Текст книги "Одержимые войной. Доля"
Автор книги: Михаил Журавлев
Жанр: Книги о войне, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 3 (всего у книги 54 страниц)
– Машенька, твои родители не будут волноваться? Может, следует им позвонить?
– Всё в порядке, Исаак, – ответила девушка, впервые назвав по имени без отчества своего учителя, столько лет знакомого и, как выяснилось, совершенно неведомого ей прежде. – Они на даче.
– На даче? – удивился Зильберт. – В такую пору? Я понимаю, ездить на дачу летом. Я понимаю, ездить туда зимой, когда снег и Новый Год. Но сейчас, в слякоть… Это странно.
– У нас хорошая дача. Там в любое время года хорошо. Каждую пятницу они уезжают. А в воскресенье вечером возвращаются. Я уже привыкла.
– А ты не любишь бывать с ними на даче? – продолжал любопытствовать учитель, нежно водя пальцем по Машиному животу.
– Не надо, Исаак. Щекотно, – засмеялась Маша и на мгновение стихла, прислушиваясь к тому, как звучит в её устах «Исаак». Снова засмеялась и, перевернувшись на живот, уткнулась в его широкую волосатую грудь. Ей было хорошо. – Ты спрашиваешь, почему не езжу с ними. Отвечу. Раньше, когда маленькая была, ездила. Потом надоело. У них свои интересы, у меня свои. Они же…
Замолчала. Зильберт выждал паузу, мягко приподнял девушку за голову и, вглядываясь в её глаза своими огромными чёрными миндалевидными глазами, проговорил:
– Ну, договаривай. Ты хотела сказать, они старые? Так?
Маша в ответ размашисто кивнула, зажмурившись, и прядь её светлых шелковистых волос полоснула Зильберта по лицу. Он ещё дальше от себя отвёл её голову и переспросил:
– А я? Между мною и ими, наверное, небольшая разница.
– А ты… – Маша запнулась. – Ой, простите, вы… – но это обращение выглядело в данной ситуации ещё более нелепым, и совсем потерявшись, девушка замяла фразу:
– В общем, я не знаю.
– Тебе было хорошо?
Она радостно закивала.
– Ты ни о чём не жалеешь?
– Ни о чём! – с расстановкой ответила Маша.
– Заниматься со мной ещё будешь?
– Смотря чем, – игриво заметила ученица, высвобождая свою голову из рук учителя и намереваясь прильнуть к нему поцелуем. Но он отстранился и неожиданно жёстко произнёс:
– Надеюсь, ты не рассчитываешь выйти за меня замуж?
Маша отшатнулась от Исаака Ароновича и села, представ перед ним во всей девичьей красе. Он с довольным любопытством разглядывал её обнажённое тело, которым полчаса назад упивался со всей страстью матёрого самца, и от этого его взгляда она поёжилась, точно по комнате пролетел ветерок, и стала прикрывать себя одеялом.
– Что ты хочешь этим сказать? – ужасаясь и тому, что спрашивает, и тому, что может услышать в ответ, спросила она.
– Только то, что сказал. Ты хотела ласки. Тебе было хорошо. Мне тоже. Мы с тобой взрослые самостоятельные люди, у каждого из которых есть свои проблемы. Я тебя ничем не обидел, ведь, правда?
– Послушайте, Исаак Аронович, – беря себя в руки начала Маша и, скинув одеяло, бесстыдно встала перед мужчиной в полный рост, перешагнула через него и, нашарив тапочки на полу, пошла прочь – к стулу, на котором сваленные в кучу валялись предметы его и её одежды. Вытаскивая одну за другой из кучи свои вещи, стоя к мужчине спиной, она продолжила:
– Я вовсе не собираюсь навязываться. Я действительно была влюблена в Вас некоторое время… назад. Но большое спасибо, что Вы тактично остудили меня. Жаль, что Вы не сделали этого пару часов тому назад.
