Текст книги "Брынский лес"

– Ах, он еретик проклятый!.. Да прах его возьми!.. Ну-ка, Дмитрий Афанасьевич, выпьем еще по последнему!.. За чье бы здоровье?.. Э!.. Да ведь ты человек молодой – жил всегда в Москве, а там красавиц-то не перечтешь, – что звезд на небе!.. Уж, верно, и у тебя, добрый молодец, есть зазнобушка… Да полно, Дмитрий Афанасьевич, не красней! Ты человек холостой, в годах, так как же тебе не смышлять о невесте?.. Ну, выпьем за ее здоровье!.. А как бишь ее зовут?.. Что, брат, молчишь!.. Ну, коли не хочешь сказать, так выпьем просто за здравие твоей суженой!..

Опорожнив последний кубок, боярин оборотил его вверх дном и поставил к себе на голову в доказательство того, что в нем не осталось ни капельки. Все поднялись из-за стола. Священник прочел опять молитву; потом, поблагодарив хозяина за хлеб, за соль и благословя его и Левшина, отправился домой. Куродавлев, по тогдашнему русскому обычаю, собрался отдохнуть, а Левшин пошел в свою светлицу и хотя не имел привычки спать каждый день после обеда, но, утомясь от скорой езды и проведенной без сна ночи, последовал охотно примеру своего хозяина.

VII

Левшин проспал бы до самого вечера, если б его не разбудил Ферапонт.

– Пора вставать, Дмитрий Афанасьевич, – сказал он, толкнув под бок своего барина. – Посмотри-ка в окно: уж солнышко-то на закате.

– Неужели в самом деле? – промолвил Левшин, вскочив с постели и протирая глаза.

– Право слово, так!.. Ну, батюшка, – продолжал Ферапонт, надевая на Левшина зипун, в котором он был за обедом. – Коли тебя так же угостили, как меня, так я тебе скажу!.. Вот уж, подлинно, разливное море!.. По стакану вина, по ковшу браги, щи богатые, каша с маслом, пироги с мясной начинкой… Эко житье, подумаешь, здешним холопам!.. Дела, почитай, никакого, пей себе вволю, ешь до отвала и спи, сколько хочешь!.. Да уж зато, Дмитрий Афанасьевич, и они все до единого лягут головами за своего боярина. Зыкни только он, батюшка, так каждый на рогатину полезет!.. Ну, дай Господи, нам подольше здесь погостить!.. Так отъедимся, Дмитрий Афанасьевич!..

– Эх, полно, Ферапонт! Ты только об еде и думаешь.

– А что ж, батюшка?.. Еда – дело доброе. По милости твоей я всем доволен: служба моя льготная, жены и детей нет, так о чем же думать?.. Коли тебя и в будни кормят пирогами, так и ешь себе на здоровье пироги, а об завтрашнем дне не загадывай!.. Придет нужда, сама скажется. По мне вот как, Дмитрий Афанасьевич: привел Бог пожить в довольстве, так ешь, пей и гуляй себе, добрый молодец; пришла нужда – не горюй, воля Божья!.. Русский человек всегда так: коли есть что в печи, все на стол мечи, а коли нет, так и на том спасибо! Выпил водицы, закусил сухариком, да и слава тебе, Господи!

– Не прогневайся, господин честной, – сказал дворецкий Кондратий, входя в комнату, – что осмелился к тебе прийти за моим собственным делом!

– Милости просим! – отвечал Левшин. – Что тебе надобно, любезный?

– А вот что, Дмитрий Афанасьевич! Мы ведь здесь в глуши ничего не знаем, что делается в престольном граде, в нашей матушке, богоспасаемой Москве… Вот мы здесь недавно целовали крест одному царю-государю Петру Алексеевичу, а там наслали указ, чтоб целовать крест и братцу его, Иоанну Алексеевичу. Да еще же поговаривают, что вряд ли мы не будем целовать креста и старшей их сестрице, царевне Софье Алексеевне. Что ж это такое, батюшка!.. Я пришел ударить челом твоей милости, чтобы ты рассказал мне, что у вас в Москве-то понаделалось. Говорят, будто бы стрелецкое войско вовсе вышло из послушания и были великие смуты и мятежи. Правда ли все это?

Левшин рассказал в коротких словах Кондратию о всех злодействах мятежных стрельцов, об их измене, неслыханном буйстве и посрамлении святыни в лице первых сановников церковных и самого святейшего патриарха. Когда Левшин кончил свой рассказ, старик дворецкий, человек грамотный и усердный поборник православия, принялся так же, как боярин Куродавлев, осыпать ругательствами сослуживцев Левшина, с тою только разницей, что тот вовсе не церемонился и позорил их всех, не думая о том, что его слушает стрелецкий сотник. Кондратий, напротив, при каждом новом ругательстве низко кланялся, говоря: «Не погневайся, батюшка!.. Не осуди меня, старика, за правду!.. Не при тебе будь слово сказано!» Более всего Кондратий досадовал на стрельцов за то, что они почти все были преданны расколу. «Чего ждать путного от этих еретиков! – говорил он. – Вот и здесь, Дмитрий Афанасьевич, того и гляди, что будет беда. Засело их в здешних лесах видимо-невидимо! Еще хорошо, что у них завелись разные толки и нет согласия меж собою, а то бы они всю здешнюю сторону заполонили. У них же есть и коновод, какой-то книжный человек, Андрей Поморянин, о котором и бог весть, что рассказывают. Кто он таков, никто не знает, а такую силу взял над своей братьей, раскольниками, что и сказать нельзя!.. Прежний мещовский воевода хотел было унять здешних еретиков: перепись начал им делать, беглых ловить, да зато не долго и усидел на воеводстве. Теперь в Мещовске воеводою Федор Степанович Токмачев – такой же еретик, как и Андрей Поморянин, с которым он живет душа в душу. Поговаривают также, что будто бы этот Поморянин выдает за нового-то мещовского воеводу свою родную дочь.

