Текст книги "Одержимые войной. Доля"

Глава 2. Маша

История всегда была любимым её предметом. Ещё в третьем классе, девочка, в классе слывшая тихоней, зачитывалась рассказами и повестями, романами и беллетристикой, научно-популярной литературой и пересказами древних мифов о самых заветных тайнах седой старины, открывающими таинственный мир древности от времён, когда первобытные племена впервые взяли в руки каменный топор. Её больше интересовала эпоха первых фараонов и пророка Заратустры, чем период расцвета Римской империи, и предания Бхагават-гиты, чем хроники колониальных войн позднего Средневековья. К концу 7-го класса, предполагающего по советской школьной программе достаточно серьёзный объём общих исторических знаний, отличницу выдвинули на общегородскую олимпиаду по истории, где она победила, с колоссальным отрывом опередив всех своих конкурентов. С этой победы за Машей Калашниковой закрепилась репутация одного из лидеров и уважительно-ироничное прозвище Книгочея. Откуда среди ребят из обычной советской школы возникло дышащее славянской древностью слово, никто сказать не мог. Но прозвище закрепилось, и с тех пор ни по имени, ни по фамилии к ней практически не обращались. Даже учителя, вызывая отличницу к доске, приговаривали:

– А попросим-ка ответить нашу Книгочею.

Это означало, что в классе несколько минут будет полная тишина, и все тридцать восемь Машиных товарищей превратятся в слух, ловя каждое её слово. Так обстояло и с химией, и с физикой, и с литературой, и, разумеется, с историей. Труднее давалась девочке алгебра и геометрия, но оценка «четыре» и здесь бывала редкостью. Просто ответы не были блестящими: точно выученный материал излагался почти слово в слово по учебнику, да задачки решались по всем правилам. Хуже было на уроках английского языка. Уверенно зная все правила грамматики, она нещадно коверкала произношение и постоянно мучилась, забывая те или иные слова. Правда, преподаватель английского добродушный красавец Исаак Аронович Зильберт считал её уровень достаточным, чтобы не портить общий вид табеля ученицы единственной «четверкой». Маша втайне была признательна Исааку Ароновичу за такое снисхождение и старалась выразить его корректными знаками внимания – то букетом цветов к 23 февраля, то каким-нибудь вышитым ею собственноручно платочком на День Учителя. Но один её подарок тронул Зильберта до слёз. Зная, каким страстным курильщиком был снисходительный педагог и, проведав, что его родной брат известный в городе искусствовед, она, испросив у родителей на подарок к 1 сентября в 10-м классе немалые деньги, преподнесла Зильберту изысканной формы курительную трубку с выгравированным профилем Моцарта. В магазинах начала 80-х не встречалось подобного, и по всему видать, ручная работа. Секрета Маша никому не раскрыла. А дело было так. Прошедшим летом она познакомилась с художником, снимавшим дачу по соседству. Мастер постоянно что-то вырезал из дерева, лепил из пластилина, рисовал. Создавалось впечатление, что этот человек никогда не отдыхает. Девочка стала часто бывать у соседа, который хоть и в отцы ей годился, принял юную поклонницу без высокомерия, сразу уловив в ней и интересного собеседника и тонкую художественную натуру, восприимчивую к прекрасному. Несколько раз мама буквально вытаскивала дочку за руку от художника, приговаривая:

– Машута, оставь человека в покое. Ты же днями напролёт пропадаешь у него.

