Текст книги "Брынский лес"

– Все это, Юрий Максимович, случилось так внезапно.

– И зачинщики этих смут еще живы! – продолжал с возрастающим жаром Куродавлев. – И эти крестоизменники стрельцы похваляются своим удальством!.. И их позорным именем не клеймят еще всякого мошенника и негодяя!..

– Нет, боярин!.. Всем стрельцам дана похвальная грамота и велено их, ради почета, называть не стрельцами, а надворной пехотой.

Лицо боярина покрылось смертной бледностью, он сжал в кулак письмо Буйносова и замолчал; но это нахмуренное чело, этот пылающий гневом взор сильнее всяких слов выражали то, что происходило в душе его.

– Вот до чего мы дожили! – промолвил наконец Куродавлев. – Эх, Москва православная, что с тобою сталось!.. Или все эти заморские выходцы вовсе тебя обасурманили, нашу матушку?.. Слава тебе, Господи, что я уехал на житье в Брынские леса. Здесь воры и мошенники меня боятся, а там бы мне пришлось кланяться им в пояс!.. И эту весть о сраме московском, – продолжал боярин, устремив свой гневный взор на Левшина, – эту весть о неслыханном злодействе стрельцов прислал ко мне Кирилла Андреевич с тобой – стрелецким сотником.

– Я, боярин, ни делом, ни словом не участвовал в этом мятеже стрельцов; меня тогда и в Москве не было.

– Еще бы участвовать!.. Будет и того, что у тебя на плечах-то этот опозоренный кафтан!.. Ну, голубчик, кабы я все это знал да ведал, так не бывать бы тебе моим гостем!

Левшин вспыхнул.

– Коли прикажешь, Юрий Максимович, – сказал он вставая, – так я сейчас же уйду.

– Ну, полно, любезный, не сердись! – прервал Ку-родавлев ласковым голосом. – Я это так… сгоряча сказал. Вестимо, правый за виноватого не ответчик; да дело-то, видишь, такое, что надо вовсе быть бабой, чтобы кровь во всем тебе, как в котле, не закипела!.. А моя-то еще покамест бурлива: вот так и боюсь опять за письмо приняться… сердце замирает!.. Ну, что еще он пишет?.. А!.. Это никак о тебе… «Вручитель сей грамотки стрелецкий сотник Дмитрий Афанасьевич Левшин…» Как!.. Так стрельцы-то и тебя, своего товарища, хотели уходить?

– Хотели, боярин.

– За то, что ты… ах, молодец!.. ты сказал про стрельцов, что они бунтовщики и разбойники?

– Что ж делать, Юрий Максимович, не вытерпел.

– И ты сказал это не тайком?

– То-то и есть, что не тайком, но на Красной площади.

– Ай да молодец!.. Ну, что ж они?

– Вестимо дело! Хотели меня убить.

– Как же это тебя Бог помиловал?

– Да приятель нашел мне укромное местечко на одном подворье…

– Так ты до твоего отъезда из Москвы и глаз на улицу не показывал?

– Нет, Юрий Максимович. Когда был собор против еретика Никиты Пустосвята и все изменники опять поднялись, так я ходил в Грановитую палату…

– В Грановитую палату!.. Да она, чай, битком была набита стрельцами?

– Как же!.. Все мои злодеи там были.

– И ты, не глядя на это?

– А что ж, боярин?.. Да неужели мне было прятаться и сидеть взаперти, когда в государевых палатах толпились сотнями изменники, а верных-то слуг царских было наперечет?.. Нет, Юрий Максимович, не тому учил меня покойный батюшка. «Умереть что! – говорил он. – Лишь бы только привел Господь сложить голову за веру да за царя православного».

– Так, молодец, так! – прервал Куродавлев. – Ну, Дмитрий Афанасьевич, – продолжал он, едва скрывая свой восторг, – так стрельцы-то тебя не захватили?

– Как же, боярин!.. И захватили, и убить хотели.

– Ну что ж, как они собрались тебя убить, ты не попятился?

– Нет, Юрий Максимович.

– Не просил у них милости?

– Милости?.. У этих изменников?.. Сохрани Господи!.. При мне была сабля, боярин, а с ней я милости ни у кого не прошу!

– Вот что! – промолвил Куродавлев, вставая с кресел. – Так ты вот каков!.. Ну-ка, брат, поди сюда – поди поцелуемся!.. Ах ты, сокол мой ясный!.. Молодец ты мой!.. Голубчик!..