Левшин побледнел.

– Мне это сказывал, – продолжал дворецкий, – мой кум, Тихой Фаддеич Масеев, мещовский купец, у которого я останавливаюсь, а ему об этом сам воевода говорил: «Ты, дескать, Фаддеич, добудь мне из Москвы жемчужные рясны да запястья с камушками: невесту хочу одарить. Я, дескать, вдовец, борода у меня с проседью, а она девка молодая, так надо чем-нибудь ей угодить».

– И он сказал Масееву, что женится на дочери Андрея Поморянина? – прервал с живостью Левшин.

– Нет, батюшка, да Фаддеич-то смекает, что должно быть так. Недаром, дескать, по всему городу об этом слухи идут, недаром и раскольники, которые живут в Мещовске, зазнались так, что к ним и приступу нет. При прежнем воеводе, говорит кум, бывало, в крестовый ход они, окаянные, сидят по домам, а теперь так вовсе не прячутся: стоят себе на улице да зубы скалят!.. Мы, православные, когда духовенство проходит с хоругвями и святыми иконами, молимся и кладем земные поклоны, а они, проклятые, и шапок не ломают!.. Вот, батюшка Дмитрий Афанасьевич, до чего мы дожили! Э! Да как я заговорился с твоею милостью: вон и солнышко-то где!.. А у меня дела с три пропасти!.. Прощенья просим, Дмитрий Афанасьевич! Благодарствую тебе, батюшка, что ты не погнушался мною, стариком, и изволил со мною побеседовать! Дай Бог тебе много лет здравствовать.

– Ты слышал, Ферапонт? – промолвил Левшин, когда дворецкий вышел из светлицы.

– Слышал, Дмитрий Афанасьевич.

– Ну, не правду ли я говорил, что Господь не судил мне быть счастливым?

– Эх, батюшка, охота же тебе всему верить!.. Да мало ли что от безделья болтают? У мещовского воеводы часто бывает Андрей Поморянин, у него есть дочка-невеста, так вот их и обвенчали!.. Ну, ты сам рассуди: статочно ли дело, чтобы царский сановник – воевода породнился с этим балахонником?.. Ты – дело другое: и чин-то твой поменьше, и Софья-то Андреевна пришлась тебе по сердцу.

– Да кому она не придется по сердцу, Ферапонт?

– Кому!.. Да разве ты не слышал, что мещовский-то воевода в годах?.. А ведь пожилой человек не то что молодой: коли он захочет жениться, так станет искать себе ровни. Да вот хоть я, батюшка: в старые годы я бы на Дарью и взглянуть не захотел, а теперь мне что за дело, что с лица-то она не больно смазлива – была бы хорошей работницей… Вот так-то и мещовский воевода, станет он искать пригожей невесты: была бы только знатного рода, да приданые-то сундуки потяжеле, а красота что, батюшка!.. Последнее дело!.. Под боярской шапкой и глупая голова умна, под золотой фатой и рябая девка красавица!.. Да ты не кручинься, Дмитрий Афанасьевич, – продолжал Ферапонт, глядя с участием на своего господина. – Времени-то еще много впереди. Ведь дочку замуж выдать – не пирог спечь. Вот я в воскресенье повидаюсь с Дарьей и, может статься, привезу тебе добрую весточку…

– В воскресенье!.. А теперь еще пятница…

– Так что ж?.. Всего два денечка. Потерпи, батюшка!.. Да что это?.. Посмотри-ка, Дмитрий Афанасьевич!.. Видишь, перед господским двором, на лугу, собираются мужички и бабы: видно, хотят в хороводы играть. Мне сказывали, что, опричь соколиной и псовой охоты, это любимая забава боярина… Да вот никак и он сам изволит сюда идти… Ну, так и есть!

– Что, гость дорогой, – сказал Куродавлев, подойдя к открытому окну, – отдохнул, что ль?

– Отдохнул, Юрий Максимович.

– Так не хочешь ли взглянуть на наши деревенские забавы?.. Милости просим за ворота, на луг!

Левшин вышел вместе с боярином на обширный луг, посреди которого огромный сибирский кедр, раскинув свои роскошные и благовонные ветви, прикрывал, как шатром, дубовую скамью и стол, на котором стояла серебряная братина, наполненная медом, в ней плавал небольшой позолоченный ковш, а подле стояли две кружки, также серебряные.

