Текст книги "Брынский лес"

– Что ж, Софья Андреевна? – прервал Левшин.

– Опешила, батюшка! Ухватилась за меня, да в слезы!.. Мало ли что было – дело девичье: и жаль тебя, и страшно, и хочу, и не хочу, а все-таки покончила тем, что велела тебе сказать, что завтра, сиречь в воскресенье, перед светом, когда еще в скиту все будут спать, она выйдет из огорода задней калиткой в лес и поедет с тобою, куда ты хочешь; лишь только с уговором: чтоб ты завтра же с ней и обвенчался.

– Завтра! – повторил с восторгом Левшин. – Неужели в самом деле завтра она может быть моей женою?

– Будет, батюшка, только мешкать не надо… Коли ты завтра чем свет не поспеешь к ней на выручку, так не прогневайся!..

– Едем, Ферапонт! – вскричал Левшин. – Скорей, скорей!

– Едем!.. Да на чем, Дмитрий Афанасьевич? Ведь нам за таким делом не верхами же ехать. Не знаю, мой донец, а твой Султан в упряжи никогда не хаживал, и повозки у нас нет.

– Эх, Ферапонт… Да неужели нельзя достать на селе.

– Как не достать, за деньги все достанешь.

– Так что же ты?.. Ступай скорее!

– А что проку-то, Дмитрий Афанасьевич, коли мы Софью Андреевну увезем, да некуда будет с нею деваться?.. Ведь мы здесь не дома, батюшка!.. Ступай-ка лучше да поклонись боярину, он, говорят, и сам смолоду на все ходок был, так уж, верно, тебе поможет; а коли поможет – так дело в шапке.

– В самом деле, Ферапонт, пойду расскажу ему все, как отцу родному, авось он меня не покинет.

– Ступай, батюшка!.. А ты, Дарьюшка, пойдем-ка со мной; я сведу тебя на село к знакомому мужичку; ты у него отдохнешь и щей похлебаешь. Здесь тебе непригоже оставаться: ведь все дворовые-то народ продувной, как раз на зубки подымут.

Когда Левшин вышел опять на луг, то с первого взгляда заметил, что во время его отсутствия получено какое-нибудь известие, которое обратило на себя особенное внимание Куродавлева. Толпы дворовых и крестьян, теснясь с любопытством около своего боярина, составляли обширный полукруг, посреди которого Куродавлев расспрашивал о чем-то двух пожилых мужиков, вооруженных толстыми дубинами. Когда Левшин подошел, один из этих мужиков говорил:

– Да, батюшка! Матюху Беспалого больно избили; мы насилу довели его до села; полно, будет ли жив.

– Да точно ли это хотисенские крестьяне? – прервал боярин.

– Как же, кормилец! Мы их знаем. Ведь эти хотисен-ские все поголовно такие озорники, что не приведи Господи!.. При тебе они стали потише, а напреж сего не проходило года, чтоб они в нашем лесу порубок не делали.

– Да как же они смеют?..

– Ну вот, поди ты!.. Стоят на том, что это въезжий лес…

– Въезжий лес?.. Ах они мошенники!.. Да ты бы им сказал, что покойный мой батюшка, и дедушка, и прадед владели этим лесом…

– Пытался говорить, кормилец, да они орут свое. «Это, дескать, лесная дача отведена на всех соседей; в ней, дескать, всякий человек волен лес валить». Матюха-то Беспалый, мужик задорный, сцепился с ними ругаться, слово за слово – он одного из них по зубам, а они его в дубье!.. Кабы мы его не выхватили, до смерти бы убили…

– Въезжий лес! – повторил боярин. – Вот я им дам въезжий лес!.. Да много ли их.

– Многонько, кормилец: на двадцати подводах приехали, человек за тридцать будет.

– Только-то? Кондратий, посади побольше народу на коней да пеших человек тридцать с села наряди.

– С оружием, батюшка?

– Нет, просто с дубинами. Коли эти озорники ударятся бежать, так ты поймай кого-нибудь да припугни хорошенько, захвати у них побольше лошадей: пусть себе походят после да покланяются!.. А коли на драку пойдут, так валяй их в мою голову – слышишь?

– Слушаю, батюшка.

– Да у меня чтоб все дрались начистоту, а не то что ударил, да сам и за куст!.. Я, брат, этого не люблю: драться так драться!.. Коли кто из наших попятится или пролежит за кочкой, так задай ему такую баню, чтоб он до новых веников не забыл – слышишь?

