Текст книги "Брынский лес"

– Разве ты разбойник, – прервал чернобородый, – а мы православные христиане. Говорят вам: ступайте вашей дорогой. Не мешайте Божьему делу.

В эту минуту снова послышались в сарае отчаянные вопли, плач, рыдание и раздались голоса: «Батюшки, спасите!.. Умираем голодной смертью… Хлеба, Бога ради, хлеба!.. Батюшки, умилосердитесь!.. Дайте хлебнуть водицы!.. Смерть моя!.. Умираю!»

– Не дастся вам! – отвечал грубый голос из шалаша. – Не дастся – да не лишитеся светлых венцов мученических!

– Возможно ли! – вскричал с ужасом Левшин. – Злодеи! За что вы их морите голодом?

– Сами захотели, – отвечал чернобородый. – Как сами!

– Ну да!.. Ведь здесь сидят в затворе благочестивые запощеванцы, сиречь вольные мученики.

– Вольные!.. Да разве ты не слышишь, что они кричат?..

– Так что ж?.. Покричат, покричат да перестанут.

– Отыдите, нечестивые! – воскликнул громким голосом, выходя из шалаша, худощавый старик с растрепанными волосами, взъерошенной бородой и сверкающими, полоумными глазами. – Не дерзайте нарушать святыни!.. Грядите, убо, грядите!.. Да не како постигнет вас десница Господня! А вы, православные! – продолжал он, обращаясь к дверям сарая. – Потерпите ради царствия небесного!.. Свершайте, братие, непреткновенно ваше поприще…

– Нет! – завопили в один голос все заключенные. – Не желаем!.. Отрекаемся!.. Спасите нас, добрые люди, спасите!

– Душегубцы проклятые! – вскричал Левшин. – Коли вы сей же час не выпустите этих затворников…

– Так что ж? – прервал чернобородый, подбирая к рукам свою дубину.

– А вот что!.. – сказал Ферапонт, выхватив саблю. – Слушай ты, черномазое пугало: или отворяй дверь, или я раскрою тебя надвое!

Чернобородый отскочил, поднял дубину, но, вероятно, рассудив, что бой будет неравный, опустил ее опять и сказал:

– Ну, коли заколочены.

– Ферапонт! – вскричал Левшин. – Выломай их!

Ферапонт соскочил с коня.

– Не дерзайте! – завопил неистовым голосом старик. – Господь укрепит мышцы мои, не попущу вам, окаянным святотатцам, губить души христианские!

– Да ты, дедушка, не ругайся! – сказал Ферапонт, подходя к старику, который заслонил собой дверь. – Ну, ты сам в толк возьми: доброе ли дело морить живых людей голодной смертью? И Господь этого не велел, и царь не указал. Пусти-ка, пусти!..

– Смерть вкушу на сем праге, – продолжал кричать старик, – предам душу Господу, но, доколе жив, не дам вам посрамить хвалу нашу, срацыне проклятые!

– Эх, полно, дедушка, не дури! – молвил Ферапонт, отталкивая старика. – Пусти, говорят тебе – зашибу!

Старик замолчал, но глаза его налились кровью, он заскрипел зубами, кинулся на своего противника, и его сухие, костистые пальцы, как когти дикого зверя, впились в грудь Ферапонта.

– Ах ты, старый хрыч! – шепнул Ферапонт, потеряв все уважение к седой бороде и постному лицу старика. – Так ты еще драться!..

Он схватил его могучей рукою за кушак, поднял, как двухлетнего ребенка, и отбросил шагов на десять. Чернобородый подбежал к старику и, пособляя ему встать, проговорил что-то шепотом.

– Да, чадо Федосей! – сказал старик. – Грядем к братии, возвестим о презорстве сих нечестивцев!.. А вы, окаянные отступники православия, вяще поганых агарян, сыны погибели – да будете вы прокляты отныне и до века!

– Бранись, бранись, старый хрыч, – промолвил Ферапонт, глядя вслед уходящим старику и его товарищу. – Собака лает, ветер носит!.. Экий назойливый старикашка, подумаешь! – продолжал он, принимаясь выламывать дверь. – Кажись, такой испитой, в чем душа держится, а туда ж – на драку лезет!