– Прошу покорно сюда, Дмитрий Афанасьевич! – сказал боярин, садясь на скамью. – Здесь, любезный, моя красная площадь, только на ней никто не бунтует, а все веселятся.

Весь луг перед господским двором кипел народом. Все были одеты по-праздничному, то есть женщины в кумачных сарафанах и белых поневах, мужчины в красных и синих рубашках; на иных были сермяжные кафтаны внакидку, на других белые холстяные азямы; замужние крестьянки были в нарядных кичках, девушки в повязках, а все мужчины без исключения в войлочных шапках или шляпах без крыльев, совершенно сходных с теми, которые и теперь еще носят в Белоруссии.

– Ну что, за чем дело стало? – сказал Куродавлев. – Что они толкутся на одном месте, словно бараны?.. Эй, Демка!.. – продолжал он, обращаясь к одному из своих челядинцев. – Скажи бабам-то, что ж они не поют и в хороводы не играют!.. Иль нет… постой… я их расшевелю!.. Подавай сюда Федьку Козла!

Федька Козел, детина лет тридцати пяти, вышел из толпы слуг. Взглянув на его худощавое лицо, с раздавленным плоским лбом, выдававшимися вперед челюстями, длинным горбатым носом и небольшой остроконечной бородкой, нетрудно было догадаться, почему его прозвали козлом. Он держал под мышкой гудок.

– Слушай, Федька, – сказал боярин, – ступай-ка туда к бабам, да хвати плясовую. Вишь, они сегодня что-то жмутся.

– Ничего, батюшка Юрий Максимович. – Сказал Федька Козел, натягивая струны на своем гудке. – Видно, засмотрелись на его милость, небывалого гостя. Да ведь все дело в почине; вот как я затяну бычка, так ноги-то у них порасходятся.

Гудочник сказал правду: лишь только струны заскрипели под его бойким смычком, и он сам начал пошевеливаться и потряхивать своей козлиной бородкой, все пришло в движение. Рассыпанные по лугу крестьяне столпились в одну кучу, примкнули к бабам, и вот в несколько минут составилось с полдюжины хороводов. Федька Козел перебегал от одного хоровода к другому, подлаживал на своем гудке под песни, свистел соловьем и морил со смеху баб своими прибаутками.

Около часу продолжались эти беспрерывные потехи, хороводные песни не умолкали ни на минуту. Лишь только где оказывалось небольшое охлаждение, являлся Федька-гудочник, и в тот же час песни и пляски начинались снова. Во все это время Куродавлев не говорил почти ничего: он смотрел с улыбкой удовольствия на забавы своих крестьян, хохотал от всей души и при каждом новом шутовстве гудочника, пил мед и подчевал им беспрестанно своего гостя… Вот наконец неутомимый Федька Козел выбился из сил и присел отдохнуть на траву; многие из крестьян последовали его примеру; песни затихли, и хороводы стали понемногу расходиться. В эту самую минуту подошли к боярину два мужика и повалились ему в ноги.

– Что вы, братцы? – спросил Куродавлев.

– Пришли к тебе, батюшка! – сказал один из них, вставая.

– Вижу, что пришли, да кто вы такие?

– Белопоместные крестьяне, батюшка, из Бобровской волости.

– А, соседи!.. Ну, что вы, ребята?

– Челом бьем, государь Юрий Максимович, рассуди нас.

– Да что я вам за судья?.. У вас есть своя управа. Коли вы суда просите, так шли бы к земскому голове.

– Нет, кормилец! – сказал другой крестьянин. – Куда нам идти на суд к земскому голове, ведь к нему без приноса и глаз не кажи: либо свинку, либо барана, а уж с поросенком и не ходи!.. Мы, батюшка, люди бедные, – знаешь, этак подумали, да и стали на том, чтоб идти к тебе, Юрий Максимович… Как ты, кормилец, нас рассудишь, так тому и быть.

– Ну хорошо!.. Только слушайте, братцы: коли вы пошли ко мне на суд, так чур после не пенять!.. Ну, кто из вас на кого жалуется?

– Я, батюшка! – сказал первый мужик. – Вот мы с Андрюшкой ходили вдвоем на медведя; уговор был шкуру пополам. А как у нас дошло до дележа, так он попятился и шкуру-то берет на одного себя.

– Ну, все ли ты сказал?

– Все, батюшка.

– Ладно!.. Теперь ты, Андрюшка: был ли у вас уговор шкуру пополам?

– Был, кормилец.

– Так зачем же ты пятишься?

