Текст книги "Одержимые войной. Доля"

Глава 10. Взрыв

В свои неполные тридцать лет Локтев выглядел, бывало, на все сорок, если не старше. Нервная ли работа, военное ли прошлое, тайные ли пороки привели к такому следствию, сказать внятно никто не мог. Кто хорошо и давно знал председателя, – в его окружении – считанные единицы, – говорили, что всегда он был таким, то есть выглядел много старше своих лет. Большинству же не полагалось обсуждать внешний вид Дмитрия Павловича, попросту потому, что он, недосягаемый для простых смертных, не мог оцениваться мерками людей заурядных. К лету 1991 года Дмитрий Локтев воспринимался столь значительной фигурой городской политики, что люди поговаривали о том, что, возможно присутствуют при становлении будущего государственного деятеля первого ранга. Смешно сказать, тем летом многие честолюбцы всерьёз строили свои планы соотносительно советского государственного и партийного развития, а всего через полгода ринутся во все тяжкие – кто добывать длинный рубль, кто воевать за идею, кто торговать властью.

Личная жизнь председателя не только была тайной за семью печатями даже для ближнего круга его подчинённых. Она была тайной и для него самого. Весь превратившись в то, чем он выглядел на людях или на экране телевизора, Дима напрочь оторвался от обыкновенной жизни человеческой. Не было у него ни семьи, ни устойчивых привязанностей, и самое странное, они не интересовали его вовсе. Он жил делами своего фонда от рассвета до заката, выключаясь на краткое время сна. Спал председатель без сновидений, проваливаясь в зыбкую пустоту небытия, пока мощный толчок не вырывал его из неё по утрам. Усталости как таковой Дима не испытывал, не потому, что не уставал, просто его организм с нарушенными обратными связями внутри своей сложной системы не передавал в мозг должных сигналов. По той же причине он не испытывал боли даже тогда, когда в действительности что-нибудь болело. Он мог не заметить пореза, ссадины или ушиба, как не замечал выпавшей пломбы до тех пор, пока ему не указывал стоматолог. Когда приходилось на неофициальных мероприятиях пить водку с «сильными мира сего», он никогда не замечал, чтоб сильно пьянел, поутру никогда не страдал похмельем. Просто после трех-четырех рюмок становилось чуть легче, а после такого же количества бутылок он мог отключиться. Это было дважды.

Один раз пригласил его на 23 февраля того же 1991 года Беллерман к себе в клинику. Посидим, говорит, выпьем, пообщаемся с интересными людьми. Хватит лямку тянуть, надо и расслабиться!

Утомившийся от однообразия своей общественной жизни и по-прежнему находящийся под влиянием жёсткого разговора с Беллерманом, результатом которого стало согласие «поправить здоровье» в той самой клинике, председатель легко согласился на предложение доктора, вытребовав только, чтоб не позже полуночи его отвезли домой. Беллерман пообещал выполнить это условие, и они отправились на Берёзовую. Там в уютном подвальчике корпуса № 13, приспособленном «эскулапами» под буфет-бар для своих, они и расположились тёплой компанией. Человек десять медиков исключительно мужского пола, несколько женщин, одна из которых, как позже выяснилось, была майором милиции, Дима и Саид Баширов со своей секретаршей. «Культурная программа» началась с коньяка. Потом продолжалась песнями, танцами. Снова коньяк, после которого перешли на водку. Разговоры змеились чудовищные и нелепые. Было впечатление, что не День Советской Армии отмечают, а проводят съезд антисоветчиков. И всё – в шутку, с поддёвкой. Не ущипнёшь. Если бы Локтев не знал, что вокруг обыкновенная «гнилая интеллигенция», наверняка подумал бы, что через одного стукачи и провокаторы.

Впрочем, в коридорах горкома порой бывали разговорчики похлеще. Несмотря на восприимчивость к разного рода информации, Дима никак не мог привыкнуть к ним. Его коробило двуличие партийных чинуш, с одной стороны загребающих щедрые дары спецраспределителей и прочей номенклатурной благодати, а с другой – явно поносящих ту самую партию, которая наделила их этими благами. Оставаясь в душе прямодушным человеком, Локтев всячески уходил от скользких разговоров, не ведая того, что тем самым только умножает свою репутацию глубоко законспирированного оппозиционера и очень умного политика. Штирлиц, одним словом!

