Текст книги "Мне жаль тебя, герцог!"

39
Изнанка налицо

Второй кабинет-министр, Андрей Иванович Остерман, сидел у себя в кабинете за письменным столом и, очинив перо и взяв чистый лист бумаги, принялся сочинять черновик письма к саксонскому двору о том, что петербургский двор желает видеть у себя в качестве польско-саксонского посланника графа Линара.

Он быстро писал мелким, сжатым, таким же скупым, как и он сам, почерком, ровно водя рукой по бумаге, не останавливаясь и не задумываясь. Пышные французские фразы слагались у него сами собой; писать такие письма было для него слишком привычным делом для того, чтобы перед ними задумываться.

Но вдруг он остановился и задумался. Ему вспомнилось, что всего несколько лет тому назад он в этом же самом кабинете, за этим же столом, на точно такой же бумаге и в точно таком же самом неизменном своем красном халате на лисьем меху писал вот такое же письмо, но только с требованием отозвать из Петербурга того же самого графа Линара, которого он теперь должен был звать. Остерман был настолько опытным дипломатом и настолько любил свое дело, что именно подобные – для обыкновенных людей как бы неразрешимые – положения и были ему особенно интересны. К тому же он отлично знал, что в Дрездене будут очень довольны сближением с Россией и сейчас же поймут, что посылка в Петербург Линара явится несомненно залогом такого сближения.

Письмо было готово, Остерман сам переписал его и послал с нарочным во дворец к герцогу-регенту на подписание, боясь промедлить хотя бы минуту.

Отослав письмо, Остерман опустил голову и закрыл глаза. Всякий, кто увидел бы его так, подумал бы, что он дремлет, а то и вовсе спит, но на самом деле таким образом он имел обыкновение обдумывать важные дела. Он никогда и ни за что не признался бы, но сам в глубине души чувствовал, что дни герцога теперь сочтены. Падение герцога должно было повлечь и его, Остермана, и только письмо о Линаре, а лучше всего уже совершившийся приезд его в Петербург могли спасти его. Поэтому надо было, чтобы письмо в Дрезден дошло как можно скорее, с верным человеком, который не замешкается в дороге.

Затем Остерман хотел потихоньку послать лично от себя письма к самому Линару и к всесильному министру польского курфюрста Августа, графу Генриху Брюлю. Эти письма тоже можно было доверить только верному человеку.

На кабинетских курьеров рассчитывать было нельзя, послать своего собственного человека Остерману не могло и в голову прийти – так это было дорого; значит, оставалось изыскать какой-нибудь иной способ. Хитрый Остерман сейчас же вспомнил об Ушакове, который, вероятно, не прочь будет, как человек умный, помочь делу.

Остерману нечего было беспокоиться, заедет ли тот к нему; дипломатические отношения должны были интересовать генерал-аншефа, и Остерман не ошибся: Ушаков не замедлил приехать.

– Ну как здоровье? – задал он Остерману обычный вопрос, с которым к нему всегда все обращались. – Как будто, кажется, вы немножко приободрились?

– Нет, все-таки неможется! – охая, ответил старик и приступил прямо к делу. – Я так и думал, что вы заглянете ко мне. У меня к вам есть просьба!

– Помилуйте, Андрей Иванович! Приказание, а не просьба!

– Ну куда уж нам, батюшка, приказывать… А вот просьба действительно немаловажная: мне нужен верный человек!

– Кому они не нужны, верные люди, да где их сыщешь? – усмехнулся Ушаков и вздохнул.

– Мне нужно послать в Дрезден важный дипломатический документ.

– Насчет графа Линара? Изнанка, значит, будет налицо!

– Что вы этим хотите сказать?

– Да то, что еще недавно дело графа Морица Линара было с изнанки и его прятали, а теперь, наверное, вывернем нашу дипломатию и сделаем изнанку налицо. В дипломатии это иногда бывает. Так вам для этого дела нужно верного человека?

– Понимаете, – стал объяснять Остерман, – все это очень тонко: во-первых, он должен быть достаточно сообразителен, храбр и не болтлив, чтобы довезти бумаги в целости; ведь ныне то и дело дипломатические бумаги перехватывают. Затем, нужно, чтобы это был не простой курьер, а обладавший все-таки некоторым представительством, чтобы он мог понять дипломатическое дело и политическое положение и, если это будет нужно, сказать два-три слова!