Зильберт рассмеялся резким отрывистым смехом, делающим его приятный голос неузнаваемым. Маша вздрогнула и резко обернулась в его сторону. Он встал и подошёл к ней вплотную. Его атлетическая фигура была само совершенство. Обильная растительность, покрывающая это тело, не портила его, напротив, добавляя пикантного шарма. Мужчина взял её руку, сжимающую трусики, в свою и потянул к своим чреслам. Она резко отдёрнула её и принялась судорожно одеваться. Он же, продолжая стоять перед нею, продолжил, каждым словом словно вбивая колышек в стенку:
– Больше всего на свете не люблю насилия. Никогда насилием не добиться счастья. Между нами ни с чьей стороны насилия никакого не было. Не надо представлять себе дело так, будто я коварный соблазнитель невинных девочек, а ты бедная жертва.
Маша резко дёрнулась в его сторону, желая выкрикнуть ему в лицо, что ничего такого она себе и не представляет, но споткнулась о его взгляд. Холодный, бесстрастный взгляд умудрённого житейским опытом Учителя. В голове внезапно всплыла вычитанная в какой-то книжке ассоциация: прямо рэбе из ешивы[8]8
рэбе из ешивы – учитель из начальной еврейской школы (идиш)
[Закрыть]. Желая задеть вмиг ставшего ей неприятным мужчину, она прошипела ему:
– Ах да, завтра ж суббота. Вот ты меня и выпроваживаешь, – но Зильберт пропустил слова мимо ушей и продолжал ровным голосом:
– Если бы я был бесчестен, я бы соблазнил тебя ещё в школе, когда ты сделала мне свой замечательный подарок. А вот, кстати, и он, – Исаак Аронович потянулся к навесной полке над кроватью, где они недавно предавались неге сладострастья, и в его руках оказалась памятная трубка с Моцартом. Он неторопливо набил её душистым табаком из лежавшего рядом же на полке кисета и раскурил. Комната наполнилась неслыханным Машей прежде ароматом. Пуская клубы табачного дыма, голый мужчина вновь заговорил, разглядывая, как его ученица уже оделась и проводит себя в порядок:
– Уже тогда я видел: в тебе начинают играть гормоны, и ты ищешь того, кому выпадет честь оказаться в твоей жизни первым. Нормальный поиск. Непреложный закон жизни! Всё живое ему подчиняется. Я, ты, твои родители… К счастью для нас обоих, первым у тебя был не я.
– Это почему же к счастью? – с желчью в голосе спросила Маша.
– Первому всегда не везёт. Сорвавшему кислое яблоко редко достаётся вся его будущая сладость. Да и тебе было бы очень тяжело, если первый твой мужчина был бы старше тебя на восемнадцать лет. Не так ли?
– Он был старше на четыре, – обронила Маша, собирая волосы в пучок.
– Это нормально. Вполне. А восемнадцать много. Для первого раза. Потому, что в этом случае второго может уже и не быть.
– Как так?
Зильберт усмехнулся, пуская очередную струйку дыма. Потом, видя, что девушка перед ним одета, привела себя в порядок и в любой момент готова уйти, решил, что оставаться в «костюме Адама» глупо и, отложив трубку, облачился в шёлковый халат – так всё-таки поприличнее. Потом вновь взял трубку и продолжил:
– Вот увидишь, что после меня тебе некоторое время будет довольно трудно. Попросту неинтересно с молодыми парнями. Они ещё не знают и не могут того, что знаю и могу я.
– Поживём – увидим, – отрезала Маша и направилась в прихожую.
Мужчина в халате и с трубкой в руке не пошёл провожать гостью, как не был изысканно галантен, встречая. Лишь бросил вдогонку:
– Маша, ты не ответила на мой вопрос.
– На какой? – переспросила она уже с порога.
– Мы продолжим наши занятия?
– А какой в этом смысл?
– Разумно, – усмехнулся красавец и добавил:
– Будем считать, что мы в расчете.
– Что?! – заливаясь краской, воскликнула девушка.
– Пойми меня правильно, – заворковал Зильберт, направляясь к ней, – всё в этом мире чего-нибудь стоит. Это тоже непреложный закон жизни. За каких-то неполных два месяца благодаря моему искусству ты достигла больших успехов, и я знаю, переэкзаменуешься на «отлично». Ты же хотела предложить мне деньги за занятия, помнишь? Я сказал, что ни о каких деньгах и речи быть не может между нами. И, как видишь, оказался прав. Иная система расчетов для нас, во-первых, намного приемлемее, а во-вторых, фантастически приятна. Не так ли?