Праздничек разгорался на полную катушку. Когда раздалось предложение продолжить вечеринку в сауне, расположенной здесь же, за стенкой, вся компания, уже изрядно подшофе, возгласами «Ура!» подтвердила готовность переходить к «водным процедурам». Новая обстановка не стала основой для новых тем. Разговоры велись, в основном, те же. Только с новым оттенком. Мол, сегодня здесь у нас уголок свободного Запада, а так-то мы живём в полной «Азиопе». Беллермана среди плескавшихся в бассейне или томящихся в парилке не было. Локтев как-то не заметил его отсутствия, что было явным признаком того, что уже перебрал. Однако пьянка не останавливалась и здесь. В итоге на четвёртом часу он отключился, очухавшись только в десять утра и с изумлением обнаружив себя в незнакомой квартире. Он лежал раздетый в мягкой постели один, заботливо укрытый пуховым одеялом в розовом пододеяльнике. На стене постукивали часы-ходики, сработанные под старину. Подоконник был уставлен цветочными горшками, в которых громоздились разнообразные кактусы самых невероятных форм. Рядом на спинке стула аккуратно покоился китель майора милиции, от взгляда на который у Димы глаза были готовы выскочить из орбит – судя по крою, китель женский! Память начисто выскоблила детали вчерашнего мероприятия, начиная с того момента, как в окружении Саида и его вечной спутницы, длинноногой секретарши, и двух каких-то миловидных дам они выходили завёрнутые в простыни из парилки, чтобы нырнуть в холодную воду бассейна, мощёного голубым кафелем. Ничего себе, хорошее дело! Так отключиться…

– Вот и проснулся наш сексуальный террорист, – раздался низкий голос обладательницы милицейского кителя с майорскими погонами, вплывшей в комнату в очаровательном халате и с полотенцем на голове, укрывавшем копну каштановых волос. Женщина была старше Локтева, но это лишь добавляло ей непостижимой привлекательности. – Как нашему герою спалось?

– Спасибо, кажется, хорошо, – хрипло отозвался Локтев, и звуки собственного голоса ответили многократным эхом в голове, точно в сводчатом пространстве средневекового замка. Он поморщился: «А, кажется, прав-таки Беллерман. Без отдыха в клинике не обойтись!».

– Чай, кофе? – продолжала дама в халате, стоя над Димой старшей медсестрой, навестившей палату нарушителей режима.

– А кефирчика нет? – попросил Локтев и поёжился. Чего доброго, ещё подумает – алкоголик!

Дама расхохоталась совсем незлобиво и даже как-то по-матерински и сказала:

– Конечно, есть! Не переживай ты так. Всё было просто замечательно, – и скрылась в дверном проёме. Дима потёр ноющие виски, силясь вспомнить какие-нибудь подробности вчерашнего вечера или хотя бы, как зовут хозяйку, приютившую бедолагу. Но ничего не выходило. Когда она вновь вошла, неся на подносе большую кружку и пару пряников, Дима твёрдо решил для себя отныне всегда соблюдать меру.

Да не тут-то было. Вскоре после этой приключилась с ним ещё одна история аналогичного характера, когда коллективные возлияния, на сей раз в обществе партийных работников, собравшихся в обкомовской столовой по случаю 8 марта, тоже закончились полным отключением, и опять же адюльтером с какой-то дамой из аппарата, много старше него и даже не особо привлекательной, в отличие от майора. И что самое неприятное, прямо на рабочем месте.

Дмитрий Павлович Локтев едва не подмочил свою безупречную репутацию самым что ни на есть грязным образом! Тьфу, какая гадость! Прав, прав доктор! Немедленно в пансионат, санаторий, клинику… Ну, в общем, пора!