– Такой человек у меня есть!

– Вот и отлично! Пришлите его ко мне!

– Может быть, ваше превосходительство, доверите мне письмо, а я уж им распоряжусь!

– Нет уж, лучше пришлите его ко мне.

– Слушаюсь! Тогда, ваше превосходительство, потрудитесь и деньги дать ему на дорогу!

Остерман заерзал в своем кресле.

– Да, деньги, – забормотал он, – конечно… Тогда уж лучше отправьте его вы… Я вам передам письма: только вы должны будете поручиться, что письма будут доставлены.

– Я ручаюсь, – сказал Ушаков.

Он знал, как надо разговаривать с людьми, и заставлял их делать то, что ему хотелось, а «своих» людей Ушаков выдавать никому не любил.

40
Посол

Митька побывал в кофейне Гидля и узнал там от слуги, что старик Миних дал хозяйке кошелек с золотом, чтобы та узнала, где можно найти понравившуюся ему маску.

Жемчугов счел своим долгом зайти с этим известием к Груньке, так как уже мог являться к Селине де Пюжи открыто, в качестве желанного и приятного гостя.

– О, это великолепно, это прекрасно! – стала восклицать по своей привычке Селина. – Этот старый простак всерьез думает нравиться…

Митька стал делать вид, что не на шутку ревнует Груньку к Миниху, та отнекивалась; кончилось тем, что Жемчугов остался у них обедать. Они долго сидели за столом. Селина сварила великолепный кофе – напиток, тогда довольно редкий и только входивший в употребление.

Очень довольный собою, обедом и вообще всеми обстоятельствами, Митька вышел от француженки, но едва он сделал несколько шагов, как ему навстречу попался подьячий с подвязанной щекой: поравнявшись с Жемчуговым, этот подьячий как-то внушительно-явственно в самое ухо шепнул ему:

– Начальник желает видеть вас немедленно. Пожалуйте к нему.

Слово «начальник» было произнесено с таким подобострастным видом, благоговением, что Митька тотчас же понял, о каком начальнике идет речь.

Он оглянулся, но подьячий был уже настолько далеко, что заговорить с ним не оказывалось никакой возможности… Да и не догнать его было – так быстро он удалялся.

Этот «прием» был нов для Жемчугова. Он не подозревал, что у начальника Тайной канцелярии так организована агентура.

«Значит, что-нибудь очень важное, нужно идти», – сообразил Митька и направился к Шешковскому, так как был ближе к нему.

– Куда ты провалился? – встретил его Шешковский. – Тебя вот уже по крайней мере битых три часа разыскивают по городу.

– Да что такое? Арестовать меня, что ли, хотят?

– Зачем арестовывать? Начальник хочет видеть тебя.

– А на что я ему понадобился?

– Не знаю. Он сам хочет говорить с тобой.

– Ну что ж, я не прочь… Да неприятное что-нибудь?

– Не думаю. Впрочем, вот увидим… едем вместе.

И они отправились вместе и были немедленно приняты Ушаковым.

– У меня есть к вам предложение, – сказал генерал-аншеф Жемчугову: – Вы желаете поехать в Дрезден?

У Митьки сердце екнуло. Он сразу почувствовал, что эта поездка должна иметь серьезное политическое значение и что судьба помимо его воли впутывает его в такие исторические события, развитию которых в известную сторону он хотел способствовать.

– Если нужно и если эта поездка сопряжена с известными опасностями, я тогда, конечно, не могу отказываться! – ответил он.

– Надо ехать, во-первых, почти без отдыха, чтобы быть на месте как можно скорее!

– А во-вторых, – подсказал Митька, – это нужно сделать так, чтобы никто не знал, что я еду курьером и везу с собой письма.

– Я вижу, что не ошибся, остановившись на вас; вы понимаете дело и без всяких указаний!

– Ну еще бы, генерал! Не хватало, чтобы я даже этого не сообразил! Поехать я, конечно, поеду с удовольствием, но только попрошу у вас на всякий случай два бланка с подписью герцога-регента, если мне придется обратиться к властям или вообще прибегнуть к авторитету власти!