– А вот изволь выслушать: на прошлой неделе Васька – сиречь он, батюшка, – завернул ко мне, да и говорит: «Андрюха! Я обошел медвежью берлогу, близехонько отсюда, в Хотисинской засеке. Хошь идти?» – «Изволь, мол!.. Мне не впервые ходить на медведя – пойдем!» Вот мы взяли по рогатине да по топору и пошли. Как стали мы подходить к берлоге, слышим – ревет косолапый. Кажись, мы шли против ветра, а он все-таки почуял, что до его шкуры добираются. Я глядь на Ваську, – а на нем и лица нет!.. «Что ты, брат? – молвил я. – Никак тебя страх берет?.. Эй, Васька, не робей!.. Ведь медведь-то этого не любит». – «Нет, дескать, я не робею, а меня что-то знобит». – «То-то знобит!.. Смотри, Васюк, не выдавай!..» Вот слышим в лесу-то захрустело, словно вихрем деревья ломает. «Чу, – сказал я, – прямехонько идет на нас!» Смотрю, Васька-то уж назад поглядывает. Ну, думаю, худо дело!.. Выдаст он меня! Так и есть!.. Лишь только Мишка-то нас завидел да поднялся на дыбы, Васька бросил рогатину, да давай Бог ноги!

– Ах, трусишка проклятый! – прошептал боярин. – Ну а ты что?

– Я, батюшка, взял на себя зверя, перекрестился, да хвать его рогатиной под левую лопатку.

– Так, так!.. Ну что, медведь-то полез на рогатину?

– Сначала полез, батюшка, так и прет!

– А ты ратовище-то рогатины себе под ногу?

– Вестимо, кормилец!

– Так, так!.. Ну что, медведь начал около тебя круги давать?

– Да, батюшка!.. Уж он кружил, кружил… и ратовище пытался сломить, да, слава тебе, Господи, – устояло!.. А кровь-то из него так и хлещет!.. Как он дал этак кругов тридцать да вовсе из сил-то выбился, так вдруг как заревет в истошный голос – и пошел прямо по рогатине на меня, а я топор из-за пояса, хвать его по морде – вот он и повалился.

– Ну, Андрюха, – сказал Куродавлев, глядя с удовольствием на крестьянина, – ты, я вижу, человек бывалый!

– Как же, Юрий Максимович, на том стоим!.. Ведь и батюшку-то моего медведь сломал, и дедушка умер калекой, а меня еще покамест Господь миловал… Ну вот, кормилец, как я медведя-то убил, да и думаю: за что ж я с Васькой поделюсь?.. Ведь он меня руками выдал.

– Эх, брат! – прервал второй крестьянин. – С кем греха не бывает?.. Что будешь делать – сробел!.. А ведь все-таки уговор-то был пополам, и медведя не ты со-следил, Андрюха, а я.

– Да ты полно, Васюк, нишкни! Вот как его милость нас рассудит.

Куродавлев призадумался.

– Ну! – сказал он, помолчав несколько времени. – Послушайте, ребята: у вас не было выговорено, что тот, кто сробеет и не пойдет на медведя, тому в шкуре?

– Нет, батюшка, лгать не хочу, – об этом и речи не было.

– А коли не было речи, да он же тебя и на зверя навел, так делать-то, брат, нечего, – делись!

– Вот слышишь, Андрюха? – вскричал с радостью Василий. – Я ведь говорил тебе, что моя правда!

– Слышу-ста! – промолвил Андрей, почесывая затылок.

– Благодарствую тебе, государь Юрий Максимович, – продолжал Василий, повалясь в ноги, – что ты, батюшка, изволил так рассудить!

– А вот, посмотрим, скажешь ли ты мне спасибо, – прервал Куродавлев. – Эй, ребята! Возьмите-ка этого гостя да сведите-ка на конюшню.

– На конюшню! – повторил с ужасом Василий. – Зачем, батюшка?

– Затем, чтоб отодрать тебя нещадно батогами.

– Помилуй, кормилец, – за что?

– За что?.. Ах ты мошенник этакий! Еще спрашивает за что?.. Да коли ты сам напросился идти вдвоем на медведя, так как же ты мог выдать своего товарища?.. Да знаешь ли ты, что в нашем охотничьем быту за такое дело порют вашу братью до полусмерти?.. Нет, любезный! Пошел ко мне на суд, так не прогневайся, задам я тебе зорю!.. Ведите его!

– Батюшка! – завопил Василий, которого двое слуг схватили под руки. – Отец родной, помилуй!.. И от шкуры отступаюсь!

– Ага, голубчик! Видно, своей-то жаль?.. Да нет! Что тебе следует – бери, а уж дерку тебе зададут!.. Кондратий, ступай с ними, да при себе – знаешь… путем!

– Государь Юрий Максимович, – сказал другой крестьянин, когда увели его товарища, – взмилуйся, не прикажи его наказывать! Я от него ничего не хочу; коли он дележа не просит, так Бог с ним.

– Нет, братец, нет!

– Да что толку-то, кормилец?.. Как его не пори, а он смелее не будет. Уж, видно, таким уродился.

– Так не берись за гуж, коли не дюж!.. Ведь ты бы, чай, один на медведя не пошел?

– Не пошел бы, батюшка.

– Вот то-то же!.. А вышло, что ты один с ним возился. Ну, кабы зверь-то тебя сломал – за что?

– Так, батюшка, так!.. Да что мне за прибыль, что его отдерут батогами: ведь тогда шкуру-то придется делить с ним пополам?.. Благо он от нее отступился, так помилуй его, кормилец!

– А что тебе за медведя давали?

– Два рубля, батюшка.

