Текст книги "Одержимые войной. Доля"

Погружаясь под вкрадчивый голос профессора в подобие наркотического сна, не раз испытанного им «за речкой», Андрей… именно там и оказался. Но если самопроизвольные погружения в отвратительное прошлое были для него сущим адом, спасения от которого Андрей и искал, ради чего и пришел к этому врачу, то управляемые его голосом визиты в минувшее оказались начисто лишены сколь-нибудь неприятной окраски. Андрей разглядывал сизые горы, лиловый туман над извилистой мутной речкой, пыльные тропы, вьющиеся по склонам ущелья, коричневых от пороховой копоти и многолетней несмываемой грязи «духов» с чувством путешественника, которого неуёмная жажда приключений забросила в эти суровые края, а потому ему всё интересно. Мозг отключался полностью, и только где-то внутри черепной коробки раздавался мерный голос:

– Ты наблюдаешь за происходящим, но не участвуешь в нём. Всё, что вокруг, тебя не затрагивает. Ты не можешь заблудиться, мой голос ведёт тебя. Ты слышишь только его. Продолжай рассказывать, что видишь, что обоняешь вокруг, и слушай мой голос. Только мой голос…

…Солнце едва зашло за вершину горы, и сразу настала ночь. Воздух, напряженный после боя, натянулся струной, готовой лопнуть в любой миг. Малейший шорох с другого склона отдаётся таким эхом, что не разобрать, гудит склон или голова. Звёзды, высыпавшие мелким бисером на лиловый бархат небес, источают колючую угрозу, как вспышки далёкого трассера. Нестерпимо холодно. Внизу, над ручьем медленно разливается сизый туман, оттуда тянет могильной сыростью, хотя часа два назад ручей был единственным местом в этой пустыне, где теплилась жизнь, которая стала смертью, а смерть – жизнью. От этой метаморфозы душные валы давящей дурноты подкатывают к горлу, и кажется, закружившаяся голова готова отделиться от торса, ставшего неповоротливым и чужим. Резкие силуэты гор, где за каждым выступом прячется враг, грозящий уничтожением, точно нарисованные углем на синеватом картоне, давят противоестественной рельефностью очертаний. Верно, так выглядит пейзаж на Марсе…

– Сейчас я сосчитаю до трёх, и ты проснешься. Я беру тебя за руку и считаю. Слушай внимательно мой голос. Раз…

…Силуэты гор теряют четкость. Мгла стирает границу между линией вершин и небом, туман поднимается от ручья. Холод становится всеобъемлющим, и кажется, он уже не вокруг, а внутри, и сам ты частичка охладевшего навеки мира, микроскопическая льдинка, у которой нет ни радости, ни страданья. Только холод и оцепенение…

– Два… – Туман поднимается до самых вершин, заливая вонючим молоком звёзды. Отвратительный запах чужих гор, с их пылью, пороховой гарью, гнилью разлагающихся трупов людей и баранов, коноплёй, переполняя мироздание, вытесняет другие запахи, трудно дышать. Нет во всей вселенной больше запахов. Один только этот – всепоглощающий запах смерти, касающийся не только уставших от него ноздрей, но и рук, волос, глаз. Еще мгновение, и смрадный дух, с породившим его сизым туманом, бесцветной пылью рассыпающихся в прах гор, поглотит Андрея без остатка. Еще миг – и небытие…

– Три…

…Он очнулся на кушетке. Вокруг светло-бежевые стены кабинета поликлиники, застеклённый шкаф со склянками и специфический запах современной медицины, чем-то напоминающий тот, что неотступно преследовал его все годы после Афгана. Впервые за время сеансов Беллермана Андрей погрузился в мир донимавших его воспоминаний столь глубоко. До сих пор он лишь приближался к нему, ни разу не пересекая зловещей грани. Видение прошлого до сих пор было лишено пугающей тяжести. Сердце не отвечало учащающимся биением, из груди не вырывался жалобный стон, молящий помочь выйти из лабиринта воспоминаний.

– Владислав Янович, почему? – часто моргая глазами, как будто в них попал песок, пробормотал Андрей.

– Видишь ли, Андрей Александрович, мы очень невнимательно относимся к снам, а они то и дело играют с нами злые шутки. Разве никогда не случалось тебе переживать невнятное чувство, будто вот эта самая секунда, здесь и сейчас, уже была когда-то? Словно всё это уже было, и может, не один раз. Словно ты что-то вспомнил, о чём прочно и давно забыл, только никак не можешь понять, что именно. Вот ещё одно, последнее усилие, – и увидишь всё будущее.

