Текст книги "Брынский лес"

– Истинно так, Андрей… А дозволь узнать, как по батюшке?

– Зови меня просто Андреем. Ведь при крещенье-то двух имен не дают.

– Мне еще надо много благодарить тебя, – сказал Левшин, помолчав несколько времени. – Если бы ты меня не выручил…

– Так ты бы просидел взаперти всю ночь – вот и все!

Левшин хотел было сказать, что слышал весь разговор раскольников, но побоялся огорчить этим своего избавителя. Хотя Андрей осуждал и сам поступки своих единоверцев, однако ж, по всему было заметно, вовсе не желал, чтоб посторонние знали, до какой степени дела их преступны и беззаконны.

– Нет, молодец, – продолжал Андрей, – не тебе меня, а мне тебя надо благодарить: ты помешал этому безумному Пафнутию совершить злодеяние, которое покрыло бы стыдом и посрамлением все наше братство. Поди-ка после уверяй, что мы все, соблюдавшие старую веру, непричастны к такому богопротивному делу.

– Да, я слышал, – сказал Левшин, – что это в первый раз; говорят, в прошлом году здесь сожглись добровольно в одном скиту…

– Не верь, молодец! – прервал с живостию Андрей. – Эти слухи распускают враги наши. Фаддеевский скит действительно сгорел прошлого года, да его не нарочно подожгли, и коли сгорели в нем старушки две или три да человек с пяток хворых, так это потому, что они не успели выскочить. Вот то-то наша и беда: однажды кто-нибудь напроказит, и пошла навсегда слава!.. Ну, кто говорит, в семье не без урода!.. Есть и у нас отщепенцы, которые заводят свои толки да согласия. Мы хотим держаться неизменно веры отцов наших, а они свое выдумывают. Противники наши говорят: «Как, дескать, вере вашей быть истинной верою, коли у вас повсюду разделение?» Да когда же этого не бывало? И при апостолах были уже ереси, а в первые времена христианские мало ли было отступников, вводящих всякие нелепые толки; да разве от этого правая вера сделалась неправою? Говорят также: «Коли паства без пастыря – так овцы все врозь разбредутся, – и диво ли, что тогда одни в лесу заплутаются, а другие в болоте увязнут?» Паства без пастыря – так!.. Да полно, лучше ли, когда пастырем-то стада будет волк?.. Скажи-ка, молодец, – продолжал Андрей, заметив, что Левшин слушает его с большим вниманием, – ведь в ваших стрелецких полках, кажись, много есть таких, которые придерживаются старой веры?

– Да, много.

– А ты как?

– Я держусь того, что заповедал мне покойный батюшка.

– Сиречь ты исповедуешь никонианскую веру?

– По-вашему, видно, так.

– А по-твоему как, молодец?

– По-моему, я принадлежу к православной соборной восточной церкви.

– Право?.. А дозволь спросить тебя: слуга твой мне сказывал, что тебя зовут Дмитрием Афанасьевичем Левшиным?

– Да.

– Матушка твоя чья родом?

– Денисова.

– Не сестрица ли Андрею Яковлевичу Денисову?

– Родная сестра.

– Вот что!.. Так ты, верно, слыхал от нее, что твой дядя, Андрей Яковлевич, человек умный, начитанный и не из простых людей, а крепко держится старой нашей веры?

– Да, слыхал.

– Ну вот, если бы он стал говорить тебе: «Неужели ты думаешь, племянник, что я ни с того ни с другого, а просто так, очертя голову, пристал к старообрядцам?» Нет, Дмитрий Афанасьевич, поверь мне: ваша никонианская вера вовсе не правая вера. Желаешь ли, племянник, чтоб я открыл твои душевные очи и наставил тебя на путь истинный?.. Да не бойся!.. Захочу ли я зла тебе – сыну любимой сестры моей, одному, которого я еще могу назвать кровным и родным!

Эти последние слова были сказаны таким ласковым и даже нежным голосом, что Левшину показалось, будто бы с ним в самом деле говорит его дядя. Разумеется, он не мог и полминуты оставаться в этом заблуждении: дядя его никогда не был женат, а у этого Андрея Поморянина была дочь-невеста; при том же, по всем известиям, Денисов давно уже переселился в Стародуб и если еще не умер, то, без всякого сомнения, не переехал бы под старость на житье в Брынский лес.

– Ну, что же ты молчишь, Дмитрий Афанасьевич? – продолжал Андрей. – Скажи, что бы ты ответил своему дяде?

