Текст книги "Брынский лес"

– Пожалуй, Дмитрий Афанасьевич! – сказал Ферапонт. – Все готово. Теперь-то настоящая и езда: по холодку ехать и коням легче, и нам привольнее. Да нас же, – продолжал он вполголоса, – только что не в шею отсюда гонят!.. Поедем, батюшка!

Левшин молча пошел вслед за Ферапонтом; они сели на коней, и когда выехали за ворота скита, из сторожки выглянула Дарья и сказала шепотом Ферапонту: «Смотри же, голубчик, не забудь: Аксинья Никитишна».

– Не бойсь, лебедка, не забуду! – промолвил также шепотом Ферапонт.

– Ну, прощай, добрый молодец!

– Прощай, мое солнышко весеннее! – сказал Ферапонт, подмигнув Дарье и надевая набекрень свою войлочную шапку.

IV

Когда наши путешественники отъехали с полверсты от скита, Ферапонт сказал своему барину:

– Ну, батюшка, какого мы дали крюка!.. Я все расспросил порядком. От постоялого двора, где мы вчера кормили, до села Толстошеина считают с небольшим двадцать верст; а теперь нам придется ехать верст шесть до одного раскольничьего скита: в нем живут какие-то федосеевцы, с которыми Андрей Поморянин и знаться не хочет. От этого скита до полсела Куклина без малого пятнадцать верст, а от Куклина до Толстошеина, почитай, тоже, ан и выходит гораздо за тридцать. Да это бы еще ничего, а вот что худо, Дмитрий Афанасьевич: лошадки наган сенца пощипали, а овса-то не успели перехватить. И на водопой их не водили… Да что это хозяин наш так заторопился?.. Как разбудили меня, я вскочил – глядь: а уж кони оседланы!.. Вот они раскольники-то, батюшка!.. Нет, мы, православные, не так гостей принимаем: кушай вдоволь, спи себе до полудня, прохлаждайся, а пришла пора ехать, так мы и ворота на запор!.. А это что? «Просим, дескать, милости!.. Рады гостю дорогому… Только не засиживайся, а не то в шею!..» Ну что, батюшка, успел ли ты намекнуть Андрею о своем дельце?..

– Он все знает, – сказал Левшин.

– Ну что ж?

– Что, Ферапонт!.. Не судил мне Господь быть счастливым!

– Как так?.. Да неужели он не выдает за тебя своей дочери?

– И слышать не хочет!

– Нет!.. Да что ж он – рехнулся, что ль! Коли ты ему не зять, так за кого же он хочет выдать свою дочь?.. Ах он балахонник проклятый!.. Уж не прочит ли он свою дочку за какого-нибудь знаменитого воеводу? Лишь, боярин какой!.. Сермяжник этакий!.. Да ты, батюшка, не кручинься, – продолжал Ферапонт, посматривая с участием на своего барина. – Это еще дело поправное.

– А как ты его поправишь? – сказал Левшин. – Уж не думаешь ли ты, что я забуду Софью… полюблю другую?..

– И это бывает, Дмитрий Афанасьевич…

– О нет, Ферапонт!.. Я уж тебе говорил, что без нее и жизнь мне не красна… Мне и прежде было тяжело, а теперь… о, теперь… я, верно, зачахну с горя!.. Да не качай головой: вот как тоска сведет меня в могилу, так поневоле поверишь!..

– Эх, батюшка барин!.. Да почему ж ты говоришь, что тебе стало теперь еще тяжелее? А прежь сего знал ли ты, где живет твоя красавица?

– Нет. Я не знал даже, кто ее отец и как его зовут.

– Ну, видишь ли!.. Вот тогда было от чего кручиниться – поди-ка, отыщи на святой Руси того, кого не знаешь по имени!.. А теперь то ли дело: ты знаешь, где она живет, да и мы-то станем жить близехонько: от села Толстошеина до Андреева скита рукой подать… Мало ли что может случиться? Верней всего, что сам Андрей спохватится. Ведь он это так, сдуру тебя ошеломил!.. А не то хотел почваниться да поломаться над тобой. Погоди, батюшка, перемелется рожь – будет мукой!.. Дочка станет к нему приставать, а ты меж тем весточки от нее получать будешь.

– Весточки!.. Да через кого же?

