Текст книги "Брынский лес"

– Да, да! Истинно христолюбивый боярин.

– Отходил ли от него когда нищий без подаяния? Обижал ли он кого?

– Сохрани Господи!.. Да таковой клеветы не изречет и враг его.

– Так как же после этого не согрешишь, не скажешь: за что такой гнев Божий…

– Что ты это, господин приказчик? – прервал купец. – И думать этого не моги… Да разве ты не ведаешь: кого Господь любит, того и наказует?

– Так, батюшка, так!.. Кто и говорит, конечно, буди во всем Его святая воля!.. А все, как подумаешь…

– Постой-ка, постой, любезный!.. Вот никак еще едут постояльцы… Видишь, вон там два вершника, по дороге из Мещовска?.. Вон опять выехали!.. Э! Да это, кажись, люди ратные!

От лесной опушки отделились два всадника и шибкой рысью подъехали к воротам постоялого двора.

С первого взгляда можно было отгадать, что один из приехавших всадников был господин, а другой – его слуга… Под первым был дорогой персидский аргамак, в бархатной, шитой золотом уздечке, под вторым – поджарый донец, не очень взрачный собою, но, по-видимому, не знающий устали и готовый верст двадцать сряду мчать удалого седока, как говорится в сказках, «по горам и долам, по болотам зыбучим и пескам сыпучим». Господин был прекрасный и видный собою молодец, лет двадцати двух или трех. Слуге казалось лет под сорок, он был небольшого роста, но необычайно плотен, могуч плечами, с длинными жилистыми руками и высокой богатырской грудью; его широкое, изрытое оспой лицо было вовсе не красиво, но, несмотря на это, оно казалось даже приятным, потому что выражало какую-то простодушную веселость и доброту, не чуждую, однако ж, ни ума, ни сметливости, которыми всегда отличался коренной русский народ от своих северных и западных соседей. Мы зовем теперь этих соседей финнами и белорусами, а в старину их величали чудью белоглазой и литвою долгополой. Этот старинный обычай давать и чужим и своим прозвища, в которых почти всегда заключается насмешка, принадлежит также к числу особенностей русского народного характера.

Проезжий господин был одет очень щеголевато; на нем был светло-зеленый суконный кафтан с малиновым подбоем и золотыми петлицами, малиновая остроконечная шапка с меховым околышем и желтые сафьяновые сапоги с медными скобами. К шелковому с золотыми кистями кушаку была привешена богатая персидская сабля, и на толстом шелковом шнурке висела через плечо нагайка, у которой кнутовище было украшено перламутром и слонового костью. Слуга этого проезжего был одет очень просто: на нем были войлочная белая шапка, посконный азям и внакидку длинная однорядка из толстого сермяжного сукна; но зато он был вооружен лучше своего господина… Он был при сабле, и сверх того, из-за кушака виднелась деревянная рукоятка длинного ножа, а надетая через плечо берендейка, или ремень, с привешенными к нему деревянными патронами и привязанная к седельной луке ручница, то есть ручная короткая пищаль, доказывали, что он имел при себе не одно холодное оружие и мог бы, в случае нужды, биться с врагом – как говорили в старину – огненным боем. Я думаю, читатели давно уже узнали в этих проезжих знакомца своего Левшина и слугу его Ферапонта.

– Бог помощь, добрые люди! – сказал Левшин, соскочив молодцом со своего коня.

– Милости просим! – отвечали купец и приказчик, вставая и вежливо кланяясь проезжему. Обозники сняли также свои шапки и отвесили ему по низкому поклону; один только проезжий в балахоне не привстал, не поклонился, а только взглянул исподлобья на проезжего молодца, сначала довольно сурово, а потом с приметным любопытством.

– Ферапонт, – продолжал Левшин, – дай коням-то немного простынуть, а там своди их на речку.

– Да не велишь ли, батюшка, их расседлать, – сказал хозяин постоялого двора, подойдя с почтительным поклоном к проезжему.

– Нет, любезный, – отвечал Левшин, – мы здесь кормить не станем, а дадим только коням вздохнуть и немного поразомнемся.

– Так не в угоду ли будет твоей милости перекусить чего-нибудь? У меня есть гречневая каша с маслом, щи добрые…

– Спасибо, хозяин!.. Я обедал верст пятнадцать отсюда – в селе Бардукове.