– Да что ж я такое сделал, Юрий Максимович? – сказал скромный юноша, удивленный этой неожиданной выходкой боярина.

– Что сделал? – вскричал Куродавлев. – Ты сказал в глаза стрельцам, что они разбойники, не побоялся явиться перед ними и стать грудью за веру и царей православных; попался к ним в руки, а не попятился, не вымаливал себе пощады, не кланялся этим окаянным душегубам!.. Молодец из молодцов!.. А я было совсем тебя разобидел!..

– Ничего, боярин.

– Как ничего!.. Прости меня, Бога ради!.. А все этот проклятый служильный наряд!.. Эх, Дмитрий Афанасьевич! да потешь меня, сбрось ты этот опозоренный кафтан!.. Ну вот, как Бог свят, видеть его не могу!

– Да у меня другого платья нет, – сказал Левшин.

– За платьем не станет, Дмитрий Афанасьевич: бери любое из моих… Да вот мы как раз это дело уладим.

Боярин свистнул и сказал мальчику, который вошел в покой:

– Позови сюда Кондратия – да живо! Мы с тобой, почитай, одного роста, – продолжал он, обращаясь к Ле-вшину. – Я только подороднее и поплечистее тебя – да это не беда! Ведь здесь московских красавиц нет, Дмитрии Афанасьевич, так тебе рядиться не для кого. Да и сказать: что бы ты ни надел, а все будешь молодцом. Эх, – промолвил Куродавлев, глядя почти с отцовским участием на Левшина, – подумаешь: этакой удалой детина, красавец, родовой человек сгублен ни за что ни про что… ну, жаль!

– Да Бог милостив, – сказал Левшин, – может статься, я скоро вернусь снова в Москву. За меня похлопочет князь Хованский, Кирилла Андреевич замолвит словечко…

– И, любезный! – прервал боярин. – Не о том речь!.. То дело поправимое, а вот уж службишка-то окаянная твоя – так это дело поправки!.. Не токма себе, да и всякому роду-то вашему бесчестье на веки веков.

– Дозволь слово молвить, боярин, – сказал Левшин. – Да разве есть служба бесчестная, коли я служу царю-государю и служу верой и правдой!.. Воля твоя, Юрий Максимович, а я в толк не возьму, почему родословному человеку не зазорно писаться в жильцах и даже в детях боярских, а бесчестно служить начальным человеком в стрелецком войске?

– Что ж делать, любезный, уж так искони ведется.

– Так, видно, боярин, приятель твой, Кирилла Андреевич Буйносов, не так мыслит. Хотя покойный мой батюшка и был стрелецким головой, однако ж Кирилла Андреевич не брезговал нашим хлебом и солью и называл батюшку своим другом задушевным.

– Да это что, Дмитрий Афанасьевич?.. Почему не быть приятелем с добрым человеком, хотя бы кто из роду его или даже он сам служил в стрелецком войске?.. А вот породниться с ним – ну нет, любезный, это речь другая! Дружба дружбой, а родство родством. Да вот хоть, примером, ты, Дмитрий Афанасьевич, верный царский слуга, удалой молодец, красавец, внук суздальского воеводы – кажись, кому бы ты не жених?.. Ан нет!.. Дедушка у тебя был воеводою, да батюшка-то пошел охотою в стрелецкие головы, и сам ты служишь в стрельцах, так не прогневайся – никакой родословный человек, хотя бы вовсе беспоместный, так и тот не выдаст за тебя своей дочери. Тебя-то самого и я бы не забраковал, любезный, – продолжал боярин приветливым голосом, – ты мне крепко пришелся по сердцу!.. Давай нам этакого роденьку! Милости просим! Для такого жениха ворота настежь!.. Только вот беда: ты сам, Дмитрий Афанасьевич, в наши боярские ворота пройдешь, да твой чин-то вместе с тобой не пролезет!

– Что изволишь приказать, батюшка Юрий Максимович? – спросил дворецкий, войдя в комнату.

– А вот что, Кондратий, – сказал Куродавлев. – Видишь ты этого молодца?.. Это дорогой мой гость, Дмитрий Афанасьевич Левшин.

– Знаю, батюшка.

– Пока он станет у меня гостить, у вас будет два барина, – понимаешь?

– Понимаю, Юрий Максимович.