– Слушаю, Юрий Максимович!.. Да только, батюшка, воля твоя, теперь уж поздненько, и коли свалка будет в лесу, так не досмотришь, кто из наших сбердил.

– Экий ты, братец, какой!.. Да неужели ты не знаешь, что кто дерется молодцом, тому и самому на орехи достанется?

– Вестимо, батюшка.

– Так ты как вернешься домой, осмотри всех: на ком нет боевых знаков, того и пори: уж верно, за кустом пролежал.

– Слушаю, батюшка.

– Ну, ступай же!

– Юрий Максимович, – сказал Левшин, когда боярин перестал говорить с Кондратием, – я было хотел тебе челом ударить: у меня есть до тебя кровное дело, да ты теперь так растревожен, тебя рассердили…

– Кто? – прервал боярин. – Эти хотисенские воришки?.. И, Дмитрий Афанасьевич! Стану я об этом думать. У нас такие проказы зачастую бывают. Дело соседское, разберемся полюбовно. Вот как им нагреют порядком затылки да отберут лошадей, так они сами придут с повинной головой.

– Не прогневайся, Юрий Максимович, коли я буду просить тебя…

– О чем?

– А вот о чем, боярин: если ты мне не поможешь, не выручишь меня, так я сгибну и пропаду навеки.

– Ого! Так это дело не шуточное!.. Говори, Дмитрий Афанасьевич, говори!.. Я все готов для тебя сделать… Деньги, что ль, тебе нужны – бери, сколько хочешь.

– Нет, Юрий Максимович, деньгами тут не поможешь.

– Так чего же ты хочешь?

– Я хочу жениться, боярин.

– Жениться!.. На ком?

– На одной девице, с которой познакомился в Москве.

– В Москве!.. Так что ж я могу для тебя сделать?

– Все, Юрий Максимович!.. Коли ты только захочешь…

– В Москве! – повторил боярин. – Постой-ка, молодец!.. Да у меня в Москве есть племянницы-невесты… Уж не нарохтишься ли ты ко мне в родню!.. Ну, Дмитрий Афанасьевич, коли я отгадал, так не прогневайся – этому не бывать… Нет, нет, любезный! – продолжал Куро-давлев, не давая Левшину молвить ни слова. – Проси у меня чего хочешь, а об этом не заикайся!.. Дружба дружбой, а родство родством…

– Да выслушай, боярин, я…

Знаю, любезный, знаю!.. У тебя есть и хорошее поместье, и сам ты молодец отличный, да твоя службишка-то поскудная – всему делу помеха. Уж я тебе толковал: кто своей волей, а не по царскому указу пошел в стрельцы, тот забудь и думать породниться с нашей братьею, родословным боярином. Кому охота сделать такую поруху всему роду своему и отечеству.

– Да позволь слово вымолвить, – сказал почти с нетерпением Левшин. – Та, на которой я хочу жениться, девица простого рода, и ты ее вовсе не знаешь.

– Не знаю?.. А коли не знаю, так о чем же ты меня просишь?

– А вот выслушай, я все тебе расскажу.

Левшин начал свой рассказ с того, как он увидел первый раз Софью в Мещовском подворье и как полюбил ее, не зная, кто она такова; потом рассказал, каким неожиданным образом он познакомился с отцом ее, Андреем Поморянином, и как этот Поморянин объявил ему наотрез, что никогда не выдаст за него своей дочери.

– А, вот что! – прервал Куродавлев. – Ты, верно, думаешь, что я скорей твоего уломаю этого раскольника? Ну, коли так – изволь, Дмитрий Афанасьевич?.. Я сам отправлюсь к нему сватом.

– Это не поможет, Юрий Максимович: он уж просватал свою дочь…

– Право?.. Ну, коли просватал, так делать-то, брат, нечего; видно, тебе не судьба на ней жениться.

– Нет, боярин: лишь только бы ты мне помог, а то уж я ее выручу. Она прислала мне сказать, что если я завтра чем свет не увезу ее из отцовского скита и не обвенчаюсь с нею, так завтра же ее выдадут замуж за постылого человека.