– Что об этом толковать, любезный! – сказал Лев-шин. – Ты верь по-своему, а я стану верить, как мне указано от отца и матери.

– Да ты сам-то как думаешь?

– Ну, если хочешь знать, изволь – скажу!.. Вот что бы я ответил Андрею Яковлевичу: дядюшка! не за свое дело ты берешься! У нас есть наставники и пастыри духовные, которые имеют на себе рукоположение, идущее от самих апостолов; а тебя кто рукоположил в наставники и пастыри духовного стада?.. Ведь ты такой же мирянин, как и я. Да из чего ты хлопочешь?.. Ты, дядюшка, читаешь «Верую во единого Бога Отца Вседержителя» по-старому, и я также по-старому; так мы оба исповедуем с тобою одинаковую святую веру. А если в каких-нибудь обрядах или в другом чем неважном и сделаны изменения, так неужели из этого я перестану ходить в церковь Божию и лишу себя святого причастия?.. Избави, Господи!..

– Да ты этого не понимаешь, Дмитрий Афанасьевич, – прервал Андрей. – Ведь грех-то не на тебе, а на тех, которые заставили тебя отделиться от церкви; на тех, которые исказили книги духовные.

– А может статься, не исказили, а исправили?.. Эх, любезный, про то лучше нас с тобою знают те, которых для сего осветила и помазала сама церковь.

– Нет, дядюшка! – сказал бы я. – Об этом я с тобой и говорить-то не хочу.

– Лучше знают! – повторил с досадой Андрей. – Да если ваши пастыри духовные в этом не правы?

– Так они в ответе. А если я сам начну мудрить да собьюсь с толку и сделаюсь еретиком – так чем же я тогда оправдаюсь?

– Да вряд ли бы и он стал после этого говорить с тобою, – промолвил вполголоса Андрей.

Разговор прекратился. Левшину нетрудно было заметить, что его спутник был очень недоволен своей неудачной попыткой; он сидел, отворотясь от Левшина, и, казалось, вовсе не был расположен возобновить свою беседу. С полчаса продолжалось это молчание, наконец Левшин решился заговорить опять с угрюмым товарищем и спросил, далеко ли еще осталось до его скита.

– Не знаю! – промолвил нехотя Андрей. – Ведь здесь версты-то не мерные.

– А что, любезный, – продолжал Левшин, – ты говорил о моем дяде Андрее Яковлевиче. Что ты, знавал что ль его?

– Нет!.. Слыхать о нем слыхал, а никогда не видывал.

– Не знаешь ли, где он живет?

– Напредь сего жил в Стародубе.

– А теперь где?..

– Теперь?.. Да Бог весть!.. Может статься, на том свете; говорят, что он помер.

– А верных известий об этом нет?

– Не знаю. Я на похоронах у него не был.

– Ну не ты, так кто ни есть из ваших.

– Да что тебе за дело, жив ли он или умер. Тебе, чай, покойный батюшка заказал с ним и знаться?

– Нет, батюшка никогда мне этого не заказывал.

– А матушка?

– А матушка и подавно. Кабы ты знал, как она горевала о том, что родной брат, который прежде жил с нею душа в душу, вовсе забыл ее, покинул!..

– Неужели в самом деле горевала?.. – прошептал Андрей. – Так она помнила своего брата?

– Как же!.. Матушка, бывало, всегда говорила о нем со слезами.

– Со слезами!.. Что ж она, о чем плакала?

– Я уж тебе сказал о чем.

– Да полно, о том ли? Чай, думала: «Как мне не плакать! Я, благодаря Господу, православная, а бедный брат мой раскольник! я уж наверное спасусь, а он что?.. Черту баран!»

– Нет, Андрей, этого она никогда не говорила.

– Видно, не случалось… Да что об этом!.. Ну, погоняй, Егор: теперь дорога-то пойдет все ровная.

Разговор снова прекратился. Вот прошло еще с полчаса. Густой лес, по которому ехали наши путешественники, становился все чаще и темнее. Вдруг послышался вблизи громкий лай.

– Ну, вот и приехали! – промолвил Андрей.

– Приехали! – повторил Левшин. – Да где же твоя усадьба?

– Вот прямо-то, за этим березняком.

– Я ничего не вижу.

– Как ближе подъедешь, так увидишь.

