Текст книги "Брынский лес"

Когда наши путешественники проехали верст около шести по этой хотя и ровной, но зато вовсе не торной дороге, Ферапонт, заметив, что лошади начинают уставать, перестал их понукать и дал волю идти шагом.

– Вот, – сказал он, – дорога, кажись, гладкая, а как раз лошадок уморишь. Нам хорошо, да им-то каково бежать целиком: ведь колеса по траве вовсе не катятся… Правда, гнать нам нечего: мы здесь с Андреем не встретимся.

– А что, дорога все будет этакая? – спросил Левшин.

– Да Бог весть! – отвечал Ферапонт, посматривая вдоль просеки. – Говорят, впереди есть болотца и Брынь надо переезжать. Ведь летом по этой дороге никто не ездит.

– Так проедем ли мы?

– Проедем как-нибудь. Ну, может статься, разика два-три и побьемся. Как попадешь в трясину, так не скоро выедешь. Правда, мне говорили, что вчера еще один мужичок проехал порожником по этой дороге, так авось и нас Господь пронесет.

– Говорили!.. Да кто тебе говорил?

– А вот этот перекрещеванец, Павел.

– Так ты у него и телегу-то купил?

– Нет, не купил: он мне так ее дал.

– Вот что… Да как же это он?

– А так же!.. В том-то и дело, Дмитрий Афанасьевич, как погладишь дурака по шерсти, так он за тебя в воду полезет. Кабы я не сказал этому полоумному, что хочу идти в его веру, так он бы меня и на двор не пустил.

– Так ты ему сказал, что хочешь перекрещиваться?

– Как же, батюшка!.. Я сказал, что и ты желаешь взять его в свои наставники.

– Что ты! В уме ли, Ферапонт?.. И как у тебя язык повернулся…

– Да что ж мне было делать, Дмитрий Афанасьевич?.. Коли на правду не возьмешь, а на силу взять нельзя, так пришлось подыматься на хитрости. Иль ты думаешь, мне весело было, когда этот сермяжник выдумал меня исповедовать.

– Исповедовать?

– Да, батюшка!.. Насилу отвязался. Вытащил какую-то книгу и рогожку мне подослал, чтоб я стал на колени; да так и пристает – лапотник этакий!.. «Кайся, чадо, кайся!» Вот ты, Дмитрий Афанасьевич, смеешься, а мне вовсе не до смеху было. Кабы воля да воля, так я бы этого Павлушку-богохульника отучил исповедовать, а тут делать-то нечего, и зло берет, да поневоле кланяешься и говоришь этому замарашке: «Батюшка, отец Павел!» Вот то-то и есть, Дмитрий Афанасьевич, недаром пословица: «Неволя пляшет, неволя скачет, неволя песенки поет».

– Ступай-ка, Ферапонт, скорей, – прервал Лев-шин. – Мы так, пожалуй, целый день протащимся.

– Куда целый день!.. Лишь только бы не сидеть где-нибудь в болоте, а то коли и все шагом поедем, так будем дома прежде полуден. Ну что, сердечные, вздохнули?.. Эй, вы!

Несмотря на свою усталость, лошади приняли дружно и побежали шибкой рысью.

– Э! Да что это? – промолвил Ферапонт, когда они проехали еще версты две. – Никак Брынь?.. Ну, так и есть!.. Дмитрий Афанасьевич, – продолжал он, сдерживая лошадей, – возьми-ка, батюшка, вожжи, а я пойду поищу, где нам переехать.

Ферапонт возвратился через несколько минут, неся в руках свою обувь.

– Ну что? – спросил Левшин. – Есть ли брод?

– Знатный, батюшка. Не глубоко, в одном только месте по пояс, а то все по колено.

– Так садись скорее.

– Нет, Дмитрий Афанасьевич, лошадей-то надо выпрячь.

– А что?

– Да с нашей стороны спуск больно плох. Видно, весной большая вода была, весь берег подмыло. Такой обрыв, что не приведи Господи!.. В поводу-то лошадей мы как-нибудь переведем, а уж телегу надо на себе спустить.

– Ах! батюшки! – вскричала Дарья. – Да нам-то как же?.. Неужели по воде идти?

– Зачем? Вы только спуститесь с берега, а там садитесь опять в телегу, уж я вас перевезу. Да ты не изволь тревожиться, матушка Софья Андреевна! – промолвил Ферапонт, обращаясь к невесте своего боярина. – Мы и не такие возы на себе важивали. Что в вас обеих тяги-то много ли!.. А я однажды, за спором, сорокоушу с водой на берег вывез.