– Так ты хочешь, чтоб я помог тебе увести ее из родительского дома?.. Эх, Дмитрий Афанасьевич, нехорошо! Без отцовского благословения проку не будет!.. Правда, теперь она раскольница, а как выйдет за тебя, так будет православной… Да и батюшка-то ее не бог знает кто!.. Чай, купчишка или посадский, а не то еще – беглый дьячок или расстрига какой, так не велика беда, коли его дочка выйдет за стрелецкого сотника… А все как подумаешь – увести родную дочь у отца!.. Да и тебе-то что за охота напрашиваться в зятья к этому раскольнику?! Ты – православный, а он, уж верно, просватал свою дочь за такого же еретика, каков он сам…

– Да, Юрий Максимович, ее выдают замуж за мещовского воеводу…

– Как!.. За этого сквернавца Токмачева?..

– Да, боярин.

– Так ты у него хочешь отбить невесту?.. Ну, это иная речь!.. Изволь, любезный, – помогаю… Тебе надо поспеть туда чем свет… А далеко ли этот скит отсюда?

– Верст около тридцати.

– Так мешкать нечего!.. Эй, Демка! Ступай скажи, чтоб сейчас запрягли тройкой мою дорожную кибитку. В корень Беркута, на пристяжку Сокола да Ласточку – проворней!.. Это, любезный, башкирки – взглянуть не на что, а такие кони, что и цены нет!.. Им шестьдесят верст не кормя – нипочем!.. Ты ступай туда полегоньку, перед светом будешь; а оттуда, как дело спроворишь, катай по всем по трем!.. лишь бы на козлах-то сидел молодец, а то уж только держись!

– Я возьму с собой Ферапонта.

– Ну, этот малый дюжий – сладит!.. А я без тебя все приготовлю. Ведь мы девичника справлять не станем: из кибитки да и к венцу, а там за веселье… Ну что?.. Так ли, Дмитрий Афанасьевич?..

– По гроб не забуду твоих благодеяний, Юрий Максимович!.. По милости твоей я буду самым счастливым человеком в свете.

– Самым счастливым!.. Давай Господи! Только вперед, любезный, не загадывай. Как проживешь с женой лет десять, так скажи тогда. Ведь и я был также женат, и мне на первых порах казалось, что я живу с Авдотьей Саввишной словно в раю земном; а там как пошло хуже да хуже… Э! Да что говорить об этом! Дай Бог ей царство небесное – все мы люди, все человеки!.. Пойдем-ка, Дмитрий Афанасьевич, да, пока запрягут лошадей, перехватим чего-нибудь… Ведь твой будущий тесть угощать тебя не станет, так не худо запастись.

Через полчаса лихая тройка въехала на боярский двор и, повинуясь могучей руке удалого Ферапонта, остановилась, как вкопанная, перед крыльцом. Левшин сел в кибитку, заехал на село, чтоб взять с собой Дарью, и лишь только Ферапонт, желая пощеголять своим удальством перед нареченной невестою, поослабил вожжи, коренная рванула вперед, пристяжные подхватили и, как из лука стрела, с визгом помчались вдоль озера.

– Эки черти! – шепнул Ферапонт, сдерживая одной рукой всю тройку. – Кажись одры, а так и рвут!.. Ну, батюшка! – продолжал он, оборотясь к своему барину. – С ними дремать-то нечего: звери, а не лошади!

IX

Утренняя заря едва стала заниматься и ни одна звездочка не потухла еще на темно-синих небесах, когда Левшин и его спутники, миновав Федосеевский скит, то есть деревушку, в которой жили перекрещеванцы, стали приближаться к цели своего путешествия. Доехав до березовых рощ, окружающих со всех сторон скит Андрея Поморянина, они остановилась.

– Ну что, голубка – спросил Ферапонт вполголоса Дарью, – куда нам теперь?

– А вот ступай направо-то по дороге.

– Да не лучше ли здесь подождать? Ведь по заре-то как раз услышат конский топот.

– Не бойсь, не услышат, теперь все спят.

– А сторож?

– Чай, также спит… Ведь эту неделю сторожем-то Архипка, его очередь.

– Архипка!.. Вот этот рыжий парень, что ты на святках видела?..

– Ну да!.. Соня такой!.. Бывало, нет чтобы обойти ночью разика два кругом скита – храпит себе, да и только!.. Третьего дня хозяин уж щунял, щунял его за это…

– Вот то-то и есть!.. Ну, коли его нелегкая понесет сегодня?

– Да нет!.. Ведь он такая дрянь, что и сказать нельзя!.. И Дуняшка-то его такая же, только бы дрыхнуть!.. За что хлебом кормят!

– Ну что, батюшка! – продолжал Ферапонт, обращаясь к своему барину. – Что нам, подъехать к самому огороду или нет?