– Что он прикажет, то я приказал, – слышишь?

– Слышу, батюшка.

– Служитель его твой гость, Кондратий; смотри, чтоб он был всем доволен. Коней отдай на руки Терешке, – скажи, чтоб он их холил и берег пуще своего глаза!.. Да вели баню натопить – слышишь?

– Слышу, батюшка.

– Теперь проводи Дмитрия Афанасьевича в его покои и принеси к нему мой скарлатный ходильный зипун, голубой камчатный терлик да дымчатый опашень из зуфи. А ты, Дмитрий Афанасьевич, – промолвил Куродавлев, обращаясь к Левшину, – носи их на здоровье!.. Да уговор лучше денег: коли хочешь потешить хозяина, так смотри, молодец, не гости, а живи у меня, как в своем доме, запросто, нараспашку!.. Ну, прощай покамест, любезный, ступай, отдохни немного. Чай, у тебя с дороги-то все косточки побаливают; а вот погоди: как выпаришься хорошенько в бане, так будешь завтра как встрепанный.

VI

Спустясь вниз по лестнице до нижнего жилья терема, Левшин вошел вслед за дворецким в чистую и веселую светлицу, в которой стояли кровать с белым пологом, стол и несколько стульев, обитых казанской юфтью. За этой светлицей была небольшая каморка для слуги, сени и выход на задний двор, который отделялся от боярского огорода решетчатым забором.

– Ну что, Дмитрий Афанасьевич, – спросил Кондратий, – любы ли тебе эти покойчики?

– Чего ж мне лучше? – отвечал Левшин. – И вид отсюда такой веселый.

– Да, батюшка, и озеро наше и село – все на глазах. Да не угодно ли тебе, Дмитрий Афанасьевич, выкушать чарку доброй настоечки и закусить чем-нибудь? Ведь боярин изволит кушать не ранее полудня, так до обеда-то еще не близко.

– Нет, любезный, не надо. Я разденусь да отдохну немного.

– Ну, как изволишь, а я сейчас принесу тебе платье с боярского плеча. Коли не вовсе будет впору, так не осуди, Дмитрий Афанасьевич, – не по тебе делано.

Когда дворецкий вышел из светлицы, Левшин скинул верхнее платье и сел возле открытого окна. Он смотрел с любопытством на обширный господский двор, который представлял живую картину этого привольного житья наших старинных богатых помещиков и беззаботного разгульного быта их многочисленных челядинцев. Разумеется, эта роскошь старинных бояр не значила ничего перед нынешнею утонченною европейскою роскошью; она почти всегда заключалась только в различных охотах, неисчерпаемом изобилии первых потребностей и забавах, не слишком разборчивых, но которые, однако ж, имели достоинство, весьма редкое в наше время. Эти забавы, несмотря на то что доставались очень дешево, всегда достигали своей цели, то есть забавляли; и если верить преданьям старины, так наши предки никогда не разорялись для того, чтобы умирать от скуки. Впрочем, так и быть должно: ребенка тешит и копеечная игрушка, а мы уж люди взрослые, и если подчас тратим также деньги на игрушки, то, по крайней мере, платим за них очень дорого и вовсе ими не забавляемся.

Ясная и теплая погода выманила на двор всех боярских челядинцев. В одном углу молодые ребята играли в городки, подле них человек пять тешилось в свайку. Там дворовые женщины кормили русских кур и заморских цесарок; тут мальчики дразнили задорного козла, который, гоняясь за ними, делал предиковинные скачки; с полдюжины пав чинно прогуливались по двору, а два павлина, распустив колесом свои радужные хвосты, сидели на заборе, вдоль которого, как важный боярин, медленно и гордо похаживал долгоногий журавль; кругом высокого столба с лежачим колесом толпилось человек двадцать холопов. Сначала Левшин не мог рассмотреть, чем забавлялась эта господская челядь. Он слышал только время от времени смех и громкие восклицания; но вот толпа расступилась, и он увидел потеху, от которой в первую минуту сердце его замерло от ужаса: широкоплечий, приземистый детина боролся в обхватку с медведем. Крепко прижав этого смельчака к мохнатой груди своей, медведь ревел ужасным образом и силился подмять его под себя. Но, видно, этот борец был сам медвежьей породы: он стоял крепко на ногах и, казалось, не старался даже воспользоваться неповоротливостью своего соперника, а хотел взять просто на силу. После нескольких неудачных попыток, ему удалось как-то сломить медведя и повалить его на спину; разумеется, они упали вместе.