Несмотря на свою богатырскую мощь, Ферапонт не скоро выломал крепко заколоченную дверь; но вот наконец она соскочила с петель. Четверо мужчин и две женщины, одна старая, а другая молодая, давя друг друга, кинулись с такою поспешностию вон из сарая, что чуть было не сбили с ног Ферапонта. Страшно было взглянуть на эти человеческие остовы: их бледные, искаженные страданием лица, их помутившиеся, полоумные глаза были ужасны! «Хлеба, Бога ради, хлеба!» – кричали они, толпясь около Ферапонта. Молодая женщина, которая, по-видимому, казалась покрепче других, уцепилась за него и простонала едва слышным голосом:

– Воды, ради Христа, воды!

– Ах, сердечная! – сказал Ферапонт. – Хлебца-то я вам найду, да воды-то где мне взять?

– Вот здесь близехонько есть ключ, – проговорил один из затворников, – кабы было чем зачерпнуть…

– Ключ?.. Где?

– Вон за кустами, в овражке.

– Побудь-ка, батюшка, с ними, – сказал Ферапонт, – я сбегаю да принесу в шапке водицы, а ты вынь из кисы початый хлеб; да смотри, Дмитрий Афанасьевич, не давай помногу – не годится!.. Коли они денька два ничего не ели…

– Нет, – прошептал один из затворников, – вот уж третьи сутки…

– Эвона! – прервал Ферапонт. – Шутка вымолвить: третьи сутки без еды!.. Вот, дай им теперь хлеба вволю, так они все перемрут. Я помню, дядя мой Терентий попал однажды в волчью яму и не евши просидел в ней трое суток…

– Да провались ты со своим Терентием! – вскричал Левшин. – Видишь, они чуть живы!

Ферапонт побежал за водой, а Левшин слез с коня, привязал его к дереву и велел этим вольным мученикам сесть в кружок. Когда он вынул из кисы хлеб, они не усидели на своих местах и с радостным воплем кинулись, исключая молодой женщины, навстречу к Левшину.

– Тише, братцы, тише! – сказал он, стараясь удержать хлеб, который они вырывали у него из рук. – Садитесь опять в кружок – всем достанется. Да садись же!.. – повторил он строгим голосом. – А не то я вам ничего не дам!

Эта угроза подействовала: затворники уселись по-прежнему на землю, и Левшин, отламывая небольшие куски от хлеба, стал их оделять по очереди. Когда он подошел к молодой женщине, которая томилась жаждой, то она промолвила:

– Батюшка, и есть-то не могу!.. Дай мне пить… Ох, тошно!.. смерть моя!

– Потерпи, любезная, потерпи! – сказал Левшин. – Ну вот, мой слуга и несет вам водицы!

Женщина вскочила и, несмотря на свою слабость, бросилась бегом навстречу Ферапонту.

– На-ка, лебедка! – сказал он, подавая ей свою войлочную шапку. – Выкушай!.. Да тише, тише!.. Будет покамест.

– Батюшка, дай еще!

– Нет, голубка, погоди!.. Надо и другим горло промочить.

– Еще немножечко!..

– Да напьешься досыта, не торопись… Поешь теперь хлебца, а там, пожалуй, я тебе еще воды почерпну.

Когда все эти несчастные затворники съели, или, лучше сказать, проглотили, по куску хлеба, то принялись снова таким жалобным и убедительным голосом просить пищи, что Левшин начал опять было их оделять, но Ферапонт остановил его.

– Что ты, батюшка! – сказал он. – Не слушай их!.. Дай прежде им водицы выпить. Ведь сухой хлеб на тощий живот – беда!.. Вот этак-то покойный мой дядя Терентий навалился с голодухи на хлеб, да в тот же самый день и помер.

– Так давай им скорее пить!

– Сейчас, батюшка, сейчас!.. А там можно еще по кусочку хлеба, да не худо будет и винца хлебнуть.