– А вот мы с Дарьей пойдем пешком, – молвил Левшин, выпрыгнув из кибитки, – а ты ступай потихоньку за нами.

Когда Левшин прошел шагов двести по дорожке, изрытой глубокими колеями, Дарья сказала ему шепотом:

– Вон, батюшка, за толстой-то березой должна быть калитка. Побудь-ка здесь, а я пойду посмотрю, дожидается ли нас Софья Андреевна. Коли она тут, моя голубка, так я вместе с ней и приду… Да смотри, батюшка, стой смирно… Хоть я и не чаю, чтоб этот увалень, Архипка, стал ходить дозором, да ведь кто знает: тут-то его черт и дернет!

Левшин остался один: позади него, шагах в десяти, остановился Ферапонт с лошадьми. Кругом все было так тихо, что Левшин не только чувствовал, но даже слышал каждое биение своего сердца. Кто не испытал на себе самом эту неизъяснимую тоску тревожного ожидания, эту томительную лихорадку души, это болезненное, почти безумное состояние, в котором минута кажется нам годом, а день целой жизнью – да! кто не испытал этого на самом себе, тот не поймет никогда, что чувствовал Левшин, стоя неподвижно на одном месте около часа. То ему казалось, что Софья, эта кроткая, боязливая девица, никогда не решится на такой смелый поступок; то думал он, что она занемогла; то приходило ему в голову, что Андрей догадался и увез ее в Мещовск. «Вот уж утро, а ее нет как нет! – прошептал он наконец с отчаянием. – Боже мой, Боже мой!.. И чего я жду, чего надеюсь?.. Безумный! Да разве ты не знаешь, что тебе не суждено быть счастливым?.. Ступай-ка лучше да похорони себя заживо, – авось под черной рясой замрет в тебе навеки ретивое!.. Помаялось оно, понатерпелось горя – будет с него!»

Вдруг послышалось ему что-то похожее на тихий шелест отдаленных шагов… Да! Так точно!.. Кто-то медленно и робко крадется по лесу… У Левшина занялся дух. Его с головы до ног обдало холодом. Еще несколько минут – и участь его решена навеки!.. Напрасно нетерпеливый взор его силился проникнуть в глубину леса – он не видел ничего… Но вот шорох становится слышнее, вот близехонько хрупнула сухая ветка… «Нет, я не могу идти далее», – раздался в десяти шагах от него этот знакомый, очаровательный голос. Левшин вскрикнул, бросился вперед, и полумертвая Софья упала без чувств в его объятия.

– Софья! Друг мой! Ты ли это? – повторял Левшин, прижимая ее к груди своей.

– Она, Дмитрий Афанасьевич, она! – шепнула Да-рья. – Да мешкать-то нечего – наговоритесь после.

– Боже мой! Она без памяти!

– Очнется, батюшка!.. Неси ее скорей в повозку!

В самом деле, прежде чем Левшин донес Софью до кибитки, она пришла в себя.

– Садитесь поскорей! – молвил Ферапонт. – Вот уж заря-то, почитай, совсем занялась. Время, батюшка, время!

Софья и Дарья поместились в кибитке, Левшин присел на облучок.

– Ну что, сели? – спросил Ферапонт, подбирая вожжи.

– Стой! – раздался грубый голос, и рыжий широкоплечий детина, выскочив из-за куста, схватил под уздцы лошадей.

– Архипка! – вскрикнула Дарья.

– Эй, братцы, сюда!.. воры! – заревел сторож, продолжая удерживать лошадей.

– Отцепись! – закричал Ферапонт. – А не то стопчу!

– Сюда, ребята, сюда!

– Батюшки, перебудил он всех! – шепнула Дарья.

– Ах ты упрямая башка! – молвил Ферапонт. – Ну, так смотри же, брат, держись!.. Эй вы, соколики!

Вся тройка рванула вперед, и сторож, отброшенный шагов на десять в сторону, упал между кустами. Вихрем понеслись удалые кони, как сплошной частокол замелькали по обеим сторонам высокие деревья, кибитка запрыгала по колеям, и минут через пять наши путешественники, оставив позади себя березовые рощи, выехали на проселочную дорогу, которая вела в скит перекрещеванцев.

– Ну что, батюшка, – спросил Ферапонт, сдерживая лошадей, – встал он или нет?

– Кто? – подхватила Дарья. – Архип-то рыжий?.. Вестимо встал – что ему сделается?.. Разве ты не видел, что он упал в кусты?