– Что вы, что вы! – восклицал в ответ художник. – Антонина Александровна, ваша девочка совершенно мне не мешает. Я работаю, мы общаемся, он рассказала мне много интересных вещей. У вас такая замечательная дочь! Берегите её, она настоящее чудо…

Прощаясь с соседями, художник вручил поклоннице её портрет, написанный размашистыми лёгкими мазками акварелью. Воротясь в город, Маша повесила его в изголовье своей кровати и вечерами подолгу любовалась на первое в её жизни посвящённое ей произведение искусства. В портрете всё было – полёт. И стремительный внезапный взмах ресниц, и открывшийся под ними пронзительный, устремлённый куда-то вдаль взгляд, полный одновременно воодушевления и тревоги, и поворот головы, чуть в полупрофиль, резкий, напряжённый… Да, наверное, она была такой. Хотя, ей-Богу, очевидного портретного сходства с оригиналом в написанной по памяти акварели, было немного. Скорее, запечатлённое состояние юной души, чем образ внешней оболочки. Так вот, именно своего дачного знакомого она попросила сделать для неё подарок уважаемому педагогу, пообещав заплатить, сколько сможет. Мастер удивился не так предложению, как подробному и точному описанию самого учителя, кому предназначен подарок, и самого подарка – в деталях, разве что эскиз не нарисовала.

– Ты уверена, что твой подарок будет правильно понят? – переспросил художник, на что девочка ответила:

– Я всегда думаю, прежде чем принимаю решения.

Заказанную вещь мастер изготовил за несколько дней. Для этого он даже специально покинул дачу. Ему нужна была его мастерская, где всё, что требовалось для такой работы, было под рукой. Работая, он про себя только удивлялся: надо же! в такие юные годы у девчушки такой серьёзный подход к жизни, да ещё и внимательность; ведь о том, что он иногда изготавливает сувениры и трубки, он обмолвился однажды, вскользь, в начале дачного сезона, ан ведь запомнила же! И ведь как дело поставила – не просто просьба девчоночья, а заказ! Поди ж ты, заплатить обещала!

О Машином подарке через какое-то время прослышала вся школа. Исаак Аронович однажды проболтался в учительской, не удержался, похвастался кому-то из коллег подарком. И пошло! Одни решили, что девочка влюблена в Зильберта. Ну, как же! Хоть и не первой молодости, но крепок, статен, чернобров и черноволос, чисто голливудский красавец-ашкеназ! Говорят, не в пример старшему братцу-толстяку, что лысоват и смешон до неприличия, искусствоведческими заслугами и прикрывает свою безобразность! Другие, споря с первыми, утверждали, что никакой влюблённостью здесь не пахнет, а напротив, страшное дело – девочка специально заискивает перед Зильбертом, чтобы оправдаться в жесточайшем антисемитизме, якобы процветающем в её семье. Глупости, говорили третьи, какой антисемитизм, если она сама наполовину еврейка? И таким образом оказывается внимание единственному еврею, преподающему в нашей школе! Четвертые поднимали на смех третьих со словами: «Где вы видели евреек с такими рязанскими физиогномиями?» Иные отмахивались ото всех этих досужих версий, пеняя на косность и глупость тех, кто во времена развитого социализма поминает еврейский вопрос. На самом деле, девочке нужна золотая медаль, а с английским проблемы, вот и лебезит, чтоб плохой оценки не схлопотать. Школа-то с английским уклоном!

С начала выпускного года от былого авторитета лидера не осталось и следа. Молва, по-своему истолковавшая опрометчиво сделанный подарок, превратила вчерашнюю гордость школы в изгоя. Начавшая расцветать девушка потеряла ухажёров и подруг, стала замыкаться в себе и находила утешение только в любимых книгах.

Перемену в дочери первым заметил отец. Иван Иванович, установив в семье такой порядок вещей, при котором никто ни к кому не имеет права ломиться в душу, не попытался побеседовать с повзрослевшей девочкой о её проблемах. Но жене сказал, надо, мол, как-то вытащить Машку на разговор, а то неспокойно как-то, возраст-то непростой – как бы дров не наломала! Антонина Александровна согласилась с мужем, и они стали искать возможности спровоцировать дочь на откровенность. Но случая всё никак не представлялось. Всегда много и усердно занимавшаяся и учёбой, и выполнением тех или иных общественных поручений в классе, и бальными танцами девочка по-прежнему подолгу отсутствовала дома, а когда и была, сидела то с книгой, то с учебниками, то с тетрадями. Встречались на кухне за ужином, когда она, уставшая и молчаливая, без слов поглощала пищу и не желала вступать ни в какой разговор. Но камень на сердце родителей тяжелел день ото дня. И однажды, вопреки установившимся семейным правилам, мать не выдержала и за ужином спросила:

– Машута, скажи, у тебя всё в порядке?