– Пятнадцать верст!.. Нет, кормилец, будет и двадцать с хвостиком.

– Ого!.. Так мы скоро ехали.

– Да, видно, так, господин честной. Эва, как ваши лошади-то уморились!.. Так пар от них и валит!

– Ничего, любезный, кони добрые.

– Так, батюшка, так!.. А вишь, как они умаялись!.. Право слово, кормилец, прикажи задать им сенца, пусть себе перехватят сердечные!

– Нет, голубчик, некогда дожидаться.

– А куда так поспешает твоя милость? – спросил купец.

– Да не так чтобы далеко отсюда: в село Толстошеино.

– Толстошеино? – повторил хозяин постоялого двора. – Знаем, батюшка, знаем! Тут еще на озере есть барская усадьба; хоромы такие знатные – с большим огородом.

– Да, да, – подхватил купец, – мы прошлого года зимой тут ехали. Истинно боярская усадьба! Брусяный дом, с теремом и двумя вышками, крыт весь гонтом, а окна наихитрейшею резьбою украшены. Нам сказывали, что тут живет на покое сам помещик, какой-то боярин Куродавлев. Не к нему ли, господин честной, ты изволишь ехать?

– К нему, любезный.

– Уж не гонцом ли от князя Ивана Андреевича Хованского?

– Почему ты это думаешь?

– Да вот, я вижу, ты сам из начальных людей стрелецкого войска… сиречь надворной пехоты – не прогневайся, по старой привычке промолвился!..

– Все едино, хозяин.

– Нет, господин честной, не все едино. Коли вас за усердие пожаловали в надворную пехоту, так называть стрелецким войском не приходится. За службу и почет, батюшка!.. А вот я все гляжу на тебя… кажись, по всем приметам… ну, так и есть… ты должен быть сотником полка Василия Ивановича Бухвостова.

– Отгадал, любезный.

– Да как и не отгадать? Ведь ты в своем служильном наряде: светло-зеленый кафтан с малиновым подбоем… Мы, батюшка, сами люди московские, не в глуши живем. Мы и с головою-то твоим – сиречь полковником Василием Ивановичем Бухвостовым старинные приятели.

– Право?

– Как же, батюшка! Он и товары в моей лавке забирает… Мы с ним всегда хлеб-соль наживали… Вот уж, подлинно, достойный сановник! Во всем старины держится… Истинно благоцветущая ветвь прежней православной рати стрелецкой!..

– Прежней… Так, по-твоему, нынешняя…

– Также православное войско, – подхватил торопливо купец. – Кто и говорит, господин честной!.. Ну, если этак и бывали смуты – так что ж?.. и стрельцы такие же люди; а все мы под Богом ходим: един Господь без греха!.. Да они же всегда восставали против изменников, а коли, случаем, между изменниками попадались им на копья и невинные бояре и люди добрые, так это Божьим попущением!.. Человек слеп, батюшка! Ведь он часто и сам не ведает, что творит!.. Нет, господин честной: кто другой, а я стою в том, что и нынешняя надворная пехота христолюбивое войско. Говорят, будто бы иные из вас отступили от православия; да я этому и веры не даю – видит Бог, не даю!.. И что мне до этого?.. На то есть пастыри духовные – а я что?.. Я человек торговый, не богослов какой…

– Неправда! – сказал громко проезжий в балахоне. – Ты точно богослов, да только не однослов.

Этот неожиданный, но справедливый упрек до того смутил купца, что он совершенно остолбенел и не мог вымолвить ни слова.

– Что? Прикусил язычок? – продолжал проезжий в балахоне. – Эх вы, торгаши московские! Душой-то кривить только умеете, двуличники этакие!.. Каждый из вас как трость колеблемая ветром: куда он подул, туда и вы!.. Уж если что по-твоему, правда, так стой за правду. Что из-за угла кулаком грозиться!.. Коли заговорила в тебе совесть – так выходи!.. Послушают – хорошо! Потянут на плаху – ложись!

– Что ты, что ты, любезный! – проговорил купец, опомнясь от первого удивления.

– Что я?.. А вот что: ты называешь теперь стрельцов христолюбивым воинством, а давно ли ты их величал еретиками и нечестивыми крамольниками?