– Хорошо! Для властей вам будет выдан открытый лист, и вы получите два бланка с подписью герцога.

Обещать такие бланки Ушакову ничего не стоило, потому что они имелись у него в запасе всегда.

– Кому будет адресовано письмо?

– Писем будет три: одно официальное и два конфиденциальных, графу Линару и графу Брюлю!

– Понимаю, все будет сделано!

– Помните, Жемчугов, что вы должны работать исключительно в интересах его высочества герцога Бирона.

– Регента Российской империи! – досказал Митька. – О да, я не забуду этого.

– Ну счастливого пути! Когда вы думаете выехать?

– Как только получу на дорогу деньги.

– Я вам передам их сию же минуту вместе с письмами.

– А через час я выеду из Петербурга на переменных лошадях.

– Ну идите домой и готовьтесь, а вслед за вами Шешковский привезет вам открытый лист, письма, деньги и документы.

41
Отъезд

– Ты знаешь, – встретил Гремин Митьку, когда тот вернулся домой, – пан Венюжинский…

– Ну? – на ходу спросил Жемчугов, направляясь в свою комнату.

– Представь себе, сбежал!

– Да что ты говоришь!

– В самом деле, пропал почти вслед за тобой.

– Ах, чтоб ему пусто было! Ужасно неприятно, если он меня выследил и узнал, где живет француженка!

– Ну так что же? Так он немцу доносить не пойдет, раз ему «дурака» написал.

– Да вообще этот господин Станислав не очень будет кстати во время моего отсутствия.

– Какого отсутствия?

– Мне нужно ехать… в Дрезден.

– И скоро?

– Через час!

Василий Гаврилович от удивления сел на стул и раскинул в стороны руки.

– Как через час? – воскликнул он. – Да ведь это тебе не только нельзя пирогов настряпать на дорогу, но даже ничего и собрать нельзя!

– Не до пирогов мне, брат!

– Да нет, постой! Как же так? В этакую даль, да вдруг так сел да и поехал?

– Да как же иначе-то ехать? Ведь все равно, какие длинные приготовления ни делай, а в конце концов придется сесть да и поехать.

– Как же, милый человек? И не простившись ни с кем?.. Ведь этак что же подумают? А Грунька? А француженка?

– А вот о Груньке у меня к тебе будет просьба! Ты за ней присмотри, пока меня здесь не будет, и, если что ей понадобится, сделай. Да Боже тебя сохрани кому бы то ни было говорить, куда я отправился. Скажи, что я по делам в Москву поехал и скоро вернусь назад.

– Так и Груньке сказать?

– Нет. Вот что самое лучшее: пошли сейчас колымагу за ней, пусть она приедет сюда.

– Так лучше я сам за ней съезжу!

– Ну и великолепно.

Гремин поскакал за Грунькой, а Жемчугов стал делать приготовления к отъезду.

Сундук у него был крепкий и надежный. Он уложил в него все, что было нужно, и послал дворецкого Григория за ямской тройкой, приказав, чтобы выдали ее по открытому листу, который он немедленно предъявит, если вздумают сделать какую-нибудь задержку. Но задержки никакой не сделали, и Григорий вернулся на тройке.

Гремин привез Груньку, которая стала просить, чтобы Митька взял ее с собой.

– Ты с ума сошла? – спросил он ее. – А старик-то?

– Какой старик?

– Ну Миних разумеется! Кто же будет его обрабатывать? Помни: ты мне тут для дела нужна!

– А если так, – с гордостью произнесла Грунька, польщенная такой уверенностью в ней Митьки, – то я не я буду, а к твоему возвращению мой старик Миних твоего герцога Бирона – фьють! – и она сделала такое выразительное телодвижение, что Жемчугов от души расхохотался.

– Уж будто и «фьють»? – усомнился он. – Не много ли ты на себя берешь?

– Много? Ты думаешь, много? Ну увидим! А пока прощай, Митька! Смотри, ты у меня там насчет полек поосторожнее: я ведь бельма-то тебе выцарапаю!

Они обнялись и поцеловались.