– Ну, так зевать-то нечего – за нами будет погоня. Эй, вы!

Левшину некогда было и словечка перемолвить со своей суженой; он смотрел заботливо по сторонам и беспрестанно остерегал Ферапонта. Изгибистая и неровная дорога была местами до того дурна, что даже и при тихой езде повозка могла весьма легко опрокинуться, а они мчались то вскачь, то шибкой рысью. Изредка только удавалось Левшину взглянуть на Софью, которая сидела, закутавшись в свою фату, и горько плакала. Дарья не утешала ее; напротив, она шептала ей время от времени:

– Плачь, матушка, плачь!.. Невесты всегда плачут… Вот как и мне Господь приведет идти под венец, так ты меня не изволь уговаривать – ревкой буду реветь!.. Нельзя, Софья Андреевна. Как можно невесте не плакать: все добрые люди осудят!

Благодаря искусству Ферапонта и заботливой осторожности его барина все шло покамест благополучно: повозка ни разу не опрокинулась, и вот наконец путешественники, или, вернее сказать, наши беглецы, могли вздохнуть свободно. До перекрещеванского скита оставалось не более полуверсты, а там уж начиналась широкая и гладкая дорога, вплоть до самого полусела Куклина. Вдруг лошади на всем бегу остановились, коренная попятилась назад, а пристяжные начали храпеть и кидаться в стороны… «Ахти, – шепнул Ферапонт, – никак медведь!» Он едва успел выговорить эти слова, как шагах в двадцати перед ними раздался болезненный рев, и огромный медведь, облепленный со всех сторон медовыми сотами и усыпанный бесчисленным множеством пчел, перебежал через дорогу. «Ага, вор косолапый! – промолвил Ферапонт. – Не станешь вперед таскаться по пчельникам».

– Держи лошадей-то, держи! – закричал Левшин. Но испуганные кони вышли совершенно из повиновения. Несмотря на все усилия Ферапонта, они свернули с дороги и как шальные бросились прямо в лес. Проскакав шагов сто по кустам и мелкой поросли, они врезались в самую середину леса; повозка задними колесами задела за сосну, лошади остановились, но колеса разлетелись вдребезги, и кибитка упала набок. К счастью, никто не ушибся, и когда Левшин высадил из повозки своих спутниц, то увидел, что из них гораздо более испугалась Дарья, чем Софья.

– Господи Боже мой! – вопила толстая девка. – Что с нами будет!.. Ведь медведь-то нас всех переест!..

– Эх, Дарья, нишкни! – прервал Ферапонт. – Не бойсь! Он никого не съест.

– Чу! Слышишь, как он ревет?.. Ах, батюшки! Никак идет сюда!.. Ну, пропали наши головушки!

– Да что тебе дался медведь?.. Говорят тебе – не бойсь!.. Ему теперь не до нас; ему бы поскорее до водицы добраться, а не то пчелы-то закусают до смерти. Ну что, батюшка, – продолжал Ферапонт, обращаясь к Левшину, который суетился вокруг кибитки, – что колесы?

– Одни ступицы остались.

– Ну вот-те бабушка и Юрьев день! Что ж нам теперь делать-то, Дмитрий Афанасьевич?

– Вестимо что!.. Ведь отсюда близехонько скит перекрещеванцев; ступай купи у них телегу.

– Да они, пожалуй, заломят и бог знает что.

– Все равно! У тебя деньги есть, давай, что просят.

– Нет, Ферапонт, – сказала Дарья, – хоть вовсе не ходи: теперь все еще спят, а коли где и достучишься, так тебя ни за что в избу не впустят. Ведь здесь такой народ, что не приведи Господи!

– Э! Знаешь ли что, Дарьюшка?.. Пойдем-ка вместе к твоей знакомой старушке, Аксинье Никитичне…

– Да ее нет дома. Я вчера к ней заходила. Ушла за пятнадцать верст и домой-то вернется разве сегодня к вечеру.

– Ну, плохо дело!.. Мы будем здесь валандаться, а Андрей Поморянин того и гляди, что нагрянет сюда с целой ватагой… Постой-ка, постой!.. Ведь избенка этого безумного Павла – тот, что хотел нас в дождевой воде перекрещивать, – кажись, близехонько отсюда? Попытаться разве… Не ровен час, иногда и дурак сослужит службу лучше умного… Ты, батюшка, останься здесь, только смотри, чтоб нас и слышно не было… Как знать, неравно вдруг нагрянут. А чтоб и лошади стояли смирно, так пощиплите травки, да дайте им перехватить, а я пойду толкнусь к этому шальному.