Купец побледнел и закричал испуганным голосом:

– Не верь ему, господин честной: он лжет! Видит Бог, лжет!.. Ах ты полоумный этакий!.. Да как у тебя язык повернулся сказать, что я говорил с тобой такие непригожие речи?

– Не со мной, а вот с этим холопом, – сказал проезжий, указывая на приказчика.

– Холоп! – повторил сквозь зубы приказчик. – Видишь, боярин какой!.. Холоп, да не твой!

– Ах ты клеветник этакий! – подхватил купец. – Да я с господином приказчиком говорил об этом шепотом, так как же ты мог слышать?

Левшин засмеялся.

– Полно, хозяин, – сказал он. – Ну, есть о чем спорить!.. Мало ли что за уголком говорится!.. В глаза-то меня только не обижай, а заочно хоть голову руби!

– Истинно так, господин честной!.. – промолвил почтительно приказчик. – Заочно брань не брань, а на пересказы смотреть нечего. На всякое чиханье не наздравствуешься.

– А что, батюшка, – сказал рослый парень лет тридцати, подойдя к проезжему в балахоне, – не пора ли запрягать?

– Да, время – запрягай!

– Ты куда едешь, любезный? – спросил Левшин проезжего.

– На что тебе, молодец?.. Мы с тобой не попутчики.

– Так ты идешь в Мещовск?

– Хоть и не в Мещовск, а все мы не попутчики. Вишь, вы как своих-то коней упарили, я моих лошадок берегу.

– Вот что!.. Так тебе, видно, далеко еще ехать?

– Далеко или близко, не о том речь. Коней-то можно и на пяти верстах уморить.

– Ты здешний, что ль, или из другой какой стороны?

– Да мы покамест все здешние, вот как переедем на иное место…

– Я спрашиваю тебя, откуда ты родом?

– Откуда родом?.. Да, чай, мы оба с тобой родились на святой Руси.

– Да Русь-то велика, любезный!.. Вот я, например, я родом из Москвы, а ты откуда?

– Не знаю. Мне покойная матушка не сказывала, где я родился.

– Экий ты какой!.. Ну, где твой дом?

– Как построю, так буду знать, а теперь не ведаю.

– Не знаю, не ведаю!.. Что ж ты знаешь!

– Что знаю?.. Да, не прогневайся, побольше твоего.

– В самом деле?

– А вот изволишь видеть: ты не знаешь, откуда я родом, что за человек и куда еду; а я знаю, что ты родом из Москвы, служишь сотником в полку Василия Ивановича Бухвостова и едешь в село Толстошеино к боярину Максимовичу Куродавлеву.

– Большое диво, что ты знаешь то, о чем я сам говорил.

– В том-то и дело, молодец!.. Ведь тот, кто молчит, всегда знает больше того, кто болтает.

– Да не всякому быть таким медведем, как ты.

– По мне лучше быть медведем, чем сорокой.

Левшин вспыхнул.

– Эге, любезный! – сказал он. – Да ты уж никак начинаешь поругиваться!

Проезжий в балахоне не отвечал ни слова и принялся преспокойно укладывать в свою дорожную кису початый каравай хлеба, деревянную чашку, ложку и огромный складной нож, который, в случае нужды, мог служить оружием; потом встал и пошел на двор постоялого двора, где, под высоким навесом, работник его запрягал в телегу пару дюжих вороных коней.

– Ну, батюшка! – сказал купец, проводив глазами проезжего. – Видишь ли теперь, что это какой-то шальной, грубиян этакий!.. Когда твоя милость изволит спрашивать, так люди и почище его отвечают, а этот балахонник – прости Господи!.. Сказал бы он мне, что я не знаю, кто он таков, я бы ему ответил.

– А что бы ты ему ответил?

– Я сказал бы ему, что он еретик проклятый!.. Вот что!

– Еретик!.. Почему ты это знаешь?