Пока Ферапонт поил их водою, а потом стал опять оделять хлебом и давать из своей дорожной фляги по глотку вина, Левшин рассматривал со вниманием молодую женщину, которая, выпив еще воды и съев кусок хлеба, совершенно успокоилась. Хоть лицо ее, вероятно, очень изменилось от продолжительного страдания, однако, несмотря на это, оно казалось ему знакомым. Он не мог только никак припомнить, где и когда видел эту женщину. Меж тем товарищи ее, поутолив несколько свой голод, встали, и один из них, высокий старик лет шестидесяти, сказал: «Дай Бог тебе, господин честной, много лет здравствовать! Кабы не ты, умирать бы нам голодной смертью. Да воздаст Господь этому окаянному старцу!.. Прельстил нас, проклятый, прельстил! Братие! – продолжал он, обращаясь к другим затворникам. – Кто из вас желает приступить к адамантовскому согласию, тот иди со мной в скит поморского старца Григория: он примет всех нас с любовью, а к этим филипповцам я ни за что теперь не пойду».

– И мы также! – закричали в один голос его товарищи.

– А ты пойдешь с нами? – продолжал старик, обращаясь к молодой женщине.

– Нет! – отвечала она. – Я как-нибудь добреду до нашего скита. Авось отец Андрей меня помилует. Не послушалась я его, окаянная!

– Ну, как хочешь. Пойдемте, братцы! До Григорьева скита версты три будет, а вот уж вечерняя заря тухнет. Как-то мы доплетемся?.. Прощай, Дарья!

– Дарья! – повторил Левшин. – Неужели это?.. О, нет, нет! Быть не может!..

– Да! – шептала молодая женщина, глядя вслед своим прежним товарищам, которые, шатаясь, как пьяные, шли врассыпную по полю. – Да, пойду я к вашему старцу Григорию!.. Эка невидаль!.. Он у моего хозяина в Выгорецком скиту был пастухом… Старец Григорий!.. Больно скоро в старцы-то попал!

– Послушай-ка, голубка, – сказал Ферапонт, – ты хочешь идти в свой скит, а далеко ли это?

– Версты четыре будет.

– Да ведь в лесу-то теперь хоть глаз выколи. Как же ты пойдешь одна?

– Что ж делать: пришлось идти одной, коли товарищей нет.

– Хочешь ли, мы тебя проводим?

– Как, батюшка, не хотеть.

– А ты, красавица, за эту службу и нас куда-нибудь приюти.

– Да вы кто такие?

– Дорожные люди.

– Ох, кормилец! Хозяин-то наш такой строгий!.. Ну да если он вас в скит не пустит, так вы в сторожке переночуете, а вашим лошадям я уж как-нибудь сенца-то вынесу.

– И на том спасибо!.. Вставай же, лебедка, пора. Хочешь – садись на мою лошадь, а я пешком пойду.

– Нет, батюшка, куда мне!.. Я сродясь на лошадях не езжала, а дайте-ка мне поотдохнуть немного, да еще водицы выпить, так я как-нибудь и пешком дотащусь.

– Ну хорошо!.. Я схожу за водой, а ты… на-ка тебе, поешь еще хлебца.

– Послушай, любезная, – сказал Левшин, оставшись один с молодою женщиною, – мне все кажется, что я где-то тебя видел.

– Не знаю, молодец.

– И голос твой мне знаком… Да не была ли ты недавно в Москве?

– Как же, батюшка!.. Всего три недели, как оттуда. Я была там с моим хозяином и его дочкой.

– А вы жили в Зарядье, на Мещовском подворье?

– Да, на Мещовском подворье. А почему ты это знаешь?.. Постой-ка, постой!.. Ах, батюшки-светы!.. Да ты никак тот самый молодец, которого чуть было не убили стрельцы?.. Вот диво-то! Как это тебя Господь сюда занес?

– Еду в село Толстошеино, – недалеко отсюда. А ты как, Дарья, попала в затворницы?