Ферапонт не ошибся в своем предположении, избушка перекрещеванца Павла была шагах в трехстах от того места, где их разбили лошади. Он тотчас узнал ее по огромной плетушке с дождевой водой, которая стояла по-прежнему у самых ворот. Ферапонт стукнул по окну.

– Кто там? – раздался в избе звонкий голос Павла.

– Я, батюшка, я!

– Да кто ты?

– Знакомый.

Окно растворилось, и Павел высунул из него свою косматую голову.

– Здравствуй, отец Павел! – сказал Ферапонт. – Мне надо с тобой словечко перемолвить.

– Да ты кто таков?

– А вот помнишь, третьего дня проезжие – еще ты уговаривал нас креститься в дождевой воде.

– Ну, так что ж?

– А то, батюшка, что мне надо об этом путем с тобой потолковать. Уж, полно, не правду ли ты говоришь, отец Павел?

– Ну, коли ты хочешь об этом со мной побеседовать, так милости просим.

Павел отпер ворота и, введя своего гостя в избу, пригласил его сесть на лавку под образами, но Ферапонт низко поклонился и промолвил смиренным голосом:

– Нет, отец Павел, изволь-ка садиться в передний угол, ты ведь наставник, а я что? Я и постою.

Павел, который во всю жизнь свою не мог попасть ни к кому в наставники, обомлел от радости; он вытащил из-под лавки рогожку, разостлал ее на полу, потом снял с полки толстую книгу в кожаном переплете, разогнул ее и положил на стол, а сам, поместясь под образами, погладил с важностью свою жиденькую бородку и сказал:

– Ну, коли ты прибегаешь ко мне яко суетный и избираешь меня в свои отцы духовные и наставники, так и приемлю тебя с любовью. Я вижу, ты желаешь покаяться в грехах твоих – кайся, чадо, кайся!

«Вот тебе раз! – подумал Ферапонт. – Ах ты шельмец этакий, еще хочешь исповедовать!..»

– Ну, что ж ты, чадо? – продолжал Павел. – Преклони колена и кайся во грехах своих!

– Нет, батюшка! – прервал Ферапонт. – Эта речь впереди. Я хотел только сказать тебе, что третьего дня мы с барином торопились в село Толстошеино, так нам некогда было тебя послушать, а все-таки нас раздумье взяло… Немного ты слов сказал, отец Павел, а все они у меня и у моего барина крепко в голове засели.

– Право?

– Как подумаешь – подлинно правда: вся земля осквернена!

– Уж я тебе говорю!.. Живого местечка не осталось. Куда ни оборотись, все мерзость запустения!

– Истинно так!.. И барин мой говорил то же.

– А коли вся земля предана скверне, так как же текущие по лицу его воды могут оставаться неоскверненными.

– Так, так!.. И барин мой говорит то же.

– А ведь окрещенных в оскверненной воде надо опять перекрещивать?

– Надо, батюшка, надо!

– Ну!.. А в чем же ты их станешь крестить?.. Ан дело-то и выходит, что одна только и есть вода, не причастная сему злу, – вода небесная. Сиречь дождевая?.. Вот и барин мой говорит то же.

– А коли так, зачем же дело стало?.. Где твой барин? Подавай его!.. Я вас сейчас окрещу.

– Нет, отец Павел, погоди!.. Дай нам прежде подумать да приготовиться – ведь это дело не шуточное.

– Эй, не откладывайте!.. Благо вы попали на правый путь… Что тут мешкать, коли у меня есть про вас крещенье истинное, и отпущение грехов, и спасение душевное…

– Так, батюшка, так!.. А есть ли у тебя телега?

– Телега! На что тебе?

– Да вот дело какое, отец Павел, мой барин был нареченным женихом дочери Андрея Поморянина.

– Как!.. Этого пришельца… отщепенца окаянного, который называет нас еретиками?

– Да ведь дочь-то вовсе не в батюшку, и она тоже говорит, что барин.

– Ой ли?

– Как же!.. Ведь за этим и дело встало. Андрей как-то подслушал, что мой барин уговаривался с его дочерью взять тебя в наставники – вот и пошла потеха!.. Батюшка, как он осерчал!

– Эка зависть, подумаешь!.. Мало ли у него учеников-то, разбойник этакий!