– Ну уж, так и быть, все тебе скажу!.. Ведь Дарья-то стоит в том, что она моя суженая; коли правду сказать, так и я не прочь – девка такая здоровенная, знатной будет работницей!.. Вот она мне и сказала: «Есть, дескать, у меня знакомая старушка, Аксинья Никитична; живет она в скиту федосеевского согласия; вы мимо его поедете. Поклонись ей и скажи, чтоб она ждала меня к себе в будущее воскресенье; а ты и сам, молодец, приезжай из села Толстошеина, так и со мной повидаешься, и барину твоему привезешь весточку от Софьи Андреевны».

– Ну что ж, Ферапонт, ты, верно, обещал?

– Вестимо, батюшка!.. Коли девица красная зовет на свиданьице, так молодцу непригоже отнекиваться. Ну, Дмитрий Афанасьевич, правду ли я тебе говорил, что дело-то поправное?.. Андрей поупрямится, да как увидит, что с дочкой-то делать нечего…

– Нет! – прервал Левшин. – Он не сжалится над ее слезами. Андрей сказал мне, что ему легче видеть свою дочь в гробу, чем женою того, кто исповедует никонианскую веру.

– Так вот что?.. Ну, коли этот шальной станет все играться, так что ж?.. Или доброму молодцу в нареканье оставаться?.. Что, в самом деле: была бы только ее воля, а ведь она не за тремя каменными стенами живет!. Подъехал вечерком на лихой тройке, притаился на задах, да и жди урочного часу. Ей долго ли, – шмыг в калитку, а мы и тут!.. Под белы руки, в телегу – да и катай!..

– И ты думаешь, она согласится?

– И, батюшка, коли любит, так на все пойдет… Кто и говорит: с отцовским благословеньем лучше, да коли отец-то этакой упрямый леший!.. А знаешь ли что, Дмитрий Афанасьевич: может статься, он и радехонек будет, коли ты дочку-то его сманишь?

– Почему ты это думаешь?

– Да как же, батюшка: она выйдет за богатого помещика, а он перед своей братьей, старообрядцами, прав останется: «Моей, дескать, воли не было, братцы: девка-то, не спросясь меня, под венец пошла. А уж коли их повенчали, так делать нечего, развенчивать не станут».

Несмотря на то что все эти предположения и надежды казались Левшину не очень сбыточными, он слушал с жадностью утешительные речи Ферапонта. Левшин выехал из Андреева скита с отчаянием в сердце, а теперь хотя и не смел ни на что надеяться, но уж и то было для него большой отрадой, что Софья может, хотя изредка, давать ему о себе весточку. Мало-помалу на сердце у него стало полегче. «Бог весть, – думал он, – когда я увижу опять Софью?.. Но, по крайней мере, буду знать, что с ней делается; может быть, Андрей и в самом деле сжалится над своей дочерью; а коли не сжалится да еще вздумает выдать ее насильно замуж, так я узнаю об этом – и тогда… О! Только бы Софья-то захотела, а уж я выручу ее!»

Наши путешественники проехали версты четыре, не говоря ни слова. Дорожка, по которой они с трудом пробирались, была проложена по сыпучим пескам; кругом не видно было ни травки, ни цветочка. Одной отрадой для глаз были сучковатые ели, высокие сосны со своей мертвой зеленью и кой-где небольшие лужайки, поросшие, вместо травы, желтоватым мхом и мелкими кустами можжевельника.

– Эх, батюшка! – промолвил наконец Ферапонт. – Пора бы нам коней напоить: вишь, как у них пахи-то подвело!.. Они, сердечные, со вчерашнего дня капли воды не видали… Да и места-то здесь какие!.. Вот уж я давно посматриваю, нет ли где травки или проточной водицы, – нет как нет!.. Дождевые водопромоины пополам с песком, да сухие еловые шишки – кушай и пей себе на здоровье!..

– А вот мы, чай, скоро доедем до этого скита, где живет Дарьина знакомая.

– Кажись бы, надо скоро доехать. Да шут их знает: скажут шесть верст, а глядишь – все десять!.. Постой-ка, Дмитрий Афанасьевич! Видишь, вон там избушка какая-то?.. Может статься, и колодец есть… Поедем-ка, батюшка, поскорее.