Все фразы, которыми они обменялись, прощаясь, были произнесены ими отрывочным шепотом и так быстро, что они только одни, хорошо знавшие друг друга, могли уловить смысл этих фраз.

Впрочем, они были в комнате одни, и подслушивать их разговор было некому.

Вскоре приехал Шешковский, которого только и ждал Митька, вручил ему все, что нужно, и Жемчугов укатил под звуки бубенцов и звонкого ямского колокольчика.

Грунька возвратилась к Селине де Пюжи очень возбужденная, но совершенно не грустная. Митька сказал, куда и зачем он едет, и позволил сообщить об этом Селине в расчете, что та из собственной выгоды будет молчать, да кроме того, ей некому будет рассказывать, потому что она никого не знала в Петербурге. Грунька понимала всю важность поездки Жемчугова, а увидев француженку, первым делом заявила ей:

– Он сейчас уехал в Дрезден, за графом.

– Нет, не может быть!.. Ты шутишь! – вырвалось у француженки, но она сейчас же почувствовала, что известие слишком сенсационно, чтобы воспринять его так просто, и поэтому поспешила встать в позу, широко раскинула руки, всплеснула ими и сказала: – О-о-о! – потом она засмеялась, затем кинулась целовать и обнимать Груньку. – Ты знаешь Грунья, ты мне – такой друг!.. Да, да, такой друг, что если твой красавец-сержант привезет в Петербург графа Линара – а он привезет его, потому что твой красавец-сержант – настоящий мужчина и делает все, что желает, – так если он привезет графа Линара, я, знаешь, что сделаю? Я отдам все, что у меня есть, твоей госпоже за то, чтобы она отпустила тебя и чтобы ты стала вольной, как все люди!

Француженка быстро рассчитала, что если граф Линар вернется и вновь увидит ее в Петербурге, то снова будет обольщен ее прелестями, а тогда и она сможет позволить себе какой угодно расход.

Идея выкупить Груньку так ей понравилась, что она сейчас же стала мечтать об этом вслух, и в мечтах у нее дело уже оборачивалось так, что она освобождала Груньку из крепости к приезду Жемчугова и, когда тот привозил ей Линара, выводила к нему свободную Груньку, патетически произнося:

– Вы мне вернули мое счастье, а я вас награждаю за это вашим счастьем! Возьмите и любите ее!

Грунька ее не слушала, потому что не могла думать о себе, всеми своими мыслями занятая Митькой.

– Вот что! – сказала она. – А ведь если он не найдет его в Дрездене, то поедет искать его дальше!

– И он его найдет! – с жаром воскликнула Селина.

Конец первой части

Часть вторая

1
В Дрездене

В давние времена на берегу реки Эльбы из построенных славянскими рыбаками нескольких хижин образовалось селение, затем оно мало-помалу выросло в настоящий город, имя которого, Дрезден, впервые упоминается в летописях в 1206 году.

Маркграф Генрих избрал его тогда столицей, и с тех пор город стал разрастаться. При разделе Саксонии между Эрнстом и Альбертом в 1485 году Дрезден достался альбертинской династии и с тех пор был ее столицей.

Блистательный для Дрездена период наступил при двух курфюрстах Августах, бывших вместе с тем и королями польскими. Во время, к которому относится наш рассказ, курфюрстом Саксонским и королем Польским был Август III, государь, всецело доверившийся своему министру графу де Брюлю.

Граф Брюль окружил себя королевской пышностью и был фактическим властителем страны. Август III требовал от него лишь одного: чтобы всегда были деньги на исполнение его прихотей и капризов; и Брюль ухитрялся доставлять средства для мотовства своему государю.

Август III любил возводить постройки, и при нем Дрезден украсился многими замечательными сооружениями. Прежний средневековый мост был перестроен и явился одним из чудес строительной техники. Была возведена до сих пор знаменитая, по красивому открывающемуся с нее виду, Брюлевская терраса с дворцом, выходящим на Августовскую улицу. Дверцы, сады и фонтаны Дрездена по красоте не уступали Версалю, а двор пытался тягаться пышностью со двором «короля-солнца»; по собранным сокровищам искусства Дрезден по справедливости был назван Немецкой Флоренцией.