Наутро следующего за происшествием дня Локтев был у Беллермана. Владислав Янович встретил Дмитрия Павловича приветливо, словно именно его ждал в это утро и готов был оказать всю требуемую помощь тотчас. Локтев изъявил желание немедленно приступить к курсу процедур, о коих ровным счётом не имел понятия. А главное, у него было навязчивое желание подшиться от алкоголя. Беллерман возразил: что подшитые рано или поздно возвращаются к пагубной привычке, и проще самому поставить психологический блок, а лучше соблюдать меру. Впрочем, заметил, если Локтев будет энергично настаивать, то закодировать всегда можно.

Вечером того же дня Дима уже прогуливался тихими аллеями по территории «Дурки» вокруг знакомого 13-го корпуса и с удовольствием думал о том, что получил две недели неожиданного отдыха, который «не прервёт ни одна сволочь».

А в это же время Долин, не знавший об отбытии Локтева, тщетно накручивал его телефонный номер. Его распирало сообщить, что он подал заявление об уходе из редакции. С тех пор, как в полном составе она перешла под крыло «смежников», работа в ней стала для него совсем в тягость. Нет, ничего не изменилось такого особенного, чтобы испытывать столь отрицательные эмоции. Но само осознание факта, что всякий материал, всякое слово и даже всякая мысль в твоей голове является объектом перлюстрации, было ему противно. От Саида он узнал, что Локтев забрал его из «Шурави» к себе в штаб замом. Тот неохотно отпустил своего механика, но против слова Локтева не пошёл. Сам же Долин от перспективы работать в кабинете был не в восторге. И если работа на общественных началах в редакции, пока её не прибрали к рукам «смежники», ещё как-то воспринималась им, то предстоящая постоянная служба в штабе, к которой его «приговорили» Дмитрий Локтев с Саидом Башировым, вызывала досаду. И Долин, испытавший только что, покинув «Память», чувство необыкновенного облегчения, хотел попросить Локтева вернуть его в «Шурави».

Солнышко припекало совсем по-весеннему. Птицы, учуяв наступивший долгожданный поворот к теплу, горланили на все возможные лады, не обращая внимания ни на людей, ни на кошек, ни на собак. Последние, в свою очередь, были поглощены не менее важным весенним делом – они барахтались по осевшим и посеревшим сугробам, оставляя клочья шерсти на снегу. Просыпающаяся природа готовилась к переменам, и люди тоже ждали перемен, которые будут обязательно хорошими.

Андрей бросил безнадёжные попытки дозвониться до Локтева и взглянул на часы. Четверть шестого, так рано Дима никогда рабочего места не покидает. Может, выехал куда-то по делам? Ладно, вечером дома можно будет поймать… Вот куда самому девать оставшееся время, Долин пока не прикинул. Машки дома нет, она придёт с работы сегодня поздно. У неё культпоход с классом её подопечных в театр. А находиться в своём цветнике в одиночестве Долин быстро разучился. Второй год, как они живут гражданским браком, не сковывая друг друга чрезмерными обязательствами, но и не пренебрегая естественными обязанностями хозяина и хозяйки. Скреплять свой союз официально они не то, чтоб не желали, просто не видели в том пока необходимости. Такая полусвободная жизнь их вполне устраивала. Однако сегодня Андрей вдруг остро почувствовал, что есть в этом сожительстве нечто неправильное. То ли необязательность двоих в отношении друг друга таила риск распада пары, то ли приближался возраст, когда не иметь штампа в паспорте делалось несолидным, то ли ещё что… Так или иначе, Долину вдруг отчаянно захотелось пройти через брачную церемонию, увидеть документ, в котором Машкина фамилия Калашникова будет сменена на Долину, и публично под крики «Горько!» поцеловать свою подругу. Ведь хорошо всё это, ей-богу, хорошо!