– Ай да молодец! – закричали холопы. – Что, брат, Мишка, видно, нашел по себе!.. Ну, любезный, смотри! Он теперь от тебя не отвяжется.

И подлинно, обиженный Мишка не вдруг расстался со своим победителем. С полминуты валялись они оба, и медведь и человек, в грязной луже, которая после проливного дождя не совсем еще высохла. Наконец медведь выбился из сил, а человек, высвободясь из его объятия, встал и начал оправляться.

«Что это? – молвил про себя Левшин. – Да это никак Ферапонт?.. Ну так и есть!..»

– Эй, Ферапонт! – закричал он, высунясь в окно.

Через минуту явился перед ним не лаврами увенчанный, но запачканный грязью победитель медведя.

– Что это, Ферапонт, в уме ли ты? – сказал Левшин. – Вот нашел забаву – бороться с медведем!.. Ну, долго ли до греха?

– Ничего, батюшка, ничего! – отвечал Ферапонт, обтирая рукавом свое покрытое потом и разгоревшееся лицо. – Медведь ручной, с ним вся здешняя дворня борется.

– Посмотри-ка на себя: как черт из болота вылез – весь в грязи! Стыдно, Ферапонт!.. Мы люди приезжие…

– Да так, Дмитрий Афанасьевич, за спором дело стало. Вот как ты, батюшка, пошел к боярину, у меня тотчас отобрали коней, а самого повели в застольную, начали завтраком угощать, винца поднесли…

– Тo-то и есть! Я вижу, ты уж хлебнул.

– Что, батюшка!.. Ну, выпил стаканчик, закусил пирогом, а там на пирог еще хватил чарочку – вот и все… Ты бы посмотрел, как пьют здешние холопы!.. Один при мне тяпнул такой стаканище – право, с пол-осьмухи будет, а ни в одном глазу: словно бражки выпил, то сказать – втянулись, батюшка: вино-то не покупное – пей сколько хочешь!.. Говорят, и боярин-то сам, диво ли, что его челядинцы, стаканчика придерживаются!.. Недаром ведется пословица: «Игуменья за чарку, а сестры за ковши».

– Ну, пригожее ли дело, Ферапонт; нас здесь приняли как родных, а ты такие речи говоришь?

– Да я ведь, батюшка, не то говорю, чтоб здешний боярин или холопы его были пьяницы – сохрани Господи!.. Что за беда, коли человек пьет вино? Лишь бы разум не терял! Ведь кто пьян да умен, два угодья в нем, батюшка Дмитрий Афанасьевич!

– Полно вздор-то говорить!

– Слушаю, батюшка, слушаю!.. Ну вот, изволишь видеть: как я позавтракал да познакомился со здешними холопьями, так мы от безделья начали силку пытать. Выставили против меня трех молодцов, выше тебя ростом; я грохнул оземь одного, другого, а третьему-то никак и ногу вывихнул. Вот любимый боярский шут, Тришка, по прозванью Пузырь – такой уродина, что и сказать нельзя!.. А рожа-то какая!.. Ну, поверишь ли, батюшка, я этакой образины отродясь не видывал; а как начнет говорить – голос-то у него с хрипом, да с присвистом, – ну так и умрешь со смеху!.. Вот Тришка-то Пузырь и молвил мне: «Поди-ка, брат, да побори нашего медведя, так уж будешь молодцом». К нему пристали другие, а пуще всех старший боярский конюх – Терентием зовут – так меня и подзадоривает… «Ни за что, дескать, не поборешь – наш Мишка тебя в грязь втопчет». Фу, досадно стало!.. А мне ведь, батюшка, не впервые; у покойного твоего батюшки был также ручной медведь – такой задорный бороться; бывало, не отвяжешься. Слово за слово заспорили. Я пошел, схватился с Мишкою, да и сломал его. Только он, проклятый, помял меня порядком, такая здоровая скотина.

– Вот, батюшка Дмитрий Афанасьевич, – сказал дворецкий Кондратий, входя в светлицу, – боярин прислал к тебе свой скарлатный зипун. Он и трех разов не изволил его надевать… А этот камчатный терлик, кажись, еще не обновлен, опашень также вовсе новехонек. Просим, батюшка, принять и носить на здоровье. Да пожалуй в столовую палату: боярин, чай, уж вышел.