– Какая же ты дрянь, Исаак! – плюнула в его сторону Маша и вышла на лестницу, хлопнув дверью.
Несколько дней после этого она ходила как в воду опущенная. Ей всё время мерещилось, что она искупалась в чане с дерьмом, и от неё отвратительно пахнет. По нескольку раз в день принимая душ, она поймала себя на том, что тяга к чистоте может превратиться в навязчивую манию. Тогда она сама себе сказала, что эпизод с «рэбе из ешивы» следует навсегда вычеркнуть из памяти и просто жить дальше. Однако сделать это оказалось не так просто. Запахи преследовали девушку. В университетской столовой она не могла даже появиться: её сразу начинало тошнить. Дома она избегала кухни, особенно когда мама начинала что-нибудь готовить. Никогда прежде не обращавшая внимания на мир запахов девушка с ужасом обнаружила всё их отвратительное многообразие, от которого невозможно укрыться. Самым страшным для неё стал запах ароматизированного табака, того самого, с которым впервые в жизни она столкнулась у Зильберта. Он мерещился ей даже там, где его в принципе быть не могло. Блестяще сдав переэкзаменовку по английскому, она едва не упала в обморок, когда преподаватель протянул ей зачётку, и от него пахнуло табачным перегаром. Но ведь этот всегда курил «Беломор»! Когда недели через две она споткнулась на ровном месте и, потеряв равновесие, упала, ушибив коленку, в сердцах отругав себя за то, что вдруг превратилась в «дуру косолапую», её вдруг осенила страшная догадка. В тот же день она, прогуляв лекции, сославшись на то, что ей надо в травмпункт из-за ушиба, помчалась в поликлинику. Врач, пожилая женщина округлых форм, глянула на девушку и сразу заявила ей:
– Милочка, можете, конечно, провериться на тесты. Но я и так Вам скажу: Вы беременны.
Этого ещё не хватало! Больше всего на свете Маша боялась аборта. Но оставлять ребёнка от этого самца невозможно. Что делать? Два дня она глотала аскорбиновую кислоту и принимала горячие ванны. Отчаявшись избавиться от ненавистного «подарочка», в канун майских праздников она решилась на последнее средство. Как-то года полтора назад в разговоре однокурсниц возникла распространённая тема – что делать в случае нежелательной беременности. Девчонки щебетали о способах воздействия на естественный ход вещей, не удосуживаясь особо оценивать степень опасности предлагаемых рецептов, не говоря уже о нравственной составляющей. Разговор возник не в связи с чьей-либо конкретной бедой, а просто так – как одна из тем для болтовни. Но в этой ни к чему не обязывающей беседе высказалась одна из студенток, приехавшая из области, а потому считающаяся в университетской среде «деревенской дурочкой». Обычно к её словам никто и не прислушивался: ну что знает провинциалочка о жизни больших городов? Но она поведала нечто, заставившее каждую прислушаться.
– Знаете, девочки, – сказала она, – в старину ведь считалось большим грехом избавляться от чада. Однако иногда, по подлости мужской, возникали случаи, когда иной выход был бы только один – в омут, к русалкам. Так вот на эти случаи обращались к старым женщинам, которые ведали народные рецепты, отчего их и называли ведьмами, или ведуньями, то есть ведающими. И я с детства одну такую бабку знала. Она и поныне живёт в селе неподалёку от нашего посёлка. А родилась она ещё в прошлом веке в глухих заповедных Вязницах. Где такое место, не знаю, но бабка Пелагея, так звать её, много нам, малышам, об этом рассказывала, когда мы гостили у неё.
– А что, она тебе родственницей приходится, что ли? – насмешливо переспросила рассказчицу одна из подруг.
– Нет. Нам не родня. Но мои родители несколько раз к ней обращались. И пару раз на лето мы приезжали к ней в деревню погостить. Только вот её в наш городок не вытащить было. Упрямая она, говорит, неча мне в городе делать, кто в городе живёт, до круга не дотягивает.
– Что значит, до круга? – переспросила Маша.