Долин остановился на светофоре, ожидая зелёного сигнала. Мимо тёк поток людей и машин. У всех своя жизнь, свои насущные дела, проблемы. Наверное, нет среди них сейчас второго такого, как он, кому, с одной стороны, хорошо и покойно, а с другой, совершенно некуда себя девать. Глядя на безразличную, охваченную броуновским движением толпу, он вдруг вспомнил, как в детстве его всегда живо интересовало, а как бы отреагировали друг на друга случайно столкнувшиеся незнакомые люди, если бы вдруг узнали, что они по жизни связаны тысячами нитей. Где-то он вычитал, что через шестое рукопожатие все люди на планете знакомы друг с другом, а через десятое – состоят в родстве. Здорово, подумалось ему, но если все мы, на самом деле, братья, отчего тогда войны? Что нам делить на этой маленькой подводной лодке под названием Планета Земля, с которой некуда бежать?

Загорелся зелёный, стоявшие рядом с ним на переходе люди ринулись наперегонки, а Андрей, передумав переходить на противоположную сторону, остался стоять, рассеянно и беспечно глазея по сторонам. В этот самый миг наперерез пешеходам, деловито пересекающим магистраль, с рёвом сирены понеслась, вынырнувшая из-за поворота пожарная машина. Шедших по переходу людей охватила паника, и одни застыли на месте, другие бросились бежать кто в прежнем, кто в противоположном направлении, наталкиваясь друг на друга, и только каким-то чудом никто не был сбит красной машиной, пролетевшей с тяжким надрывным воем в нескольких сантиметрах от людей. Андрей вздрогнул. Пойди он на этот разрешительный сигнал светофора, мог бы оказаться одним из них, и как знать, не угодил бы как раз именно он тогда под колёса!

Андрей развернулся и побрёл вдоль нарядных витрин кооперативных магазинов, завлекающих прохожих заглянуть и потратить свои кровные на самые лучшие из лучших товары, которые можно найти только в этом, и ни в каком другом месте. Скорее повинуясь инерции, чем отреагировав на рекламу, он зашёл в один из них и остановился перед полкой с незатейливой бижутерией. Мысль сегодня сделать Машке какой-то особенный подарок внезапно озарила его голову, и он стал с интересом разглядывать кокетливо разложенные безделушки, в надежде отыскать именно то, что требуется. В его прогулке по городу появилась цель. Не выбрав ничего в первом магазине, он пошёл во второй, третий… Чем дольше разглядывал искусные или небрежные, красивые или аляповатые украшения, тем более понимал, что обязательно выберет сегодня что-то по сердцу. За окнами было уже сумеречно, зажглись фонари, он находился уже в десятом, наверное, по счёту магазине, на стёклах окон которого вычурным малиновым шрифтом было выведено русскими буквами «ШОП», как взгляд его, наконец, привлёк один предмет. Серебряное колечко с пронзительно голубым камушком, по чернёному ободу которого было мелко выгравировано какое-то изречение. Андрей попросил продавца показать ему колечко поближе. Русоволосый паренёк, скучающий за прилавком, обрадовался клиенту, с готовностью протянул ему колечко и стал на все лады расхваливать выбор посетителя, повествуя проникновенным голосом о том, какие замечательные художники трудятся в кооперативе, товар которого представляет их «ШОП». Андрей вполуха слушал паренька, а сам внимательно разглядывал надпись, отчего-то никак не поддававшуюся расшифровке, хотя и сделана была, похоже по-русски. Что-то в ней мешало прочтению, и Андрей не сразу понял, что именно. Когда же понял, аж просиял. Надпись была сделана стилизованным старославянским шрифтом, какой можно увидеть разве в церковных книгах какого-нибудь XV века. Щуря левый глаз, Долин прочёл: «Наделяю ладушку счастливою долюшкой». Восхитительная волна пьянящей нежности поднялась в нём, когда он представил себе, как надевает колечко на пальчик любимой со словами: «Давай повенчаемся, как встарь!» Не раздумывая, он полез в карман за деньгами, даже не спросив, сколько стоит кольцо. А продавец, завидя, что покупатель готов взять товар, раздухарился по-настоящему и стал плести сущую чушь, вдруг дошедшую до сознания Долина. Он осмысленно глянул на русоволосого, прислушиваясь к тому, что тот говорит.