Дочь вскинула на неё замутившиеся вдруг слезой глаза и дрогнувшим голосом произнесла:

– Почему ты спрашиваешь, мам?

– Ты какая-то не такая стала. По-моему, у тебя что-то происходит. Может, мы можем тебе помочь?

– Нет, мамочка. Вы мне не можете помочь. Просто оказалось, люди гораздо глупее и злее, чем я о них думала.

– У тебя проблемы в классе? – задал вопрос Иван Иванович, не глядя на Машу, будто бы поглощённый процессом приготовления бутерброда с сыром.

– Можно и так сказать, – протянула девушка и встала из-за стола.

– Ты разве уже поела? – строго переспросил отец, отрываясь от своего занятия, – Или не хочешь говорить с нами на эту тему?

– Понимаешь, папа, вы хорошие, умные люди. Вы, наверное, правильно меня воспитали. Но оказалось, что с этим правильным воспитанием я ничего в жизни не могу поделать. Помните подарок учителю английского, на который я у вас попросила пятьдесят рублей?

– Это твоему… как его… Зильберту? – переспросил Иван Иванович, вернувшись к своему бутерброду. – Помню. Ну и что?

– А то, что из-за этого подарка мне теперь разве что бойкота не объявляют. Оказывается, я и карьеристка, и влюблена в него, и вообще с ума схожу от евреев.

– Ну, это не ново, – спокойно возразил отец. – Кстати, если ты помнишь, я тебя отговаривал тогда от дорогих подарков. Если бы ты не сказала, что он уже заказан, нам бы с мамой удалось убедить тебя, что дорогих подарков делать не следует.

– Папа, – взмолилась Маша, – ну, о каких дорогих подарках речь? Мы что, бедствуем? По-моему, этот подарок вполне соответствует как достатку нашей семьи, так и степени моей благодарности учителю, что возится со мной и старается подтянуть до уровня, который…

– Машута, – перебила Антонина Александровна, – ты, вот что… Во-первых, рассуждать о достатке семьи и делать из этого выводы об уместности того или иного подарка, неприлично и неразумно. Подарок должен соответствовать не этому, а качеству отношений дарителя и того, кто принимает подарок. Мы с отцом не спрашивали тебя, какой ты делаешь подарок, пока ты его не сделала. Ты достаточно большая, чтобы мы не лезли к тебе с советами по каждому поводу. Но согласись, что в данном случае ты совершила ошибку.

– Да, совершила! И что теперь? Зарезаться, что ли?

– Это не решит твоих проблем, – ровным тоном отпарировал отец. Он отложил недоеденный бутерброд, неторопливо встал из-за стола и подошёл к продолжающей стоять у двери на кухню обиженной на весь мир дочери. Нежно приобнял её за плечи и тёплым баритоном мягко произнёс:

– Всё можно людям объяснить. И всё можно поправить. Важно только этого захотеть.

Маша уткнулась в отцовское плечо и поперхнулась подкатившим к горлу комом. Некоторое время молчали. Потом, когда она справилась с собой, она отпрянула от родителя и, посмотрев ему прямо в глаза снизу вверх, отчётливо проговорила:

– Всё дело в том, папа, что мне уже не хочется восстанавливать с ними никаких отношений. Они мне просто безразличны.

– Неужели все? – всплеснула руками мать, получив утвердительный кивок головой.

– Ну что ж, тогда, – резюмировал глава семьи, выпуская из своих объятий дочку, – всё в порядке. Просто нужно какое-то время, чтобы ты пережила потерю некоторых иллюзий. Так?