Левшин перевел по одиночке лошадей через Брынь, а Ферапонт, привязав к телеге вожжи, спустил ее почти с отвесного берега в воду, потом помог сойти Софье и Дарье, усадил их опять в телегу и повез на себе через Брынь.

– Ну! – прошептала Дарья, поглядывая с невольным уважением на своего суженого. – Послал мне Господь женишка!.. Посмотрика-ка, Софья Андреевна, словно лошадь везет, да хоть бы раз поднатужился!.. Вот это молодец: уж не Архипке рыжему чета!

Когда лошадей опять запрягли, Ферапонт, желая вознаградить потерянное время, погнал их снова рысью. Не прошло и четверти часа, как они выехали на небольшую луговину, посреди которой росли отдельной куртиной несколько сосен. Одна из них была необычной толщины, и ее ветвистая вершина не подымалась остроконечной пирамидой кверху, но раскидывалась во все стороны огромным шатром. Просека, которая оканчивалась этой поляной, начиналась снова на ее противоположной стороне. Поравнявшись с сосновой куртиной, Ферапонт остановил лошадей.

– А что, Дмитрий Афанасьевич, – сказал он, – как ты думаешь: прямо, что ль, нам ехать?

– Да разве ты не видишь: вон просека-то перед нами.

– Вижу, батюшка, вижу!.. Только не здесь ли где-нибудь поворот в Толстошеино? Кажись, нет. Я посматривал и направо, и налево.

– Так, видно, мы еще до поворота не доехали.

– Видно, что так!

– Внимайте, путники, внимайте! – закричал кто-то пронзительным и диким голосом. Этот внезапно раздавшийся в пустынном лесу человеческий голос заставил невольно содрогнуться Левшина и Ферапонта. Софья побледнела, а Дарья вскрикнула с ужасом: «Батюшки, леший!»

– Чего ради блуждаете в сих дебрях! – раздался опять тот же самый голос. – Или желаете обрести смиренного старца Пафнутия и святой беседою его очистить оскверненные грехом сердца ваши?

– Э! Да это Пафнутий, – прошептал Ферапонт. – Ну, помнишь, батюшка, запощеванцев?.. Да откуда он нам кричит?.. А, вот он!.. Посмотри-ка, Дмитрий Афанасьевич, вон на сосне… видишь, он сидит, как сыч в дупле!.. Подержи-ка, батюшка, лошадей, а я сойду с ним поговорить, авось он нам укажет, где поворот.

Ферапонт снял шапку и подошел к толстой сосне. Из дупла, которое было сажени две от земли, выглядывало знакомое уже нашим читателям худощавое, зверское лицо, с полоумными, сверкающими глазами.

– Бог помощь, отец Пафнутий! – сказал Ферапонт, кланяясь в пояс. – Я привез тебе поклон от федосеев-ского старца, отца Павла.

– Да ты-то сам, чадо, мимо грядешь, – прервал Пафнутий, – или пришел в сию пустыню ради меня, труженика и благовестника истинной веры?

– Нет, батюшка. Я теперь еду в село Толстошеино, да скоро вернусь назад и уж тогда послушаю твоих речей. Я затем и поехал зимней дорогой, чтобы отвести тебе от отца Павла поклон, да и самому мне хотелось тебе поклониться.

Пафнутий поглядел недоверчиво на Ферапонта и сказал:

– В село Толстошеино!.. А почто грядешь ты, чадо, в сей вертеп льва рыкающего, в сие жилище слуги и сподвижника антихристова?

– Послали, батюшка: дело подневольное; велят, так поедешь.

– А кто сей муж, что сидит у тебя на возу с покрытой главою?

– Это, батюшка, недужный человек, слепой и немой. Мне приказано отвести его в село Толстошеино.

– А юные отроковицы, с ним сидящие?

– Сестра его и работница… Теперь, отец Пафнутий, скажи, пожалуйста: ведь прямо-то просекой дорога куда пойдет?

– В некую весь, селом Бобровым именуемую.

– А где же поворот в Толстошеино?

– Обратися вспять, чадо! Зришь ли там четыре древа, их же березами нарицают?

– Четыре березы?.. Вижу, отец Пафнутий, вижу.

– На восточной стране оных, среди мелкодревесия, и обретается путь, ведущий в сие гнездилище разврата и нечестия, глаголемое село Толстошеино.