– А она говорит, что исстари на Руси жизнь не годами, а кругами мерили. Круг – значит, 12 раз по 12. То есть, 144 года. Только не солнечных года, а лунных. Это что-то около ста лет получается. Кто перешагнул порог, про тех говорили, жизнь на второй круг пошла. А это означало, такому и вновь жениться можно, и новых чад заводить.
– Сказки какие-то! – фыркнула одна из девчонок, но остальные слушательницы на неё зацикали и приговорили провинциалке, мол, давай, рассказывай дальше.
– Так вот, – продолжила она, – Пелагея знает, как девушке, что в беду попала, помочь, чтобы здоровью не навредить и греха не сотворить. Там и травы, и упражнения всякие, и заговоры какие-то. В общем, по-нашему, по-современному, конечно, колдовство сплошное. Но, говорят, помогает. Только не всем берётся помогать. Сама решает.
– А где именно она живет? – заинтересованно спросила Маша и тут же получила в свой адрес несколько реплик-поддёвок: «А что, Машенька, тебе уже приспичило? Тебе-то, пай-девочке, зачем? И с парнями не гуляешь, отличница!». Она пропустила всё мимо ушей и лёгким почерком наскоро записала в дневничок продиктованный адрес, о чём уже через неделю позабыла. Но вот и нужда образовалась. Вспомнила Маша про записанный некогда адресок и забегала, засуетилась. Дневничок-то был вроде позапрошлогодний. Не выкинула ли за ненадобностью? Она перерыла все бумаги, залезла в книжные полки, перебрала пачку старых газет, приготовленных к сдаче в макулатуру. Дневничка нигде не было. Чуть не в слезах Маша подумывала уже было мчаться к однокурснице, что дала ей этот адрес, как внезапная догадка заглянуть за книжный шкаф, куда дневничок мог просто завалиться, буквально подтолкнула её с места. Она бросилась двигать шкаф, и – о радость! – догадка оказалась счастливой: исписанный еженедельник был там!
Ранним утром следующего дня, оставив родителям записку, что уехала на дачу к подруге на все майские, она отправилась в указанное в адресе село. Путь был неблизкий: два часа на электричке, оттуда автобусом, а дальше ещё километра три по просёлку пешком. В общей сложности часов пять. Но Маша готова была на любые трудности пути, лишь бы бабка Пелагея оказалась на месте, была жива-здорова и смогла выручить из беды. В том, что она беременна, Маша уже не сомневалась.
Всю дорогу её преследовали запахи. Каждый доносимый до нестерпимо чуткого носа аромат отдавался очередным приступом дурноты, усугубляющийся ещё и мерным покачиванием вагона. Стиснув зубы, она терпела все два часа до конечной станции. Но, выйдя на перрон, едва не захлебнулась. Её просто вывернуло наизнанку. Просидев в оцепенении полчаса, она, наконец, собралась с силами двигаться дальше, встала и, пошатываясь, побрела к автобусной остановке. «Боже мой! – подумала она, ужасаясь. – Что я делаю? Одна, практически без вещей еду за тридевять земель, имея лишь давным-давно записанный адрес! К незнакомой женщине, которая стара, может, больна… Что я делаю?! Только в один конец столько часов, а обратно? Как буду домой добираться? Дура я, дура!!!» Уже дойдя до автобусной остановки и убедившись, что требуемый ей номер прибудет через десять минут, – редкая удача! – она вдруг почувствовала глубочайшее внутреннее опустошение, словно разом выпили из неё все силы, и не сдвинуться ей более с места. Не повернуть ли домой? Может, ещё доберётся как-нибудь, а там – будь что будет! В тот самый миг, когда она была уже готова развернуться назад, к ней подошёл седобородый старичок с деревянным посошком и лукавым взором не по-стариковски ясных глаз. Смешно шамкая беззубым ртом, он спросил Машу:
– Ну что, болезная? Труден путь? Ну-ну, не тужи! Жизня, она впереди большая! Ещё трудностей будет. А ты терпи, Бога в сердце не забывай. Глядишь, да поможет. Человека доброго на пути пошлёт или ещё чего! Куда путь-то держишь? Можа, по пути нам?