Маша снова утвердительно кивнула головой. Отец молча проследовал на своё место и, садясь, жестом пригласил дочь. Она повиновалась. Села рядом. Но за еду принялась не сразу. Какое-то время повторяла про себя слова отца. Он прав: это всего лишь освобождение от иллюзий. Она когда-то придумала себе: у неё прекрасные одноклассники, в школе полно интересных людей среди учителей и учеников, у неё там друзья, на которых всегда можно опереться. А оказалось, что ей просто завидовали. Сначала – как отличнице, умненькой девочке. А после случая с трубкой для Зильберта, вероятно, ещё и как девочке из обеспеченной семьи. А зависть рождает ненависть. И хотя за девять с половиной лет вместе, казалось бы, можно бы принять человека таким, как он есть, ибо не за что его ненавидеть или презирать, юношеский максимализм, подобно переменчивому ветру, развернул общее отношение к недавнему лидеру класса на 180 градусов.

Выпускной вечер ничего в принципе не изменил. Одни плакали, другие смеялись. Часть одноклассников после школьного бала двинулась гулять на всю ночь. Маша, не соблазнившись ни песнями под гитару, ни возможностью поправить отношения с товарищами, настроенными в этот вечер вполне дружелюбно, не составила им компании. Воротясь домой, засела за учебник английского языка; она твердо решила поступать в университет на «истфак», а до вступительных оставалось мало времени. Аттестат с отличием открывал некую возможность пробиться в престижный ВУЗ, но готовиться всё равно следовало всерьёз.

Лето пролетело в подготовке к экзаменам, их сдаче и успешном зачислении. Гордая собой девушка с университетским студенческим билетом в кармане получила в подарок от родителей путёвку на две недели августа в Крым, и, счастливая, отправилась отдыхать от трудов праведных, ничего не загадывая и ни о чём не жалея. Жизнь впереди казалась прекрасной и безоблачной. Шёл 1982-й год, страна выглядела благоденствующей и безгранично могущественной, и всякий молодой человек в ней мог твёрдо рассчитывать на то, что своё место в этой счастливой жизни он всегда найдёт.

Нежданная встреча в Крыму поначалу резко пошатнула Машину уверенность в счастливом завтрашнем дне. Они сблизились внезапно, вдруг. Как-то тёплым вечером столкнулись в увитой плющом беседке и разговорились. Бесцельно – о том, о сём. И с удивлением обнаружила умная и начитанная девушка, что о реальной жизни вокруг, не книжной, не из чьих-то рассказов, имеет очень расплывчатое представление. Рома, на четыре года старше её, самостоятельно тащил на себе мать-инвалида, зарабатывал на жизнь, и столкнулся с её проблемами, что называется, лоб в лоб. Его рассказы о порядках в жилконторах и собесах, поликлиниках и прочих учреждениях, с которыми девушке не доводилось сталкиваться вплотную, повергли её в шок. Рома поведал о встречах с обездоленными людьми, чью судьбу переломила «зона». Работая железнодорожным проводником, он многое видел, со многими общался. А самое главное в нём, поразившее Машку до глубины души с первой же встречи, было то, что обо всём на свете он имел своё, ни на чьё не похожее, ниоткуда не заимствованное, твёрдое суждение, которое был готов отстаивать аргументами.