– Так мы поворот-то проехали! Ну, – промолвил Ферапонт, надевая шапку, – спасибо тебе, старинушка, что ты голос подал! Кабы не ты, так мы сбились бы с дороги, так же как мы у тебя запощеванцев отбили?

– Как! – вскричал Пафнутий. – Так это вы, богоотступники окаянные?

– Мы, дедушка, мы! Счастливо оставаться!

– Ах вы святотатцы проклятые!.. Еретики, разбойники, душегубцы!

– Врешь ты, сыч этакий, – прервал Ферапонт, уходя. – Мы не в тебя, старый черт, мы живых-то людей голодом не морим!

– Умолкни, буеслов нечестивый! – завопил неистовым голосом раскольник. – Да будет часть твоя с Каином и Иудою и три краты окаянным наставником вашим, Андреем Поморяниным!

– Экий злющий, – шепнул Ферапонт, подходя к телеге. – Словно цепная собака – так и надседается!

– Да постигнут вас все казни египетские! – продолжал кричать Пафнутий. – Да пожрет вас в живе адский пламень, и ни единая капля воды да не прохладит богохульных уст ваших.

– Тьфу ты, старый хрен! – сказал Ферапонт, отплевываясь. – Над тобой бы самим и тряслось, филин этакий! Вишь, что сулит, проклятый! – промолвил он, садясь на козлы и поворачивая лошадей.

Доехав до берез, они отыскали поворот в село Толстошеино и потащились шагом по дороге, которая была до того узка и изрыта корнями сосен, что по ней невозможно было ехать иначе. Долго еще доносились до их слуха дикие вопли Пафнутия, который продолжал бесноваться и осыпать их проклятиями.

– Что это он так осерчал? – спросил Левшин.

– Да вот что, батюшка, – отвечал Ферапонт. – Он меня не признал, а я, как выпытал от него, куда нам ехать, так и напомнил ему о запощеванцах.

– Охота же тебе дразнить сумасшедших.

– Нельзя, Дмитрий Афанасьевич!.. За что же я перед ним шапку-то снимал да кланялся ему в пояс?.. Чего доброго, этот гордец стал бы думать, что я и взаправду приходил к нему на поклонение.

– Да ведь Павел же думает, что ты хочешь быть его учеником.

– То – дело другое, батюшка! Павел дал нам телегу, из беды нас выручил – так пусть себе и потешается. А этот что?.. Дорогу-то показал!.. Да и воля твоя, батюшка: Павел просто человек убогий, шальной, а этот Пафнутий не человек, а дикий зверь!.. Чу! Слышишь ли, Дмитрий Афанасьевич, – он все еще орет!.. Эко горло, подумаешь!.. Ну! Не диво, что этот еретик живет в лесу один: коли он этак часто покрикивает, так медведи-то и волки, чай, верст за пять кругом дрожкой дрожат!

Наши путешественники переправились вторично без большого труда через речку Брынь и проехали благополучно трясины, по которым в летнюю пору почти всегда не было никакого проезда. На этот раз догадка перекрещеванца Павла оправдалась на самом деле: от сильной и постоянной жары болота во многих местах вовсе пересохли, а в других окрепли до того, что колеса оставляли на них едва заметный след. Но, несмотря на это, им нельзя было ехать скоро по усеянной кочками и крупным валежником дороге, или, лучше сказать, целику, который в зимнее только время превращался в гладкую и ровную дорогу. Солнце было уже довольно высоко, когда Ферапонт, посмотрев внимательно вперед, сказал своему барину:

– Ну вот, Дмитрий Афанасьевич, слава тебе, Господи, сейчас выберемся из этой трущобы. Видишь, прямо между деревьями?.. Теперь позаслонило кустами. Вот опять мелькнула… Это большая дорога, батюшка!.. А посмотри-ка левее, вон за елкой-то, высокая кровля с трубой. Ведь это боярская винокурня… Всего с версту до села осталось.

В самом деле, они выехали через несколько минут на большую дорогу, и почти в то же самое время послышался в близком от них расстоянии конский топот. Ферапонт невольно осадил лошадей.

– Господи! – вскрикнула Дарья. – Вон скачут прямо к нам… Ну, попались мы!

– Постой-ка, постой! – молвил Ферапонт. – Да это едут от села… верно, к нам навстречу… Ну, так и есть. Кондратий Тихоныч?..