Маша назвала адрес, и старичок аж просиял:
– Ну! Не иначе к Пелагее?
– Да! К ней самой, – воодушевляясь, заговорила девушка, – А что, жива ли, здорова ли она?
– А что ей, ведьме сделается? Живу с ней почитай вторые полвека, а всё никак дальше дома да леса вытащить не могу. Потому, как она баба-бирюк!
– Так вы что же, муж ей будете? – изумилась Маша, и как будто силы вновь влили в неё…
Подошёл автобус, они влезли в видавшую виды машину, колесящую по тому, что в какой-нибудь Европе никогда не назовут дорогой, и за неторопливой беседой Маша не заметила, как и путь пролетел. Ни единого приступа тошноты, хотя автобус трясло, как лихорадочного!
А как вышли на просёлок, что ведёт до заветного села, и в нос ударили ароматы обступившего со всех сторон весеннего леса, ей стало так вдруг дурно, что едва не грохнулась в обморок. Еле сделав несколько шагов, она остановилась и пролепетала:
– Всё, дедушка, не могу больше идти. Сейчас упаду.
Дедок пристально посмотрел на неё и молвил:
– Вот, что, милая. Хоть и не моё, бабское дело, но всё вижу и так скажу тебе. Бог свёл, значит, и до конца доведёт. А слабости человеческие, что бесы, вокруг роятся. Позволишь одному бесёнку за руку схватить, остальные всей шайкой напустятся. А ну, давай за мной! – и зашагал вперёд, опираясь на свой посошок.
Не помня себя, словно в бреду проделала бедная Маша путь, видя перед собой только крепкую стариковскую спину и время от времени слыша его подбадривающие слова. Что было дальше, память вычеркнула. Очнулась девушка в тёплой избе на доброй протопленной русской печке. Она сразу почувствовала, что с нею что-то произошло: иначе пахнет окружающий мир, иначе слышатся звуки, голова совершенно ясная, и в ней какие-то удивительно спокойные мысли. Она ощупала себя. Оказалось, её раздели, облекли в огромную, типа ночной, льняную рубаху. Откуда-то снизу доносились голоса – давешнего старичка и, судя по всему, Пелагеи. Маша прислушалась.
– Умница ты у меня, Пелагеюшка, – ворковал дед, – за одну такую спасённую душу ангелы в раю век славу петь должны.
– А ну, заткнись, охальник! – незлобиво перебил женский голос, в котором напрочь не слышалось возраста, – Тяжкая ей выпала доля, да ангел ея крепок. Раз уже заглядывала на тот свет, так они, бесы поганыя, второй раз захотели девку прибрать! Но нет им, ангел не дал. Я-то что! Я ангелу помогаю. А вот ентого беса, что едва не запортил девку, ещё потреплют по рогам, вот увидишь. Каб увидала сама, что за рогач таков, всю бы морду яму сполосовала б! У таких окромя обреза промеж ног ничавошеньки нету… Охти, охти! Ну да спасибо ангелу, не дал бесу возрадоваться!
– Всё равно, Пелагеюшка, каб не ты, и ангел бы не сдюжил.
– Да полно тебе трепаться! Пойдём лучше помолим Мати Рода, чтоб не запер чрево девке навсегда. На срок-то – оно и пускай, а вот навсегда… Ей ишо сваво суженого отыскать, да сына родить надобно! Так до того сроку пускай и взаперти чрево держит…
– Ох, не время, бирючиха ты моя, для молитв таких. Первомай же нынче. А ну как не послушает нас Мати в бесов праздник?
– Не бреши. Беда не спрошает, когда приходить. А с чистою душою и бесов праздник молитве не помеха.
