Текст книги "Одержимые войной. Доля"

Глава 9. Испытуемый «Д»

Подле всякого «первого лица» возникают аккуратные человечки, главной жизненной задачей которых является украшение жизни начальствующей особы видимостью исправной работы. Неистребима жажда подобострастия. И число находящих утешение в исполнении «танца подпевал» равно количеству «запевал». Каждый блюдолиз находит своего шефа, и у каждого босса своевременно появляется свой подхалим. Так есть. И бесполезно с этим воевать.

Эпоха Горбачева началась с игр в демократию, которая, якобы, не предполагает таких «пережитков прошлого», как подхалимаж. Но стоило Генсеку Болтливому выступить на Апрельском пленуме, с коего, собственно, всё и началось, как возникли персонажи, искренне подражающие новому кумиру. Горбачевский трёп разошёлся на цитаты, чиновники всех уровней стремительно подхватили характерные словечки нового коммунистического вождя ставропольского розлива, и понеслась «старая песня о главном». Каждый этаж власти моментально установил присущий лишь ему объём и способ подражания лидеру. На низших уровнях иерархии образ чиновника в каком-то смысле обогащался. «Высший этаж» имел над собой один пример для подражания, этажом ниже их было не меньше двух – Главный и непосредственный. В итоге, «мелочёвка», типа членов бюро райкомов комсомола или партийных секретарей первичек, проявляла чудеса изобретательности, потея над каждым выступлением, ведь в рамках одного «выхода на сцену» нужно успеть услужливо охватить целую галерею портретов.

Последовательность речи строилась по нормам, выполнение коих гарантировало успешное преодоление очередной «контрольной планки» на дистанции карьерного роста. Вводная часть с цитатой из классиков – обязательно! Обозначить наиболее существенные тезисы. Затем так называемая «излагающая часть», где в наиболее выигрышном свете показывали себя, свою команду, увязав свои достижения с «генеральной линией» нынешнего генерального и его команды. Хорошо бы его процитировать, и именно с этого раздела начинается «заигрывание с образом». Только не увлечься, не переусердствовать, не превратить выступление в фарс! Далее полагается заострить внимание аудитории на проблемах. Здесь место лексикону вождей помельче числом не более трёх. Протащить в эту часть выступления тонкий намёк на Генерального значило быть виртуозом, кому предуготовано будущее видного партийного или советского руководителя. Такого привечали опытные технологи, дабы, проведя во власть высокую, накрепко оседлать своего протеже и уже иметь с него дивиденды до скончания его политического, а чаще и жизненного века.

Гораздые до тайн управления людьми, выходцы из недр спецшкол, технологи не мелькают на экранах или в фойе дворцов съездов, не афишируют себя, предпочитая вовсе не выходить на люди. Они «белая кость» команды своего «ответственного лица», и им нет нужды носить собственные лица. Они скрывают их, имея физиономии малоприметные, незапоминающиеся. Иное первое лицо примеряло на себя тогу цезаря, объявляя себя единовластным вершителем судеб, не нуждающимся в советах серых кардиналов своей команды. Но в моменты переломные для себя и для страны призывало тайных спецов, поняв необходимость совета, и зачастую полностью подчинялось их незримой воле. Не так ли и Сталин в страшные первые дни войны внезапно исчез из виду царедворцев, не показывался на люди, а, показавшись, преобразился: собран, стремителен, другой взгляд, даже манера говорить, которую в деталях знали все в державе, другая? Незримые технологи скрытно от глаз людских окружили вождя и слепили его образ в соответствии с новыми нуждами.

Жрецы не любят фараонов. Иной подымется высоко, посягнёт на священную власть жреца, и его карает необоримое возмездие, ибо ни один видимый правитель земли не имеет власти. Он лишь инструмент в руках тех, кто, владея тайными древними знаниями и технологиями, в действительности управляет миром.