Ферапонт не ошибся: к ним подъехал, в сопровождении троих верховых, дворецкий боярина Куродавлева. Увидев незнакомых людей, Софья опустила свою фату. Как ни любила она Левшина, но в эту минуту чувство стыда было в ней сильнее самой любви: ей совестно было глядеть на свет Божий. Ей казалось, что все должны были смотреть на нее с этим обидным любопытством, с этой насмешливой улыбкой, которая только что не говорит: «Ай да дочка! Потешила батюшку!.. Теперь ушла от отца, а там, глядишь, и от мужа убежит!..»

– О! Зачем я не умерла от тоски! – шептала про себя бедная девушка, заливаясь слезами. – Уж один бы конец!.. А теперь… Боже мой, Боже мой!.. Да разве легче для меня не сметь взглянуть на добрых людей и по сто раз на дню умирать со стыда!

Левшин соскочил с телеги, а Кондратий спешился, подошел к нему и сказал почтительным голосом:

– Здравствуй, батюшка Дмитрий Афанасьевич! Уж мы тебя ждали, жали!.. Юрий Максимович начинал тревожиться и выслал меня к вам навстречу… Он приказал тебе доложить, чтоб ты пожаловал к нему, а для твоей суженой отведена изба у старосты. Там ее примут и уберут к венцу сенные девушки, а боярская кормилица, Матрена Никитична, вместо посаженой матери благословит ее святой иконой. В свахи большие с осыпалом наряжена моя старуха, а в меньшие свахи – ключница Игнатьевна. Боярин изволил сказать, что он у тебя посаженым отцом и хочет снарядить твою невесту, как свою дочь родную. Отец Егор уже давно вас в церкви дожидается, а сам боярин не будет в поезде; а как вы обвенчаетесь, так встретить вас у себя с хлебом-солью. Он прежде венца, – промолвил вполголоса Кондратий, – не желает видеть твоей суженой: боится, что ей будет стыдно.

В продолжение этого разговора Дарья, которая также, ради девичьей стыдливости, опустила фату, шептала Софье:

– Смотри же, Софья Андреевна, когда станут тебя одевать к венцу да начнут косу расплетать, так ты, моя голубушка, тут-то себя покажи – так и разрыдайся!

Левшину подвели верховую лошадь; он присоединился к поезду и, проводив свою невесту до старостина двора, который был в двух шагах от церкви, отправился к боярину Куродавлеву.

XI

Левшин нашел боярина в его любимом теремном покое.

– Добро пожаловать, Дмитрий Афанасьевич, – вскричал Куродавлев, идя к нему навстречу. – Ну, что твоя суженая? Привез ли ты ее?

– Привез, Юрий Максимович.

– Ай да молодец!.. То-то потеха будет в Мещовске!.. Чай, Федька Токмачев затеял пир во весь мир!.. Гостей назвал!.. Исхарчился!.. Ан вот тебе и невеста!.. Что, взял?.. По усам текло, да в рот не попало… мошенник этакий!.. А я, Дмитрий Афанасьевич, начинал уже побаиваться… Да что вы, шагом, что ль, ехали?

– Туда ехали скоро, Юрий Максимович, а назад, почитай, все шагом, насилу дотащились.

– Как так?.. На этой тройке?

– Что ж делать: дорога-то больно плоха. Ведь мы ехали зимним путем.

– Зачем?

– За нами была погоня, а повозка-то у нас сломалась. Вот пока мы сидели, притаясь в лесу, погонщики взяли у нас переду. Мы после кое-как телегу достали, да ехать-то нам нельзя было по одной с ними дороге.

– Вот что – так за вами была погоня!.. А знает ли Андрей Поморянин, что это дело ты спроворил?

– Как же!.. И меня и слугу моего видел сторож.

– Ну, так мешкать нечего!.. Чай, будущий твой тесть знает, что ты гостишь у меня, и уж, верно, сюда пожалует. Ступай-ка, Дмитрий Афанасьевич, принарядись на скорую руку, да и к венцу!.. Коли вас успеют повенчать прежде, чем он приедет, так и все концы в воду!.. Вот этак-то будет лучше, – продолжал боярин, когда Левшин вышел из покоя, – а то ведь, в самом деле, как скажешь отцу: да, дескать, любезный, дочка твоя здесь, и я, посторонний человек, хочу выдать ее замуж; а тебе, дескать, родному ее батюшке, до этого и дела нет. Хочешь с нами пировать – милости просим, а не хочешь – так со двора долой! Да этого сказать и язык не поворотится!.. Вот дело другое, как повенчались, так уж тут и батюшке говорить нечего: в жене волен муж, а не отец.

– Эй! Кто там?

В комнату вошел дворецкий.