Глава 3. Меченый
Ленивое солнце разливается жёлто-серым маслом по угрюмым горам. Закурились дымки над холмиками печей, где готовится плов и пекут лаваш. Там, за дувалами призрачного города, раскинувшегося у подножия горы, течёт своя неведомая жизнь. Дехкане бредут один за другим на крохотных огородах в своих промасленных халатах с мотыгами за плечами, и их серые чалмы и запылённые лица почти сливаются с цветом скупой земли, от которой как бесценный дар с послушной хвалой Аллаху поколение за поколением принимают люди с такими трудами выращенный урожай. Верблюды, навьюченные тюками, подгоняемые криками рослых бородатых погонщиков, потянулись к восточной дороге, но прежде, чем выйти на неё, не один час простоят на пыльном дворе КПП, жуя свою жвачку, пока русоволосый шурави сделает досмотр. Босоногие бачата в ободранных рубахах до колен гонят стада овец на лужайки зелёной зоны, где смирные копытные отыщут вдоль грязных арыков остатки травы. Сама «зелёнка» не оправдывает названия, будучи не так зелёной, как коричневой, поменяв цвет под напором ветров, приносящих густой слой пыли, и под жгучими лучами всеопаляющего солнца.
Отдельный батальон расположен на склоне горы, возвышаясь над городом метров на триста, заслонённый от опасного простреливаемого вдоль и поперёк ущелья массивным каменным уступом нелепо взгромоздившейся скалы. Возможно, она сорвалась когда-то и упала здесь в результате землетрясения, частого в этих местах. По вечерам от врытых в землю мачт радиосвязи, накрытых маскировочной сетью, на эту скалу ложатся длинные причудливые тени. А под ними, в двухстах метрах в сторону ниже ютятся слившиеся по цвету с окружающим пейзажем палатки-казармы с квадратными оконцами, в случае пожара выгорающие дотла за полторы минуты. Вся территория батальона изрезана глубокими траншеями, соединёнными меж собой в хитрый лабиринт сообщающихся ходов. Рыжий известняковый грунт трудно поддается не то, что штыковой лопате, но даже отбойному молотку. Однако он разрезан этими траншеями вручную, и глядя на этот безумный памятник титаническому солдатскому труду, нельзя не преклониться пред его величием. Но памятник сей, не для преклонения созданный, а для самого страшного – для войны, призванной сеять смерть и разрушение всех иных памятников, кроме памятников себе, не претендует на какую-либо эстетическую ценность. И ему суждено порасти травой забвения, едва отслужит он свою сугубо утилитарную службу. Сколько хранит земля таких памятников на своём многострадальном челе! По четырём сторонам батальона над скрученными рядами колючей проволоки, за которыми простираются минные поля, возвышаются дозорные вышки. На минных полях, обозначенных предупреждающими табличками с надписями на русском языке, почти ежедневно раздаются взрывы. То овца местного дехканина отстанет от стада, то грязный лохматый бача в замусоленной тюбетейке зачем-то полезет «в зону». И если мальчишка, которому от взрыва небольшой пехотной мины самое большее – оторвёт по колено ногу, неизменно отползёт от страшного места, прихватив с собой ставшую для него теперь ненужной конечность, то овцы так и остаются лежать под палящими лучами солнца, и их гнилые трупы, разбросанные тут и там, постоянный источник отвратительного смрада, доносимого ветром, и всяких инфекций, ежевесенне обрушивающихся на батальон. Дабы уберечься от них, комбат отдал приказ о ежедневной дезинфекции всей территории, и с того дня, как она началась, всё вокруг – и люди, и собаки, и палатки, и обмундирование личного состава, и оружие, и боеприпасы, и знамя, и документация части – словом, всё безнадёжно пропахло хлоркой. Пахнут ею и письма, забираемые каждое утро почтовой машиной, что точно по расписанию объезжает все окрестные части, привозя одни мешки и увозя другие.
Палатка Второй роты – самой «боевой», стрелковой, стоит бок-о-бок с медсанчастью, а потому впитала в себя душок дезинфекции более всех остальных. Сам каркас палатки отдаёт гадким запахом, вероятно, в силу того, что доски отсырели. Все к нему привыкли. Даже испытывают безотчётное неудобство, если в иной день он слабее привычного. Человек, конечно, не крыса и не таракан, но всё же умеет приспосабливаться к любым, даже самым нечеловеческим условиям. И это особенно заметно там, где худшие условия создаёт он сам. Стрелки второй роты встречают родной аромат части по возвращении из очередной рейдовой командировки как что-то родное. Наглотавшиеся пороховой гари и пыли, с благодарностью окунаются они в привычный дух гнилого мяса и проведённой санобработки. Этот маленький кусочек родины они называют «душистым домом». В ходу среди своих любимое выражение: «Айда домой, понюхать койку!». Весь день после рейда комбат целиком отдаёт честно отработавшим его ребятам. В их полном распоряжении клуб с бильярдом, куда в обычное время солдатам вход заказан, библиотека и телевизор, принимающий одну программу с родной земли, не считая Ташкентского телевидения, и пару местных, сплошь состоящих из новостей и однообразной музыки. Никаких работ в течение суток! Никаких нарядов! В общем, лафа!