Путешественники подъехали к небольшой избе, у которой тесовая кровля была окаймлена со всех четырех сторон широким желобком; на углах были сделаны деревянные отливы, а от них проведены другие желобы в огромной величины плетушку, обмазанную снаружи и изнутри глиной; эта плетеная посудина походила на большой продолговатый чан и была почти вся наполнена водой.

– Вот знатный водопой! – сказал Ферапонт, остановив свою лошадь. – Смотри, Дмитрий Афанасьевич, как ухитрились!.. Простая плетушка, а вода-то в ней стоит как в чану!.. Сойдем-ка, батюшка, с коней, так я их обоих разом напою.

– Что вы, что вы? – вскричал, выходя из избы, небольшого роста мужик с калмыковатым лицом, косматой головою и жиденькой светло-русой бородкой. – Не смейте поить здесь лошадей!.. Не оскверняйте воды небесной!

– Воды небесной? – повторил Ферапонт. – А! вот что!.. Это у тебя дождевая водица… Так что ж, дядя, и по лужам-то везде дождевая вода… Чем она лучше другой?

– То по лужам, а разве ты не видишь, что это купель?

– Купель?.. Что ты, перекрестись!.. Какая это купель!

– Полно, Ферапонт, – прервал Левшин. – Не наше дело. Послушай-ка, любезный: коли здесь нельзя, так укажи, где нам напоить коней.

– Да вот недалеко отсюда речка; ступайте прямо: там можно поить лошадей; уж что осквернено, того не осквернишь.

– Поедем, Ферапонт.

– Постойте-ка, постойте! – сказал хозяин избы. – Вы люди, кажись, добрые: хотите ли, братцы, омыть грехи ваши и окреститься крещеньем истинным?

– Ax ты полоумный этакий! – вскричал Ферапонт. – Вот еще что вздумал!.. Да разве мы люди не крещеные?..

– Нет, братцы!.. Или вы не знаете, что наступили времена антихристовы и ничего уже нет чистого на земле?.. Нет ни рек, ни озер, ни источников, ни колодцев, ни студенцов, которые не были бы осквернены прикосновением окаянных слуг антихристовых. А коли неоскверненной воды не обретается на всем лице земли, так не подобает ли нам креститься во единой воде, иже с небес исходит?

– Сиречь дождевой? – сказал Левшин. – Да уж мы, дядя, в ней вчера покупались – нитки живой на теле не осталось.

– Поедем, батюшка, – прервал с приметной досадою Ферапонт. – Что слушать этого шального!.. Вишь, он как с перепоя и сам не знает, что говорит.

– Послушайтесь, братцы! – кричал им вслед хозяин избы. – Эй, говорю вам, примите крещение в воде небесной, да не помянутся грехи ваши!.. Не губите ваших душ – послушайтесь меня!

– Дери горло-то, дери! – шепнул про себя Ферапонт. – Вот напустил на себя какую дурь, уродина этакий!.. Ну, батюшка Дмитрий Афанасьевич, народец живет в здешней стороне!.. Что это такое?.. С виду люди как люди, а с любым заговори, – понесет такую околесицу, что уши вянут!.. Ну, где видано, чтобы крещеных людей перекрещивали?.. И добро бы еще он был чернец или церковник какой, а то простой сермяжник!.. Да ему, лапотнику, и мордвина не след крестить… Кто его в попы-то ставил, чучело этакое!

– Эх, Ферапонт, охота тебе сердиться! – сказал Левшин.

– Да как же, Дмитрий Афанасьевич, обидно!.. Уж эти раскольники хотят нас, православных, перекрещивать!.. Скопил в плетушку дождевой водицы, да и кричит: «Креститесь, братцы, крещеньем истинным!» Эх, батюшка, будь я без тебя, так я бы этого перекрещеванца окрестил по-своему!.. Перестал бы он у меня свою плетушку купелью называть!.. Кабы ребра два не дощупался, так заказал бы и другу и недругу перекрещивать православных христиан.

– Ну вот еще! – прервал Левшин. – Вчера было нам за что драться с раскольниками, а теперь из чего мы станем с ними ссориться?

– Так, батюшка, так! Да зло берет!.. Что ж, в самом деле, мы их зовем только раскольниками, а они уж нас крестить хотят!.. Словно мы жиды какие.