– Каждый предмет кооператива «Художник» не только оригинален, но и наделён огромной магической силой. Ведь выполнены наши работы не просто талантливыми ювелирами, живописцами, графиками, мастерами художественной керамики и ремёсел, а мастерами, прошедшими после основного обучения профессии ещё и особую школу, возрождающую забытые древние традиции предков, тайные знания в области китайской астрологии, техники старинных кустарных мастеров. Так что вещь, которую вы выбрали, не просто эксклюзивна, она уникальна. Не говоря уже об её художественных достоинствах…

– Искусствовед, что ли? – с иронией в голосе перебил продавца Долин, даже не ожидая услышать утвердительного ответа. Получив же его, сам удивился, хотя удивился ещё более, услышав в ответ на естественный вопрос покупателя, цену, запрашиваемую за товар. – Побойся Бога, это не может стоить таких денег! Здесь же не Лувр, не Третьяковка и не Эрмитаж, а всё-таки кооперативный магазин.

– Я же говорил вам, – слегка обиженным тоном возразил искусствовед, – это не просто эксклюзив. Это уникальное произведение искусства, к тому же обладающее целебной и защитной силой. Раньше такие вещи были под запретом и строгим контролем КГБ. Теперь, слава Богу, разрешили делиться этим богатством с народом. Но вокруг много подделок и шарлатанов, а это настоящее…

– Знаем, знаем, – отмахнулся Долин, – Кашпировский, Чумак, Глобы там всякие. Я не слишком верю во всё это. Просто вижу, вещь хорошая. Давай хоть немного сбавь.

Парень нахмурился и заметил:

– Уважаемый, мы всё-таки не на рынке. Это фирменный магазин кооператива «Художник». У нас иностранцы в очередь стоят за нашими работами. Вам и так очень сильно повезло. Просто так получилось, что один из постоянных клиентов отказался от этой вещи, так как плохо читает по-русски, не разобрал надпись. Так что, давайте не будем!

– Ладно, не будем, – нехотя согласился Андрей, пересчитывая, сколько же у него останется после того, как он приобретёт дорогое «магическое» колечко. – Скажи хоть, кто возглавляет ваш элитный кооператив, чтобы знать, кому ломить цену втридорога, если вдруг в наш кооператив обратится.

Продавец улыбнулся и назвал:

– Очень известный в городе искусствовед, специалист по старине, собиратель древностей, тонкий ценитель искусства, доктор искусствоведения. Он вряд ли обратится в первый попавшийся кооператив.

– Ладно-ладно. Раз решил купить такую вещь, значит тоже не где попало работаю. Известные люди, как правило, на дорогих машинах ездят, а я из авторемонтного кооператива. «Шурави». Слышал, наверное? – сказал, а у самого как струнка в душе оборвалась: а ну как не получится вернуться в свой кооператив? Возьмёт Локтев, да и откажет, например, в отместку за самовольный уход из редакции? Кто его знает, какие он планы имел в отношении Долина-журналиста! Может, ему и надо было, чтобы свой человек, «афганец» был в рядах КГБ-шного периодического издания? Правда, Кийко, кажется, тоже фонду не чужой. Тоже «афганец»… Хотя, быть может, «хохлу» Дима так не доверяет, как ему, Андрею Долину… Ну да будь, что будет! Вещь действительно хорошая, хотя и дорогая! Всё одно: всех денег не заработаешь и в землю не закопаешь. А предлагая руку и сердце, что он решил сегодня обязательно сделать, грех торговаться по пустякам. – Известный, говоришь? Как его фамилия, этого доктора искусствоведения?

– Его фамилия Суркис, – с пафосом произнёс паренёк, будто это слово сейчас должно как громом поразить среди ясного неба прижимистого покупателя. Ничего подобного не произошло. Андрею фамилия «известного в городе человека» ничего не говорила. Суркис так Суркис. Пусть только прикатит в «Шурави» на своём каком-нибудь БМВ, или что там у него! – мигом покажем, что и мы не лохи!