– Кондратий, – молвил Куродавлев, – пошли-ка сказать, чтоб невесту скорей наряжали; да готова ли колымага, в которой повезут ее к венцу?

– Как же, Юрий Максимович, она уж давно стоит у старосты на дворе.

– А много ли вершников будет в жениховом поезде?

– Всего пятнадцать человек. Впереди Андрюшка Барсук поедет с тулумбасником, за ним шестеро вершников попарно, там жених с двумя дружками, а позади еще шестеро вершников.

– Эх, маленько!.. Ну да так уж и быть. А жених на чем поедет?

– На своем аргамаке, батюшка; только мы оседлали его твоим кызылбашским седлом с каменьями; плат под седлом из травчатого аксамита, науз из витого золота, а поводная цепь – серебряная.

– Хорошо!.. Теперь ступай да поторопи жениха, мешкать нечего.

Оставшись один, Куродавлев подошел к окну, из которого был виден двор, озеро, церковь и все село; он с приметным беспокойством посматривал на дорогу, которая шла по той стороне озера.

– Вот так и жду, – прошептал он, – что этот Андрей Поморянин нагрянет ко мне как снег на голову!.. Э! Да вот уж кто-то едет, тройкою в телеге… Ахти, никак он!.. Кажись, в телеге сидит старик… Вот шибко поехали… Авось мимо… Нет! Заворачивают на плотину… сюда едут!.. Ну, так и есть!!! Верно, Андрей Поморянин!.. Эй, Степка! – продолжал боярин, растворив сенную дверь. – Сбегай проворней – узнай, кто это ко мне приехал?

Через несколько минут слуга воротился и доложил Куродавлеву, что приехал передовой боярина Кириллы Андреевича Буйносова.

– Как! – вскричал с радостью Куродавлев. – Друг сердечный, Кирилла Андреевич?.. Ну, не ждал я так скоро дорогого гостя!.. Милости просим. Вот кстати-то пожалует!.. В посаженые отцы его к молодой… Да, хочет или не хочет, а уж угорское-то винцо мы с ним покончим!.. Веди сюда передового.

– Вот он, Юрий Максимович, – сказал дворецкий, введя в покои Савельича, этого досужего пчеловода и костоправа, который был некогда раскольником и жил в работниках у Андрея Денисова. – А я, батюшка, – промолвил Кондратий, – пришел доложить тебе, что жених готов и сейчас едет в церковь.

– Да вот и поезд тронулся, – прервал Куродавлев, – а вот и жених… Экий молодчина, подумаешь!.. Любо-дорого взглянуть!.. И осанка-то какая!.. Ну, похож ли он на стрелецкого сотника?.. Эх, жаль!.. А что, брат, – продолжал боярин, садясь в кресла и обращаясь к приезжему, – как тебя зовут?

– Антошка Савельев, батюшка.

– Ну что, Савельич, ты далеко оставил своего барина?

– Нет, государь Юрий Максимович, много, если версты четыре переду взял. Лошадки-то у меня поплоше боярских, да и больно поумаялись.

– Так друг-то мой сердечный того и гляди прикатит?.. Да как же он это пустился в дорогу: ведь путь не близкий, а он мне писал, что не может встать с постели?

– Да, батюшка! Кирилла Андреевич изволит зашибить правую ножку, и на первых-то порах я думал, что не скоро встанет; да видно, что это мне так с испуту показалось.

– Тебе?

– Да, Юрий Максимович, ведь боярина-то я пользовал.

– Вот что! Так ты человек досужий?

– Знаем кой-что, кормилец. Я таки за мой век много косточек повыправил.

– Так ты костоправ?.. А руду метать умеешь?

– И это маракуем. Коли надо твоим лошадкам кинуть кровь, прикажи, батюшка; а коли, часом, и тебе самому надо будет жилку открыть…

– Нет уж, брат, спасибо!.. Вот разве как-нибудь ногу или руку вывихну…

– Дай-то Господи, батюшка!.. Уж я бы тебе послужил…

– Что ты, что ты? – прервал боярин с громким смехом.

– Вот о чем Бога молит!

– А что ж, государь Юрий Максимович?.. Коли тебе на роду написано вывихнуть ручку или ножку, так уж лучше при мне: ведь разные костоправы, батюшка, какому попадешься…

– Да лучше, брат, никакому. А скажи мне, что Кирилла Андреевич совсем, что ль, выздоровел?

– Нет, батюшка, все еще изволит прихрамывать; а подождать не хотел: что-то больно к тебе торопился.