В продолжение этого разговора наши путешественники подъехали к небольшому холму, у подошвы которого струился широкий ручей. По всему скату холма и по берегу ручья разбросаны были в живописном беспорядке высокие избы и низкие лачужки. Этот скит, совершенно похожий на обыкновенные деревни, не был обнесен изгородью, и только по одной молельне, на кровле которой водружен был восьмиконечный крест, можно было догадаться, что тут жили раскольники. Над ручьем, против самой молельни, стоял деревянный шатер, над которым также возвышался восьмиконечный крест.

– Послушай-ка, любезный! – сказал Ферапонт одному молодому парню, который ехал порожняком в телеге навстречу нашим путешественникам. – Ведь это скит федосеевского согласия?

– Ну да! – отвечал парень, взглянув с любопытством на проезжих.

– Укажи-ка нам, молодец, где живет здесь Аксинья Никитична.

– Бабушка Аксинья – портниха?.. А вот с краю-то третья изба – против самой иордани.

– Сиречь вот этого шатра, что на реке-то?

– Шатра?.. Какого шатра?.. Тебе говорят: против иордани… Разве шатры с крестами-то бывают?

Ферапонт и Левшин, подъехав к низенькой избушке, сошли с коней; под окном на завалинке сидела пожилая баба, лет шестидесяти; на ней, сверх синего сарафана, который отличался покроем от нынешних только тем, что был вовсе без грудной выемки, надета была серая суконная телогрея с красной оторочкой. На голове ее была бисерная повязка и большая фата из пестрой бумажной материи. Наружность этой старухи была весьма приятная: ее умные голубые глаза одушевлялись веселостью, а правильные черты лица и некоторые остатки прежней красоты доказывали, что некогда она была очень хороша собой.

– Не ты ли, бабушка, Аксинья Никитична? – спросил Ферапонт.

– Я, кормилец, – отвечала старуха. – Что тебе надобно?

– Мы были в скиту Андрея Поморянина, и меня Дарья просила отвезти тебе поклон.

– Спасибо, молодец, спасибо!.. Ну, что она, подобру ли, поздорову?

– Все слава Богу!.. Собирается к тебе в гости.

– Милости просим! Давно пора…

– Жди ее, бабушка, к себе в будущее воскресенье.

– Будем ждать, мой отец, будем!

– Да уж и я, Аксинья Никитична, твой гость.

– Ты, батюшка?.. А ты зачем ко мне пожалуешь?

– Да ведь Дарья-то моя суженая.

– Вот что?.. Ну, батюшка, милости просим!.. Аи Дарьюшка! исполать ей!.. Какого она себе женишка вымолила… Да как это вас Господь свел?.. Что вы приглянулись, что ль, друг другу?

– Видно, что так, бабушка!

– Что ж ты, молодец, очень ее любишь?

– Да так-то люблю, что коли скажу, так не поверишь.

– Как не поверить, батюшка!.. Дело бывалое: ведь и я не всегда была старухою; было и мое времечко, и про меня говорили: «Сухота, дескать, сердцу молодецкому!..» Э, да что это я?.. Тьфу! Старуха старая, а какие речи говорю! Ох, я многогрешная, многогрешная! – продолжала Аксинья, вытаскивая из-за пояса четки. – Ну вот, не успею покаяться, и опять за то же!.. И что за радость вспоминать про прежние годочки?.. Ведь они уж не вернутся!

– Дмитрий Афанасьевич! – сказал Ферапонт. – Побудь покамест здесь, а я напою коней. Ведь в речке-то можно, бабушка?

– Пожалуй себе!.. Только вон туда, вниз, подальше.

– Скажи мне, Аксинья Никитична, – спросил Лев-шин, оставшись один со старухою, – что ж это за человек такой живет недалеко отсюда, у самой дороги, – что, из ваших, что ль?

– Наш, батюшка, наш!.. Так, убогий человек, юродивый Павел, по прозванию Калмык. Он, верно, хотел вас крестить в дождевой воде?

– Да, бабушка!.. Я так и думал, что он безумный.

– Нет, не безумный – и старец усердный, большой постник, да, видно, у него ум за разум зашел… Мало ли и нам возни-то с ним было! Он на прошлой неделе сбирал собор.

– Собор!.. Какой собор?

– Как же!.. Ивана Ерша, Илью Степанова, всех наших учителей и наставников собрал.

– Что ж они, о чем с ним толковали?