Андрей расплатился, засунул коробочку с колечком во внутренний карман и, пожелав русоволосому удачи, направился к выходу. В спину он услышал:

– Спасибо за покупку, молодой человек. Уже сегодня вы сможете оценить, как наше чудесное изделие умеет охранять своего обладателя от любых бед.

Андрей пожал плечами и молча вышел на улицу… Куда же девать себя до возвращения Маши?

Пройдя метров сто от «ШОПа», Долин вошёл в подземный переход, гулкие стены которого многократным эхом отражали шаги спешащих по своим делам прохожих, и прислушался к этому потоку разнокалиберных ударов и хлопков. За ним угадывалась движущаяся своим руслом жизнь, но преображённая в нечто потустороннее, мистическое. В будничной повседневности мы не обращаем внимания на то, какими причудливыми бывают, казалось бы, естественные звуки, окружающие нас постоянно. Но стоит однажды выпасть из этой повседневности, для чего порой достаточно совершить рискованный поступок, и картина мира в звуках оказывается иной. В ней открываются неведомые перспективы, увлекаясь коими легко переплыть с берега практической реальности на берег мечтательной фантастики. И как часто уже не хочется возвращаться к прежнему берегу! Пускай река жизни продолжает течь своим независимым потоком, ведь всё равно сам ты уже смотришь на неё с другого берега, а значит, она для тебя уже не такая, как прежде!

Андрей замер, затаив дыхание. От безразличной толпы отделился странный, не по сезону одетый субъект из категории молодых людей, что придумывают для себя самые нелепые одеяния и маски, лишь бы хоть как-нибудь выделиться и самоутвердиться. На парне был тонкий чёрный плащ с капюшоном, лицо скрывала белая с зелёными разводами и красными пятнами на щеках пластмассовая маска безобразного покойника из фильмов ужасов. Он был абсолютно лыс. В руках ничего. Он медленно приблизился, глядя сквозь Андрея, и низким басом обратился к кому-то невидимому, стоящему слева от Долина:

– Да, мы есть, и не надо так удивляться.

– Я и не удивляюсь. Я давно за вами наблюдаю. Просто контактировать пока не приходилось, – Машкиным голосом ответила невидимка слева, и Андрей отшатнулся. Галлюцинации?

– Хипуешь, парень? – блёклым голосом попробовал обозначить своё присутствие всё-таки на этом берегу жизни Долин. Незнакомец не удостоил его даже взглядом, продолжая беседовать с невидимой собеседницей, отвечавшей ему голосом Маши:

– Что ты хочешь узнать?

– Удастся ли его вытащить оттуда?

Человек в капюшоне на долю секунды перевёл взгляд на Андрея. Скользнул пустыми глазницами и вновь обратился к собеседнице:

– Он и не там вовсе. Не надо никого ни откуда вытаскивать. Каждый находится там, где ему положено быть.

– Да что значит, положено? – нимало не повышая тона, тем не менее, горячо возразила «невидимая Машка». – Разве мне, например, положено было пережить выкидыш, после которого ещё неизвестно, будут ли у меня дети?

– Каждому своё, – глухо ответил «хипующий» лысый в капюшоне. – Ещё раз повторяю, никого ниоткуда не надо вытаскивать.

– Почему? Откуда такая уверенность?

– Просто знаю.

– Откуда вы всё про нас знаете?

– Глупый вопрос. Мы, духи, концептуалисты. Важны не знания сами по себе, а главная идея Мира. Всё на неё нанизано. Выдернешь, и вселенная разлетится. Никакие знания собрать не помогут. Всё знать нельзя. Никак нельзя! Знания не накапливаются, а рождаются. Ты спросила, в ответ я породил единицу информации. До твоего вопроса её не было. Так и все знания. Но кому от этого стало легче?

– Мне. Значит, ты можешь предсказать каждому его судьбу?

– Это не составляет труда. Просто вы, как правило, не хотите. Мы ограждаем вас от владения идеей Мира, чтобы вы не видели слишком много такого, что вы называете жестокостью.

– А что такое настоящая жестокость? Разве не мы её творцы?