– Ох, батюшка, не говори!.. Истинно Божеское попущенье!.. Вот изволишь видеть… так и быть, все тебе скажу, как на духу… Я прошлого года гадала на Святках и видела во сне нашего батрака Архипку, а Архипка-то уж был женат; вот я и смекала: видно, он женится на мне, когда овдовеет. Как поехали мы в Москву, жена его захворала, а как воротились назад, так уже ее давным-давно и на погост снесли. Ну, – думаю я, – правду говорят: суженого конем не объедешь. Делать нечего: видно, мне на роду написано быть за вдовцом. Вот я Архипке-то и говорю: «Архипушка! ведь я видела тебя на Святках: ты мой суженый». А он рыжий, – чтоб ему ни дна ни покрышки… озорник этакий! – и ну надо мной смеяться. «Видно, дескать, я тебе, Дарья, суженый, да не ряженый; ищи себе другого жениха, а я уже помолвлен на Дуняшке». Так меня, кормилец, словно ножом и зарезал! На Дуняшке… И добро бы человек, а то ведь так… девка-чернавка – взглянуть не на что… Зло такое меня взяло, что и сказать нельзя!.. Опротивел мне этот рыжий – видеть его не могу!.. А как живешь вместе, так поневоле видишь. Потерпела я денек, другой – нет! тоска меня вовсе одолела. Вот я и говорю хозяину: «Хочу, дескать, батюшка, идти в филипповщинское согласие затем, дескать, что у них строже, – скорей спасешься». А у самой, грешницы, не то на уме: как бы только уйти подальше от Архипки да не видеть эту паскудную Дуняшку. Вот Андрей Яковлевич начал меня уговаривать: «Эй, Дарья, не ходи к филипповцам! У них наставником старец Пафнутий, а он вовсе полоумный: научит он тебя таким делам, что ты и животу не будешь рада». И дочка-то его со слезами упрашивала меня не ходить к филипповцам… Так нет! – никого не послушалась – пошла!.. Что ж, батюшка? не прошло недели, как я вовсе обезумела; только и слышу, что у них какой-то великий угодник, ради царствия небесного, велел похоронить себя живого; такая-то угодница сожглась в печи, такая-то запостилась. И в молитвах-то их поминают и чинят им поклонения. Стали мне рассказывать, что будто бы видали их в светлых одеждах, в златых венцах… а я сдуру слушаю да верю. Вот пришел в скит старец Пафнутий. Он, батюшка, сам в скиту не живет, а, говорят, спасается где-то на сосне.

– Да не он ли караулил вас в этом шалаше? – спросил Левшин.

– Он, батюшка, он!.. Вот этот разбойник подговорил человек пять идти в запощеванцы, да начал и меня уговаривать: «Ты, дескать, сестра Дарья, не бойся; коли Богу будет угодно, так ты и сорок дней не евши проживешь, и останешься жива; а коли умрешь, так смерть твоя будет честна пред Господом, и ты причтешься к лику святых мучеников. Да с вами же и насилия никакого не будет. Кто снесет, тот неси, а кому придется невмоготу, так пусть себе отречется; а коли не пожелает променять временную жизнь на вечное блаженство – так его воля». Что будешь делать, прельстил и меня лукавый старец… Вот, батюшка, как нас заперли в эту запощевальню, первые-то сутки мы смирно просидели, и другие кой-как промаялись, но уж зато на третьи… Господи, Боже мой!.. Ну, мука!.. Я первая закричала, что отрекаюсь – ответу нет. Закричали и другие. Слышим Пафнутий с кем-то пошептался, да и говорит нам: «Нет, братие! коли вы сами не радеете о душах ваших, так мы за вас порадеем. Нет вам отсюда выхода!.. Мужайтесь, братие, и когда Господь сподобит вас стяжать венцы мученические, так помолитесь и о нас, грешных». Вот тут-то, батюшка, поднялся вопль и плач!.. Когда мы увидели, как прельстил и обманул нас этот душегубец, все мы стали словно бешеные: кричим, воем, рвем на себе платье, кусаем руки, а он, злодей, только что и твердит: «Потерпите, братие, потерпите! Мзда ваша велика на небеси!» Я еще, батюшка, не очень отощала: у меня в кармане была просвирка; ее принесла мне из Киева одна странница, когда я жила еще у прежнего хозяина. На второй день я потихоньку ее съела; но уж зато пить мне так хотелось, что я дала бы себе отрезать любой палец за одну каплю воды… Ах! батюшка, как подумаешь: что бы с нами было, если б Господь не привел вас сюда!.. Подлинно правду говорят: голодная смерть – хуже всякой смерти.

– Так ты, Дарья, надеешься, – сказал Левшин, – что прежний хозяин примет тебя опять к себе в дом?

– Примет, батюшка, он человек добрый. Повалюсь ему в ноги, скажу: виновата, кормилец, согрешила!.. Да и дочка-то за меня заступится.