– Что, батюшка, грех, да и только!.. Зачали за здравие, а свели за упокой!.. Собрались о вере толковать, а покончили смехом.

– Смехом?

– Да, батюшка. Павел начал говорить об антихристе, стал уговаривать братию, чтоб все крестились в дождевой воде – другой, дескать, неоскверненной воды на всей земле нет. Вот отец Илья и говорит ему: «Мы тебе, Павел, без знаменья не поверим. Святые проповедники чудеса великие творили: болящих исцеляли, мертвых воскрешали; а ты, Павел, во уверение наше хотя единого жука или муху оживотворь!» – «Нет, братие, – сказал Павел, – я вам другое покажу знамение: дайте мне какую хотите отраву, при вас же выпью и невредим останусь». Илья хотел было попотчивать купоросным маслицем, да Иван Ерш отговорил и вместо отравы поднес ему стакан доброго вина, а Павел отродясь его не отведывал… Вот, батюшка, как он увидел, что ему от этого зелья никакой болезни не приключилось, так загорланил пуще прежнего: «Что, дескать, окаянные! Видите ли, что ваша отрава меня не берет?.. Будете ли теперь меня слушаться?.. А коли вам этого мало, так давайте еще стакан». Как у него в головушке-то позашумело, так он перестал и о вере говорить. Только что кричит: «Подавайте вашей отравы!» Отец Алексей велел поднести ему третий стакан, да и говорит: «Слушай, Павел, коли после этого ты будешь сидеть прямо, так вера твоя права, а коли покривишься, так и вера твоя кривая». Как Павел хватил третий стакан, так его вовсе разобрало; он не успел и двух слов вымолвить, свалился под лавку, да тут и заснул.

– Ну что ж, как он выспался?

– И, батюшки!.. Начал нас всех позорить на чем свет стоит!.. «Я, дескать, вас, окаянных неслухов, призывал к истинному крещению, да вы не хотели – так нет же вам чести со мною! Пойду на перепутье и стану всех проезжих крестить».

– Хорошо, что вы не послушались этого шального; где видано, чтоб крещеные люди перекрещивались?

– Нет, батюшка, и наши все перекрещиваются.

– Что ты, бабушка?

– Да, молодец!.. Только не в дождевой воде, а вот здесь в речке… Вот видишь, прямо-то – иордань!

– Так и ты, Аксинья Никитична, перекрещивалась?

– Мне зачем, кормилец! Я уж человек не молодой: меня крестили по-старинному, когда православная вера не была еще в растлении. Вот Дарье так надобно креститься. Я давно уговариваю, а ее все этот пострел Андрей Поморянин сбивает.

– Ну, батюшка, – сказал Ферапонт, подводя Султана, – садись-ка, пора в путь!.. Мне сказали, что отсюда все прямая дорога вплоть до полсела Куклина, а там нам укажут… Послушай, бабушка: коли Дарья придет к тебе прежде, чем я приеду, так скажи ей, что я безотменно буду.

– Скажу, батюшка!.. Ну, прощайте, добрые молодцы! Не поминайте лихом.

– Счастливо оставаться, Аксинья Никитична! Смотри припасай пирогов к воскресенью; да коли бражки выставишь, так мы тебе челом; а коли винца – так и подавно!