Когда сюда попал Митька Жемчугов, он был поражен невиданной красотой немецкого города. Проезжая по дороге другие европейские города, он мог их заметить лишь мельком, потому что останавливаться и осматривать их ему было некогда. Но теперь, хорошенько отдохнув после сделанного переезда, часть которого он для выигрыша времени сделал просто верхом, купив себе лошадь и взяв в торбу самое необходимое, – Митька мог оценить старый Дрезден, его улицы, кирки, дворцы, длинный мост на шестнадцати арках, с каменными скамейками и железными перилами, мостовые, кунсткамеры – собрания редкостей, дома, рынок, музыку, набережную реки – словом, все, перед чем деревянный Петербург и деревянная же пестрая Москва казались простыми деревнями.

Первый день Жемчугов ходил, словно порченый, разинув рот и оглядываясь по сторонам. На второй день он тоже еще не мог прийти в себя и дать отчет, на третий – уже все диковинки ему присмотрелись и надоели, а к концу недели пребывания в Дрездене он так соскучился, что ему уже тошно было смотреть по сторонам. Он соскучился по черному хлебу, по квасу, по русской бане, по русскому говору и по… водке.

Странное дело, там, у себя в России, он вовсе не замечал и не ценил всего этого, а теперь он все здешние печенья и сладкие крендели отдал бы за ржаную краюху, а уж выпариться на горячем полке да расправить ноющие от усталости суставы ему казалось недосягаемым блаженством.

Что делалось в России, он тоже не знал, да и не мог знать, потому что если и были какие известия, то они следовали за ним по пятам и сюда еще не дошли. К его приезду в Германии едва-едва узнали о кончине императрицы Анны Иоанновны.

«Хоть бы весточку получить с родины-то!» – мечтал Митька.

Он стоял на великолепном дрезденском мосту и раздумывал, скоро ли соберется граф Линар, к отъезду которого он думал присоединиться на обратном пути.

Письма, порученные ему, Жемчугов доставил в целости и сохранности. Письмо Линару он передал лично.

Молодой граф вернулся уже в Дрезден и, по-видимому, ждал, что снова будет послан в Петербург. Но, приятно ли ему это было или нет, радовался он этому или наоборот, печаловался, – Митька распознать не мог и из разговора с Линаром не вывел никакого заключения. Линар был, несмотря на свою молодость, отличным дипломатом и умело скрывал свои чувства.

– Нет, – решил Митька, – не могу так жить здесь, ничего не делая… Тоска заест!.. Пойду к Линару и скажу, что пусть он, как себе хочет, а я поеду назад.

И он решительным шагом направился к дому графа.

2
Граф Линар

Граф Линар любил Дрезден не только как свою родину, но и как город, который нравился ему, потому что соответствовал его вкусу и склонностям. Он бывал в Париже, по последний после долгого житья в нем казался слишком шумным и подвижным, так что в нем можно было только веселиться, и, чтобы отдыхать, надо было ехать в другое место. Зато в Дрездене жизнь была распределена так, что в нем можно было и повеселиться, и отдохнуть.

В особенности этот город нравился Линару, когда он, вот как теперь, возвращался из путешествия, пробыв в отлучке более или менее долгое время. Сейчас граф Линар вернулся из поездки в Италию и думал отдохнуть в Дрездене после своего путешествия, как вдруг явился для него совершенно неожиданно этот вызов из Петербурга.

Молодая столица Российской империи оставила у графа не особенно благоприятные воспоминания. Петербург показался ему необыкновенной смесью до нелепости непохожих друг на друга противоположностей. Наряду с самыми примитивными условиями жизни, чуть ли не первобытной культурой, там царила невероятная роскошь. В здании, снаружи похожем на глиняную мазанку, можно было встретить великолепные хоромы с настоящими гобеленами на стенах, севрским фарфором и венецианским стеклом. В смысле увеселений там можно было найти итальянскую комедию и оперу, но та же самая публика, которая восхищалась и комедией, и оперой, забавлялась на качелях и каталась на маленьких санках с горы, валясь при этом зачастую вверх тормашками.