– Ты права. В сущности, никакой жестокости не существует. Жестокость – это только ваше, человеческое отношение к тому или иному событию. А они сами по себе просто вереница разноцветных стекляшек. Они никакие, ни жестокие, ни добрые, ни радостные, ни грустные. Пустые стекляшки.

Невидимка помолчала. Андрей чувствовал её дыхание на своей левой щеке. Ещё раз обернулся. Но никого не увидел – только сумеречное пространство подземного перехода, сквозь которое, погруженные каждый сам в себя, шли безучастные ко всему вокруг незнакомые люди, торопясь по своим делам. Машкин голос вновь зазвучал:

– А ты, наверное, видел и Коня Бледного? И вообще можешь рассказать в подробностях об Апокалипсисе? Он же грядёт?

– А я вот ничего не боюсь. И ваш бледный вполне симпатичный коняшка! – вставил Долин, не особо понимая, зачем он это делает, и тут же добавил: – …хотя это, конечно, бравада.

– Хорошо, что признаёшься в этом, – прозвучал Машкин голос. Невидимка словно прикрыла собою Андрея от холодного взгляда незнакомца в капюшоне. По мёртвому лицу того пробежала не то улыбка, не то судорога. Свет лампочек в подземном переходе сделался коричневым и начал налипать на предметы, точно патока. Андрею показалось, что коричневый свет, внезапно обретший форму и массу, обрёл так же и запах. Он никак не мог вспомнить, где же он слышал этот запах. Но запах был до боли знакомым. На какое-то время этот запах отвлек его от разговора. Когда он вновь включился в беседу, та, судя по всему, заканчивалась.

– …Не моё это дело, спорить. Вы люди, вам нужно протопать дорожку от старта к финишу, чтоб понять, что никакого знания не существует, и спорить не о чём. Да и мир, кстати, устроен вовсе не так, как вам рисуется. Нет у него ни смысла, ни справедливости, ни цели. Вы населили воображаемый вами мир богами и ангелами. Вы терзаетесь вопросами морали, нравственности. А и то, и другое всего-то инструмент для сохранения рода. Вы существуете только затем, чтоб существовать.

– Не может человечество существовать так бессмысленно.

– Смысл, как и логика, придуман людьми. Вам так проще. А какой смысл в том, что волк съедает зайца, заяц съедает капустный лист, капустный лист вырастает из земли, в которую обращается тело волка? И так далее…

Голова тяжелела и почти перестала воспринимать не только смысл произносимых слов, но и сами звуки. Подземный переход продолжал источать их, но различать их становилось всё тяжелее. Они не становились тише или глуше, но приобрели какое-то свойство неразличимости. Звуки то переходили в краски, то становились тактильными ощущениями, то, стукаясь о невидимую перепонку, рассыпались мелкими осколками, солоноватыми на вкус и неправильной формы. И все они не волновали. Начинал волновать только навязчивый запах…

…Мины посыпались внезапно и, как всегда, непонятно, откуда. Это чёртово изобретение военных инженеров работало, хотя и почти вслепую, зато безотказно, сея панический ужас, смешанный с чувством беспомощности. От снаряда или гранаты можно укрыться за массивным выступом скалы, закопаться в траншее, от миномётного огня, обрушивающегося вертикально с небес, спасенья нет. Бесполезные команды, подаваемые истошным голосом уже тогда, когда смертоносное железо с мерзким рёвом рассекает пространство над головой, даже не воспринимаются. Андрей машинально вжимается в землю. Странно! Минуту назад он о чём-то важном разговаривал с человеком в капюшоне, довольный принятым решением покинуть мир журналистики, намерением отказаться от штабной работы и вернуться в свой авторемонтный кооператив, и радовался удивительной красоты колечку, купленному для Маши. А теперь он снова в ущелье, из которого, кажется, уже не раз выходил. Почему опять бой? Кажется, мертвец в капюшоне говорил о том, что нет ни прошлого, ни будущего, и не важно стремиться к знаниям, поскольку все они ничего не значат и ничего не стоят по сравнению с какой-то главной идеей, на которой якобы держится мир. В чём же эта главная идея, если опять он лежит под минами и думает только о том, как бы пронесло на сей раз? А ведь у него уже была мирная жизнь! Всё начало налаживаться! Он решил жениться на славной девушке, которая живёт с ним… Бедная, она не знает, что он опять оказался на войне! Поздно придёт с работы, будет волноваться, что его всё ещё нет. Как объяснить ей, что он здесь? Милая, я здесь! Я жив! Просто опять мины, чёрт их возьми! Но я люблю тебя, помню о тебе, и ты не волнуйся! Я жи-и-ив!