– А кто такой твой хозяин?

– Отец Андрей.

– Отец Андрей!.. Да разве у него нет никакого прозвания?

– Да как бы тебе сказать: в глаза его зовут отцом Андреем, а за глаза Андреем Поморянином.

– Да кто он такой? Дворянин, что ль, купец или из духовного звания?

– И этого не ведаю, батюшка; а знаю только, что в здешней стороне он у всех в большом почете, даже старец Пафнутий и тот его побаивается.

– Ну что, – промолвил робко Левшин, – дочь его, Софья Андреевна, здорова?

– А ты имячко-то ее знаешь?.. Вот что!.. Здорова, батюшка, здорова… только все что-то кручинится да тоскует.

– Тоскует! – повторил вполголоса Левшин.

– Да, батюшка, говорит, что по Москве… Вишь, больно ей приглянулась. А я так думаю, что теперь и в Москве-то она стала бы тосковать.

– Отчего же?

– Отчего!.. Ну, уж это, молодец, сам смекай.

– На-ка, красавица, вот тебе и еще водицы, – сказал Ферапонт, подходя к Дарье и подавая ей свою шапку с водой. – Пей себе на здоровье!.. Да только поскорее в путь. Благо теперь облака-то поразошлись, все-таки кой-что видно будет, а неравно опять набегут тучи, так и ты, голубушка, заплутаешься.

Молодая женщина встала, а Левшин и Ферапонт пошли отвязывать своих коней. В эту самую минуту из-за угла сарая высунулась безобразная рожа чернобородого раскольника.

– Вот они! – заревел он, оборотясь назад, и человек пятнадцать вооруженных дубинами мужиков высыпало на поляну. – Хватайте их, братие!.. Бейте этих проклятых святотатцев! – кричал чернобородый, бросаясь с поднятой дубиною на Левшина.

Отскочив быстро в сторону, Левшин выхватил свою саблю, она свистнула, и чернобородый, как сноп, повалился на землю. Но Левшин не успел повторить удара: его сбили с ног, скрутили назад руки и потащили в лес. Разумеется, Ферапонт, который был шагах в двадцати от своего господина, кинулся к нему на помощь; к несчастью, он наткнулся на пенек и упал. Когда он приподнялся, человек пять раскольников, не дав ему оправиться, кинулись на него гурьбою, вырвали из рук саблю и ухватились за него со всех сторон. Но Ферапонт устоял на ногах. Он круто повернулся кругом, тряхнул своими богатырскими плечами, высвободил руки и пошел работать направо и налево: сломал, как медведь, двух противников, сшиб с ног ударом кулака третьего, подмял под себя четвертого, но пятый, отскочив назад, ударил его дубиною так сильно по голове, что у него, как после сам он рассказывал, искры из глаз посыпались и в ушах загудело, как будто бы ударили в Мшенский колокол. Он пошатнулся, ступил несколько шагов вперед и упал без чувств на землю.

– Что? улегся, проклятый еретик! – сказал один из раскольников, помогая приподняться двум товарищам, которые более других поизмяты были в руках Ферапонта. – Ну, здоров, разбойник!.. кулак, словно свинчатка!.. Как он хлыснул меня, так я думал, что голова с плеч слетит!

– Что ж вы, братцы? – сказал, подходя к ним, другой раскольник. – Мы того молодца уж спровадили, тащите и этого.

– Зачем? – молвил широкоплечий детина, тот самый, который ударил Ферапонта дубиною.

– Как зачем?.. Их надо обоих допросить. Отец Пафнутий говорит, что они подосланы от калужского архиерея.

– Не знаю, как тот, а этот уж вам ничего не ответит.

– Ой ли?

– Да уж не бойсь!.. Кого я съезжу по маковке дубиной, тот не встанет.

– Так прибрать бы его к сторонке.

– И без нас приберут: волков-то здесь довольно. Ну что кряхтите, ребята? – продолжал широкоплечий детина, обращаясь к своим товарищам. – Или ребер не досчитываетесь?.. Экий леший, проклятый, как он их исковеркал!.. Ну, пойдемте, братцы!