V

Солнце было уже высоко, когда Левшин и Ферапонт, проехав полсело Куклино, стали приближаться к цели своего путешествия. Версты за две до вотчины боярина Куродавлева проселок, по которому они ехали, вывел их на большую Мещовскую дорогу. Миновав боярский хутор с обширной винокурней, на которую Ферапонт поглядел очень умильно, путешественники повернули в широкую просеку. Она оканчивалась на берегу небольшого, но весьма красивого озера. Когда они выехали из леса, перед ними раскрылся очаровательный вид. Сверху от них, прямо через озеро, на гористом берегу возвышались огромные хоромы, которые, со своими службами и всей усадьбой, походили на небольшой городок. С первого взгляда Левшин заметил, что боярин Куродавлев хотел выстроить себе дом, похожий – разумеется, в малом виде – на знаменитый Коломенский дворец… Средину его составляло большое двухэтажное здание с высокой выгнутой кровлей, у которой выпуклые бока суживались книзу. С правой стороны к этому зданию была пристроена вышка; она, по своей двойной кровле и остроконечному верху, походила на небольшие безыменные башни Московского Кремля. С левой стороны крытым переходом соединялся с главным зданием красивый терем о трех жильях с большими уступами. К этому терему примыкала особая палата с куполом или главою, которой недоставало только креста, чтоб совершенно походить на церковную главу. Левшин узнал впоследствии, что в этой палате была образная боярина Куродавлева. Все это огромное здание, не исключая самой вышки, было построено из толстых сосновых брусьев. Направо от господского дома, который со своими принадлежностями, двором и огородом занимал несколько десятин земли, начинался длинный порядок красивых изб; в них жила отдельными семьями многолюдная дворня боярина. На левой стороне на большом пространстве разбросаны были конюшни, скотные дворы и обширная псарня с высокой светлицей для боярских соколов и кречетов. Вся описанная мною усадьба занимала почти весь берег, противоположный тому, на котором в эту минуту находился Левшин. Полюбовавшись несколько минут этим прекрасным видом, Левшин повернул налево и поехал берегом озера вдоль длинного порядка крестьянских изб.

– Ну, батюшка! – сказал Ферапонт. – Как здесь мужички-то пообстроились!.. Одна изба лучше другой!.. И то сказать: лесу-то им не занимать-стать!.. Да, видно, и барин у них милостивый и добрый.

– А что?

– Как же, Дмитрий Афанасьевич!.. Посмотришь, в иной деревне народишко такой чахлый, испитой, взглянуть не на что!.. А здесь, погляди-ка, батюшка, какие все ребята дородные – молодец к молодцу!.. А бабы-то!.. Вон сидит на завалинке – печь печью! Вон и другая… видишь, батюшка?

– Вижу, так что ж?

– А то, Дмитрий Афанасьевич, что, видно, житье-то их не плохое: с горя люди не жиреют.

Миновав село, наши путешественники переехали через плотину и повернули направо по широкой дороге, которая вела прямо к господской усадьбе. Подъехав к воротам, Левшин, из уважения к высокому сану хозяина, не въехал на двор: он отдал своего коня Ферапонту и пошел пешком. На крыльце боярского дома стояло человек пять служителей, а посреди двора, кругом высокого столба, который оканчивался лежачим колесом, похаживал на цепи ручной медведь. Когда Левшин стал приближаться к дому, двое слуг сошли вниз навстречу гостю, поклонились ему в пояс и ввели под руки на крыльцо. В сенях дворецкий боярина, встретив Левшина обыкновенным приветствием: «Добро пожаловать, батюшка, милости просим!», вошел вслед за ним в огромную прихожую. В ней сидело на скамьях до тридцати слуг, просто, но очень опрятно одетых. Вдоль одной из стен прихожей развешаны были длинные пищали, винтовки, ручницы, сабли, ножи, чеканы, кольчуги и железные шапки-ерихонки. На другой висела богатая конская сбруя, охотничьи рога и шкуры затравленных волков и лисиц, а у дверей, ведущих в соседний покой, стояли: с одной стороны чучело огромного медведя, убитого самим хозяином, а с другой – большая клетка, в которой сидел ученый ворон. Когда Левшин вошел в прихожую, все слуги встали и поклонились ему очень вежливо.

– Как прикажешь о себе доложить боярину? – спросил дворецкий.

– Доложи Юрию Максимовичу, что стрелецкий сотник Левшин приехал к нему из Москвы с письмом от боярина Кириллы Андреевича Буйносова.

– От Кириллы Андреевича?.. Ну, батюшка, порадуешь ты нашего боярина! Пожалуй сюда, – вот в этот покой. Я пойду доложу о тебе.