Через несколько залпов всё стихает, дым рассеивается, и становится видно, что вокруг вовсе не ущелье, а руины родного города. По некогда оживлённому проспекту, перешагивая через разбросанные трупы, деловито снуют увешанные с ног до головы оружием духи в бесформенных шароварах и серых рубахах навыпуск. Они методично переворачивают каждое лежащее ничком тело, чтобы заглянуть в мёртвое лицо и удостовериться в том, что жизнь навсегда покинула его. То и дело раздаются сухие щелчки выстрелов, это они добивают тех, в ком ещё теплится живое дыхание. Они ведь не просто так всех убивают. Они ещё кого-то ищут! Неужели его, Андрея??? Откуда они узнали, что он здесь? Андрей пытается подняться и не может. Точно стопудовая тяжесть придавила его к земле, даже вздохнуть тяжело.

Что с солнцем? Почему оно струит такой странно пахнущий коричневый свет? Где же он встречал этот запах? Никак не вспомнить! Боже, как тяжело!..

Откуда-то слева раздаётся сирена санитарной машины. Слепя ярко-красным крестом на бронированном борту, она медленно приближается к месту, где распластанный неподъёмной тяжестью лежит Андрей. Звук сирены почему-то отпугивает духов. Они пятятся и отступают. И этот хлыщ в пластмассовой маске среди них! Только капюшон теперь скинут. Как он смешон в своей нелепой затее напугать кого-нибудь своим идиотским внешним видом! Тоже мне, призрак замка Моррисвилль! Санитарная машина останавливается, и из неё выходит Беллерман! Это удача, что он здесь. Ему точно можно всё рассказать, объяснить; он поймёт и поможет! С ним идут какие-то верзилы с носилками. Наверное, будут подбирать раненных. Что же здесь всё-таки произошло?

Словно ответ на вопрос звучит чья-то реплика:

– Дожили! Среди бела дня хулиганы взрывпакеты рвут!

Кто же это сказал? И почему так нелепо разделены звуки? И почему никак не склеить рвущуюся на части мысль? Что-то важное только что думал, а теперь не вспомнить!

– Андрей Алексаныч, ты жив? Ты слышишь меня? – снова прорезает невнятный гул слипшихся звуков один осмысленный голос. Кто это говорит? Интонации знакомы, а самого голоса не вспомнить. Очевидно, это говорит мужчина, что наклонился прямо над ним. Тонкие слегка затемнённые очки в никелированной оправе. Кажется, я его знаю. Только вдруг забыл… Ах, да! Надо ответить:

– Я жив. Только голова болит. И не встать. Придавило.

– Спокойно, спокойно. Сейчас мы тебе поможем. Не переживай. Ты узнаёшь меня? Ты меня узнаёшь?

– Да, – отвечает Андрей. Голос какой-то вялый, не свой. Но всё же он говорит, значит не всё потеряно. – Вы, кажется, Владислав Янович. Только фамилию не помню.

– Молодец. Молодец. Не важно. Вспомнишь потом. Главное, узнал. Так, парни! – командует верзилам с носилками, – быстро погрузили, и бегом в машину.

…Когда его подхватывали и переносили на носилки, что-то внутри странно сместилось, он внезапно почувствовал нестерпимую боль во всём теле, вскрикнул и потерял сознание. Последнее, что он видел в сгущающихся коричневых сумерках, это милиционеров с автоматами, надевающих наручники на парня в пластмассовой маске. Только теперь полмаски превратились в кровавое месиво, сквозь которое злобно сверкал нечеловеческий взгляд…