Дорожка повернула направо, и через несколько минут они подъехали к воротам обширной усадьбы, которая была со всех сторон окружена крупным березовым лесом. Эта усадьба была обнесена так же, как и скит филипповцев, бревенчатым тыном. Сторож растворил широкие дубовые ворота, и Левшин, при свете утренней зари, которая начинала уже заниматься, увидел перед собою просторный двор, обставленный с двух сторон высокими избами. Посреди двора подымались, по-тогдашнему, довольно обширные хоромы; к ним с правой стороны пристроена была вышка, или терем, с тремя красными окнами, а с левой огромное крыльцо с рундуком и широким дощатым навесом.

Когда Левшин подъехал к этим хоромам, спрыгнул с телеги, к нему подбежал человек, у которого голова была обвязана белым платком.

– Батюшка! – вскричал он. – Ты жив!.. Ну, слава тебе господи!

– Здравствуй, Ферапонт! – сказал Левшин, обнимая своего верного слугу. – Ну что, бедняжка, тебя больно зашибли?

– Ничего, батюшка!.. Мы здесь примочили винцом, так теперь как рукой сняло. Правда, шишка порядочная, с кулак будет – да это что!.. до свадьбы заживет.

– У Дмитрий Афанасьевич, – сказал Андрей, – нам обоим пора отдохнуть. Твой служитель покажет тебе светлицу, которая для тебя приготовлена… Да не хочешь ли покушать?

– Нет, благодарю покорно!

– Да ты не опасайся, Дмитрий Афанасьевич, – продолжал Андрей. – Ведь у нашей братии, раскольников, всегда есть про вас, господа православные, особая посуда; не бойсь – не осквернишься.

– Я этого не боюсь, любезный, – сказал Левшин, – и готов есть с тобой одной ложкой и пить из одного стакана, да я вовсе не голоден.

– Ну, воля твоя! Насильно угощать не стану… Прощай, молодец! – промолвил Андрей, уходя в дом. – Коли есть не хочешь, так ступай отдохни!.. Ты, чай, умаялся.

– Пойдем, Дмитрий Афанасьевич, – сказал Ферапонт. – Нам отвели ночлег вот здесь, в этой клети. Знатная светлица!.. Теперь в покоях-то, чай, жарко, а в ней такая прохлада, что и сказать нельзя!.. Пожалуй, батюшка, пожалуй!

III

Левшин, вслед за своим слугой, вошел в небольшую избушку, в которой не было ни печи, ни полатей; в ней горел ночник и стояла кровать с затрапезным пологом. В одном углу лежали их пожитки, оружие и вся конская сбруя, в другом – на широкой скамье был постлан войлок для Ферапонта.

– Ложись-ка, батюшка, скорей, – сказал Фера-понт, – да сосни хоть немножко. Вишь, какой выдался денек! И мне и тебе ломки-то было… Господи Боже мой!

– Мне вовсе спать не хочется, – отвечал Левшин, – а вот разве прилягу только да отдохну.

– Ну ладно! – промолвил Ферапонт, зевая. – Меня так больно сон клонит.

– Так чего же ты дожидаешься? Ложись да спи.

– Успею выспаться, Дмитрий Афанасьевич, а благо ты почивать не хочешь, так расскажи-ка мне лучше, что с тобой было?

Левшин скинул с себя верхнее платье, прилег сам на кровать, а Ферапонту велел сесть на скамью и стал ему рассказывать о том, что известно уже нашим читателям. Несмотря на то что Ферапонта сильно одолевала дремота, он слушал с большим вниманием своего барина.

– Так они хотели уходить тебя? – вскричал он, когда Левшин кончил свой рассказ. – Ах, они проклятые!.. Ну, дай Бог здоровья здешнему хозяину!.. Кабы он тебя не выручил, то беды бы не миновать!

– А ты как сюда попал, Ферапонт? – спросил Левшин.