– Кажется, бывало. В детстве, – неуверенно ответил Андрей, перестав, наконец, моргать и разминая затёкшие руки.

– То-то и оно, дорогой мой. Наша память устроена совсем не так, как мы привыкли об этом думать. Она хранит всё. Абсолютно всё. И не только об этой жизни – здесь и сейчас. Фантастический объём информации, записанной в клеточках нашего мозга не под силу вместить самой мощной в мире сети электронно-вычислительных машин. И всё это хранится вот здесь, – доктор выразительно постучал себя указательным пальцем по лбу, жест оказался столь неожидан и разрядил обстановку, что оба – и врач и пациент – весело рассмеялись, и не осталось ни тени воспоминаний о пережитом неприятном сне.

Беллерман повернулся к Андрею спиной и ловко опустил неизвестно как оказавшийся в его руках кипятильник в банку с водой и воткнул его в розетку. Как из другой комнаты долетел до Андрея голос:

– Чаю попьем?

– Не отказался бы, – с удовольствием согласился Андрей, у которого после сеанса пересохло во рту и еще не полностью выветрился неприятный «афганский» запах.

Вода, зашумевшая вскоре, окончательно вернула ощущение реальности, выдувая остатки гипнотического сна прочь.

– Я нарочно не стал программировать сеанс таким образом, чтобы всё пережитое полностью стерлось. Кое-что я сознательно оставил. С этим нам предстоит ещё поработать. Но главное, Андрей Александрович, я хочу, чтобы ты понял: единственное средство избавления от твоих проблем заключено в твоей памяти. Обычно человек не волен, что ему помнить, а что забывать. Да и забывание само по себе такая же точно иллюзия, как, например, любовь. Нам кажется, что мы забываем, а на самом деле просто складываем ненужные здесь и сейчас вещички в дальний угол. Иногда, бывает, долго ищем, когда вдруг понадобятся. Бывает, и не находим. Но вещички никуда не деваются. Потому что информация, заложенная в мозг, затрагивает его физико-химическую природу, она необратима. Я понятно говорю?

– Да… пока, – не вполне уверенно добавил Андрей. Если б не вставил этого «пока», как ему казалось, ещё час мог выслушивать лекцию профессора, а она почему-то тяготила его. Ему хотелось поскорей прекратить монолог Беллермана. И своим «пока» надеялся сбить профессорский пыл, хотя всё, что тот говорил, было ему чрезвычайно интересно, и он жадно вслушивался в каждое слово. Однако когда забулькала вода в банке, и Беллерман был вынужден прерваться, Андрей вздохнул с облегчением.

Доктор разлил по чашкам чай, убрал кипятильник. Его движения напоминали манипуляции факира на публике, ждущей чудес.

– Так что крупинки нашего прошлого никуда не деваются из памяти. Они покоятся на своих местах – именно там, куда мы их положили. Вернее, куда нам их положили… Как в сейфе, каждая ячейка с шифром и кодом. А мы блуждаем по лабиринту памяти без ориентира, то и дело натыкаясь на неожиданные находки, удивляемся, как они там оказались. Давно потеряли или, как нам кажется, не имели вовсе. Это самообман. Поверь, дорогой Андрей Александрович, всё можно отыскать, переложить на новое место и даже заменить.

– Заменить? – поперхнувшись чаем, переспросил Андрей.

– Да-да, именно заменить. Есть специальные методики, при помощи которых можно заменить целые блоки памяти (как у компьютера) и заложить новые объемы информации взамен старой, ненужной. Собственно, это и есть настоящее лечение, которого ты так жаждешь. Я понятно говорю?

Андрею почудилась в последних словах ирония. Он посмотрел в глаза врача пристально и долго. Владислав Янович улыбался столь же безмятежно, как и десять минут назад, когда Андрей выходил из транса. Ничто во взгляде не говорило о намерении иронизировать. Если б не горячий чай в руках, «дуэль взглядов» продолжалась бы долго. Но чашки обжигали пальцы; глаза пришлось отвести обоим.