– Знаю, знаю!.. Да порадовать-то его будет нечем.

– Юрий Максимович! – сказал дворецкий, входя торопливо в комнату. – Сейчас въехал на двор вот этот раскольничий-то голова…

– Кто?.. Андрей Поморянин?

– Да, батюшка.

– Ступай проворней… прими его со всяким почетом.

– Как, батюшка!.. Этого еретика?

– Да, да!.. Как самого дорогого гостя – слышишь?

– Слушаю, сударь! – пробормотал дворецкий, с трудом скрывая свое негодование.

– Введи его в большую расписную палату: оттуда он ничего не увидит; да попроси его обождать минутки две, а там как я к тебе пришлю, проводи его сюда. Ну, ступай проворней!

Куродавлев подошел опять к окну.

– Да что ж это они едут не едут? – сказал он с приметным нетерпением. – Что за увальни такие!.. И зачем я не приказал им ехать рысью!.. Вон плетутся как!.. Ну, слава Тебе, Господи, – доехали!.. Вошли в церковь… Теперь за невестой дело станет!.. Эх, проваландаются они вплоть до вечерен!.. Ведь эти девки перед венцом – беда!.. Чай, ревет теперь в истошный голос, а мои-то дуры, чем бы ее скорее снаряжать, глядишь – также голосят!.. Ох, эти бабы! Как примутся вопить да причитать, так их ничем не уймешь!.. А! Вот никак зашевелились… отворяют ворота… вот невеста выехала!.. Благо церковь-то близко… Вот и свахи принимают ее из колымаги… ведут на паперть… Ну, теперь можно!.. Послушай-ка, Савельич, пошли сенного мальчика сказать Кондратию, чтоб он ввел сюда приезжего гостя, а сам подожди в сенях: мне еще надо будет с тобой словечка два перемолвить.

Оставшись один, боярин начал ходить взад и вперед по комнате. Несмотря на свою природную отвагу, он очень был встревожен. Да и было отчего: в первый раз еще в жизни познакомился он с чувством, вовсе ему не известным. Что грех таить: у боярина Юрия Максимовича Куродавлева сердце замирало от страха; и тот, кто не дрогнул бы стать один против целой толпы врагов, не мог подумать без ужаса, что он должен остаться с глазу на глаз с каким-то Андреем Поморянином, ничтожным раскольником, безоружным. Но этот раскольник был обиженный отец – этот старик пришел требовать от него своей дочери. Как ни старался убедить себя Куродавлев, что он делает доброе дело, помогая православному жениться на раскольнице, что он возвращает духовной пастве одну из ее заблудших овец и что лучше было для невесты Левшина покинуть отца, чем остаться навсегда отлученной от истинной церкви, – но все это было напрасно. Неумолимая совесть говорила свое; она шепнула ему: «Не ради доброго дела ты отнимаешь дочь у отца – нет! А ради того, чтоб отомстить мещовскому воеводе. До сей поры ты не краснел ни перед кем, Куродавлев; кому ты не смел глядеть прямо в глаза? А теперь… Ну-ка, Юрий Максимович, не моргни, любезный, когда глаза раскольника встретятся с твоими; не покрасней, когда этот старик начнет с тобой говорить о своей дочери»…

– Да что ж это такое? – прошептал боярин, стараясь ободрить себя. – Ведь девку-то не я сманил, да и Левшин увез ее не насильно… А коли дочка сбежала с молодцом, так еще батюшка должен мне спасибо сказать, что я поторопился этот грех венцом прикрыть… Чу! Да вот никак он идет! – промолвил Куродавлев, садясь в кресла.

Двери распахнулись настежь, и Андрей Поморянин, войдя в комнату, низко поклонился хозяину.

– Милости просим, сосед любезный! – сказал Куродавлев, привставая. – Ведь мы, чай, с тобой соседи?

– Да, боярин, я живу недалеко отсюда.

– Очень рад с тобой познакомиться.

– Не о знакомстве речь, Юрий Максимович, – сказал почтительным голосом Андрей. – Где нам, простым людям, вести знакомство с таким знаменитым сановником.

– Ну, полно, любезный! – прервал Куродавлев. – Что тут разбирать чины, дело соседское.

Желая чем-нибудь задобрить Андрея Поморянина, Куродавлев решился отступить от своих правил, и несмотря на то, что гость его был в простом сером балахоне, он пригласил его садиться.

– Нет, Юрий Максимович, – сказал Андрей, – я и постою. Непригоже мне сидеть перед тобой: я не гость твой, а челобитчик.