– А вот как, батюшка: меня эти разбойники оставили замертво на поляне, и если бы Дарья – вот девка-то, что была с другими запощеванцами, – не попрыскала меня водицей, так я не скоро бы очнулся, а может статься, меня и волки бы заели. Вот как я очнулся и узнал, что эти душегубы увели тебя с собой, так хотел было бежать в их скит, да Дарья-то меня отговорила: «Ты, дескать, один ничего не сделаешь; поедем лучше к прежнему моему хозяину: он уж наверное выручит твоего барина». Вот мы поехали. Этот Андрей принял нас сначала не больно ласково, да как я рассказал ему, за что мы поссорились с филипповцами и как они меня чуть не убили, а барина моего, стрелецкого сотника Дмитрия Афанасьевича Левшина, захватили живьем, так он – батюшки-светы!.. заторопился так, что и Господи! Кричит: «Запрягай лошадей!.. проворней!.. живо!..» Меня сдал на руки Дарье, а сам в телегу, да и покатил со двора. Дарья накормила меня, примочила голову вином, поразболталась со мной, да такие стала речи говорить, что я рот разинул. «Я, дескать, твоего барина-то знаю!» – «Как так?» – «Ну да, я видела его в Москве; и дочка-то моего хозяина его знает. Он, дескать, ей очень приглянулся!» – «Как не приглянуться – сказал я. – Ведь барин-то мой молодец!» – «А она-то пришла ли ему по сердцу?» – спросила Дарья. Виноват, батюшка, стыдно было вымолвить, что я ничего не знаю. «Как же! – сказал я. – И очень пришла по сердцу. Ведь она пригожа собою?» – «У! батюшки! – закричала Дарья. – Что твое красное солнышко!.. Вот, Ферапонт, кабы твой барин… Ведь он не женат?» – «Нет, мол, не женат». – «То-то была бы парочка!» Вишь, с чем подъехала! – подумал я. «Нет, лебедка! Барин-то мой не вашего поля ягода!.. Коли он задумается жениться, так не пойдет искать невесты в раскольничьем скиту!.. Такого молодца и богатого помещика не токмо где-нибудь в городе, да и в самой-то Москве белокаменной с руками оторвут!»

– Нет, Ферапонт, – прервал Левшин, – ты напрасно это думаешь. Я точно люблю дочь здешнего хозяина, и если не женюсь на ней, так навсегда останусь холостым.

– Вот тебе раз! – прошептал Ферапонт. – Ах, батюшки! Думал солгать, а сказал правду!.. Так она, в самом деле, Дмитрий Афанасьевич, пришла тебе по сердцу?

– Да так-то пришла, Ферапонт, что без нее и жизнь не красна, и молодость не в утеху, и богатство хуже нищеты!

– Ну, это иная речь!.. Коли она тебе люба, так делать нечего, – женись, батюшка!

– Ах, Ферапонт, я боюсь: согласится ли ее отец…

– Что ты, Дмитрий Афанасьевич! – вскричал Ферапонт с таким негодованием, что казалось, на эту минуту сон прошел. – Да в своем ли ты уме?.. Чтоб этот бала-хонник, у которого и прозвища-то нет, забраковал тебя, родословного человека, такого молодца и красавца!.. Да смеет ли он это и подумать?

– Ты, видно, забыл, что он старообрядец?

– Так что ж?.. А мы то, православные, татары, что ль, или немцы какие?.. Кажись, мы в одного Христа веруем!.. Нет, батюшка, за этим дело не станет. Да вот, примером сказать, хоть Дарья, – продолжал Ферапонт, зевая, – ведь она старообрядка, а знаешь ли, что она мне говорила? «Я, дескать, Ферапонт, что гляжу на тебя, то больше дивлюсь. Как я гадала в прошлом году на Святках, так видела во сне вовсе не Архипку рыжего, а тебя – точно тебя!.. Видно, ты мой суженый…» Вот оно, батюшка, и выходит… коли она… сиречь Дарья…

– А что, Ферапонт, – сказал Левшин, не замечая, что слуга его заснул, – взял ли бы ты за себя Дарью?.. Ферапонт!..

– Фу-ты пропасть!.. Вздремнул!.. Что, батюшка Дмитрий Афанасьевич?

– Женился ли бы ты на Дарье?

– На Дарье?.. А почему же нет? – пробормотал Ферапонт, покачиваясь на своей скамье. – Девка знатная… дородная… Ух, батюшки!.. как на заре-то марит человека!.. так глаза и слипаются!.. Оно, конечно, Дмитрий Афанасьевич… почему бы… я уж в летах, и Дарья… не то чтобы… однако ж все-таки… и тово…

Ферапонт прошептал еще слова два или три, голова его помоталась несколько времени то направо, то налево, потом опустилась на грудь, и он заснул тем богатырским сном, о котором так часто говорят в русских сказках, то есть по словам наших древних рассказчиков, которые любили красное словцо отпустить: «Захрапел так, что сыр-бор застонал и кругом вся земля ходуном пошла».