Когда дворецкий ушел, Левшин надел на себя скарлатный зипун.

– Вот одежа-то знатная! – сказал Ферапонт, любуясь своим барином. – Ну, уж подлинно боярский наряд!.. Маленько не по тебе… да пошире-то лучше, Дмитрий Афанасьевич!.. То ли дело, как одежа с запасцем: похудеешь – ничего; раздобреешь – также не беда: все впору!

Левшин нашел в столовой комнате, той самой, в которой он любовался узорчатой скатертью, боярина, приходского священника и человек десять очередных холопов, из которых каждый смотрел в глаза Юрию Максимовичу, ожидая его приказаний. В одном углу, на низенькой скамеечке, сидел безобразный мужик, небольшого роста, толстый, неуклюжий, с короткими кривыми ногами и огромной головою. Перед ним стояла на полу большая деревянная чашка, а рядом с ней другая, поменьше, подле которой лежала огромная борзая собака, любимый волкодав боярина. Толстый безобразный мужик был тот самый шут Тришка Пузырь, о котором Ферапонт говорил уже Левшину. В старину редкий боярин не держал при себе несколько шутов: одни из них были просто дураки или полоумные, а другие занимались этим ремеслом по собственной охоте или, лучше сказать, по расчету. С ними шутили иногда бесчеловечным образом: их дразнили, мучили и, ради господской потехи, стравливали меж собой, как собак; но зато сытно кормили, поили вином и не заставляли ничего делать. Были еще и другие боярские смехотворы, которые хотя ничем не отличались от прочих слуг, однако ж балагурили, подшучивали и умели рассказывать сказки с разными прибаутками, не всегда остроумными; да ведь наши предки, не так, как мы, за умом не очень гонялись. К этому последнему разряду можно отнести и неутомимых плясунов, которые по целым часам расстилались вприсядку, гудочников, балалаечников, удалых запевал и разных других доморощенных гаеров и скоморохов, которыми в старину набиты были дома всех богатых людей.

– Милости просим! – сказал Куродавлев, встречая ласковой улыбкою своего гостя. – Коли пьешь водочку, так прошу покорно!

Один из слуг подал Левшину на серебряном подносе золотую чарку, другой налил в нее из штофа водки, и оба низко поклонились гостю. Левшин отказался.

– Ну, коли не пьешь водки, молодец, – сказал боярин, – так мы почнем с тобой заветный боченочек фряжского. Мне прислал его прошлого месяца Кирилла Андреевич. Больно хвалит: оно, дескать, идет из Угорской земли, и сладенько, а забористо, и нашим ржаным хлебцем попахивает. Ну, отец Егор, благослови трапезу!..

Священник прочел молитву. Боярин сел за стол и посадил подле себя с правой стороны Левшина, а с левой – отца Егора. Первое самое блюдо был огромный студень; потом начали подавать похлебки, а там блюдо пирожков подовых на торговое дело, сырники и пирог рассольный. Сначала боярин Куродавлев вовсе не походил на радушного хозяина, который славился хлебосольством и веселым обычаем. Он сидел, насупив брови, ел очень мало и не посылал подачек ни шуту Тишке, ни любимой своей борзой собаке, которые, как голодные волки, посматривали исподлобья на сытный стол своего боярина. Изредка только Куродавлев потчевал своих гостей и приглашал их допивать стаканы, в которые беспрестанно подливали шипучий мед. Вот уж дело доходило до жарких, а боярин все не начинал беседы и хмурился час от часу более.

– Нет! – промолвил он наконец. – И еда на ум нейдет. Ну, Дмитрий Афанасьевич, привез ты мне весточку! Подумаешь, когда это было, чтоб за воровское изменничье дело по голове гладили?.. Да этак всем ворам и крамольникам такую дашь повадку, что и житья-то в Москве не будет! Кто и говорит: государь Петр Алексеевич еще молоденек, где ему справиться с этими разбойниками, да бояре-то чего смотрели?.. Иль они опять принялись за прежнее, как при царе Василии Иоанновиче, – заводить всякие смуты, измены и предательства да под шумок в мутной воде рыбу удить!.. Эх, кабы воля да воля, так я бы сегодня же покатил в Москву!

– Да разве ты, Юрий Максимович, не волен ехать в Москву? – спросил Левшин.