Царёк, взошедший на трон вослед за Иосифом, пинал и порочил великого предшественника. Из страха перед ним? Из жажды оставить по себе память? А слетел с политического Олимпа, едва посчитал себя вправе указывать жрецам, даже в окружении заморского коллеги. Чуть не развязанная война могла поставить крест на цивилизации, но не остудила буйную головушку властителя, даже пуще разгорячила кровь, обильно разжижаемую горячительными напитками. Итог известен из учебников. Скоротечный пленум, позорная по форме отставка и полное политическое небытие. Пройдет немного времени, и политическая драма повторится как фарс. Новый вождь, вылепленный технологами дня новейшего, упивающийся своим ложным красноречием и завораживающий речами всю страну, скоро последует за царьком-кукурузником, утратив чувство реальности, замахиваясь на жрецов. Нет прощения подобным выходкам, даже совершённым в состоянии аффекта. Немедленный «слив» царствующей персоны в сточные воды политического забвения не самая суровая кара за подрыв иерархии.

Но это впереди. А пока Генеральный на месте и вполне популярен. На всех уровнях партийной вертикали к нему прислушивались и, так или иначе, вторили. Одни – с сомнением, другие – с осуждением, были и те, кто уходил в глухую оппозицию к лидеру, но большинство всё же – с одобрением, большим ли, меньшим ли, деланным или искренним, но с одобрением. И на волне всеобщей поддержки не ведающих, что творят, людей, авторитет ставропольского Меченого рос, как на дрожжах. Одним из тех, кто с готовностью и «за чистую монету» принимал всё, что несёт с собою зловещая фигура последнего генсека, был функционер взорвавшегося в агонизирующей активности комсомола Дмитрий Локтев. Молодой коммунист «горбачёвского» призыва взлетел на волне всеобщей любви к «героям нашего времени». Ветеран самой бесславной войны в истории Отечества обрел внезапную популярность далеко за пределами родного города. Ничего не смысля в политике, он искренне поверил дядям в галстуках под гладко выбритыми подбородками, уверившим его, что он прирожденный общественный деятель, и за ним пойдет нынешняя молодежь, растерявшая идеалы.

В небольшом офисе фонда, заботливо предоставленном отделом имущества Октябрьского райкома КПСС, красовались флаги ДРА и СССР, фото 20-летних Героев Советского Союза в форме десантников, из динамиков текли песни ансамбля «Каскад», Виктора Цоя или заунывные мелодии братского южного народа. Офис не пустовал. Двери гостеприимно раскрывались для всех, и хотя, на поверку, настоящих «афганцев» среди толпящихся в комнатах фонда, не было и половины, это не смущало ни Локтева, ни круглолицего куратора от обкома, ни членов правления. То, что из правления фонда лишь трое служили в ДРА, а четверо даже не имели отношения к армии, также никого не смущало. Дела после памятной объединительной конференции затевались более чем серьёзные, каждый член правления вносил свою лепту в их успешное проведение, и не было сомнений в нужности любого. Фонд учреждал кооперативы, где трудились ветераны и инвалиды Афганистана, на бумаге – около половины штата. Юрисконсульт фонда товарищ Глизер Марк Наумович, между своими просто Марик, тщательно проверял и перепроверял списки и ведомости, следя за соблюдением установленной законом квоты. Так кооперативы освобождались от налогов, принося фантастические барыши фонду и приличные зарплаты кооператорам. Сколько в действительности инвалидов трудится на каждом производственном участке, не знал, пожалуй, никто. Это и неважно! Заработанные деньги направлялись на благие цели: помощь семьям, установку памятников на могилах, попечение сирот, издание журнала «Память», военно-патриотическую работу с подростками города. Никто не мог пожаловаться на Локтева со товарищи, что обойден вниманием или обижен материально. Раз в неделю председатель проводил «летучки», обсуждались текущие дела и перспективные планы. Раз в неделю по направлению фонда принимал психотерапевт. Два раза в неделю – юрист. Раз в неделю собиралась редколлегия журнала «Память». О неприятности с нею пока мало кто в городе знал. Формально оставаясь подразделением фонда, редакция фактически перешла в другие руки, и Дима переживал эту потерю, веря в то, что «Память» удастся вернуть, что не мешало ему подумывать об учреждении нового печатного органа. Свято место пустовать не должно! Ежедневно заседали секции, клубы и кружки по интересам, и чаще всего заседания завершались дружескими посиделками с водкой, гитарой и анашой. Травку покуривали, почти не таясь, кураторы от КПСС и КГБ закрывали глаза на стойкий запах, оба, впрочем, ни разу не принимая участия ни в курении, ни в застолье. Дима Локтев, вхожий в кабинеты власти, был для «братьев-афганцев» авторитетом непререкаемым, хотя ещё за год до создания фонда, когда только возвратившиеся с войны молодые люди стихийно собирались и бузили по площадям и скверам, никто не указал бы на него как на лидера такого масштаба. Но едва восстановившись после армии в институте, где Дима учился на вечернем отделении, он немедленно оказался в центре внимания райкома партии, и началась непонятная для самого Локтева свистопляска вокруг его персоны, завершившаяся приглашением в партком и предложением к молодому коммунисту баллотироваться в состав членов бюро райкома КПСС. На счастливца пал выбор партийных бонз. Вытащив билет удачи, он открывал для себя многие перспективы, какими только дурак не воспользуется хоть как-то. Локтев не был дураком, и, хотя сам не понимал, почему из двоих «афганцев» ВУЗа с партбилетами предложение сделали ему, согласился, даже не поколебавшись для приличия. Потом была установленная процедура, собрания, выступления, мелкие поручения, и тому подобное, благополучно завершившееся пленумом райкома, избранием, навсегда отрывающим его от нормальной учебы и работы, ибо это не только перевод на другую работу, но и в другой социальный ранг. Локтева утвердили в должности председателя фонда, которую он и так занимал. Но теперь это была креатура коммунистов, долженствующая, по замыслу обкома, окончательно подобрать «с улицы» бестолково митингующих дебоширов-ветеранов и направить их огромную взрывчатую энергию в созидательное русло работы с трудными подростками, взаимопомощи и разворачивающейся в стране коммерции. Опьяняющий азарт строительства первых кооперативов и зарабатывания шальных денег кружил голову всякого прикоснувшегося к этой стихии. Были созданы кооператив «Шурави» по ремонту и обслуживанию автомобилей, кооператив «Саланг» по шитью модных курточек, кооператив «Дезинсектор», бравые хлопчики из которого применяли на ветхих квартирах навыки, полученные в завшивевшей южной стране, предприятие общественной организации «Букинист» по скупке и перепродаже книжных редкостей, кооператив «Десант» по обучению боевым искусствам и многое другое. Росло число семей на содержании фонда, число получающих зарплату в нём и его предприятиях и кооперативах, число подписчиков его журнала «Память», число занимающихся в его кружках, клубах и секциях, посещающих его концерты и собрания. Рос и авторитет председателя.