Несмотря на соблазнительный пример своего слуги, Левшин не мог заснуть. Тысячи различных мыслей, и радостных и грустных, волновали его душу. За несколько часов до этого он не мог даже надеяться, что останется жив, а и того менее, что может быть мужем той, которая пришлась ему по сердцу. Он любил и знал, что его любили… Но кто она, эта краса-девица, которая с первого взгляда сделалась для него милее всего на свете?.. Где живет? Как зовут ее отца?.. Все это было для него загадкой. Левшии, конечно, не мог ожидать, что случай сведет их опять вместе, и если не переставал думать о своей незнакомке, если мечтал иногда о каком-то несбыточном счастье, так это потому, что ему все-таки отраднее было обманывать себя этой утешительной мечтою, чем вовсе от нее отказаться, – и что ж?.. Вот Левшин не только знает теперь, кто эта незнакомка, но может сказать отцу ее: «Я люблю твою дочь, она также меня любит, и коли ты не хочешь сгубить навеки и ее и меня, так благослови нас»… «Боже мой! – думал Левшин, – неужели в самом деле Софья может быть моею женой?.. О! мне кажется, я не переживу этой радости!.. Но если Андрей не захочет назвать меня сыном… если он… избави Господи!.. вот тогда-то я буду несчастлив!.. Ты встретился опять с тою, которая была уже для тебя как умершая… Вот она!.. жива, любит тебя, может быть твоей женою… Ну что ж?.. Полюбуйся на нее, посмотри, как она прекрасна, – и простись с нею навсегда!.. Навсегда!..» От этой ужасной мысли сердце леденело в груди бедного Левшина; он приходил в отчаяние, а потом опять надежда оживала понемногу в душе его. «Нет! – думал он. – Андрей вовсе не походит на этого безумного Пафнутия… Ферапонт правду говорил: он старообрядец, так что ж?.. А я-то разве татарин или немец?.. Он молится по старым, а я по новым книгам, а все-таки мы оба молимся тому же Христу… Но он так крепко стоит за свою старую веру… Почем знать, может быть, я в глазах его хуже некрещеного… О Боже мой, Боже мой! – шептал Левшин, чувствуя, что кровь снова застывает в его жилах. – Скоро ли придет утро?.. Уж один бы конец!»

Левшин успел несколько раз повторить это желание прежде, чем оно исполнилось. Когда первый солнечный луч, прорвавшись сквозь густые березы, заискрился на тусклом стекле единственного окна светлицы, Левшин вскочил с постели и накинул на себя верхнее платье; в эту самую минуту постучались в дверь.

– Кто тут? – спросил Левшин.

– Я, батюшка, Дарья. Можно войти?

– Ступай.

– Не прогневайся, господин честной! – сказала Дарья, входя в светлицу. – Я, может статься, помешала тебе почивать?

– Нет, голубушка, ты видишь, я уж одет.

– Вижу, батюшка!.. А твой слуга, кажись, вовсе не ложился… Ах, сердечный, спит сидя!..

– Не тронь его, пусть себе спит.

– Я, батюшка, покамест у нас никто еще не вставал, хотела с тобой повидаться и еще разочек поблагодарить тебя за твою великую милость. Кабы не ты, Дмитрий Афанасьевич, умирать бы мне голодной смертью!..

– Что об этом говорить, Дарья. И мне бы также худо пришлось, если б ты не проводила Ферапонта к твоему хозяину. Скажи-ка лучше мне… – промолвил, запинаясь, Левшин.

– Что, батюшка? Знает ли Софья Андреевна, что ты здесь?.. Как же!.. Ну, Дмитрий Афанасьевич… хотя бы мне вовсе не след об этом говорить, да уж так и быть – скажу!.. Заполонил ты ее совсем!.. Вот подумаешь, что на роду написано, так того никак не минуешь. И то уж диво, что вы друг с другом в Москве повстречались, а теперь опять сошлись в Брынских лесах!.. Ах, Дмитрий Афанасьевич, кабы ты знал, как она обрадовалась!.. Всю ночь напролет не почивала: и плачет, и смеется, и Богу молится!.. Теперь пошла на огород поливать свои любимые цветочки… Да не хочешь ли ты, батюшка, туда прогуляться?.. А есть чего посмотреть: огород у нас такой знатный!.. Сколько яблонь, вишен!.. Коли хочешь, я тебя провожу…

Левшин не мог отвечать ни слова: вся кровь прилила к его сердцу. Мысль, что через минуту он увидит Софью и станет говорить с ней, возбудила в душе его такую радость, такой восторг – и в то же время такой болезненный, неизъяснимый трепет, такое чувство боязни, что он не знал, на что решиться, и в первую минуту почти готов был отказаться от этого счастья. Кто истинно любил, тот поймет это чувство и, вероятно, не станет смеяться над Левшиным и дивиться, как дивилась Дарья, которая не могла понять, чего он дожидается.