– Два рубля?.. Ну, хорошо: чтоб ты не был в убытке, вот тебе рубль. Да полно – не кланяйся!.. Эй, Федька Козел!.. Что у вас там все стало?.. Еще не время по домам расходиться. Ну-ка, молодицы: «Заплетися, плетень», а не то: «Мы просо сеяли!»

Игры опять начались, и этак через четверть часа привели назад крестьянина Василия. Он посматривал не очень весело.

– Что, брат, – сказал Куродавлев, – будешь ли вперед ходить на медведя?

– И детям и внучатам закажу, батюшка!

– Дурачина ты этакий!.. Хорошо, что Бог помиловал, а то долго ли до греха!.. Другой на тебя понадеется, да и пропадет не за денежку.

– Правда, кормилец, правда!.. Знай сверчок свой шесток!.. Ну, где мне на медведя ходить – пропадай он совсем, проклятый!

– Вот этак-то лучше!.. Ну что, ребята: так ли я вас рассудил?

– Так, батюшка, так, – отвечали оба крестьянина в один голос.

– Довольны ли вы?

– Довольны, батюшка!

– Демка! Поднеси им по чарке вина… Ну, теперь ступайте с Богом!.. Э! Да никак еще тость пожаловал!.. Кондратий, поди-ка посмотри, кто это там тройкой в телеге у ворот остановился.

Кондратий возвратился через несколько минут и доложил боярину, что приехал из Мещовска земский дьяк.

– Из Мещовска!.. Зачем? – спросил Куродавлев.

– Не ведаю, батюшка, – отвечал Кондратий. – Он говорит, что прислан к тебе от мещовского воеводы Токмачева.

– Вишь, какой боярин – послов рассылать!.. Мог бы и сам облегчиться да приехать, коли дело есть… Ну, позови его!

Приезжий, человек пожилых лет и весьма некрасивой наружности, подошел тихими шагами к боярину, снял шапку и поклонился.

– Что ты, голубчик, – спросил Куродавлев, – зачем пожаловал?.. Говори!

– Боярин Юрий Максимович! – начал говорить дьяк, повторив свой поклон. – Мещовскому воеводе и стольнику, Федору Степановичу Токмачеву, ударили челом на тебя, боярина, соседи твои, куклинские поместные люди, что ты, Юрий Максимович, изволишь самовольно охотиться в их дачах, и луга их топчешь, и птицу бьешь, и красного зверя выводишь, и тем им, куклинским поместным людям, чинишь обиду и крайнее разорение…

– Врут они, дурачье! – прервал Куродавлев. – Стану я в их однодворческих дачах охотиться!.. Ну а коли, случаем, я травлю зверя да он из моих дач перебежит в чужие, так мне шапку снять да поклониться ему, что ль?

– Мещовский воевода и стольник Федор Степанович Токмачев, – продолжал дьяк, не отвечая на вопрос Куродавлев, – присудил их челобитье записать, а к тебе, боярину, послать земского дьяка с указом…

– С указом? – повторил Куродавлев, нахмурив брови. – Вот что!.. Ну, что ж его милость, господин мещовский воевода и стольник, мне, холопу своему, изволит указывать?

Не обращая внимания на эту насмешку, дьяк вынул из-за пазухи небольшой бумажный свиток и подал его Куродавлеву.

– Ну! – сказал боярин, развернув столбец. – Видно, вам делать-то нечего!.. Смотри, пожалуй, сколько наваракали!.. да этого и в сутки не прочтешь!.. Скажи-ка лучше мне на словах, что тут написано?

– Коли изволишь, так и на словах скажу, – молвил дьяк. – Тут написано, боярин, чтобы тебе напредь сего в чужих дачах не охотиться и соседей не обижать; а коли ты, боярин, против сего воеводского указа ослушным учинишься, то да будет тебе ведомо, что взыщут с тебя за потравленного зверя, за побитую птицу и за потоптанные луга, без всякого обыска и разбора, втрое против того, что куклинские поместные люди станут сами показывать, сиречь им сполна за все их потери и убытки, да по стольку же на царскую казну и Богадельный приказ.

– Вот как! – прошептал Куродавлев, и глаза его засверкали. – Ну что, – продолжал он, – ты все пересказал?

– Все боярин.

– Нет, не все!.. Ты забыл мне сказать, что твой воевода рехнулся. К кому он тебя прислал, а?.. К однодворцу, что ли, или к посадскому?.. Ах он неуч проклятый!.. Холоп!.. Да знает ли он, что такое Юрий Максимович Куродавлев?.. Мошенник этакий!.. Вишь, боярин какой!.. Токмачев!.. И откуда этаких хамов в воеводы-то набирают?.. А ты, голубчик, о двух, что ль, головах, что приехал ко мне с таким указом от своего воеводишки?.. Да знаешь ли, что я с тобой сделаю?..

Дьяк побледнел.

– Батюшка боярин, – промолвил он дрожащим голосом, – не изволь на меня гневаться – я что!.. человек маленький, что мне прикажут, то я и делаю.

– Доложи своему раскольнику-воеводе, – сказал боярин, вставая, – что я и своих-то дач в двое суток не объеду, так стану ли по чужим дачам таскаться; а коли мне вздумается и мещовского воеводу Токмачева травить собаками, да он из моего леса перебежит в чужой, так я на это не посмотрю. Да перескажи ему это слово в слово – слышишь?