Локтев, стремясь соответствовать духу и букве времени, заговорил по-ставропольски нараспев, вставляя словечки «судьбоносный, консенсус, социализм с человеческим лицом» к месту и не к месту, но главное, всегда с тем неподражаемым апломбом, что отличает функционера высокой трибуны от простого человека. Всего через полтора года Дмитрий Павлович Локтев, с благословения аж московского партийного начальства, зачем-то запросившего на ознакомление его личное дело, был рекомендован в члены бюро горкома партии. Ещё через полгода на пленуме городского комитета его продвинули в кандидаты в члены бюро обкома. Словом, процесс карьерного роста, как говорил его кумир, пошёл. К моменту последнего продвижения фонд Локтева подмял под себя все разрозненные объединения «афганцев» города и области. После памятной конференции пара организаций посопротивлялась и прекратила существование. С авторитетом Локтева тягаться стало практически некому. Но вот беда: всё чаще со страниц газет и журналов стали проглядывать огорчительные для молодого коммуниста пятнышки на светлом облике родной партии и, что самое неприятное, наиболее одиозными персонами становились её лидеры: сам «Горби», его сподвижники Шеварнадзе и Яковлев, возник чудовищный Ельцин, чьи скандальные выходки затмевали разум моментально и надолго. В парторганизациях пошли разброд и шатания, и дрогнуло сердце молодого партработника и ветерана войны. Остро переживал Локтев показавшийся ему бесславным, политически и военно неподготовленным спешный вывод советских войск из Афганистана, куда, к своим однополчанам все годы он рвался хоть на день.

Внутренние перемены в руководителе отметил врач-психотерапевт и вызвал председателя к себе вечером приёмного дня. Заранее попросил не назначать никаких дел на поздние часы суток, оставив всё время для беседы с ним. Владислав Янович Беллерман, высококлассный специалист, профессор и просто «душка» за три года сотрудничества с фондом стольким помог – кого из пьянства вытащил, кого из петли, кого с иглы снял, – не счесть! Поможет и здесь, чай, не смертельна угроза, а так, вялость чувств. И хотя посещать медучреждения Локтев не любил, а приём профессор вёл в клинике на Берёзовой, он согласился посвятить вечер «душеспасительной» беседе. В кабинет, обставленный, в качестве спонсорской помощи, на средства фонда, Локтев вошёл без стука, по-председательски. Привычка руководить даётся легко, утратить её сложно. Именно с этого начал разговор Владислав Янович, мягко поздоровавшись с председателем за руку.