– Ну что ж, молодец? – сказала она. – Иль ты не хочешь полюбоваться нашим огородом?.. Ведь как все подымутся, – промолвила Дарья вполголоса, – так Софья-то Андреевна уйдет опять в свой терем.

– Ну, пожалуй, – прошептал наконец Левшин, с трудом переводя дыхание. – Пойдем!..

– Пожалуй! – повторяла про себя Дарья, идя двором и поглядывая на Левшина, который шел вслед за ней. – Пожалуй!.. Что ж это?.. Уж полно, любит ли он ее?.. Смотри, как нехотя идет!.. Словно его насильно тащут… Ну, если и он так же, как Архипка рыжий, скажет: «Я твой суженый, да не ряженый!..» Чего доброго!.. Может статься, и этот пострел помолвлен на какой-нибудь Дуняшке!..

Левшин и его проводница дошли, не встретив никого, до высокого частокола, которым отделялся от двора и всех строений обширный фруктовый сад, или, по-тогдашнему, огород.

– Пожалуй сюда, Дмитрий Афанасьевич, – сказала Дарья, отворяя калитку. – Вот тут, за этим вишняком, растут у нас подсолнечники, да еще какие, батюшка: выше тебя ростом. Бывало, я ухаживала за ними вместе с Софьей Андреевной; а с той поры как батюшка ее вывез из Москвы два кустика махровых розанов, так она на подсолнечники и смотреть не хочет… Сюда, батюшка, сюда, по этой тропинке… Ну, вот и Софья Андреевна…

Я не берусь описать вам то, что почувствовал Левшин, когда увидел перед собой Софью. Она стояла, наклонясь над кустом розанов; одна рука ее была плотно прижата к сердцу, другой она обрывала с куста сухие листья. Длинные черные ресницы ее опущенных глаз резко выделялись от помертвевшего лица, бледного, как белый мрамор, но все еще прекрасного и исполненного необычайной прелести. Несмотря на ее положение, нетрудно было отгадать, что в эту минуту она вовсе не думала о розанах, на которые смотрела. Рука ее дрожала, высокая белоснежная грудь сильно волновалась. Она не подымала глаз: ее девственный, стыдливый взгляд не повстречался еще с пламенным взором влюбленного юноши, но сердце в ней чувствовало близость того, чей милый образ не покидал ее ни днем ни ночью, кто был единственным предметом всех тайных дум ее, надежд и робких ожиданий.

– Софья Андреевна! – сказала Дарья. – Ты хотела сама поблагодарить за меня Дмитрия Афанасьевича… Ну, вот он!

Бледное лицо красавицы вспыхнуло; она приподнялась, хотела что-то сказать, но слова замерли на устах ее. Левшин также не мог вымолвить ни слова. И до речей ли тому, кто чувствует себя вполне счастливым; а в эту минуту Левшин был совершенно счастлив. Жадные взоры его насыщались наконец давно желанным благом; в них переселилась вся душа его; он смотрел с восторгом на Софью и молча наслаждался этим неожиданным блаженством.

– Ну, что ж ты, матушка Софья Андреевна, – сказала Дарья, – промолви хоть словечко!

Вот розовые губки стыдливой красавицы зашевелились, и она прошептала едва слышным голосом:

– Дай Бог тебе здоровья, Дмитрий Афанасьевич!.. Коли Дарья смотрит теперь на свет Божий, так это по твоей милости…

– А я то, Софья Андреевна, – прервал Левшин, – разве не по ее милости вижу тебя и разговариваю с тобою?

– Вот это дело настать! – молвила про себя Дарья. – А то сошлись, да ни словечка!.. Ну, что ж вы стоите? – продолжала она. – Присядьте на этой скамеечке рядком да поговорите ладком, а я меж тем цветочки полью.

Левшин и Софья сели на скамью, которая стояла посреди небольшой куртины мелких вишневых деревьев.

– Я слышала от Дарьи, – сказала Софья, – что тебя чуть не убили, Дмитрий Афанасьевич…

– Небольшая беда, если б меня и убили, – промолвил с грустью Левшин. – Ведь я сирота: обо мне пожалеть некому.

– Некому! – повторила с живостию Софья. – Некому!.. И ты можешь это думать?

Эти слова были сказаны таким нежным голосом, что Левшин совершенно обезумел от радости.

– Так ты стала бы жалеть обо мне? – спросил он робким голосом. – Так ты любишь меня?

Вместо ответа Софья потупила опять свои ясные очи и закраснелась как маков цвет.

– О! Скажи мне, Софья! – шептал Левшин. – Скажи, что ты меня любишь!