– Все равно! – возразил Куродавлев. – Может быть, тебе не в привычку сидеть перед нашей братией, боярами?.. Да ведь у нас не Москва, любезный, мы здесь живем попросту… Вон скамеечка, придвинь-ка ее сюда да садись, голубчик!

В продолжение этих речей, которые, казалось, сильно потревожили Андрея, угрюмое лицо его покрывалось ярким румянцем. Он не тронулся с места, не вымолвил ни слова; но что-то похожее на исполненную неприязни и презрения улыбку изобразилось на бледных устах его.

– Да полно, не чинись! – продолжал боярин. – Уж коли я тебя прошу, так садись, братец!

Та же самая улыбка была ответом боярину, но на этот раз Андрей его послушался: он молча взял только не скамью, а точно такое же кресло, на каком сидел хозяин, поставил против него и опустился в него так небрежно, с такой свободой, как будто бы весь свой век сиживал в боярских креслах.

«Ах он балахонник! – подумал Куродавлев. – Вишь, как плюхнул!.. Так и развалился – словно перед своим братом!.. Мог бы и на кончике посидеть, охреян этакой!»

– Юрий Максимович! – сказал Андрей, не обращая никакого внимания на весьма заметное неудовольствие хозяина. – Я приехал просить твоей защиты.

– Говори, любезный, говори!

– Кто не знает в нашей стороне, боярин, что ты не даешь потачки ни ворам, ни разбойникам, стоишь горой за правду и не покривишь душой не токмо ради знакомства и приязни, но и ради собственного живота своего.

«Ну! – подумал Куродавлев. – С ним держи ухо востро!.. Вишь, какой лисой подъезжает!»

– Я и подумать-то не смею, – продолжал Андрей, – чтоб ты захотел помогать в деле воровском какому-нибудь разбойнику… Ведь лучше всякого знаешь, боярин, что тот, кто мирволит недобрым людям, и сам недобрый человек, а кто помогает и дает приют отъявленным ворам и разбойникам, тот сам такой же точно вор и разбойник, как они.

Вся кровь бросилась в лицо Куродавлева.

– Да о каких ты это говоришь разбойниках? – промолвил он едва внятным голосом. – Я, брат, обиняков не люблю!.. Говори прямо!

– Изволь, боярин!.. Прямо так прямо. Меня ограбил стрелецкий сотник Левшин, который живет в твоем доме.

– Ограбил!.. Что ты, братец, в уме ли?

– Да! – продолжал Андрей, вставая. – Ограбил!.. Ты спросишь, может быть, боярин: «А что он у тебя украл? Серебро, что ль, из сундука вытащил, коней свел, кладовую подломал, деньги отнял?..» Деньги! Да если б он обобрал меня до последней копейки, поджег дом, разорил вконец, пустил бы по миру в одной рубашке – так я махнул бы рукой и сказал: «Бог с ним! И деньги, и добро, и дом – все дело наживное!.. А не наживу, так что ж?.. Земное достояние». Но этот злодей – прах!.. украл у меня единственную дочь, сделал меня на старости сиротою, погубил душу христианскую!..

– Погубил душу! – вскричал Куродавлев, обрадовавшись, что может на что-нибудь опереться. – Уж не душу ли твоей дочери, которая с ним убежала?.. Нет, голубчик, погоди!.. Она будет законной супругою Левшина и православной христианкою. Слышишь ли, господин Поморянин, православной!

– Я пришел к тебе не о вере состязаться, – прервал Андрей. – Кто б я ни был по-вашему: раскольник, татарин, жид, а я все-таки отец и говорю тебе, боярин Куродавлев: отдай мне мою дочь!

– Да не бойсь, Андрей, дочь твоя не пропадет!.. Послушай, любезный, – продолжал Куродавлев ласковым голосом, – ведь ты знаешь пословицу: «Снявши голову о волосах не плачут». Уж коли дочь твоя бежала с молодым парнем, так на что она тебе?.. Да я бы на твоем месте перекрестился, что она замуж выходит за Левшина. Ведь после такого дела кто на ней женится?

– Это моя забота, боярин; захочу, так выдам ее замуж.

– Чай, за мещовского воеводу?.. Чего доброго этот срамец на все пойдет!.. Да какая жизнь-то ее будет? Вечный попрек!.. Эй, любезный, не упрямься!.. Ну, сам скажи: чем Левшин ей не жених?