– Присаживайтесь, дорогой мой, и расслабьтесь. Без чинов и регалий. Условимся, мы играем наоборот. Я понятно говорю?

– Не очень, – мотнул головой Локтев, усаживаясь в мягкое кресло. Глаз машинально отметил неприятную царапину на коричневой кожаной обивке. Неделю назад её не было. Профессор перехватил этот скользнувший по имуществу взгляд хозяина:

– Э-э, нет, Дмитрий Павлович, так не пойдет! Не надо инвентарных проверок! Вы на приёме у врача, на беседе у товарища. Если эти стены давят на вас осознанием своей, так сказать, ответственности, перенесём встречу в другое место. Но боюсь, организовать её нам вторично будет весьма затруднительно. Не так ли?

– Ладно, доктор. Валяйте.

– Экий вы, – усмехнулся Беллерман и повернулся спиной к Локтеву, что-то доставая из шкафчика. Дима отметил, что нынче Владислав Янович меньше сутулится, чем обычно. И это наблюдение отвлекло его от мыслей о царапине на кресле. Доктор словно уловил это и, резко развернувшись к нему с номером «Огонька» в руках, молвил:

– Нынче как-то хорошо дышится. Весна, наконец-то, по-настоящему. Вы согласны, что сегодня стало значительно легче, чем вчера?

Вместо ответа Дима, кивнув на журнал, поинтересовался:

– Зачем это вам? У нас политинформация?

Беллерман улыбнулся, обнажив крепкие ровные зубы:

– Нет. Но, кажется, именно здесь причина ваших хворей.

Дима недовольно хмыкнул и уставился на свои ногти. Беллерман продолжил, слегка надавив на слово «проблемы»:

– Проблема в том, во что мы верим, а что считаем полезным. Какая польза от бытия Божия? Да никакой, разве для попов прибыток. Но миллиарды людей верят. С другой стороны, верить ли в доллар или немецкую марку. В какой-то степени, это важно для биржевого игрока. Но пользоваться тем и другим как системой ценностей в нашем меркантильном мире вполне возможно. Я понятно говорю?

– В общих чертах, да, – кряхтя, ответствовал Локтев, не отрывая глаз от своих ногтей. – Только к чему это?

– Перейдем к делу. Не стану подробно расспрашивать, Дима, о ваших проблемах. Вы сами расскажете, что сочтёте нужным. Изложу то, что сам вижу и думаю. А вы поправите, если что не так. Согласны?

– Договорились, – задумчиво произнес председатель, переводя заинтересованный взгляд на доктора. Тот, пряча глаза в журнале, который зачем-то раскрыл перед собою и листал, точно разыскивал нечто очень важное для себя, скороговоркой продолжил:

– Ваша блистательная карьера, Дима, вовсе не дело случая. Конечно, и ваши таланты сыграли не последнюю роль. Ведь всякий подарок можно благополучно промотать. Вы этого не сделали. Данное вам вы рачительно сберегли и приумножили. Честь вам и хвала. Не зря ставили на вас… в своё время.

Дима недоуменно воздел брови, но переспрашивать не стал. Ему показалось, что Беллерман знает о нём гораздо больше, чем ему положено по его должности и роду занятий, но не испытал ни малейшего испуга, даже наоборот, некоторое облегчение. Продолжение разговора интересовало, он ждал, что дальше скажет этот холёный человек в тонких очках, из-за которых его лицо имеет всегда такое непроницаемое выражение. Партийные игры приучили Локтева не слышать текст, а вслушиваться в то, что между строчек: там настоящее, важное, отчего зачастую не только карьера, но и жизнь зависит. Интонация, выражение глаз, характерные словечки и обороты, паузы между словами и фразами, жесты, предметы в руках, улыбки и рукопожатия, многозначительные намёки и цитаты, заставляющие мозг работать с удвоенной силой, расшифровывая скрытое от непосвящённых послание – вот, что важно, имеет смысл, остальное – так, шелуха, словесное прикрытие. Здесь главное было в пяти последних словах…

– Вас слегка напрягает последняя фраза. Не напрягайтесь. Лучше выслушайте без сердца. – Беллерман переложил журнал из одной руки в другую, с полминуты разглядывал картинку на обложке, потом криво усмехнулся и вперил в Диму острый, как шило, взгляд сквозь свои непрозрачные очки. – Вы ведь сомневаетесь. В верности генеральной линии партии, в искренности партийного лидера, в полезности идущих в стране процессов. Не так ли? – Локтев утвердительно кивнул.