Через несколько минут на поляне не осталось никого. Изредка раздавались вдали голоса уходящих раскольников, и раза два лесной отголосок повторил имя Ферапонта; но верный слуга не слышал призывного голоса своего господина. Когда затихли и эти отдаленные голоса, послышался в кустах легкий шорох, и Дарья, робко озираясь кругом, вышла на поляну.

– Вот кто-то лежит!.. – прошептала она, подходя к Ферапонту. – Ах, Господи!.. Неужели они убили… Нет! Я видела, его утащили в лес… Видно, это слуга… Ну, так и есть!.. Сердечный! – прошептала она, наклонясь над Ферапонтом. – По милости твоей и твоего барина я жива, а ты… Да он никак дышит… Видит Бог, дышит! – вскричала с радостью Дарья. – Кабы только вспрыснуть его водицею… А! Да вот и шапка!

Дарья схватила войлочную шапку Ферапонта, подняла мимоходом саблю, которая, шагах в десяти от него, лежала на земле, почерпнула в роднике воды и, возвратясь назад, начала обливать ею голову и лицо Ферапонта. С полминуты он оставался в прежнем положении; но вот наконец вздохнул и пошевелился.

– Ну, слава тебе господи, очнулся! – сказала Дарья.

– Фу, как шумит в голове! – прошептал Ферапонт. – Что это со мною было?

– Ничего. Тебя немного позашибли.

– Да где я?

– В лесу, на поляне… Чу! Слышишь, как воют волки?.. Ух, страшно!.. Вставай, молодец!

Ферапонт приподнялся до половины и начал ощупывать голову.

– Кажись, цела, – промолвил он. – Фу-ты, батюшки, как меня ошеломили!

– Вот твой тесак! – сказала Дарья. – Вставай, молодец, мешкать нечего.

– Да кто ты? – спросил Ферапонт.

– Я Дарья… ну, вот та затворница, которую ты поил водой. Я все сидела за кустом и видела, как с вами дрались филипповцы.

– С нами?

– Ну да!.. С тобой и с твоим барином.

– С барином? – повторил Ферапонт и, как будто бы пробудясь ото сна, быстро вскочил на ноги, схватил саблю и закричал: – А где ж мой барин? Дмитрий Афанасьевич!.. Дмитрий Афанасьевич!

– Да не кричи! – прервала Дарья. – Его здесь нет; его увезли с собой филипповцы.

– Господи! – завопил отчаянным голосом Ферапонт. – Убьют они его, злодеи!

– Не бойсь!.. Коли здесь не убили, так не убьют.

– Куда они пошли?

– Вестимо, куда: в свой скит.

– Так веди меня туда – скорей, скорей!

– Зачем?.. Чтобы тебя опять дубиной хватили?..

– Эх, что нужды? Умирать, так умирать вместе.

– Да что ты один сделаешь?.. Ведь их там человек до ста. Барина ты своего не выручишь, а полезешь на драку, так убьют тебя – вот и все!

– Да пусть себе убьют! Поделом! – прервал Ферапонт. – Коли я не умел сберечь моего барина, так туда мне и дорога!.. Пойдем!

– Полно, молодец, послушайся меня: пойдем лучше в скит к отцу Андрею. Он скоро выручит твоего барина.

– А кто этот отец Андрей?

– Мой прежний хозяин; его здесь все слушаются, и если он сам поедет к филипповцам…

– Да поедет ли он?

– Поедет!.. Уж я тебе говорю… Он выручит твоего барина, только мешкать нечего… Чу! Слышишь.

Вдруг раздался вблизи зловещий вой; он повторился в разных местах по лесу то ближе, то далее. Привязанные к деревьям кони начали храпеть и порываться.

– Чу! – продолжала Дарья робким голосом. – Слышишь, как перекликаются эти голодные волки?.. Ох, худо, молодец!.. Видно, они почуяли добычу!.. Ради Христа, поедем скорее!.. Уж так и быть, и я как-нибудь сяду на коня.

Ферапонт отвязал коней, помог своей спутнице сесть на донца, вскочил сам на Султана и, несмотря на темноту, пустился рысью по дорожке, которую ему указала Дарья. Они не успели еще проехать и полверсты, как на противоположной стороне поляны заблестели между деревьями огненные звездочки, захрустел валежник, и два огромных волка, ощетинясь и сверкая глазами, промчались вдоль опушки леса к тому месту, где за минуту до того стояли кони.