– Ну, вот поди ты!.. Поднял такой крик, что святых вон поноси!.. Уж он позорил, позорил тебя!.. Что, дескать, этот Павел – дурачина, мужик безграмотный!

– Безграмотный?.. Врет он, нечестивец этакий!.. Вишь, учен больно!.. Да я плевать хотел на его сатанинскую мудрость! Что мудрость земная?.. Прах!

– Вот и барин мой говорит то же, да он-то свое несет. «Коли, дескать, ты едешь в ученики к этому лапотнику Павлушке Калмыку, так не выдаю за тебя дочери; пошел вон из дому!» Ну, делать нечего, вот мы и поехали в село Толстошеино: там у барина моего есть приятель; а сегодня чем свет поехали к Андрееву скиту да дочку-то у него и сманили.

– Право?.. Дело, ребята, дело!.. Ай да молодцы!.. Ништо ему, еретику проклятому!

– Да вот, отец Павел, какой грех случился: недалеко от твоей избы медведь перебежал через дорогу…

– Медведь?.. Так вот что?.. То-то я слушаю, что это Жучка у меня на пчельник воет, как за язык повешенная…

– Кони-то у нас молодые, – продолжал Ферапонт, – испугались, кинулись в сторону, изломали повозку – вот мы теперь и сидим, а того и гляди, что за нами погоня будет.

– Да вы куда едете?

– В село Толстошеино.

– А кони ваши где?

– Там, с барином, в лесу – близехонько отсюда.

– Телега-то у меня есть – и знатная телега.

– Мы тебе за нее заплатим, отец Павел.

– Зачем!.. Ведь вы скоро опять ко мне будете?

– Как же!.. Дай только нам свадьбу отпировать, а там все к тебе приедем.

– Так вы захватите ее с собой.

– И то дело!.. А ты нашу повозку побереги. Да только, пожалуйста, отец Павел, поторопись!.. Ведь Андрей как раз нагрянет с народом, а нас всего двое.

– Ну, пойдем!

Когда они вышли на двор, Ферапонт, не мешкая, осмотрел телегу и принялся уже тащить ее со двора, как вдруг остановился и стал прислушиваться.

– Постой-ка на минутку, – шепнул он, выпуская из рук оглобли. – Что это как будто б ветром наносит?.. Чу! Слышишь?

– Да, слышу!.. Сюда едут, и, кажись, очень шибко.

– Ну, так и есть! Отец Павел, запри-ка ворота да пойдем в избу. Коли они остановятся да станут тебя расспрашивать…

– Не бойсь! Уж я знаю, что им ответить.

Не прошло двух минут, как этот глухой шум превратился в громкий и внятный конский топот; можно было ясно различить, что довольно многолюдная толпа всадников скачет по лесу. Вот они поравнялись с избою Павла… «Стой!» – закричал кто-то повелительным голосом. Павел выглянул в окно: подле самой завалинки стояла телега, запряженная тройкой пегих лошадей, а крутом нее человек десять верховых.

– Послушай-ка, любезный, – сказал человек пожилых лет, который сидел в телеге, – проехала здесь повозка тройкою?

– Проехала, – отвечал Павел.

– Куда?

– Да прямо по дороге в Куклино… Ведь здесь другой езды нет.

– А давно они проехали?

– Да не так чтоб давно, а уж, чай, далеко впереди – гонят так, что и Господи!

– Пошел! – закричал пожилой человек. Тройка помчалась, а вслед за ней понеслась вся толпа всадников.

– Ну, вот и след простыл, – сказал Павел.

– Да что в этом толку? – прервал Ферапонт. – Ведь другой дороги в село Толстошеино нет, кроме Куклинской?

– Нет.

– Эх, плохо дело!.. Вот, говорят, беглому одна дорога, а погонщикам много – ан выходить дорога-то у нас одна; или мы их догоним, или они с нами повстречаются, а уж нам их не миновать. Да нет ли, Павел, какого-нибудь проселка?

– И дорога есть другая, да только зимняя.

– Где?

– А вот, не доезжая до околицы поворот налево. Зимой дорога знатная, все лесом, почитай, вплоть до села Толстошеина, а летом больно плохо; два раза Брынь надо переезжать, и болотца есть.

– Да лишь бы только была какая ни есть езда, а то кони у нас добрые, вывезут.

– Ну, коли так, ступайте с Богом! Не знаю, как дальше, а верст десять проедете хорошо. Я вчера ходил по этой дороге навестить знакомого старца. Он живет в лесу один.