Незаметно для себя Маша влюбилась. Рома оказался из одного с нею города, и по возвращении с юга они продолжили отношения, мало-помалу перешедшие в близкие. Она училась на дневном в университете, он колесил по стране. Они встречались после каждой его командировки, проводили дни и ночи напролёт вместе, строили планы грядущей совместной жизни, какие часто строят молодые люди, пока не вполне представляющие себе, что это такое. А им кажется, что представляют. Они ходили по магазинам, примеривая к своему будущему быту предметы мебели. Правда, торговля 80-х едва могла поразить воображение покупателя. Вещи получше продавались только по предварительной записи, на всё выстраивались очереди, да и выбирать было особо не из чего. Разве в кооперативных магазинах. Но там изрядно кусались цены, совладать с которыми большинству простых тружеников было практически невозможно. Проводнику в поездах дальнего следования до обеспеченного человека было далековато. У его старших коллег, с опытом и связями в разных концах великой страны, водились и деньжата, и дорогие вещички. Роме это ещё и не снилось. Но он понимал: несколько лет правильных взаимоотношений на местах – и он станет прочно на ноги. Нехитрый бизнес проводника – переправить посылочку, доставить от одного клиента до другого ценный товар, срубив процентик от сделки, провезти в своём купе или на внеплановом месте «левака» – существенно пополнял бюджет тружеников железных дорог. Лишь наладить на своём направлении отношения на узловых станциях, выяснить тонкости организации службы контролеров, да закорешиться с бригадирами. А это время! Рома работал второй год и по любым меркам был «молодой», потому спокойно тянул лямку и не роптал. Тем более, впереди служба в армии, её всё равно не избежать, хотя пока на него и распространялась отсрочка как на единственного кормильца семьи. Справочку об этом выдали в собесе без особых проблем. Инвалида-мать, склочную и взбалмошную женщину, во всех инстанциях знали очень хорошо. Отца у него не было уже полтора десятка лет. С тех пор, как утёк он за длинным рублём на Север, оформив, как положено, развод, многое изменилось. Поначалу он исправно перечислял вполне приличные алименты, благодаря которым мальчику удавалось и сносно одеваться, и от пуза есть, и ходить в спортивные кружки. Но спустя семь лет он исчез. Мария Ивановна, оформившая к тому времени первую группу инвалидности, подала в розыск, надеясь на то, что где-нибудь да отыщется бывший муженёк. Он отыскался совсем не там, где ей хотелось бы. Там же, на северах мотал срок по статье за неосторожное убийство. А через некоторое время пришло извещение, что в лагере он умер. И остался несовершеннолетний Рома, студент 2-го курса железнодорожного техникума, с инвалидом-матерью на руках в довольно плачевном положении.

Когда они познакомились с Машей, Мария Ивановна, полная тёзка девушки, была абсолютно беспомощна. Девушка навещала больную, ухаживала за нею, пока Рома бывал в поездках. Та не могла нарадоваться на будущую невестку, и казалось, всё уже предрешено. Единственное, на что сетовала Ромина мать, так это на его «паршивую работёнку». Совершенно не разделяя его любви к железным дорогам, она всё надеялась, что парень остепенится и выберет себе, наконец, что-то поприличнее.