– Слышу, Юрий Максимович!

– Вот его указ! – продолжал Куродавлев, раздирая на части столбец. – На, вот тебе… на… подбери все кусочки да отвези к своему воеводе и стольнику, пусть он ими подавится!.. И скажи ему от меня, Юрия Максимовича Куродавлева: «Коли, дескать, ты, холоп Федька Токмачев, по твоему собачьему обычаю, начнешь еще такие же грамоты писать ко мне, царскому боярину, так ты от меня и в Мещовске не спрячешься – я и там тебя, голубчика, достану… Ну, теперь чтоб и духу твоего не пахло!.. Вон отсюда, приказная строка!

Дьяк исчез.

– Фу, батюшки! – промолвил боярин, помолчав несколько времени. – Час от часу не легче!.. Экие времена!.. Господи Боже мой! Вот до чего я дожил: какой-то холопий сын Токмачев шлет ко мне дьяка с указом!.. Да этого в старину не посмел бы сделать и калужский воевода… И я не велел заковать в кандалы этого дьяка, не отодрал его плетьми!.. Эх, устарел я – смирен стал!.. А все-таки не приведи Господи этому мещовскому воеводе повстречаться со мною!.. Провал бы его взял – сквернавец этакий! Совсем меня растревожил. И веселье на ум нейдет!.. Да тебе же и пора, Дмитрий Афанасьевич, в баню, а там еще надо поужинать; только не погневайся, дорогой гость, коли я ужинать с тобой не стану: мне что-то нездоровится… Прикажи накрыть стол у себя в комнате… Прощай, любезный!.. Тьфу ты, пропасть! – промолвил боярин, уходя. – Ну стоит ли эта гадина, этот Федька Токмачев, чтоб я так сердился?.. А все-таки жаль – видит Бог, жаль, что он теперь у меня не под руками!

Левшин отправился в баню, потом поужинал и лег спать. Так кончился первый день, проведенный им у боярина Юрия Максимовича Куродавлева.

VIII

Другой день прошел почти так же, как первый, с тою только разницей, что поутру боярин тешил своего гостя соколиной охотой и за обедом не рассказывал уже о своем местничестве с князем Пронским, а продолжал позорить мещовского воеводу и подарил серебряный алтынник Тришке за то, что этот догадливый шут на боярский вопрос, хочет ли он познакомиться с Федькой Токмачевым, отвечал: «Нет, Максимыч! Я со своей братьею, дураками, не знаюсь». Вечером Куродавлев вышел опять со своим гостем на луг, на котором собрались по-прежнему удалые молодцы, пригожие молодицы и девицы красные, песенки попеть, поиграть в хороводы и покачаться на колысках: так назывались в старину висячие качели. На этот раз, вероятно по приказанию боярина, хороводы кончились забавами, которые напоминали олимпийские потехи древних греков. Дворовые люди и крестьяне бегали взапуски, боролись в охабку и в одноручку, бились в кулачки один на один и, наконец, составили кулачный бой стена на стену. Эти кулачные бои имели в старину свои правила, законы и представляли довольно верную картину настоящего боя. Обе стороны маневрировали, то подвигались вперед, то отступали назад; перед каждою стеной рассыпаны были, как застрельщики, отбойные бойцы; к ним высылали с обеих сторон подкрепления, и все это оканчивалось обыкновенно общей свалкой, а потом совершенным расстройством и бегством одной из стен… Все участвующие в кулачном бою должны были драться с непокрытыми головами: кто надевал шапку, тот становился лицом неприкосновенным, и его, точно так же, как лежачего, не дозволялось бить никому. Само собою разумеется, что и тот, кто был в шапке, не смел уже никого ударить; в противном случае его избили бы до полусмерти.

Хотя Ферапонт был страстный охотник до борьбы и кулачного боя, однако ж не принимал никакого участия в этих молодецких потехах, а присоединился к толпе зрителей, которые, почти все без исключения, состояли из стариков, ребятишек и баб.

– Ведь это твой служитель, Дмитрий Афанасьевич? – сказал боярин, взглянув нечаянно на Ферапонта.

– Где, Юрий Максимович? – спросил Левшин.

– А вон там, подле баб.

– Да, это мой слуга Ферапонт.

– Экий ражий детина!.. Да что это он так коверкается.

В самом деле, Ферапонт, не замечая, что на него смотрит Куродавлев, делал какие-то знаки своему барину, кивал и, наконец, поманил его просто к себе рукою.

– Эй ты, Ферапонт! – закричал боярин. – Кого ты это к себе манишь?

– Никого, батюшка Юрий Максимович! – отвечал Ферапонт, выступая вперед и кланяясь боярину.

– Так что ж ты рукою-то к себе махал?

– Так, батюшка, – муха… привязалась, проклятая! – молвил Ферапонт, подмигнув значительно своему боярину.

– Что ж ты, брат, – продолжал Куродавлев, – стоишь там с бабами да смотришь?.. Мне сказывали, что ты силач. Коли не хочешь к стене пристать, так вызови кого-нибудь.