Рядовой Роман Попов, едва из карантина, попав в рейд одним из первым из призывников, испытал на себе эти прелести и ощутил себя просто как в сказке. Сама поездка оказалась вовсе не страшной – ну, подумаешь, полазили по горам, отстреливая грязных бородачей на противоположном склоне ущелья! Всё равно ушли, гады! Ощутив вкус к таким поездкам сразу, особенно за то, что в них все были действительно равны, он сказал себе, что при всяком удобном случае будет проситься вновь. Правда, после рейда сразу пришлось «пообломаться». Хотя и давало «боевое крещение» некоторые преимущества перед теми бойцами, кто пока не побывал «на боевых», но до тех пор, пока ритуальная порка кожаным ремешком в углу каптерки, куда не доходит глаз командира, не переведёт тебя из разряда «душар» в разряд «черпаков», рассчитывать на реальность этих преимуществ нельзя. Единственное утешение – среди сопризывников ты скорей всего будешь верховодить. «Дембель в маю… Всё по<->ю… – мечтательно думает Рома, и это последняя, а потому запомнившаяся мысль его сна, резко прерванного гортанным криком дневального Гаипова «Рота, подъ-ё-о-ом!», разнесшегося по палатке и приведшего её всю в движение. Молодые «душары» стремглав слетают с верхних ярусов скрипучих коек, энергично впрыгивают в пахучие ХБ[9]9
ХБ – повседневное хлопчато-бумажное обмундированрие солдат (аббр.)
[Закрыть], обматываются быстро и неумело портянками, так что уже через час сотрут ноги в кровь, перепоясываются ремешками, застёгивают серые пуговицы со звёздочками, прилаживают на бедре противогазы и выстраиваются перед кубриками, послушно ожидая команды выходить на улицу. Ленивые «дембеля», потягиваясь кто в койке, кто, лихо заломив пилотку и уже одевшись раньше остальных – посреди казармы, никуда не спешат. Холёные лёгкие руки прапорщика Смилги аккуратно раздают математически точные и выверенные затрещины «черпакам», не желающим нарушать своей неспешности. Те не остаются в долгу и награждают тумаками раз в десять крепче зазевавшихся «душар». Периодически кто-нибудь из молодых падает, оглоушенный этими ударами, после чего вскакивает и артистично благодарит за преподанный урок, заявляя о своём непременном желании учиться дальше. Всё происходит под одобрительный хохоток «дембелей», которые уже ни во что не вмешиваются и смотрят на всё уверенными глазами театрального критика на премьере спектакля. Режиссируют показ «деды» – отслужившие по полтора года молодые люди, научившиеся быть активными и самоуверенными. Изо дня в день они оттачивают мастерство труппы в исполнении этой ежедневной пьесы и заметно преуспели в деле воспитания молодых актёров. На них лежит вся полнота ответственности за качество исполнения, за артистизм и темп, а также вся полнота забот о труппе. Им ассистируют дневальные из числа «душар»-первогодок, юродствуют, покрикивая на артистов. Если же кто из них переигрывает на своём боевом посту, аккурат в полночь, после сдачи наряда ему достанется от сопризывников; расправа пройдёт, как и положено, в каптёрке под присмотром кого поопытней – «черпака», «деда» или наиболее отличившегося «душары», получающего «звание» бойца. Отдышавшегося, в случае необходимости, облитого водой юношу водворяют на место, в койку и милостиво дозволяли поспать, как «деду», то есть, до утра. Остальных же молодых ночью раз-другой непременно подымут: надо же оружие привести в порядок, начистить алюминиевые котелки «дедушкам», чаёк сварить «дембелям», ведущим между собою еженощную задушевную беседу в отдаленном кубрике или в каптёрке! Потому с утра все первогодки, жалкие, зелёные, с синяками под глазами, с недобрыми мыслями и ожесточенным сердцем, с больной, как будто наполненной свинцом, головой, носятся «елданутые» по казарме без толку, сбиваясь в тесные кучи и сшибая с ног друг друга, ещё больше веселя «дембелей», давным-давно прошедших через всё это.