– А больные, – продолжил профессор, – как я уже говорил, во-первых, их на свете абсолютное численное большинство, строго говоря, все сто процентов… Да-да, уважаемый Андрей Александрович! Не смотри такими удивлёнными глазами. Больны практически все. С этим-то как раз всё предельно просто. Ведь что считать болезнью? Как говорят психиатры, вариант нормы. Дело в степени. Абсолютно только в ней, дорогой мой. Это, во-первых, а во-вторых, сам по себе факт наличия дефекта в нашем внутреннем устройстве не принципиален. Есть люди, отдающие себе отчёт в том, что своими проблемами причиняют неудобства окружающим, а есть те, кому это безразлично, либо они не понимают, что беспокоят близких. Когда человек живет один, он кажется себе наиболее здоровым. Кроме него самого, никому неудобств не чинит. Недавно, будучи в состоянии не менее сложном, чем теперь, ты и в голову не брал свои проблемы. Ты себе казался если и не абсолютно здоровым, то, по крайней мере, вполне здоровым, чтоб не беспокоиться. Потому, что жил один. Но появилась подруга, вы делите быт, проблемы и прочее, и появилась потребность в лечении, не так ли?

Андрей кивнул. На миг он уплыл из разговора. Длинная змейка ассоциаций, извиваясь, уводящая внимание из текущих секунд в прошлые ли, будущие ли, разомкнула внимание собеседников. Профессор мягко, но властно возвратил выпавшего из разговора обратно.

– Я хочу сказать, Андрей Алексаныч, перед тобой, точнее, перед вами вдвоем возникла проблема создания семьи… Ну, в той или иной форме, разумеется. Когда ты вернулся из армии, твоя личность была деформирована военным опытом. Это естественно. Военный опыт до некоторой степени приложим к окружающей действительности. Но лишь до некоторой степени. Так? – Андрей слегка кивнул. – Теперь возникла принципиально новая социальная ситуация, к ней накопленные ресурсы твоей прежней жизни едва ли приложимы. И ты…

– Видите ли, – внезапно перебил профессора Андрей, – мне кажется, вы не совсем точно представляете себе, как развивалась эта… м-м… проблема. Не в том дело, что у меня возникло какое-то обострение, если я так это называю…

– Так, так, – поторапливающе поддакнул Беллерман.

– Дело в том, – продолжил Андрей, – что я ещё недавно полагал, что справился со своими ночными кошмарами полностью. А тут они вернулись. И вернулись вдруг. Понимаете?

– Абсолютно то же самое я и пытаюсь изложить. Дело вот, в чём. У тебя накопились житейские вопросы. Новые вопросы. А память на это выкинула свою излюбленную шутку – вместо ответов подсунула то, что больше всего хочется забыть. Так?

– Так, – угрюмо согласился Андрей.

– Вот я и спрашиваю, Андрей Александрович, ты хочешь найти, что искал в памяти, или тебе нужно избавиться от того, что тебе там мешает? – вскинул серо-голубые глаза, во мановение ока обретшие стальной отлив, Владислав Янович. Андрей снова поперхнулся. Вроде и вопрос не столь неожиданный, но больно сама постановка дикая. А, собственно, почему дикая? Разве не затем он сюда пришел некоторое время назад, чтобы, наконец, избавиться от того, что мешает жить? А что, в таком случае, он мог бы искать? Действительно, что?

– Нет, Владислав Янович, – промолвил он после некоторой паузы, – пожалуй, искать мне там нечего. Всё, что мне надо, у меня есть. А лишнего мне не надо.

– Лишнего… – усмехнулся Беллерман. – Красиво излагаешь, молодец. А откуда тебе знать, что лишнее? Может, то, что тебе представляется абсолютно не имеющим к тебе отношения, как ты выразился, лишнее, на деле, твоя насущная потребность. Разве мы всегда точно определяем, здесь и сейчас, что нам пригодится из житейского багажа, а что нет? Ведь отлучая себя от лишней, как ты её назвал, памяти, ты утрачиваешь часть себя. А вдруг именно это самое ценное, что тебе следовало бы хранить особенно ревностно? Ты не предполагаешь, что подобная операция, может быть болезненной. Скажем, как ампутация?

– Знаете, – пробормотал окончательно сбитый с толку Андрей, – мне уже всё равно. Если ампутация единственное, что может спасти целый организм, то лучше уж ампутация. Правильно?

– Молодец, молодец, – снова с удовлетворением отметил Беллерман и резко поднялся с места, разминая спину и плечи. – Тогда вот, что. Раз уж ты сам назвал всё своими именами, то не станешь удивляться и остальному. Сейчас я выпишу тебе направление на операцию…

– Операцию??? – изумился Андрей, до которого вдруг дошёл смысл слова, а с ним и всего разговора.