– Нет, батюшка Юрий Максимович, мне что-то сегодня нездоровится.

В эту самую минуту раздался на лугу громкий голос: «Нечестно, дворовые, нечестно!.. Лежачего не бьют!»

Вслед за этим поднялся общий крик, посыпались ругательства. «Стойте грудью, братцы! – кричали мужики. – Бейте холуев!» – «Сюда, молодцы, сюда! – заревели дворовые. – Катайте сермяжников!» Противники кинулись друг на друга, обе стороны смешались, и началась ужасная свалка. «Эге! – шепнул боярин, вставая. – Да они уж расходились непутем!.. Эй вы! – зыкнул он своим молодецким голосом. – Ребята, шабаш!» Лишь только прогремел этот приказ, все затихло. «Кто смеет бить лежачего?» – продолжал боярин, подойдя к присмиревшим бойцам. Сотни голосов отвечали на этот вопрос: одни обвиняли, другие оправдывались. «Молчать, – закричал Куродавлев. – Никто ни гугу!.. Говори ты, Мирошка Козырь!..» – промолвил он, обращаясь к широкоплечему мужику с растрепанной рыжей бородой и огромной шишкой на лбу. «Помилуй, государь Юрий Максимович! – сказал мужик. – Изволь сам рассудить: при мне Пахомку Лысого твои дворовые сбили с ног, да и ну его, лежачего, валять не на живот, а на смерть!»

– Врет он, батюшка! – прервал один из дворовых. – Вовсе не лежачего. Он было хотел прикинуться – упал! Да мы его подняли: двое держали под руки, а третий бил. А били его за то, что он ударил Митьку Сурка, а ведь Митька-то Сурок был в шапке.

– Давай сюда Митьку Сурка и Пахомку Лысого! – сказал Куродавлев.

Двое бойцов, один с подбитым глазом, другой с разбитыми скулами, вышли вперед. Дворовые и мужики обступили плотной толпой своего боярина – и суд начался.

Левшин воспользовался этой минутою: он подошел к своему слуге.

– Дмитрий Афанасьевич, – шепнул Ферапонт. – Пожалуй-ка, батюшка, сюда.

– Да что ты? – спросил Левшин.

– А вот как отойдем поодаль, так я тебе скажу… Пожалуй сюда, батюшка!.. Вот за амбары-то, там никого нет.

– Ну, что такое?.. Говори скорей! – сказал Левшин, когда они зашли за угол огромных барских житниц.

– А вот что, Дмитрий Афанасьевич: я хотел в воскресенье ехать в Федосеевский скит, чтобы повидаться с Дарьей…

– Ну да!.. Так что?

– А то, что ехать мне будет незачем.

– Как незачем?

– Да, батюшка!.. Ведь Дарья-то здесь.

– Здесь?..

– Пешком пришла; говорит, что ей надо с тобой повидаться?

– Где она?

– Да там, за боярским огородом, в коноплях.

– Так пойдем же скорей!

– А вот пожалуй со мной.

Ферапонт повел своего боярина вдоль плетня, из-за которого поднимался целый лес яблонь и вишневых деревьев.

– Ну, что, видишь, батюшка? – сказал Ферапонт. – Вон в красной душегрейке – это Дарья. Эка девка-бой, подумаешь!.. Еще хорошо, что я успел ее перехватить, а то вот так прямехонько к тебе и ломит!.. Мы с ней только словечка два-три перемолвили… Вишь, хозяин-то, Андрей Поморянин, согнал ее со двора… Уж как она его позорит – Господи!.. И с дочкой-то своей он что-то недоброе хочет сделать… Да вот она сама тебе все перескажет…

Дарья, увидев Левшина и Ферапонта, вышла к ним навстречу.

– Здравствуй, Дарья! – сказал Левшин. – Ну, что ты?

– Что, батюшка? – промолвила Дарья, всхлипывая. – Ведь злодей-то меня выгнал!.. Выгнал, кормилец!.. «Ступай, дескать, куда хочешь!» А куда я пойду?.. Человек я одинокий: ни роду, ни племени. Есть одна тетка, да и та в Казани… Злющий этакий! Чтоб ему самому издохнуть где-нибудь под елкой, жиду проклятому!..

– Да уж не бойся, Дарья, – прервал Левшин, – я тебя не покину. Ну, что Софья Андреевна?