– А как же, батюшка? Да это как взглянешь, так видно. И есть с нами не хотел и речи такие богопротивные, а туда же, как чернец какой, четки перебирает – раскольник проклятый! Не старообрядец, батюшка, а раскольник, – продолжал купец, спохватясь. – Старообрядцы дело другое; их, чай, и в вашем полку довольно; они люди добрые и, почитай, такие же православные, как и мы; не жалуют только патриарха Никона да любят по старым книгам Богу молиться – вот и все!.. А эти отщепенцы хуже язычников: солидную церковь не признают, духовенство поносят…

– Истинная правда! – прервал приказчик. – Я ведь здешний, так понаслушался и понасмотрелся. Здесь, в Брынских лесах, этих раскольничьих скитов и не перечтешь. И все разные толки: беспоповщина, филипповщина, селезневщина, новожены, перекрещиванцы, щельники – кто их знает!.. Я знаю только, что все они чуждаются церкви Божьей, а есть и такие, что не приведи Господи!.. Вот мне рассказывали о запощеванцах и морсльщиках – так, видит Бог, батюшка, волосы дыбом становится!

– Ну, верно, – подхватил купец, – и этот не простой отщепенец; но злобный и яко лев рыкающий на православие еретик!

– А может статься, и хуже, – промолвил вполголоса приказчик. – Видел ли ты, хозяин, какой у него ножище?

– А что ты думаешь?.. В самом деле!.. Глаза у него такие воровские, речь буйная, – ну вот так и смотрит душегубцем!

– А разве здесь разбойники водятся? – спросил Левшин.

– Всяко бывает, – отвечал приказчик. – Ведь здесь леса дремучие, так волки-то не все на четырех ногах ходят. Прошлое лето у нас трех мужиков здесь ограбили. Везли оброк в Москву…

– Что ж, у них все деньги отняли?

– Нет, Бог помиловал! До боярских денег не добрались. Мужички-то себе на уме: сто рубликов запекли в хлеб, да столько же в хомут было зашито. С них только одежонку поснимали да медными грошами рубля два отняли.

– Тебе бы, господин сотник, – сказал купец, – пообождать немного. Вот обозники скоро подымутся, они тебе по пути. Вас всего двое, а по таким лесам чем едешь люднее, тем лучше.

– Спасибо, любезный! Доедем и без провожатых.

– Кто и говорит, почему не доехать, а все с народом-то веселее и отважнее. Право так, батюшка!.. Не ровен час, ну как в самом деле наткнешься на разбойников?

– Мы разбойников не боимся, хозяин, – сказал Фе-рапонт, водя в поводу отдохнувших коней. – У нас есть для них гостинцы: поднесем, так других не попросят!.. Сабли-то у нас годятся не одну капусту рубить!.. А вот еще товарищ, – продолжал он, указывая на свою пищаль. – Мал да удал! Как свинцовым орехом свистнет, да по лбу хлыстнет, так затылок-то у всякого зачешется!

– Ох, любезный, не хвались, – сказал приказчик. – В лесу не то, что в чистом поле: как из-за куста хватят тебя кистенем, так и ты, молодец, на коне не усидишь.

– Бог милостив!.. Мы по лесам-то и ночью езжали, да разбойников не встречали.

– Ан да Султан! – сказал Левшин, садясь на своего коня, который храпел от нетерпения и бороздил копытом песчаную землю. – Вовсе не устал, словно с конюшни, – так и рвется.

– Да зато скорей и надорвется! – прошептал Фера-понт, отвязывая пищаль от седельной луки и вынимая ее из чехла.

– Ну что ж ты, Ферапонт? – продолжал Левшин, обращаясь к своему служителю. – Садись проворней!

– Сейчас, батюшка Дмитрий Афанасьевич! – отвечал Ферапонт, надевая через плечо ремень, к которому пристегивалась пищаль. – Хоть нас до сей поры Господь миловал и дневным-то разбоям я не больно верю, а все-таки лучше, коли оборона под руками. На Бога надейся, а сам не плошай!

– Эк тебя настращали!.. Да полно, садись!

– Вот и готов! – промолвил Ферапонт, вскочив на своего донца.

– Ну, прощайте, добрые люди! – сказал Левшин, приподымая свою шапку.

– Прощай, господин честной! – закричали в один голос купец и приказчик. – Благополучной дороги, счастливого пути!

Левшин, выехав на большую дорогу, дал волю своему коню. Он помчался сначала вскачь, потом рысью вниз по течению речки Брыни; а Ферапонт, приударив плетью своего поджарого донца, пустился вслед за своим господином. Через несколько минут наши путешественники, покинув берег речки, повернули направо и скрылись в глуши дремучего непроходимого бора.