– Да разве ты этого не видишь? – промолвила Софья и подумала: «Может быть, мы никогда уже не встретимся друг с другом и я в разлуке с тобой зачахну с горя – так все-таки сердцу будет полегче, когда, умирая, подумаю: “Он знает, как я люблю его!..”»

– Да, Дмитрий Афанасьевич! – продолжала она, устремив на Левшина взор, исполненный неизъяснимой любви. – Да! Я люблю тебя более всего на свете – ты милее для меня отца и матери…

– А я, Софья, – прервал Левшин, – я не найду и речей, чтобы высказать тебе все, что у меня на сердце. Кабы ты знала, как я тосковал о тебе!.. Весь Божий мир мне опостылел, для других было и ведро красное, и светлые летние денечки, а для меня все непогодица и осень темная!.. Мне казалось, что и солнышко меня не греет, что и светит-то оно не для меня!.. Только и бывало радости, как увижу тебя во сне, моя ненаглядная!.. Да и тут беда: во сне-то я радуюсь, а как проснусь, так мне пуще Божий свет не взмилится, вот так бы и лег живой в могилу!.. И мог ли я думать, что увижусь с тобою здесь?.. О, поверь мне: сам Господь Бог благословляет любовь нашу!.. Не будь вчера грозы, не заплутайся я в лесу, не поссорься с филипповцами, и мне бы ввек не узнать, что ты живешь в этих Брынских лесах, – так как же не сам Господь привел меня опять увидаться с тобой?

– Да надолго ли мы свиделись? – промолвила Софья. – Ах, чует мое сердце: скоро мы опять расстанемся и, может статься, эта разлука будет уже вечной разлукой!

– Вечной разлукой? – вскричал Левшин. – О нет, Софья, теперь уж я не расстанусь с тобой!.. Да не плачь, мой милый друг!.. Бог милостив!.. Я богат, у меня нет ни отца, ни матери, мне не у кого спрашиваться… Я откроюсь во всем твоему батюшке, скажу ему, что ты меня любишь…

– Ах, Дмитрий Афанасьевич, не знаешь ты его!.. Коли ты не придешься ему по нраву, не посмотрит он на мои слезы!..

– Да разве он тебя не любит?

– Говорят, что любит, да, видно, по-своему. Он ничего для меня не жалеет, у меня всего довольно, да зато, коли он чего не захочет, так Боже сохрани сказать ему словечко вопреки. Ты сирота, Дмитрий Афанасьевич, да ведь и я также сирота. Батюшка так редко бывает со мной ласков, порадует иногда, приголубит… да как будто бы сам этого испугается; ну, словно я ему вовсе чужая. А покойную матушку я даже и не помню. Хотелось бы иногда поговорить о ней с батюшкой, да не смею: он этого не любит. Ах, Дмитрий Афанасьевич, кабы ты знал, что подчас приходит мне в голову!.. Страшно вымолвить!..

– А что такое, Софья?..

– Мне кажется иногда…

– Ну, молодец! – раздался в кустах резкий голос. – Видно, ты встал вместе с солнышком!

Левшин и Софья вскочили: позади них стоял Андрей.

– Не больно же ты умаялся, Дмитрий Афанасьевич, – продолжал Андрей. – Вот твой слуга, так его насилу добудились… Да и ты что-то, Софья, поднялась сегодня ни свет ни заря.

– Я, батюшка, пришла сюда… – промолвила Софья.

– Добро, добро! – прервал Андрей. – Нечего отвечать, коли тебя не спрашивают!.. Утренняя роса вредна для девушек. Ступай-ка, голубушка, в свою светлицу. А тебе, молодец, – промолвил он, провожая глазами уходящую Софью, – пора в дорогу: кони ваши оседланы… С Богом!..

– Позволь мне прежде, – сказал Левшин, – переговорить с тобой.

– Со мной!.. О чем? Уж не о том ли, что ты зашел ко мне в огород нечаянно, что вовсе не думал и не гадал повстречаться здесь с молодой девушкой?..

– Нет, Андрей, я пришел сюда нарочно.

– Нарочно?..

– Я хотел повидаться с твоей дочерью.

– Вот что!.. Спасибо, молодец!..

– Выслушай меня. Я люблю Софью Андреевну…

– Что, что?.. Ты любишь Софью?.. Да что ж ты прежде-то во сне, что ль, ее видел?..

– Я видел ее в Москве.

– В Москве?.. Что ты, молодец!.. Да в Москве-то она и на крылечко никогда не выходила.