Гаипов с неисправимым южным акцентом выкликает, растягивая гласные: «Строиться на улице!» Рома уже вылетел на построение – как всегда, первый. Стоящий перед палаткой с секундомером в руке прапорщик Смилга хвалит его за расторопность. Рома знает, что значат такие мелочи для будущности, удовлетворённо сопит носом. Спустя минуту, выстроившись в шеренгу, рота замерла, съедая глазами Смилгу и возникшего подле него ротного, пока те идут вдоль строя, осматривая правильность застёгнутых пуговиц, тугость ремешков и комплектность противогазных сумок. Кого-то из молодых ротный разворачивает в казарму переобуваться. Через несколько секунд тот возвращается в строй с белым лицом, зная, что за свою оплошность будет нынче вечером отдуваться в каптёрке – сотня приседаний, затем сотня отжиманий после отбоя, и не дай Бог не выполнишь! Убедившись, что, наконец, всё в полном порядке, ротный кивает Гаипову, тот докладывает по телефону о готовности роты, а Смилга говорит лающим тоном:
– Вы строились две минуты сорок семь секунд. С момента объявления тревоги до первого залпа не пройдёт и двух минут. Вы все почти минуту, как покойники. Поняли? Все, кроме рядового Попова. У него минута сорок восемь. Напра-во! В сортир бего-ом марш!
Шеренга, развернувшись колонной, затряслась трусцой на месте, пока первый сбегает под пригорок, где стояла будка батальонного отхожего места, и минуту спустя один за другим вся скрылась внизу. Сержант Ахунбаев довольно кричит на бегу:
– У, мужики! Ми сигодня перви, да?.. Пятий рота толька всталь, барани!
– Всё чики-чики! – отзывается кто-то впереди.
В том, чтобы быть по подъёму первыми, не только учебно-тренировочный, но и практический смысл: батальонный туалет слишком мал, и в нём помочиться по-человечески может только рота, прибежавшая первой. Последним приходится увлажнять наружные стенки сооружения из досок и шифера, остерегаясь глаз комбата или начмеда, которые за такие действия упекают на гауптвахту. Многие «душары», подержавшись за живот, так и уходят ни с чем. Теперь возможность облегчиться появится только перед завтраком, а он ещё нескоро. Впереди же – кросс по горной тропке от батальона до первого КПП, в три километра длиной. Пару раз опроставшиеся в штаны на дистанции молодые уже становились объектом насмешек. Неужели так трудно смекнуть, что нужно всего-то встать за час или за полчаса до общего подъёма, чтоб справить естественную надобность, и потом спокойно досыпать оставшееся время? Роман сообразил это с первого дня и всегда оставлял у дневального запись «Попов, 3-й взвод, разбудить в 5 утра». Ленивые дураки пускай страдают!
В 6.10 рота пылит вниз к КПП, шумно втягивая вонючий воздух, оседающий на зубах скрипучим шлаком. А в 6.35, по окончании кросса, который на одном из построений начмед назвал «азбукой здоровья», все роты машут руками, покачивают бёдрами, висят на турнике, после чего – любимые утренние полчаса: на заправку коек, помывку, уборку и перекур.
В 7.30 утреннее построение батальона, по замыслу комбата, главное в деле воспитания личного состава. На него приходят все, даже один из дневальных по приказу снимается, оставляя в расположении роты второго, и по одному человеку с каждого наряда – и в общий строй, чтобы выслушать торжественную, как песня о Родине, речь комбата или скороговорку щеголеватого замполита майора Быстрякова, и познакомиться с текущей информацией, деловито объявляемой тучным начштаба майором Суконцем по прозвищу «Баба Настя».
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