Доктор по-своему расценил его молчание:

– Боитесь признаться вслух. Как же, молодой коммунист, можно сказать, подрастающий партийный вождь. Одно неверное слово, и – никакой карьеры! Не бойтесь. Очень скоро о своей принадлежности к нашей партии нужно будет говорить шёпотом и с оглядкой. Сейчас, к счастью, пока не время. И потом, Дима, мы же не на ковре в кабинете первого секретаря. Здесь не бюро горкома. Я понятно говорю?

– Чего вы от меня хотите? – выдавил из себя Локтев, вскипая.

– Я хочу, чтобы вы, Дмитрий Павлович, честно ответили себе на два вопроса. Первый. Не всё ли вам равно, в какие ритуальные побрякушки играть, если результатом становится достижение поставленных целей? Поясню. Сколько учёных в средние века повторяли пустые фразы о Боге перед собранием тупоголовых в рясах, а позже излагали вещи, напрочь опровергающие само бытие Божие! Иных подвергали процедурам типа отречения, как Галилея, других… в общем, по всякому было. Но никому из великих умов не пришло в голову воспротивиться установленному порядку, посягнуть на власть духовенства, хотя бы слегка. Красивая сказочка о том, что Галилей якобы пробормотал после своего отречения «и всё-таки она вертится», не соответствует действительности. Зачем бы ему? Он, в то время старый человек, жил по законам и правилам своего времени, и, если уж говорили ему, мол, надо отречься, шёл и отрекался. Ритуальные танцы, как я это называю. А сколько нынешних светлых умов блистательно исполняют роль, прибегая к помощи этого проверенного веками средства! Ну, скажите мне, пострадало ли творчество, скажем, Шостаковича от того, что он регулярно с трибун отчитывался и каялся? И заметьте, Дима, делал он это во имя личного, я подчеркиваю, – лич-но-го достижения конкретно поставленных целей и решения своих абсолютно частных задач! И никакого вранья себе! Люди знают, на что и ради чего идут. И плевать им с высокой колокольни, простите за вульгарные словечки, на текущую конъюнктуру и тому подобное. Надо будет, поговорим о таинстве Святой Троицы и её значении в подъёме урожайности зерновых в сложные периоды истории Святаго Отечества. Надо будет, обсудим, как на современном этапе развиваются марксистско-ленинские принципы в деле освоения целинных и залежных земель. И то и другое – ритуальные танцы, смысл слов не важен ни оратору, ни слушателю. И вопрос, дорогой мой: не всё ли равно?

Локтева в жар бросило. На миг показалось, что происходящее – бесовская игра, злая проверка, устроенная ему с привлечением хитрюги доктора чинушами из бюро горкома. Да, действительно в партии разброд и шатание. После партконференции КПСС превратилась в дискуссионный клуб. Молодой коммунист, прошедший войну и понимающий, что такое единоначалие в критический период, не мог выработать чёткой позиции ни по одному вопросу. Ведь понимание того, что война идёт и по эту сторону баррикад, просто так не приходит. Чувство ярости овладело Локтевым. Он глядел перед собой и видел провокатора. Ударишь по физиономии – упекут в психушку, согласишься – донесёт, перечеркнув дальнейшую карьеру, возразишь – напишет резюме: Локтев обычный недоумок, раз верит во всю галиматью, произносимую с высоких трибун, и ни черта не смыслит. А если всё, что говорит Беллерман, правда?

– Простите, доктор. А вы-то коммунист? – нашёлся Локтев, и увидел, как поползли в улыбке губы Беллермана, запрыгали искорки в очках, вздрогнули брови, и сам он, слегка откидываясь назад, задрожал в беззвучном смехе. – Я не понял, я сказал что-то смешное?