– Я жил вместе с вами на Мещовском подворье, в небольшом покойчике, рядом…

– Со светлицей моей дочери? – прервал с живостью Андрей. – И хозяйка пустила тебя?.. Проклятая старуха!.. Уж я ли ей не заказывал…

– Не гневайся, Андрей!.. Мне в Москве не удалось даже и поговорить с Софьей Андреевной, но теперь, когда я знаю, что она меня любит…

– А ты уж успел это узнать?.. Ну, молодец, проворен ты!

– Ах, Андрей! – сказал Левшин. – Будь милостив!.. Не губи навеки и меня, горемычного сироту, и твоей родной дочери!.. Благослови нас…

Андрей не отвечал ни слова, но только угрюмый взор его сделался еще мрачнее.

– Я сам себе господин, – продолжал Левшин, – у меня хорошее поместье; ты знаешь, что я человек родовой и служу сотником в стрелецком войске…

Андрей взглянул с такой презрительной и насмешливой улыбкой на Левшина, что он совершенно смутился и не мог продолжать начатой речи. С полминуты продолжалось молчание.

– Ну что ж, Дмитрий Афанасьевич, – молвил наконец Андрей, – ты родовой человек, стрелецкий сотник, богатый помещик… Нет ли еще чего-нибудь?.. Уж ты разом все высказывай, а там я повалюсь тебе в ноги и завоплю: батюшка! чем заслужил я такую милость, что ты, знатный господин, желаешь породниться со мной, недостойным раскольником и безымянным человеком?.. Да стоит ли моя Сонька того, чтоб ты изволил ее назвать своею супругой?.. Нет, Дмитрий Афанасьевич, велика честь, а принять ее не смею. Где нам, простым людям, набиваться в такое знаменитое родство!

– Да я не ради хвастовства говорил об этом, – прервал Левшин, – а для того, чтобы ты знал, что дочь твоя будет жить во всяком довольстве.

– Так, Дмитрий Афанасьевич, так! А ведь она у меня, сердечная, живет в нужде.

– Я не говорю этого.

– Конечно, ты бы и меня тогда пристроил к местечку: на первых порах взял бы к себе в приказчики, а там, глядишь, я и в дядьки бы попал к своим внучатам.

– Ты напрасно это говоришь, Андрей!.. Я стал бы тебя любить и почитать как отца родного.

– И, что ты, господин честной!.. Ну, пригоже ли простому балахоннику называть сыном родового человека и такого знаменитого сановника!

– О, ради Бога! – вскричал Левшин почти с отчаянием. Коли ты не хочешь выдать за меня твоей дочери, так не глумись надо мной, а скажи прямо!

– Ты желаешь этого?.. Так слушай, Дмитрий Афанасьевич!.. Если бы ты был из наших, то и тогда я не ударил бы с тобою по рукам, не узнав тебя хорошенько, как в голову тебе пришло, что я отдам мою дочь за первого проезжего молодца?.. Богатством ты меня не удивишь, а чином своим и подавно; да это все ничего!.. Будь ты в самом деле знаменитым сановником, воеводой, думным боярином, – чем хочешь, а все-таки моей дочери не бывать за тобою… Я воспитал ее в правой вере, так отдам ли в руки никонианца, который совратит с истинного пути и погубит навеки ее душу.

– Да разве, Андрей, я не такой же христианин, как ты?

– И немцы говорят то же. Спроси у любого лотаря, какой он веры, так и тот ответит, что он христианин… Да что толковать об этом!.. Вот тебе мой ответ, Дмитрий Афанасьевич: если б мне сказали, что дочь моя умрет сегодня же, коли я не выдам ее за того, кто исповедует никонианскую веру, так я бы пошел и сам сколотил ей гроб. Прощай, молодец.

Хотя Левшин и должен был ожидать этого решения, но оно поразило его как внезапный громовой удар. Как бы ни был уверен подсудимый, что для него нет никакой пощады, но он все еще чего-то надеется и его, конечно, не столько поразит прощение, которого он не мог ожидать, чем строгий приговор, к которому он был уж приготовлен. Прошло несколько минут, а Левшин все еще не мог опомниться: он стоял неподвижно на прежнем месте. В голове его не было ни одной мысли; он смотрел и ничего не видел, повторял последние слова Андрея и не понимал их; но на груди его лежала свинцовая гора, и он хотя смутно, как во сне, однако ж чувствовал, что с ним случилось что-то ужасное. Может быть, Левшин пробыл бы еще долго в этом полусознательном состоянии, если б не послышался ему в двух шагах голос верного его слуги.