– Ну вот, а я только его похвалил! А, по-твоему, ампутация – что? Именно операция, дорогой, и проводят её в условиях стационара.

– То есть мне нужно ложиться в больницу? – с ещё большей тревогой спросил Андрей, который не бывал в больницах с тринадцатилетнего возраста, когда получил спортивную травму и сотрясение мозга, после чего твердо решил для себя всеми правдами и неправдами избегать госпитализаций в своей жизни.

– Ну, во-первых, почему именно в больницу? – мягко возразил врач. Он снова уселся за стол и разложил перед собой какие-то бумаги. – Эта клиника – заведение, совсем не похожее на те, где лежат, любезный мой Андрей Александрович…

Снова тому показалось, что тень иронии мелькнула в словах профессора. Но акцентировать внимание на этом он не стал.

– Ты стал шарить по закоулкам памяти, не имея представления о том, что, а главное, как там расположено. Более того, не зная толком, что хочешь найти, просто надеясь найти ответы на вопросы, хотя ответы, возможно, не там, где ты ищешь, а там, где провёл месяц своей жизни в незапамятной юности. Ведь у тебя были другие горы. Не враждебные тебе. Когда одно воспоминание накладывается на другое, прямо противоположное, могут возникать самые неожиданные встряски.

Андрей пропустил сказанное мимо ушей. А обрати он внимание, не задумался бы над словами. О сотрясении мозга в юности доктор мог знать из истории болезни. В архиве поликлиники поднять – пара пустяков. Профессор внимателен, не забывает мелочей, и это только плюс. А фраза была ключевой. Возрази пациент сейчас, пока не подписаны бумаги, дальнейшая история пошла бы иначе. Но пациент не возражал. Он замолчал, рассматривая врача, неторопливо заносящего необычным для медработника каллиграфическим почерком какие-то строчки и цифры в столбцы расчерченной бумаги с видом, будто продолжает непринуждённо беседовать, хотя обоюдное молчание длилось уж минуты три. Таблица на листке заполнялась, шансы к отступлению для Андрея таяли прошлогодним снегом, и, словно цепляясь за последнюю возможность хотя б отсрочить неприятную перспективу оказаться в клинике, он спросил пресекающимся голосом:

– И как долго мне придется проваляться в больничной койке? У меня ж всё-таки работа, сами понимаете, кооператив.

Доктор оторвался от писанины и, сложив ладошки домиком, уставился на свою жертву. В глазах читалось ироническое сострадание, с каким стоматолог встречает дитя, впервые садящегося в его кресло. – Кто ж тебе сказал, уважаемый, что ты будешь именно валяться? Клиника далеко не всегда койка. Хотя без коек, конечно, не обойтись. Ведь где-то надо спать! Постельный режим тебе не показан. А вот постоянное наблюдение специалистов до операции, сразу после неё и в период восстановления – другое дело. Я понятно говорю?

– И сколько будет длиться этот самый период?

– Две недели, – отчеканил Беллерман и протянул Андрею листок, на котором крупными буквами было выведено «ДОБРОВОЛЬНОЕ СОГЛАШЕНИЕ».

– Что это? – недовольно буркнул Андрей.

– Ты читай, читай, – участливо произнес Владислав Янович и вновь погрузился в писанину. Андрей взял листок, внизу которого было отведено место под его подпись, и принялся читать, не обратив внимания на то, что и его имя с фамилией, и его домашний адрес, и паспортные данные были уже впечатаны в текст. Обычно их вписывали в документы от руки. Не скоро ещё дойдёт до сознания людей, что бумага потому не краснеет и всё терпит, что из всех видов оружия, изобретенных человечеством за века, это – самое надёжное и безопасное, потому, коли хочешь жить и быть защищённым, умей владеть этим оружием. Обыкновенный «советский работяга» Андрей Долин ещё не знал этого. А потому и не мог отреагировать на тонкости предъявленного к подписи текста.