– Волен-то волен: я ведь не опальный какой, а все-таки без царского указу не поеду.

– Не прогневайся, боярин, коли я тебя спрошу: зачем же тебе царский указ, коли ты не под опалой и волен ехать, куда хочешь?

– Затем, Дмитрий Афанасьевич, чтоб не попятиться. Коли я при царе Федоре Алексеевиче был обижен, так что за след ехать теперь без царского указа в Москву? Пожалуй, еще скажут: «Вот-де приехал боярин Куродавлев с повинной головою!»

– А дозволь спросить, Юрий Максимович, что ж это за случай такой был?

– Да такой-то случай, что не приведи Господи! – прервал Куродавлев, и глаза его заблестели. – Хотели учинить смертную обиду, поруху всему роду нашему, бесчестие и позор на веки веков! Да вот я тебе все перескажу, Дмитрий Афанасьевич, – продолжал боярин, махнув рукою, чтоб ему не подавали жареного гуся. – В первый год царствования государя Федора Алексеевича, накануне Вербного воскресенья, прислали ко мне от разряда поддьяков Ваську Мясникова да Ваську Буслаева, со сказкою: «Быть, дескать, боярину Юрию Куродавлеву на Вербное воскресенье вверху у царского стола, а стол-де будет без мест. А за столом-де будет князь Дмитрий Трубецкой, Федор Бутурлин, князь Григорий Пронский и ты, боярин Юрий Куродавлев». Как так?.. – подумал я. – Неужели я в последних?.. Да ведь мне вовсе не приходится сидеть под князем Григорьем Пронским… Мы, Куродавлевы, также ведем свой род от князя Святослава, что сидел на Проне. У князя Юрия Пронского было четыре сына: князь Федор Рыба, да князь Иван Баранья Голова, да князь Юрий Куродав, да меньшой князь Дмитрий без прозвища; от князя Юрия пошли Куродавлевы, а от князя Дмитрия – теперешние Пронские; так я не токма по службе деда и прадеда, да и по роду-то старше его… Вот я с теми же поддьяками и ударил челом Федору Алексеевичу: что мне князя Григория Пронского меньше быть неуместно. «А мы, дескать, государь, холопи твои Куродавлевы, кому в версту, тому в версту, а кто нас меньше, тот меньше, и ни в каком случае нельзя тому быть больше нас». Гляжу, этак часика через два – шасть ко мне на двор разрядный дьяк Иван Уланов… Милости просим!.. «Указ, дескать, тебе боярину Юрию Куродавлеву, от великого государя идти заутра безотменно вверх и местами не считаться. Велено быть без мест, так и порухи большим родом твоему отечеству в том не будет. А ты бы государя не кручинил и садился бы за стол под князем Григорьем Пронским». Вот я опять ударил челом: «Лучше бы, дескать, государь, ты меня, холопа своего, велел казнить смертию, а меньше князя Григория быть не велел… Да мне же, дескать, государь, за хворостию и недугом ни в каком случае в город ехать нельзя». Жду-пожду – ответа нет. Ну, думаю, видно, царь-государь взмиловался. На другой день, после ранней обедни, приехал ко мне Кирилла Андреевич Буйносов и говорит: «Велено, братия, коли ты станешь упорствовать и отговариваться хворостью, привести неволею к Красному крыльцу в простой телеге, на одной лошади»… «Так что ж? – сказал я. – В этом никакой порухи роду моему не будет: не я поеду, а меня повезут». – «Послушай, Юрий, – начал опять говорить Кирилла Андреевич, – не гневи государя!.. Не ровен час!.. Смотри, чтобы тебе не быть разорену и сослану!» – «В разоренье и ссылке волен Бог да государь, – молвил я, – а уж меньше Гришки Пронского мне не бывать!» – «Эй, полно, Юрий Максимович!.. Ну, коли грехом государь прогневается не путем, да за твое непослушание укажет тебя высечь в подклети батогами?» – «Так что ж? Власть его царская: что хочет, то и делает, а уж я своей волею ниже Гришки Пронского ни за что не сяду!» Вот этак, около полуден, приехал ко мне разрядный дьяк Кобяков, а с ним двое поддьяков. Как я сказал, так и сделал: сам не пошел из дома, а вывели меня под руки, посадили в телегу и привезли к Красному крыльцу. Как меня вынули из телеги, я тут же на первой ступеньке лег, да и лежу: отнялись, дескать, вовсе ноги – нейдут! Делать-то нечего! Кликнули народу, внесли меня на крыльцо, а там в столовую палату и посадили неволею за стол рука об руку с Пронским. Лишь только меня покинули, я тотчас со скамьи, да и бряк оземь!.. Пускай же лежу под лавкою, а не похваляться вору Гришке, что я сидел за царским столом ниже его!.. Велено меня поднять, посадить опять силою на скамью и во весь стол держать под руки двум разрядным дьякам… Пожалуй себе!.. Это воля царская, лишь только бы моей-то воли не было!.. После стола приказано мне идти домой… Ну вот, думаю, отделался!.. Так нет!.. Мошенник Гришка ударил на меня в бесчестье челом царю-государю!.. Этак дня через два, в обеденную пору, пожаловал ко мне опять разрядный дьяк Иван Уланов и с ним два пристава. Дьяк объявил мне государев указ, что велено меня выдать головою князю Григорию Пронскому… Что будешь делать, – воля царская!.. Повели меня, доброго молодца, пешочком через весь Китай-город на Лубянку, где у Пронского свой домишко; народ останавливается, все смотрят, как ведут меня под руки, словно колодника – за караулом!.. Пришли!.. Ввели меня на двор, поставили на нижнее крылечко и послали доложить хозяину. Пронский поломался, повыдержал меня с полчасика на крыльце, гляжу – идет!.. Такой радостный, ухмыляется! «Погоди, мошенник Гришка! – думаю я про себя, – будет и тебе тошно!..» Дьяк Уланов начал ему речь говорить: «Великий-де государь указал и бояре приговорили боярина Юрия Куродавлева за то, что он не хотел быть вместе с тобою у царского стола, выдать тебе за такое боярское бесчестье его, Куродавлева, головою». Пока дьяк Уланов объявлял царский указ, я стоял, как вкопанный, ни словечка!.. а как он свою речь кончил, так я молвил про себя: «Слава тебе, Господи, вытерпел!.. Ну, теперь, Гришка, держись!..» А он перед дьяком так и рассыпается!.. «Я, дескать, на царском жалованье бью челом и земно кланяюсь за его государев великий оборон. А тебя, Юрий Максимович, – промолвил он, – прошу отведать моего хлеба-соли».