Левшин вошел в соседний покой; в нем вся домашняя утварь состояла, так же как и в прихожей, из одних лавок, да сверх того стоял дубовый стол, покрытый узорчатой скатертью, на которой вытканы были изображения тарелок со всем столовым прибором и блюда с жареным павлином, поросенком, пирогами и разным другим кушаньем. Вместо нынешних люстр опускались с потолка на тоненьких бечевках красивые клетки с певчими птицами; и у одного из окон в круглом коробе, с нитяным плетеным верхом, бился и вавакал неугомонный перепел… Минут через пять вошли из прихожей двое слуг: один с лоханью и умывальником, другой с подносом, на котором стояла серебряная кружка. Левшин вымыл руки, обтер мокрым полотенцем запыленное лицо и выпил с большим удовольствием кружку холодного меда, который показался ему очень вкусным. Вскоре затем явился опять дворецкий и сказал, что боярин дожидается с нетерпением своего гостя. Левшин, идя вслед за ним, заметил, что почти все комнаты были тесны, без всякого убранства и по большей части обезображены огромными и неуклюжими печами. Пройдя крытым переходом, они стали подыматься в верхнее жилье терема. Дворецкий остановился у дверей, подле которых сидели два мальчика, одетые в красные терлики. Один из них отворил дверь, и Левшин вошел в обширную, обитую малиновым сукном светлицу; по стенам ее висели турецкие ятаганы и пистолеты в серебряной оправе, дорогие кызылбашские сабли, стальные зерцалы, то есть латы с золотой и серебряной насечкой; на широких полках расставлены были серебряные кружки, братины и китайские фарфоровые сули, а в особом ставце за стеклом стояли жалованные кубки, высокая горлатная шапка боярская и лежал серебряный шестопер, или булава, богато украшенная бирюзой и драгоценными каменьями. В переднем углу, то есть под образами, сидел боярин Юрий Максимович, перед ним, на небольшом столике, лежала раскрытая книга в бархатном переплете. На боярине был шелковый турецкий кафтан, то есть длинное платье без козыря и петлиц, похожее своим покроем на бухарский халат. Хотя темно-русая, окладистая борода Куродавлева была уже с проседью, но он мог еще, по своему росту, осанке и бодрому виду, называться молодцом. Во всех чертах его красивого и мужественного лица выражались веселость, привет и эта русская удаль, для которой, при случае, все трын-трава. В его улыбке было много радушия; но если б Левшин был хорошим физиономистом, то без труда бы заметил по взгляду и особенному выражению в голосе, что Куродавлев, несмотря на свою веселость и добродушие, вовсе не чужд этой боярской спеси, которая была некогда любимым грехом всех русских сановников.

– Добро пожаловать, господин сотник! – сказал Куродавлев, не вставая сам и не приглашая Левшина садиться. – Полно, так ли доложил о тебе мой дворецкий?.. Ведь ты прозываешься Левшиным?

– Да, Юрий Максимович.

– Левшины бывали в старину люди родословные – да ведь нынче не разберешь!.. Не прогневайся, если я тебя спрошу, – продолжал боярин, заглянув в раскрытую книгу, – как называли твоего дедушку?

– Дмитрием Степановичем.

– Вот, по разрядной книге, не он ли был при царе Михаиле Федоровиче…

– Стольником и суздальским воеводой, – прервал Левшин.

– Так!.. А начальный человек вашего рода прозывался Суволь-Левша – так ли, молодец?

– Так, боярин.

– Садись, любезный!

– Позволь мне прежде вручить тебе письмо от боярина Кириллы Андреевича, – сказал Левшин, подавая свиток.

– Пожалуй, пожалуй!.. Что-то он, дружище, ко мне пишет? Левшин, – продолжал вполголоса Куродавлев, поглядывая на своего гостя, – внук суздальского воевода – стрелецким сотником!.. Эки времена!.. Да что, твой батюшка здравствует?

– Нет, боярин. Он давно уж помер.

– Так вот что!.. Тебе, чай, молодец, приглянулся кафтан с петлицами да шапка ухарская?.. Разум молодой, а воля-то своя…

– Покойный мой батюшка, – прервал Левшин почтительным, но твердым голосом, – был сам стрелецким сотником.

– Право?.. Так батюшка твой был стрелецким головою?.. И уж, верно, по царскому указу?.. Вот и у меня приятель, Никита Данилович Глебов, взят в нынешнем году поневоле в полковники к стремянному стрелецкому полку. Да он челобитную подавал: «Цари, дескать, и государи великие князья, пожалуйте меня, холопа своего, за крови и за смерти, и за многия службы сродников моих, и за мои, холопа вашего, службишки, велите челобитье мое записать, чтоб, государи, нынешняя моя полковничья служба мне, холопу вашему, и детишкам моим и сродникам, от иных родов была не в упрек и не в укоризну, и с моею равною братиею не в случай». Так на эту челобитную и дан указ, чтобы службу в стрелецком войске ему, Никите Глебову, и детям, и всем сродникам, и всему роду в упрек и укоризну не ставить, и его, Глебова, тем чином не сметь никому бесчестить… А твой батюшка подавал ли челобитную?