Отношения молодых были ровными. Оба с удовольствием играли во взрослую жизнь и наслаждались свиданиями после разлук. Машины родители давным-давно уяснили для себя две вещи: во-первых, она девушка разумная, а во-вторых, упрямая. Они относились к той странной категории советской технической интеллигенции, что всегда всё критикует на кухне, но непременно голосует «за», болеет всю жизнь за единственную футбольную команду, но разбирается в футболе слабо, каждые выходные принимает «на грудь», но считает, что ведёт здоровый образ жизни. В родительском доме не бывало много гостей. Захаживали одни и те же давнишние знакомцы. То ли по привычке, то ли по производственной необходимости, как сослуживцы отца, то ли просто потому, что некуда больше податься. У отца был брат, много лет назад отлученный от семьи. Само упоминание его имени было под запретом. Маша не проявляла любопытства. Но в отношении неприятной семейной истории сложила своё мнение, держала его при себе, никак не обнаруживая. Размеренная жизнь семьи Калашниковых текла параллельными потоками: родительская – сама по себе, дочкина лет с 13 – сама по себе. Когда дочь стала исчезать из дома на два-три дня, Антонина Александровна лишь спросила: «Ты хоть предохраняешься? Смотри, глупостей не наделай!» И всё. Складывающаяся личная жизнь изменилась неожиданно. Умерла Мария Ивановна. Это случилось в тот день, когда сын должен был приехать из поездки, поэтому рядом не было ни его, ни Маши. Вечером Роман позвонил ей и чужим голосом сообщил печальную новость, попросив до завтра не приезжать. Потом были хлопоты с похоронами, которые сын взял целиком на себя, отстранив невесту напрочь от любого участия. Соседка Валька, хорошо знавшая Марию Ивановну и её сына, наблюдавшая отношения Ромы с девушкой, всё удивлялась и допытывалась, что между ними произошло. Маша, у которой все эти дни ком в горле стоял, пресекающимся голосом отвечала, что ничего не произошло, но видела: жених, осиротев, в одночасье изменился. Замкнулся, стал холоден и неразговорчив. Не стремился к естественному, как ей казалось, сочувствию с её стороны, не допускал до своих хлопот. Хоть не запретил на похороны придти! А всего через полтора месяца, на протяжении которых они виделись лишь пару раз, и то мельком, позвонил и сообщил, что получил повестку из военкомата. Ну да! Теперь он не кормилец, и его могут забрать. Парню – 25, тяжело ему будет с 18-летними… Машка сорвалась к нему и напросилась остаться на ночь. Он не возражал. Он был слегка пьян, чего раньше с ним никогда не случалось. Нервничал. Много курил. Молчал. Ночь они провели странную. Спали вместе – а как будто врозь. Посреди ночи, словно очнувшись, он растормошил её, начал приставать. За время отношений с Романом привыкшая к разным формам сексуальных игр, на выдумку которых тот был горазд, Маша удивилась, как на этот раз он был груб, даже жесток. Потом, когда он, отвернувшись, уснул, она долго плакала, уткнувшись в подушку, чувствуя себя раздавленной, и никак не могла понять, что с её любимым. Утром ушёл ни свет, ни заря, когда она забылась тяжёлым сном, а часа через два позвонил и сказал, что не сможет продолжать отношений. Она билась в истерике, требовала объяснений, кричала в трубку, что любит его, дурака, готова ждать из армии, у него стресс, но всё пройдёт и будет хорошо. Но он заладил своё. А потом бросил трубку со словами:

– Охота тебе такого урода на себе тащить!

На проводы не позвал. Да проводов, собственно и не было. Соседка Валька напекла пирожков, выставила бутылку водки да пригласила сына, недавно отслужившего в ВДВ и готового поделиться воспоминаниями. Маша завалилась с дурацким букетиком гвоздик, при виде которых он скривил ехидную рожу и зло бросил:

– На мою могилку что ли?

– Дурак! – вскрикнула она, ударила его цветами по лицу и с плачем выбежала из квартиры.

– Зачем ты так? – упрекнула мягкосердечная женщина и добавила:

– Беги, догоняй скорей.

– Не буду! Кончено, – сухо отрезал Роман и получил в ответ:

– Ну ты и взаправду дурак! Такую девчонку кидаешь.

– Ну и что? У меня таких потом будет ещё. А ей-то почто со мной жизнь через колено ломать? Сама ж видишь, какой урод вырос!

– Да откуда ж ты взял эти глупости! Любит она тебя.

– Валька! Что ты заладила? Любит, не любит… Какая такая любовь? Выдумали себе люди сказочку, и верят в неё, пока дети! Есть резоны друг с дружкой сходиться или нету резонов! Всего-то! А ты мне про любовь тут… Со мной у неё ничего не выйдет. Меня точно в Афган заберут. Каким приду, чёрт знает. Я и сейчас-то не сахар, а что будет через два года? Не надо ей меня дожидаться. Нету резонов. Всё!