– Спасибо на твоем хлебе! Пусть им давится, кто хочет! – сказал я, да и пошел его позорить!.. Уж маял, маял!.. Всю подноготную высказал: как прадедушка его был в Зарайске губным старостой, как его высекли плетьми и сослали в Березов за то, что он мирволил ворам и разбойникам; как дедушка при царе Федоре Иоанновиче наушничал и был на побегушках у думного дьяка Щелкалова, а дядюшка, князь Петр, при царе Михаиле Федоровиче, изменил под Вязьмой и как его за эту измену били кнутом… Все вычел дотла!.. А там надел шапку, да и со двора. В тот же самый день я ударил челом государю, чтоб он дозволил мне, по хворости и ради моих домашних делишек, ехать на житье в Мещовскую вотчину, а государь изволил сказать: «Пусть, дескать, едет, куда хочет». Вот я приехал сюда и живу себе, – не то что под опалою, не то что в милости, а так, ни то ни се!.. Ну, Дмитрий Афанасьевич, видишь ли теперь, что мне вовсе не след ехать в Москву без царского указа?

– Вестимо, Юрий Максимович, – сказал Левшин, – коли не хочешь, так зачем ехать. А дозволь мне спросить тебя, – продолжал он, – я что-то в толк не возьму: как мог ты позорить князя Пронского? Ведь не он тебе, а ты ему был выдан головою.

– В том-то и дело, любезный!.. Иль ты не знаешь, что тот боярин волен того боярина, которому он выдан головою, лаять и бесчестить всякою бранью, а тот ему, за его злые слова, ничего чинить не смеет; а кто бы над таким выданным человеком за его брань учинил какое убойство или бесчестие, тому бы самому указ был против того вдвое за тем, что он бесчестит не того, кто выдан ему головою, а того, кто прислал его, сиречь самого царя.

– Вот что!.. Ну, этого я не знал, Юрий Максимович.