– Как, и летом и зимой?

– Да! Зимой он живет в землянке, а летом спасается на сосне… Такой строгий старец!..

– На сосне!.. Уж это не Пафнутий ли?

– Да, старец Пафнутий. Он сказывал мне, что третьего дня по этой дороге проехал один мужичок порожняком, так авось и вы проедете. Лето стоит жаркое, чай, болотца-то повысохли, а через Брынь где хочешь ступай, везде брод… Только, смотрите, не сбейтесь с дороги. Сначала просека пойдет все прямо, а там как в первый раз переедете Брынь, так не доезжая до сосны, на которой живет Пафнутий, поворот в село Толстошеино, а прямо-то пойдет дорога в село Боброво.

– Ну, делать нечего! – сказал Ферапонт. – Коли нет сапогов, так и лапти в чести. Прощай покамест, отец Павел! Я пойду возьму телегу.

– Пойдем я помогу тебе.

– Не трудись, батюшка, я свезу один.

– Вдвоем-то лучше; да я же хочу перемолвить словечко с твоим барином.

– После, отец Павел, после!.. Успеете наговориться, а теперь сходи-ка лучше к себе на пчельник.

– А что?

– Да за медведем-то, что перебежал нам дорогу, гнались пчелы, и он весь испачкан в меду, – так не у тебя ли он это спроворил.

– А что ты думаешь! – вскричал Павел. – Ведь другого пчельника здесь нет… Ну, так и есть! – продолжал он, кинувшись опрометью из избы. – Проклятый! Чай, он все пеньки у меня перевалял!

Ферапонт очень обрадовался, что успел отделаться от этого Павла, которого он не желал сводить со своим барином.

– Фу-ты, батюшки! – молвил он, выходя на двор. – Насилу отвязался. Беда, кабы он пристал к барину: ведь тот, пожалуй, все дело бы испортил. Ну, теперь за работу!

Ферапонт впрягся в телегу и, как добрый конь, довез ее в две минуты до того места, где лежала на боку их повозка. Он нашел всех в большой тревоге.

– Ферапонт, – сказал торопливо Левшин, – что это за люди проскакали по дороге?.. Уж не погоня ли?

– Да, батюшка.

– Что ж нам делать? Ведь дорога-то одна?

– Нет, Дмитрий Афанасьевич! – отвечал Ферапонт, спеша запрягать лошадей. – Мне добрый человек показал дорогу. Мы выедем по ней прямехонько к селу Толстошеину. Говорят, больно плоха, да Бог милостив, авось проедем как-нибудь!

Через несколько минут все было готово. Наши путешественники выбрались потихоньку из леса и, доехав до околицы Федосеевского скита, повернули налево в узкую просеку, по обеим сторонам которой тянулся бесконечный ряд огромных деревьев. Внизу поросшая высокой травою дорога была еще покрыта густою тенью, но на высоких вершинах этих вековых сосен играли уже первые лучи восходящего солнца.

X

Встреча с медведем до того перепугала Дарью, что, когда они въехали в эту темную и пустынную просеку, ей стали поминутно мерещиться то огромные медведи, то целые стаи косматых волков. С трепетом озираясь кругом, она творила про себя молитву и вскрикивала всякий раз от ужаса, когда в лесу раздавался шорох или хрустел валежник под ногами какого-нибудь зверя. Впрочем, эти опасения разделял с нею – разумеется, до некоторой степени – и сам Ферапонт; он замечал, что лошади время от времени пугались, храпели и робко прижимали к головам свои чуткие уши. Софья, напротив, казалась гораздо спокойнее и даже веселее прежнего; по крайней мере, она уже не плакала. Пока Ферапонт беседовал с Павлом, то есть старался выманить у него телегу, Левшин успел обо всем переговорить со своей невестой. Теперь она знала, что у боярина Куродавлева все готово для их свадьбы и что через несколько часов она уже будет не беглянкой, а законной супругой Левшина. Конечно, для нее очень было прискорбно идти замуж без отцовского благословения; но она и тут утешала себя мыслию, что рано или поздно отец простит ее; а сверх того Софья решилась на этот отчаянный поступок потому только, что ей ничего другого не оставалось делать. «О, я никогда бы не вышла из отцовской воли! – думала Софья. – И если б батюшка не хотел меня выдать за этого мещовского воеводу, то, может быть, я умерла бы с горя, а все-таки не обвенчалась бы ни с кем без его благословения».