Четыре месяца Маша тщетно искала его почтовый адрес. Утомила военкомат своими хождениями. Делать им больше нечего, как разыскивать адрес какого-то бедолаги-новобранца, бросившего невесту. Нашли. Правда сообщить, где же находится эта самая «полевая почта номер…», ей наотрез отказались. Потом ещё два месяца собиралась с духом, чтобы написать письмо. Даже садилась за стол – и ни строчки. Только дрожь в руках. Собралась. Сама не помнила, как написала. Письмо было как вскрик – выплеснулось на одном дыхании. Наспех запечатала и побыстрей бросила в почтовый ящик – только бы не передумать и не порвать, не отправив! Пронзительное письмо с клятвами в любви, заклинаниями не бросать её, не падать духом, претерпеть, выкликающее в пустоту какие-то страстные слова… И всё напрасно!.. Был канун ноябрьских. Спустя пару дней получила короткое – нет, даже не письмо, – неряшливую записочку на жёлтой пахучей бумаге. А в ней отповедь, резкая по тону и жестокая. Каждое слово припечатывало, и от него веяло чем-то пострашнее смерти.

По счастливой случайности вернувшиеся раньше времени домой с работы родители успели вызвать дочери «скорую». Машка лежала на спине, глядя бессмысленными глазами в потолок, наглотавшаяся без разбору таблеток из родительской аптечки и прислушивалась к тому, как где-то в глубине организма ниточка за ниточкой обрывается живое. Тело было готово воспарить, в нём не было ни боли, ни веса. На душе становилось даже как-то по-особенному легко. Ничего было не жаль. Почему-то хотелось петь и смеяться, но ни на то, ни на другое не хватало сил, потому что невидимые химические процессы уже вовсю путали дыхание, раскачивали в разные стороны пульс, протягивали по телу тонкие жгутики коротких судорог, а сознание то и дело помутнялось, воспринимая волнами поступающее отравление.

Потом две недели в больнице, где было по-настоящему больно и противно. Капельницы, уколы, промывания желудка. Богомерзкий психиатр в очках в тонкой никелированной оправе, с иезуитской хитростью ведущий неприятный допрос. Чего они все от неё хотят? Не дали помереть спокойно, теперь ещё и в психи записывают, что ли? Пришёл отец. Долго сидел у кровати, держал её молча за руку, не произнося ни слова. Всё смотрел и смотрел ей в глаза и медленно гладил по голове дрожащей рукой. И от этого страшно захотелось плакать. Невесть откуда возникшее чувство вины поглотило её с головой, и она разрыдалась. А он ничего не говорил дочери, только всё смотрел и смотрел. И столько было в его взгляде любви, тепла, что было одновременно и сладко от раздиравшего душу надвое чувства благодарности, и больно от угрызений совести и стыда, – что же она такое наворотила! – и грустно от осознания невозможности высказать всё наполняющее душу обоих, и отчего-то смешно – таким трогательно нежным дочь никогда не видела папу. Прощаясь с нею, он сказал одну фразу:

– В следующий раз, Машута, знай, что все мужики, как и все бабы, одинаковы. Не стоит устраивать трагедий. Просто если из одинаковых выбирают одновременно оба, тогда всё нормально. А если один выбирает, а другой нет, значит, оба ошибаются.

Зачем-то припёрлись бывшие одноклассницы. О чём трепались, уже не вспомнить. Потом много чего было. Не было только Ромы. На месте его лица перед внутренним взором зиял чёрный овал. Он медленно затягивался. Боль притуплялась. Заботливая память вытерла лишнее, оставив только нечто вроде справочной информации – было то-то и то-то, и никаких эмоций. Потом была напряжённая полоса дипломной работы, сдачи государственных экзаменов и выпуск. Пережив вторую в своей жизни серьёзную драму, едва не окончившуюся трагедией, Маша растеряла остатки честолюбия и к выпускному курсу подошла без надежд на диплом с отличием. В аттестационные ведомости даже «тройка» затесалась. И разумеется, по английскому. Когда представилась возможность пересдать иностранный язык, чтобы хоть без «троек» получить диплом, Маша вспомнила о школьном учителе, решив обратиться к нему за помощью. Исаак Аронович охотно согласился позаниматься с девушкой, категорически отказавшись от платы за уроки. Он молвил, что помнит её и хранит сделанный школьницей подарок как самую дорогую реликвию, так что ни о каких деньгах речи быть не может. Мол, как знать, может когда-нибудь и ему доведётся с чем-нибудь к ней обратиться за помощью, ведь все же люди…