XI

Дорога, по которой ехали наши путешественники, становилась час от часу хуже. Проехав верст шесть, они очутились опять на берегу речки Брыни, которая в этом месте прокладывала свое русло среди топких болот, покрытых ржавчиной, мхом и мелким кустарником. Узкая гать, по которой с трудом можно было проехать на телеге, вывела их опять на песчаную дорогу, изрытую корнями столетних деревьев. Эти великаны лесов русских, вечнозеленые сосны и ветвистые ели, росли почти сплошной стеной по обеим сторонам дороги, или, лучше сказать, широкой тропы, которая превращалась иногда в настоящее лесное ущелье. Над головами путешественников тянулась светлая полоса небес, но по сторонам все было мрачно: вверху солнце сияло во всей красоте своей, а внизу начинались уже сумерки. Этот таинственный мрак, эта глушь и запустение подействовали даже и на весельчака Ферапонта; он перестал мурлыкать про себя песенку, только не задумался, как его господин, напротив, беспрестанно озирался, смотрел по сторонам, и пытливый взор его, стараясь проникнуть в глубину леса, встречал везде одно и то же: непроходимую дичь, мрак и горы валежника. Ферапонт был вовсе не трус и в чистом поле не испугался бы никого, но тут он вспомнил невольно слова приказчика, который советовал ему не хвалиться. «Подлинно, – думал Ферапонт, – хвалиться-то нечего!.. Здесь и мальчишка убьет тебя из-за куста поленом. Эка дичь, подумаешь!.. Днем ничего не видно, а по дороге-то, знать, черти в горелки играют, – корни да рытвины!.. Да тут в сумерки беда!.. Ну, нечего сказать, пронеси Господи!..»

– Потише, батюшка Дмитрий Афанасьевич! – прибавил он вслух, видя, что Левшин продолжает ехать рысью. – Вишь, дорога-то какая – корень на корне!.. Как раз или себя, или коня уходишь.

– Не бойсь, Ферапонт, – отвечал Левшин, – мой Султан никогда не спотыкается.

Он не успел этого вымолвить, как вдруг Султан со всего размаха упал на оба колена; ловкий всадник удержался на седле и, сильно потянув за повод, поднял своего коня.

– Ну вот, не говорил ли я тебе, Дмитрий Афанасьевич! – вскричал испуганным голосом Ферапонт. – Эй, батюшка, послушайся меня, поедем шажком!.. Мне сказывали на постоялом дворе, что этой трущобой нам ехать только до первого поворота, а там пойдет дорога лучше.

– Ну хорошо, поедем шагом. И то сказать: спешить-то нечего, успеем приехать засветло.

– Как не приехать, лишь только бы помехи какой не было.

– Помехи?.. Какой помехи?

– А Господь знает!.. Коли правду говорили на постоялом дворе, так вот здесь, в этом-то самом захолустье, и пошаливают. Вишь, глушь какая! По сторонам ни зги не видно… Э!.. Что это там!.. Постой-ка, батюшка, постой!..

Левшин остановился.

– Видишь, Дмитрий Афанасьевич? – шепнул Ферапонт. – Вон там впереди… налево… что за человек такой в белом балахоне?

– Человек!.. Где?

– Да вон там за кустом… подле самой дороги.

Левшин засмеялся.

– Ну, – сказал он, – правду говорят, что у страха глаза велики!.. Да это березовый пень.

– Неужели!.. Ах он проклятый!.. В самом деле пенек!

– Разбойников-то я не боюсь, – прервал Левшин, продолжая ехать вперед, – лишь только бы нам не заплутаться… Да ты хорошо ли расспросил о дороге?

– Как же… Нам все надо держаться правой руки, пока не доедем до большой поляны, а там повернуть налево мимо пожарища…

– Какого пожарища?

– Да вот хозяин постоялого двора мне сказывал, что на этой поляне, в большом скиту, жили еще прошлого года раскольники, и жили, говорят, смирно. Да пришел к ним какой-то старец Пафнутий, из Сибири, – и учал их уговаривать: «Примите, дескать, православные, ради царствия небесного, венец мученический: окреститесь, братия, крещеньем огненным!» Они сдуру-то ему и поверили: заперлись кругом, подожгли свой скит, да вместе с ним и сгорели. Говорят, будто бы теперь на этом пожарище не раз слыхали по ночам проезжие, как стонут и воют души погоревших еретиков.

– А этот злодей, что их подучил, сгорел также с ними?

– Нет, он себе на уме!.. «Мне, дескать, братия, нельзя быть вместе с вами вольным мучеником: мне надо и другим проповедовать». Хозяин постоялого двора сказывал мне, что он и теперь еще спасается где-то здесь в лесу, на сосне.

– На сосне!

– Да, батюшка!.. Живет на ней, ни дать ни взять как Соловей-разбойник.

– А почем знать, может быть, он и в самом деле разбойничает?

– Видно, что нет, а то боярин Куродавлев давно бы спустил его с этой сосны, да только на веревке.

– А разве этому Куродавлеву указано разбойников ловить?

– Нет, Дмитрий Афанасьевич, он так – ради своей потехи ловит воров. Савельич рассказывал мне, что этот Куродавлев такая гроза на всех здешних разбойников, что и сказать нельзя! Дворня у него большая, народ все удалой. Как пройдет слух, что начали часто проезжих грабить, так он мигом холопов своих на ноги, сам на коня, и уж тут ему не попадайся!.. У него с разбойниками расправа короткая: попался живой – петля на шею да на первую сосну! А там мотайся себе, пока добрые люди снимут. Савельич мне рассказывал, что он этак однажды настиг в пустом ските целую шайку разбойников, человек до пятнадцати, отбил у них двух проезжих купцов, которых они захватили на большой дороге, а их всех до единого кого из пищалей перебил, кого перевешал.

– Неужели всех?

– А что ж, батюшка… Иль по головке разбойников-то гладить?.. Ведь недаром пословица: «Вора помиловать, доброго загубить».

– Да ведь и разбойник такой же человек.

– Кто и говорит! Вестимо, такой же. А те, которых он станет резать, коли я его как ни есть из рук выпущу, не люди, что ль?.. Нет, Дмитрий Афанасьевич, уличенного разбойника может помиловать Господь, а людям не след его миловать.

– Что это, Ферапонт, – прервал Левшин, – смотри, как стало вдруг темнеть или тучки набежали?

– Какие тучки! – проговорил Ферапонт, взглянув кверху. – Эва, как заволокло!..

– Фу, батюшки, как душно! – прошептал Левшин, снимая шапку.

– Да, больно парит, – сказал Ферапонт. – Видно, перед грозою.

И подлинно, влажный, удушливый воздух стеснял дыхание; черные облака, медленно продвигаясь от запада, ложились густыми слоями на светлые небеса и устилали своей грозной тенью поля, дремучий бор, холмы и равнины. Ясный день начинал понемногу превращаться в сумрачный вечер. Мелкие пташечки перестали перепархивать с ветки на ветку, замолкли, приютились – и только одни стаи ворон и крикливых грачей кружились заботливо под облаками, да кой-где плавал над вершинами деревьев хищный коршун. Но вот и они рассыпались врозь – и эта зловещая, мертвая тишина распространилась по всему лесу.

– Ну, барин, – сказал Ферапонт, – будет гроза!.. Вот уж и гром стал постукивать!.. Ох, худо дело!.. Беда, коли нас захватит здесь эта непогодица!..

– Что ж делать: от грозы не уедешь.

– Вестимо, Дмитрий Афанасьевич, да не о том речь: нам бы только выбраться из этого захолустья. Мы и теперь дорогу-то здесь плохо видим, а как вовсе стемнеет, так придется ехать ощупью…

– Так поедем скорее.

– Куда скорее!.. Видишь, дорога-то – прах ее возьми! – хуже тропинки становится… Смотри, смотри, Дмитрий Афанасьевич… колода!.. Ах ты господи! вот трущоба-то проклятая!

Наши путешественники проехали еще кой-как версты две, наконец Левшин остановился и сказал:

– Посмотри, Ферапонт, тут и езды вовсе нет, – болото!..

– Постой-ка на минутку! – прервал Ферапонт, объезжая своего господина. – Ну, так и есть – трясина!

– Что ж это? Видно, мы заплутались?

– Видно, что так!.. А вот и гроза! – промолвил Ферапонт, снимая шапку и крестясь.

Раздался близкий удар грома, и крупные капли дождя зашумели по листьям деревьев, вершины которых начали уже сильно колебаться.

– Что ж мы будем теперь делать? – спросил Левшин.

– Да что, батюшка, – отвечал Ферапонт, – делать нечего: чем ехать бог весть куда, лучше переждать на одном месте; а как прояснится, так вернемся назад, да поищем поворота – видно, мы его миновали.

– Переждать!.. Да этак нам, пожалуй, и ночевать здесь придется.

– Нет, Дмитрий Афанасьевич, большие грозы скоро проходят; а гроза-то, кажись, не на шутку!.. Господи помилуй!.. Фу, батюшки, так и палит!.. Ну молонья!..

Левшин и Ферапонт едва успели сойти с коней и стать под защиту огромной сосны, как вдруг завыл и промчался по лесу ужасный вихрь: все небеса вспыхнули; удары грома не следовали друг за другом, но слились в один беспрерывный гул, заглушаемый по временам тем отрывистым, пронзительным треском, который производит молния, падая в близком от нас расстоянии. Кого сильная громовая буря не заставала в дремучем лесу, тот не может представить себе, до какой степени великолепна и ужасна эта картина. В лесу молния не разливается свободно по небесам; вы ее не видите: она прокрадывается меж листьев и как будто бы осыпает искрами деревья, змеится по их ветвям и стелется огненной рекой по земле. Бурный вихрь, встречая на каждом шагу сопротивление, крутит в воздухе сухой валежник, рвет с корня столетние деревья и рядами кладет молодой лес. Эти тропические бури бывают у нас очень редко, но зато и кажутся для нас ужаснее. Ферапонт долго крепился, творил про себя молитву и молчал, но когда сильным порывом ветра погнуло сосну, под которой он стоял вместе со своим господином и на них посыпались изломанные сучья, вся твердость его исчезла.

– Господи, помилуй нас грешных! – вскричал он. – Ну! Видно, пришел наш последний час!

– И, полно, Ферапонт! – сказал Левшин. – Иль тебя гроза никогда в лесу не заставала?

– Да это какая гроза, Дмитрий Афанасьевич!.. Светопреставленье!.. Видал я грозы, а уж этакой… Господи помилуй! Господи помилуй!..

Ослепительная молния облила ярким светом все окружные предметы, в одно время с нею раздался страшный удар грома, и шагах в двадцати от путешественников высокая ель с треском повалилась на землю.

– Жив ли ты, батюшка? – спросил Ферапонт дрожащим голосом.

Левшин молчал.

– Ах, Господи!.. Да что ж ты не говоришь?..

– Ничего, – промолвил Левшин. – Меня немного оглушило.

– Как не оглушить!.. Посмотри-ка, батюшка, и кони-то наши дрожкой дрожат.

– Ну, если мы остались живы, – сказал, помолчав несколько времени, Левшин, – так, видно, Господь нас помилует. Вот уже становится и потише.

В самом деле, удары грома стали реже и слабее; ветер стих, и дождь, который в минуту самых сильных ударов, перестал было идти, полился рекою. Но этот отдых недолго продолжался: черные тучи, одна другой страшнее, нахлынули снова от полудня, слились вместе, налегли на лес, и вторая гроза, едва ли не сильнее первой, разразилась над головами наших путешественников. Несмотря на то что они стояли под защитою густой сосны, дождь пробил их до костей. Вот наконец буря затихла, все громовые тучи прошли, но, покрытые сплошными облаками, небеса не очищались, и хотя в лесу стало немного посветлее прежнего, однако ж все еще было так темно, что едва можно было различать предметы.

– Ну, – сказал Левшин, садясь на коня, – теперь мешкать нечего: дело идет к вечеру. Поедем отыскивать поворот.

Ферапонт не отвечал ни слова и, казалось, прислушивался к чему-то с большим вниманием.

– Полно зевать по сторонам! – продолжал Левшин. – Садись!

Ферапонт не двигался с места.

– Да что ж ты, оглох, что ль? – вскричал с нетерпением Левшин.

– Нет, батюшка, слава Богу, слышу! – прошептал Ферапонт. – Чу!.. Так и есть – человеческие голоса!.. Вот и собака залаяла!.. Тут должно было близко жилье.

– Какое нам до этого дело.

– Как, Дмитрий Афанасьевич, какое?.. Ведь уж солнышко-то на закате; чай, скоро смеркаться станет.

– Ну, то-то и есть!.. Мешкать нечего.

– Да неужели ты, батюшка, думаешь, что мы сегодня доедем? Пока мы станем отыскивать поворот, пока что, ан глядишь – ночь-то нас и захватит. Ведь нам вплоть до самой вотчины боярина Куродавлева надобно ехать лесом, так мы опять собьемся с дороги, да еще, пожалуй, заедем в какой-нибудь овраг или трясину, так не лучше ли нам поискать ночлега?

– Да где ты его сыщешь?..

– А вот налево-то… Слышишь, опять залаяла собака?

– Слышу: да тут должен быть какой-нибудь раскольничий скит.

– Так что ж? Ведь раскольники-то не звери какие. В этакую непогодицу и татарин не откажет дорожному человеку в приюте. Есть мы у них не попросим: у меня еще в кисе найдется чем закусить, а коням-то нашим неужели они сенца не дадут!.. Вот опять ветром стало наносить… Ну, точно, человеческие голоса!

– И, кажется, очень близко, – сказал Левшин. – Да только проедем ли мы целиком: видишь, лес-то какой частый?

– А вот постой, Дмитрий Афанасьевич, никак тропинка, по которой мы ехали… Ну да! Вот она! заворачивает налево… Я, батюшка, поеду передом, – продолжал Ферапонт, садясь на лошадь, – а ты ступай позади: гуськом-то лучше проедем.

Наши путешественники пустились по этой едва заметной тропинке; она огибала болото, в которое чуть было не попал Левшин. Чем далее они ехали, тем яснее становились и лай собаки, и человеческие голоса.

– Что это они, – прошептал про себя Ферапонт, – песни что ль поют или перекликаются меж собою?..

Меж тем деревья стали редеть, и через несколько минут путешественники выехали на поляну. Теперь они ясно могли различить, что человеческие голоса доносились до них из небольшого здания, которое, без всякой усадьбы и двора, стояло посреди поляны. Но эти голоса вовсе не походили на песни. Удушливые рыдания, болезненный стон и по временам вопли, исполненные отчаяния и выражающие адскую муку, раздавались в этом уединенном жилье.

– Что это, батюшка? – вскричал Ферапонт, осадив свою лошадь. – С нами крестная сила!.. Да это никак пожарище?..

– О котором ты мне рассказывал?

– Да, Дмитрий Афанасьевич, это не люди, а души погоревших еретиков.

– И, полно, Ферапонт, какие души!

– Да ты вслушайся, батюшка!.. Ну, станут ли живые люди так выть?.. Чу!.. Слышишь?

– Нет, нет! – сказал Левшин. – Этот стон, эти вопли… О, это, верно, какие-нибудь несчастные, которых захватили разбойники!

– А что ты думаешь? – прервал Ферапонт, ободрясь. – Может статься, что и живые люди. Ведь разбойники-то иногда огоньком выпытывают, куда у проезжих деньги припрятаны.

– Так чего же мы дожидаемся? – вскричал Левшин.

– Постой, постой, батюшка!.. Нас только двое, а их, может быть…

– Что за дело!.. Иль ты не слышишь, как кричат эти несчастные?..

– Слышу, Дмитрий Афанасьевич, да все лучше…

– Что?.. Уж не мимо ли проехать?.. Эх, Ферапонт! Да разве мы не христиане?

– Ну, если так – так так!.. С Богом, батюшка, была не была!

Левшин выхватил свою саблю и шибкой рысью пустился прямо к жилью.

XII

Здание, к которому ехал Левшин со своим слугой, отличалось от обыкновенных бревенчатых сараев только тем, что у него по стенам сделаны были небольшие отдушины, а вместо ворот прорублена узкая дверь. Огромная дворовая собака, завидев наших путешественников, кинулась на них с громким лаем, и в то же время из шалаша, построенного подле самых дверей сарая, вышел человек высокого роста, с черной бородой, смуглый, как цыган, и необычайно безобразный собой; он держал в руке дубину, а за поясом у него висели четки.

– Ты что за человек такой? – спросил Левшин, подъехав к шалашу.

– А вы кто такие? – промолвил чернобородый, взглянув недоверчиво на наших путешественников.

– Мы проезжие.

– Так что ж вы здесь шатаетесь? Ступайте на большую дорогу.

– Кто у вас заперт в этом сарае?

– Не твое дело. Ступай, куда едешь!

– Ах ты разбойник этакий! – вскричал Ферапонт. – Отвечай, когда тебя спрашивают!