От скуки и от нечего делать при таком дворе, каков тогда был петербургский, с графом Бироном, который задавал тогда тон, граф Линар позволил себе там баловство – заигрывание с принцессой Анной Леопольдовной. Ничего серьезного в этом, разумеется, не было, но кончилось это баловство для графа Линара не совсем благополучно. Скандал вышел тем более неприятным, что в Петербурге не смогли или не захотели все это сделать келейно; об этом знали все, заговорили иностранные послы других государств, отписали по этому поводу депеши к своим дворам, и карьере графа Линара был нанесен серьезный ущерб. Его никуда не назначали и лишь изредка давали какие-нибудь несерьезные поручения.

Он думал, что с ним на поприще дипломатии покончено навсегда, но теперь оказалось, что его держали именно про запас, именно так и сказал ему граф де Брюль, что его держали «про запас», на случай смерти императрицы Анны Иоанновны.

– Теперь вам предстоит случай отличиться и быть полезным своей родине, – добавил Брюль, сообщая ему о немедленном назначении в Петербург.

О том, чтобы отказаться от этого назначения, лестного для него, граф Линар и думать не мог, потому что это для него значило бы, что его служебная карьера действительно закончится навсегда, а во-вторых, и это было главным, – потому что сношения Саксонии с Петербургом были теперь весьма сложны и деликатны, и единственно граф Линар, в силу своего личного положения, мог повлиять на эти отношения в благоприятную для Саксонии сторону.

В то время король прусский вступил в открытую распрю с Австрией из-за Силезии, и весьма важно было, к какой стороне в этой распре примкнет Россия, которая могла оказать в этом деле решающее влияние. Всякое усиление Пруссии было невыгодно для Саксонии и Польши, как у соседа, который должен будет рано или поздно испытать свою силу и на них. Опасности, в смысле агрессивных действий, со стороны Австрии было меньше, так как у нее были свои заботы о юге, в отношении Турции и Италии, а потому Австрия являлась естественной союзницей Саксонии и Польши. Герцог Бирон, а главное, Миних, как немцы, тяготели к прусскому королю, и нужна была особенная сила, чтобы перетянуть Россию на сторону Австрии.

Для польско-саксонского государства такой силой единственно мог стать граф Линар, ввиду своего совершенно особенного положения, которое он мог занять при принцессе Анне Леопольдовне. Граф Линар чувствовал, что он был обязан ехать в Россию – к этому призывал его долг, и он, не колеблясь, дал свое согласие.

Но теперь он был вовсе не тот граф Линар, который, дурачась от скуки, затеял любовную историю с принцессой при русском дворе. Теперь он был на несколько лет старше и смотрел на жизнь серьезнее.

Кроме того, он не мог не выехать потому, что в теперешней его поездке было что-то чрезвычайно неприятное, даже унизительнее для него. Ведь, в сущности, вся эта поездка в Петербург была основана на его интимных отношениях с женщиной. Конечно, об этом прямо никто не говорил, никто на это даже и не намекал, но все это знали, и граф Линар не сомневался, что все знают именно это.

«И нужно было тогда затеять эту историю! – думал он, расхаживая по своему кабинету. – Что же, теперь это последствие моего тогдашнего легкомыслия… теперь это вытекает само собой и является искуплением за допущенную тогда ошибку… Да, я обязан ехать, как это ни скучно, как мне это ни досадно…»

И при одном воспоминании о петербургском холоде, болоте, туманах у него пробежала дрожь по всему телу.

Он сел к столу и взялся за лежавшие на нем альбомы, большие, – их он только что привез из Италии, и они были полны видами этой красочной жаркой страны.

Граф взял один из них, вставленный в особенно роскошный, пергаментный с золотым тиснением переплет, и стал перелистывать акварели, изображавшие Флоренцию и ее окрестности. Морщины на лбу у него быстро расправились, недовольная складка у губ исчезла, его лицо прояснилось, и он забылся, разглядывая акварели.

За этим занятием его застал Жемчугов, которого граф принял с любезностью.

– Я очень рад, что вы зашли ко мне, – сказал он, хотя и с трудом, но все-таки по-русски. У него были приличные способности к языкам, и он необыкновенно легко усваивал их. – Да, да, я очень рад, – повторил он, – это дает мне случай побеседовать с вами, так как я еще не успел расспросить вас как следует о Петербурге.