Два месяца занятий проходили трижды в неделю дома у Зильберта. За прошедшие почти годы он нимало не изменился. Те же стать, острый взгляд из-под густых чёрных бровей, хищный орлиный нос, крылья которого трепетно раздуваются не только при каждом вздохе, но и в разговоре, точно произносит он слова не только языком и губами, но и носом тоже. И бархатистый грудной голос Исаака Ароновича не изменился. Только теперь научилась распознавать повзрослевшая девушка, что таит этот голос. Надо же! Раньше ни за что не призналась бы себе, что этот обволакивающий тембр способен завораживать. Получив первый сексуальный опыт с Романом и не имея после разрыва с ним контактов с мужчинами, некоторое время после больницы бывшими ей просто отвратительными, на первом же занятии Маша с испугом отметила, что испытывает влечение к обладателю этого мягкого, и, вместе с тем, властного голоса, особенно когда он нараспев произносит английские слова. Сжав зубы, она «грызла гранит науки», изо всех сил отгоняя от себя наваждение. До переэкзаменовки оставалось недели две, впереди было как минимум пять занятий, когда противиться овладевающим ею искушениям стало невмоготу, и она решила прервать уроки, хотя они приносили заметную пользу. Маша действительно преодолела невидимый психологический барьер, мешавший ей чувствовать себя уверенной в чуждой языковой среде. Занятия проходили непринужденно, ученица осваивала всё новые и новые пласты письменной и устной речи, стала ориентироваться в сложной системе согласования времён, что все эти годы была для неё камнем преткновения в английской грамматике. Бросить занятия со столь искусным и бесплатным репетитором непосредственно перед ответственным моментом пересдачи было, наверное, неразумно. Но Маша решила больше не искушать себя и пропустила назначенное время.

На другой день Зильберт позвонил и спросил, всё ли у неё в порядке, а то он беспокоится. Услышав в трубке голос, показавшийся ещё более глубоким и чарующим, девушка совершенно потеряла голову, залепетала что-то невразумительное, мол, недомогала, плохо спала (что, впрочем, было правдой). Отговорки. Исаак Аронович, похоже, не поверил, но был корректен. Пожелав скорейшего выздоровления, он высказал надежду на то, что назавтра их встреча всё-таки состоится, как и было запланировано. И повесил трубку.

Встреча состоялась. Только занятий не было. В прихожей Исаак Аронович, галантно принимая машин плащ, так элегантно наклонился к её плечу, расточая комплименты её духам, что ощутившая его дыхание на своей шее девушка едва не лишилась чувств. Ноги её подкосились, и она повисла в крепких объятиях 43-летнего красавца-холостяка.

– Милая моя, – запел голос Зильберта, – Если ты ещё так слаба, может, не стоило приходить. Сказала бы, мы бы перенесли занятия.

А сам, держа одной рукой плащ гостьи, другой нежно-нежно гладил девушку по спине, и каждое движение его руки отдавалось во всём её теле таким горячим трепетом, что сердце замирало, а умненькая головка напрочь отказывалась производить хоть какие-нибудь мысли, кроме одной.

Английского языка в тот вечер не было. Но был самый восхитительный секс, какой только можно себе представить. Опытный мужчина властно и, вместе с тем, тактично вёл девушку по лабиринтам чувственных утех, как настоящий учитель ученицу. Она, жадно овладевая полученными знаниями, охотно делилась ими, повторяя каждый выученный урок с максимальным блеском, как настоящая отличница, иногда фантазируя на предложенную тему, время от времени заслуживая похвалу учителя. Оба были неутомимы, и прошло много больше времени, чем положено для занятий, прежде чем на опьянённых радостью плотской утехи накатила первая волна усталости. Ночь уже смотрела в окна, и мужчина спросил: