальства, а потом шли к нам в ложбинку. А Дядя ложился спать. Или даже читал при свечке. Он там один читал. Больше никто не читал. Я не видел.

У него был магнитофон на батарейках. По этому магнитофону он слушал чудовищно матерные поэмы. У него было такое хобби. В нем погиб диалектолог.

Он был маленький, крепко сбитый, лысый, седой, в очках, живчик такой, такой игривый ходок из академических кругов. Археологинь в купальниках он приветствовал одобрением: «Какие попочки!» Он изображал такую старческую внесексуальную грубоватость.

А в воскресенье был выходной и играли в футбол. И Дядя в честь этого почему-то спустил красный флаг, вьющийся над лагерем на высокой дюралевой мачте.

Он стал делать с этим флагом что-то странное. Непристойное. Он стал попирать его ногами и делать жесты.

Потом он оказался одет в красные трусы.

Это был не флаг. Это были его красные трусы. Они висели над лагерем на флагштоке. Странно, что под ними еще в пионеры никого не приняли.

Старый профессор был коммунист. И вообще археологи были советские люди. Но с юмором. И обозленные на советскую власть за разные трудности.

Дядя расправил свои красные знаменные трусы и стал носиться по поляне, как паровоз. Он хорошо играл.

Потом снял трусы и поднял обратно на мачту.