– Да мало ли вы чего не знаете?.. И где безродным стрельцам знать наши боярские родословные дела. Ведь разрядные-то книги не про них записаны. У вас какие места?.. Посмотришь, у иного стрелецкого головы батюшка был поддьяком, а дедушка земским ярыжкой; а кто был его прадед, так он и сам этого не знает… Да что об этом толковать!.. Выпьем-ка лучше угорского, что ржаным-то хлебцем попахивает!.. Тебя, отец Егор, – промолвил Куродавлев шутя, – я им потчевать не стану: идет оно из еретичной земли, а ты особа духовная, так тебе не след его пить, выкушай лучше вишневки; я и сам пью это заморское вино – так, ради прихоти. То ли дело наша православная наливочка!.. Эй, подавайте кубки!

Хозяину и гостям подали небольшие серебряные кубки, немного поболее нынешних хрустальных бокалов. Куродавлеву и Левшину налили в них венгерского, а отцу Егору – вишневки. Хозяин встал; гости, разумеется, последовали его примеру. Держа в руке кубок, боярин отошел на средину комнаты и сказал:

– За здравие и благополучное царствие великого государя…

– Великих государей наших! – прошептал священник.

– Ох, не могу привыкнуть! – сказал боярин. – Ну, делать нечего: за здравие великих государей наших: Петра Алексеевича…

– Иоанна Алексеевича! – прервал опять священник.

– Эх, полно, отец Егор! – вскричал с нетерпением Куродавлев. – Ведь это не ектенья!.. Ну, ин просте: за здравие великих наших государей и всего царского рода!.. Да дай, Господи, батюшке нашему, Петру Алексеевичу, скорей подрасти и прибрать к рукам всех крамольников, зачинщиков всяких смут; да и тех, – промолвил вполголоса боярин, – которые исподтишка им мирволят!

Когда хозяин и гости осушили до дна свои кубки, Куродавлев приказал их снова наполнить и предложил выпить за здравие святейшего патриарха, потом за благоденствие всего царства Русского, а там за здравие Кириллы Андреевича Буйносова. Один заздравный кубок сменялся другим, и вот к концу стола – грешно сказать, чтоб хозяин подгулял, однако ж порядком раскраснелся, и гости стали также поразговорчивее и веселее.

– Эге! – молвил боярин. – Да я никак Тришку и Буяна вовсе забыл. Что, Пузырь, хочешь есть?

Тришка покосился исподлобья на своего барина и прохрипел:

– Нет, не хочу. Зачем мне есть? Я ведь и так проживу.

– А что и в самом деле, – прервал Куродавлев, – на что тебе, Тришка, есть? Жил бы себе так – не евши!.. Сбирайте со стола!

– Постой, постой! Что вы? – закричал шут. – Ах ты глупая голова! Да что ж я делать-то буду, коли есть не стану?

– Правда, правда! Эй! Отнесите им этого поросенка!.. Да смотри, Пузырь, не задели Буяна.

Вероятно, и голодная собака опасалась того же, потому что, не дожидаясь раздела, схватила на лету жареного поросенка, когда его подали Тришке, и кинулась вон из комнаты.

– Ай да Буян! – промолвил с громким хохотом Куродавлев. – Что, брат Тришка, прозевал?.. А поросенок-то был какой!

– Ну, что ты зубы-то скалишь, жид этакий, – заревел Тришка. – Тебе хорошо: вишь, разъелся, как бык, – раздуло бы тебя горой!.. Уродина этакий!..

– Ну, ну, не гневайся! – прервал боярин, умирая со смеху. – Дайте ему вот эту утку с груздями… Да смотри, Пузырь, коли ты всю ее не съешь, так я тебя двое суток кормить не велю.

– Не бойсь, Максимыч! – закричал Тришка, схватив с жадностью утку. – Не бойсь! Я тебе да Буяну одни косточки оставлю.

Шут принялся убирать утку, ворча и передразнивая все приемы голодной собаки, которая гложет кость; а боярин, помолчав несколько времени, обратился к священнику и сказал:

– Знаешь ли, батька, какие слухи идут о новом мещовском воеводе?.. Говорят, будто бы он раскольник.

– И я слышал об этом, Юрий Максимович, – отвечал отец Егор. – Мне рассказывал мещовский соборный псаломщик, что их новый воевода хотя и бывает по праздникам в соборе, да во всю службу ни разу лба не перекрестит, к святым иконам не прикладывается, и лишь только иерей возгласит: «Благословение Господне на вас», – так он тотчас и вон из церкви. Видно, затем, чтоб к кресту не подходить.