«Я, Андрей Александрович Долин, дата рождения 13 марта 1964, уроженец Перми, паспорт (…), русский, беспартийный, адрес постоянного места жительства (…), слесарь механосборочных работ кооператива «Шурави», образование среднее специальное, не женат, детей не имею, настоящим подтверждаю своё согласие на проведение мне операции и курса лечения по коррекции личности…»

 
… Серые горы. Зыбучий песок.
Воздух недвижен.
Мудрый Восток. Беспробудный Восток.
Слышишь?
Смерть черной птицей
летит над тобой.
Слава Аллаху!
Вечность промчится —
и вечный покой,
мир ее праху…
 

«…а также добровольное согласие на госпитализацию в клинику Института Мозга имени академика И.Павлова сроком на две недели для проведения комплекса процедур по методу проф. В. Я. Беллермана…»

 
…Лежит солдат, твой блудный сын, Россия,
не радостей не зная, ни тревог.
Мир опустел. Глаза полуслепые
упрямо смотрят в серый потолок.
Распластан по больничной койке,
он безучастен ко всему вокруг,
невозмутимо скорбный, одинокий,
в возвышенном скрещенье рук…
 

«Что за дурь лезет в мозги! Никогда не увлекался стихами, кроме школьного Пушкина, кажется, а тут… Может, и впрямь, масла в голове совсем нет, и пора по-хорошему браться за здоровье? Тогда нечего и думать: подпишу эту чёртову бумагу и – в клинику, пока не поздно. А то окажусь в той же «дурке», но с рукавами за спиной!».

 
Нам даровано свыше
величайшее чудо,
человеческий сон
Сны мы видим и слышим,
сны приходят оттуда,
где единство времен,
где пространство едино,
где материи нет.
Только дух, только свет.
Тело – что? только глина…
 

«…по окончании курса процедур я согласен на проведение дополнительного амбулаторного обследования в целях выявления и устранения возможных побочных последствий курса коррекции личности…»

 
Лежит солдат. Твой Блудный сын, Россия,
Ни радостей не зная, ни тревог.
Мир опустел. Глаза его большие
Упрямо смотрят в серый потолок.
Распластан по больничной койке,
Он безразличен ко всему вокруг.
Он – как Господь, бесстрастный, одинокий,
Возвышенный в скрещенье рук.
Под кожей век уже зияет вечность.
Пусты зрачки, сквозь них текут века.
Течёт душа меж звёзд Дорогой Млечной,
Как вековая Русская Река…
 

По мере чтения Андрея охватывало блаженное оцепенение. В одномоментном вихре в его сознании проносились обрывки событий, судеб и жизней, которыми он, быть может, уже не раз жил. Жутковатые стихотворные строчки озвучивал неведомый голос, прежде не слышанный им, но как будто странно знакомый. Он не хотел прислушиваться ни к этому голосу, ни к запахам, густо наполняющим комнату, где сейчас находилось его тело с документом в руках. Но они сами – ароматы и звук призрачного голоса помимо его воли завладевали им, и он уже не заметил, как начал отдаваться полностью их власти.

Профессор сидел неподвижно напротив пациента, цепко глядя ему в переносицу. Между пальцев медленно покачивалась вправо-влево блестящая продолговатая не то изящная китайская перьевая ручка, не то указка. По стене прыгал световой зайчик в радужных бликах, отвлекая от глаз собеседника. Да и профессор так наклонил голову, что дымчатые очки полностью скрадывали взгляд. На губах различимо что-то наподобие улыбки Джоконды, и будь Андрей художником, не преминул бы запечатлеть удивительный образ. Но редкий художник рискнул бы передать его во всей его полноте. А Андрей не был ни редким, ни вообще художником, и мысли его были слишком далеки от созерцания внешности собеседника. Образ остался не запечатлённым, его носитель мог не бояться, что кто-то «снимет» его для истории. За дымчатыми стёклами его очков в никелированной оправе поблёскивали еле различимые огоньки зрачков, таящие неведомое. Пациент пытался понять смысл предложенного ему к заключению соглашения, медленно теряя контроль над реальностью, а врач неторопливо подбирал ключики к этому самому контролю и плавно внедрялся в душу. Сейчас он считывал с дуреющего мозга Андрея Долина обрывки информации, столь нужной ему для проведения «курса коррекции личности», но, быть может, нужные и ещё для чего-нибудь. И по этим обрывкам составлялась картина целого, по которой Владислав Янович заключал, что, пожалуй, сможет не только полностью одолеть недуг страждущего, но и поставить исцелённого – так же полностью – под свой контроль. Беллерман явственно видел, что слой за слоем уже снял и продолжает снимать защитные пелены с психики молодого человека перед ним. И разум его ликовал. В эти самые минуты во «врачебной коллекции Беллермана» должен был появиться новый экземпляр, секретная копия истории болезни которого будет проходить отныне под грифом «Испытуемый А.».