– Нет, боярин. Он пошел в стрелецкие головы охотою.

– Охотою… Ну, это иная речь!.. Уж коли он сам своей чести поруху сделал, так пенять не на кого!.. Да садись, молодец, а я меж тем посмотрю, что пишет ко мне Кирилла Андреевич.

Левшин сел на стул подле окна, а Куродавлев развернул свиток и прочел вслух: «Государю моему и другу сердечному Юрию Максимовичу!.. Здравствуй, друг мой Юрий Максимович, на многие впредь будущие лета!.. Пишешь ты ко мне, друг сердечный…»

Тут Куродавлев начал читать про себя, а Левшин, окинув любопытным взглядом боярский покой, полюбовался развешанным по стенам оружием и подивился огромным серебряным братинам, из которых многие были величиною с ведро. Но когда он взглянул в открытое окно, подле которого сидел, то едва мог удержаться от невольного восклицания при виде великолепной картины, которая представилась его взору. И подлинно, вид из терема на все противоположные окрестности озера был в высочайшей степени живописен. Прямо за господским двором начинался покрытый пушистой зеленью луг; он опускался пологим скатом до самого озера, которого спокойные воды, блестящие и прозрачные, как чистый хрусталь, разливались версты на две кругом. Налево, по берегу, а потом вдоль речки Брыни, росло густое чернолесье; направо тянулось выстроенное в один порядок большое село с каменной церковью; еще правее, за селом, виднелась высокая плотина, которую заслонял по местам ветвистый и раскидистый ветлянник, а за нею расстилались обширные поля и синел вдали, как подернутое туманом море, сплошной и бесконечный бор.

– Эх, брат Кирилла! – промолвил вполголоса Куродавлев, остановясь читать письмо. – Жаль мне тебя, горемычного!.. Ты, чай, любезный, знаешь, – продолжал он, обращаясь к Левшину, – что у Кириллы Андреевича тому лет пятнадцать назад в здешних Брынских лесах пропала, вместе со своей нянюшкой, родная дочка, а моя крестная дочь – дитя лет четырех… Вот недавно прошел слух, что эта нянюшка, по имени Татьяна, живет здесь в одном раскольничьем ските; я написал об этом Кирилл Андреевичу, а сам поехал в скит, чтоб допытаться от этой беглой девки, куда девала она свою барышню. Что ж ты думаешь? Я застал Татьяну на смертном одре, без языка – при мне и душу Богу отдала. От других в скиту я не мог ничего добиться и с чем приехал, с тем уехал назад. А Кирилла Андреевич пишет ко мне, что зашиб ногу и оттого не может сам ко мне приехать; но лишь только сможет, так не мешкая отправится в дорогу. Великая для меня радость повидаться с другом сердечным, да жаль, что его-то мне нечем будет порадовать!.. Посмотрим, что он еще пишет, – продолжал Куродавлев, принимаясь опять за письмо. – Что это! – вскричал он, прочтя несколько строк. – Владыка живота моего!.. Так это правда?.. Ах они богоотступники!.. Воры проклятые!.. Да как их, окаянных, земля носит!.. Неужели в самом деле эти крамольные стрельцы…

– Да, боярин, все правда, что пишет тебе Кирилла Андреевич.

– Не может быть! – прервал Куродавлев. – Ну, пусть они извели своих начальных воевод, князей Долгоруких, убили Нарышкиных и Ромодановского, подняли на копья боярина Матвеева – от этих разбойников все станется; но чтоб они посягнули на власть помазанников Божьих… Нет, нет! Это сказки – я этому и верить не хочу!

– Вот то-то и есть, боярин, что все это, попущением Господним, истинная правда.

– Истинная правда! – повторил Куродавлев. – Да что Москва-то деревня, что ль?.. Или в ней, кроме одних стрельцов, и народу не стало?.. Господи Боже мой! Злодеи дерзнули ворваться силой в царские палаты, вломились в терем нашей матушки царицы Натальи Кирилловны, и вся Москва не поднялась разом, не заслонила грудью своих царей православных, не закидала шапками эту поганую сволочь!