– Нет! – вскричал Андрей. – Я никогда не соглашусь…

– Экий ты какой! – прервал Куродавлев. – Сам не умел сберечь дочери, так чего тут – не соглашусь!.. Уж если прежде тебя не спрашивались, так теперь и подавно спрашиваться не станут. Да и что ты этак упираешься?.. а ради того, что Левшин не ваш брат старообрядец…

– Нет, Юрий Максимович, это – другая речь.

– А коли другая, так о чем же и говорить?.. Левшин отличный молодец, человек родословный, поместный!.. Не будь он стрелецким сотником, так и я бы не задумался с ним породниться…

– Да если тебе, Юрий Максимович, бесчестно породниться со стрелецким сотником, так почему же ты думаешь, что я захочу выдать за него мою дочь?

– Что, что? – промолвил Куродавлев. – Эк, куда хватил!.. Ты, голубчик, говори, да не заговаривайся!.. Разве я то, что ты?

– А почему ты знаешь, боярин, кто я?

– Кто ты?.. Да, не прогневайся, любезный, я, чаю, ты или беглый дьячок, или поп-расстрига; ну а может статься, и гость московский. Там вашей братии много развелось.

– Нечего делать! – прошептал Андрей. – Да не вменит мне Господь, что я нарушаю обет мой!.. Нет, Юрий Максимович, я не поп-расстрига, не беглец, а такой же родовой человек, как и ты. Отец мой был окольничий, Яков Яковлевич Денисов, а я старший сын его, Андрей.

– Андрей Яковлевич Денисов, племянник князя Мышецкого?

– Да, боярин.

– В этом сером балахоне?

– А на что ваши парча и бархат тому, кто гнушается всей земной роскошью. Это рубище, этот серый балахон, – моя труженическая ряска, боярин, и я не променяю ее на все ваши золотые ферязи.

– Денисовы! – повторил Куродавлев, стараясь что-то припомнить. – Постой-ка, Андрей Яковлевич!.. Да тебе все-таки нечего браковать Левшина: ведь, помнится, твоя родная сестра вышла не за боярина!

– Нет. Она была замужем за стрелецким головою, Афанасьем Левшиным?

– Как!.. Так дочь твоя…

– Двоюродная сестра стрелецкому сотнику Дмитрию Афанасьевичу Левшину.

– Двоюродная сестра! – повторил с ужасом боярин. – Ах, батюшки!.. Эй, кто там? Все сюда!

В комнату вошли: дворецкий, Савельич и двое слуг.

– Бегите скорей в церковь! – закричал Куродавлев. – Скажите отцу Егору, чтоб остановил венчание!.. Да ну же!.. Поворачивайтесь!

Двое слуг кинулись опрометью вон, а дворецкий и Савельич остались в комнате.

– Как! – молвил Андрей. – Так они уж в церкви?

– Да уж, чай, и повенчаны!.. Ну наделали мы дела!.. Господи Боже мой! Брат и сестра!.. Что теперь делать!.. Придется подавать челобитную в Патриарший приказ да развенчивать!.. Экий грех, подумаешь!.. Экий грех!.. Да и ты, Андрей Яковлевич… Ну, что ты ломался!.. Сказал бы прямо: они, дескать, двоюродны… Да постой-ка, любезный, – продолжал Куродавлев, посматривая недоверчиво на своего гостя. – Ведь я тебя не знаю, так ты, пожалуй, и сказку плетешь… Полно, правда ли, что ты Денисов и что дочь твоя двоюродная сестра Левшину?

– Дозволь мне, государь Юрий Максимович, словечко вымолвить, – сказал Савельич, выступая вперед. – Его милость доподлинно Андрей Яковлевич Денисов. Когда еще он изволил жить в Выгорецком ските, за Онегою, я был у него служителем и на Вятку вместе с ним ездил… Да неужели-то, батюшка Андрей Яковлевич, ты не изволил опознать меня?..

– Семен Савельич? – промолвил Денисов, нахмурив брови.

– Я, сударь, я.

– Так он точно Денисов? – сказал Куродавлев.

– Истинно так! – отвечал Савельич. – Только дочка-то его вовсе не родня Дмитрию Афанасьевичу.

– Не родня?.. Так Левшин ему не племянник.

– Как же! Родной племянник да Софья-то Андреевна не родная ему дочь: она приемыш!

– Кто смеет это сказать? – прервал вспыльчиво Денисов.

– Я, батюшка, – молвил Савельич.

– Ты?.. Изменник проклятый, беглец, отступник от истинной веры, предатель!..