– Что, батюшка!.. Коли ты не выручишь, так пропала ее головушка!.. Да вот я тебе все расскажу. Как ты, батюшка Дмитрий Афанасьевич, изволил от нас уехать, в тот же самый день, около полуден, пожаловал к нам из Мещовска какой-то приказный, от тамошнего воеводы Токмачева; хозяин принял его с честию, отвел к себе в образную да там с ним и заперся. Вот я думаю себе: «О чем это они втихомолку толкуют меж собой?.. Дай-ка послушаю! Рядом с образной есть покоец, в котором Андрей после обеда отдыхает, – я и шмыг туда!.. Подкралась потихоньку к двери да ушком-то к замочной щелке. Что же ты думаешь я услышала, Дмитрий Афанасьевич?.. Хозяин-то просватал свою дочку за мещовского воеводу, а тот прислал ему сказать: привези, дескать, ее в воскресенье ко мне в город, а уж у него все будет готово. Лишь приедете, так тут же и к венцу: надобно, дескать, этим делом круто повернуть; если сказать ей вперед, так, чего доброго, она еще, пожалуй, заломается – начнет говорить, что я ей не ровня, да то, да се; а как вдруг из повозки да в церковь, так этак будет лучше: девка не успеет и опомниться. «Ах, злодеи! – подумала я. – За что они Софью-то Андреевну сгубить хотят? Ведь этот Токмачев ей в дедушки годится! Да, говорят, уродина какой: горбатый, плешивый!..» Вот, слышу, приезжий прощается с хозяином; я скорей от дверей да к окну и ну тереть тряпицей стекла. Андрей проводил гостя, вернулся назад и говорит мне: «Ты что здесь, голубушка, делаешь? Зачем пришла?» – «А вот, батюшка, стеклышки протереть». – «То-то стеклышки!.. Да напрасно трудишься, любезная; изволь-ка забрать свои пожитки, да чтобы сегодня же тебя здесь не было!.. Слышишь?» Я так и обомлела!.. «Как, батюшка!.. Ты меня гонишь вон?» – «Да, матушка, не прогневайся!» – «Помилуй! За что?» – «А так! Чтоб ты на огород-то приезжих молодцов не водила… Да что с тобою толковать; пошла, пошла!» Я было в слезы… куда! Повернул меня, да и в шею!.. Ну, батюшка, хоть я человек смирный, а зло меня взяло!.. Выгнать бесприютную сироту!.. Что он, мошенник, какие знает за мной художества?.. Я девка честная!.. Небось Марфутку-то не выгонит, скаред этакий! «Постой же! – думаю. – Коли ты гонишь меня вон как собаку, так я же тебе, голубчик, и сама насолю!» Вот я к Софье Андреевне… Сидит, пригорюнившись, моя горемычная… Уж так мне ее жаль стало!.. «Что ты так призадумалась, красавица моя? – сказала я. – Уж не чует ли твое сердечко, что тебя выдают замуж за этого старого лешего мещовскего воеводу Токмачева?..» – «Как!» – вскрикнула Софья Андреевна. «Да, родимая, послезавтра, сиречь в воскресенье, батюшка отвезет тебя в город да тут же и под венец». Софья Андреевна всплеснула руками и покатилась словно мертвая. Я попрыскала ее водицей – очнулась моя голубушка! Да только не на радость: ухватила меня руками за шею, припала к плечу, да так рекой и льется!.. «Эх, матушка! – сказала я. – Что толку-то плакать: ведь на это не посмотрят; а коли хочешь, я тебе помогу». – «Да как же ты мне поможешь?» – промолвила она сквозь слезы. «А вот как: я пойду к Дмитрию Афанасьевичу: село Толстошеино отсюда верст тридцать, так я завтра же с ним увижусь. Была бы только твоя воля, а уж он тебя выручит; и коли дело на то пошло, так в воскресенье ты выйдешь замуж, да только не за этого старого хрыча – что б ему, проклятому, последним зубом подавиться!» – «Да как же это?» – спросила Софья Андреевна. «Вестимо как!.. Дмитрий Афанасьевич приедет сюда тайком вместе со мной, ты к нам выйдешь…» – «Как! – молвила Софья Андреевна. – Я убегу от моего отца, выйду замуж без его благословения»… – «Эх, матушка, – сказала я, – это дело поправное: теперь не благословит, так благословит после; не целый же век станет гневаться… Кто и говорит – на первых порах посердится, а там, глядишь, и помилует. Ну а коли ты выйдешь за этого старого пса Токмачева, так что тебе и в отцовском благословении?.. Ведь постылый-то муж – беда, матушка! А он же, проклятый, чего доброго, проживет аридовы веки!.. Эй, Софья Андреевна, не послушаешься меня, станешь у себя локотки кусать!» Куда! Моя Софья Андреевна и руками и ногами! «Как, дескать, бежать из родительского дома – да этакую беглянку сам Бог не благословит». Я и то, я и се… нет, под лад не дается!.. «Ну, матушка, – молвила я, – воля твоя, как хочешь: ведь не меня выдают замуж, а тебя. Ступай за Токмачева: может быть, он тебе полюбится. А я все-таки пойду к Дмитрию Афанасьевичу. Ведь твой батюшка меня выгнал, так авось он, кормилец, куда-нибудь меня пристроит. Да только как сказать ему?.. Ох, Софья Андреевна, губишь ты молодца! Я, знаю, он не переживет этого горя». – «Что ты говоришь?» – сказала Софья Андреевна. «Да, матушка, да! Не переживет: коли сам на себя рук не подымет, так, уж верно, зачахнет с тоски. Да тебе что до этого: ты, сударыня, будешь воеводшей, выйдешь замуж с отцовским благословением, и коли дойдет до тебя слух, что Дмитрия Афанасьевича не стало, так тебе старый муж и поплакать о нем не даст – сохрани Господи!.. Ну, прощай, матушка, когда-то Бог приведет увидеться».