– Нет, нет, любезный! Увольте, ничего смешного. Просто я прочёл в ваших глазах за пару секунд такую бурю чувств! Нельзя так переключаться, дорогой мой, нельзя. Что называется, полегче на поворотах. Вы ведь решили, что я провокатор из КГБ, партийного контроля или чёрт-те откуда, правда?

– Признаться, подумал, – согласился Локтев, продолжая неприязненно вглядываться в профессора. А мысли уже неслись в другом направлении: «В самом деле, с чего бы мне! Он ничего такого не говорит. Читали, слышали много раз. Все эти разоблачения Сталина, вся эта чернуха с порнухой, вся эта грязь, перестройка с перестрелкой, эти вонючие азиаты с порхатыми прибалтами кому хошь башку кругом пустят. А он доктор. Если уж лечит мозги, так лечит. Он же не виноват, что сыр-бор возник из-за кучки карьеристов, внедрившихся в партийные ряды и разваливающих партию изнутри… Стоп! А сам-то я кто? Я-то зачем в партию полез, когда предложили?.. Ну, как зачем! Предложили – и полез. Я молодой, энергичный, пороху понюхал, кое-что понимаю о жизни, могу других поучить. Такие, как я, нужны. Сейчас перестройка, гласность, обновление рядов… Тьфу, пропасть! Самому-то не противно? Как с трибуны поливаю. Коли стал про себя думать такими словами, значит, совсем дело дрянь… Так, ладно! Попробуем иначе. Чем я недоволен? Я делаю что-то не по совести? Не работаю ради таких же пацанов, как я, ради их матерей, жён, детишек? Чтоб им лучше жилось! Разве что-то делаю не по закону? И потом, что такое закон? Разве не мы, молодые люди, которым завтра жить, кому детей растить, должны улучшать неработающие ветхие законы? Вот-вот! И чтоб иметь такую возможность – улучшать законы, работать для людей, – ради всего этого я и пошёл в КПСС! Верно. Но вот вопрос: понятно – возможность, но кто дал мне на это право?.. Так-так! Один момент! А кто ставит вопрос? При чём тут право?! Я сам и есть право! Если не я, то кто? Каждый норовит отсидеться в стороне – мол, моя хата с краю, без меня всё сделается. Вот и живем по-скотски. На прилавках голяк, очереди, бюрократия, дороги разбитые, сервис – Европе в глаза стыдно смотреть, за то ракеты под каждой задницей… А я не отсиживаюсь, я работаю. Я активный и принципиальный. На таких, как я, вся перестройка держится. Ведь Горбачёв всё это придумал, чтоб дать дорогу молодёжи, расшевелить поганое болото. Не мне бухтеть! Всё правильно! И неча тут про право, возможность, закон, совесть! Буду делать, как считаю нужным, и всё тут! Зарабатывать деньги, двигать своих людей всюду, где можно, громить замшелых мастодонтов. Засиделись на тёплых местечках, дело тормозят, мыслят по-старинке, толкая страну в яму, сами того не понимая, мать их!.. Во, размитинговался, придурок!»

Очевидно, внутренний диалог раздвоившегося на собеседников человека промелькнул на лице председателя, поскольку Беллерман внимательно разглядывал его, молча, не прерывая. Их беседа уткнулась в ватную паузу несущихся осколками в воспаленном мозгу Дмитрия мыслей, а доктор спокойно изучал его, слегка прищурившись в полуулыбке. И только когда Локтев вздрогнул, отгоняя назойливый рой мыслей и снова включаясь в беседу, Беллерман быстро обозначил присутствие, тем самым не давая собеседнику обратить внимание на то, что его мимолетное отключение было замечено и оценено. Владислав Янович прекрасно знал, что, как правило, не стоит давать понять своему собеседнику, что в нём «копаются». Когда люди уходят в себя, им обычно кажется, что они «там» одни. На деле, опытный наблюдатель легко читает ушедшего в свои мысли человека, поскольку, уходя в себя, люди «неплотно прикрывают двери». Обнаруживая «слежку», либо конфузятся, либо озлобляются, либо замыкаются напрочь, словом, делают всё, чтобы дальнейший контакт стал невозможен. Причем непроизвольно, даже если наблюдающий друг, близкий, жена, врач, личный психоаналитик или духовник. Душа человеческая – как улитка. Пугливо прячет усики в панцирь, едва заподозрит нечто выходящее за рамки привычного, даже если оно не таит в себе никакой опасности. Беллерман протянул журнал и произнёс:

– Это всё чепуха. Я про то, что там написано. «Огонёк» – орган партийный, и не просто партийный, а представляющий интересы группы в партруководстве, ведущей страну путём серьёзных преобразований. К тому, что пишут в этом журнале, отнеситесь как к провокации. Есть такой метод лечения. Он так и называется. У больного, страдающего навязчивой фобией, провоцируется её появление. Но строго контролируется и, кроме того, источник фобии слегка препарирован, из него устранена реально угрожающая компонента. Путём цепочки несложных манипуляций угроза обращается в фарс. Пациент смеётся над тем, чего раньше боялся. Это просто. Вся эта команда занимается тем же – провоцирует, только не одного пациента, а целое больное общество. Не могу назвать это идеальным путём к выздоровлению, но это весьма эффективно, а главное, быстро.

– Странно говорите. По-вашему, получается, что во главе страны стоят этакие монстры в белых халатах, которые…

– Что же, я тоже монстр в белом халате?

– Вы ж не лечите целую страну.

– Резонно. Но позвольте полюбопытствовать, любезный Дмитрий Павлович, а какая разница? Вопрос, так сказать, чисто количественный. Я работал главврачом клиники в две тысячи душ. Заметьте: больных душ. И отвечал за то, каким будет их путь к выздоровлению?

– И удалось вылечить хоть относительное большинство? – сказал – и сам не обратил внимания на то, что сказал, Локтев. Владислав же Янович обратил – бросил быстрый взгляд, но оставил вопрос без ответа:

– Мы понимаем: болезней нет, есть остановки в развитии. Если это справедливо для отдельного человека, то и для общества в целом. Ваша беда в том же. Вы устали от навалившихся в последнее время перемен и связанных с ними вопросов и решили остановиться, и, как только произошла остановка, начались внутренние проблемы, которые иной невежда в белом халате может счесть, пожалуй, и за болезнь. Вы же не хотите, чтобы такое произошло?

– Не понимаю вас, – жёстко отозвался Локтев, а у самого по спине поползли мурашки. Ещё не до конца прояснив смысл слов доктора, он почувствовал таящуюся в них угрозу – то ли для себя лично, то ли для своего дела. «Дело… Дело… А что есть моё дело? Зарабатывание денег? Строительство пирамиды власти, на вершине которой я сам? Ради чего несколько лет назад всё это началось? Ну, работает эта система. Уже не может ни остановиться, ни даже рухнуть. Пожалуй, не может. Слишком прочно всё спаяно и закручено. Есть горизонтальные связи, вертикальные, обратные. Механизм из сотен людей работает, как часы. Давно запущен, и остановить его нельзя. А зачем? Какова цель бесконечного коловращения? Тоже мне, вечный двигатель!»

– Так-так-так, дорогой мой! – словно издалека донёсся до Локтева голос. Он очнулся и увидел, что доктор, стоя в дальнем углу, пристально разглядывает его со странным выражением лица. – А вы всё-таки переутомились. Пройти Афган и так переживать мелочи жизни типа перестройки! Настоятельно рекомендую взять недельку-другую отпуска и – в пансионат. Небольшой курс укрепления нервной системы, аутотренинг, психокоррекция. И всё такое… Абсолютно ни к чему не обязывающие мероприятия! А то до беды недалеко.

– До какой беды? – прошелестел Локтев, чувствуя, что вдруг начинает кружиться голова.

– Нельзя так над собой издеваться. Когда вы в последний раз по-настоящему отдыхали?

– Не помню.

– Вот и всё! Без разговоров! В пансионат немедленно. Он хоть и называется клиникой, но на самом деле настоящий пансионат. Я вам подготовлю местечко, и в марте…

– Не могу. Пленум! В апреле тоже не получится. Там пойдут встречи с ветеранами, спартакиада, другие дела. Давайте позже.

– Ну что же мы? Будем полгода тянуть? Потом только в августе возможность будет. В середине.

– Это тоже плохо. В подшефной школе будет работать комиссия из гороно. Базовый проект! Надо показать верность методики. Мы второй год обкатываем её на этой школе, и…

– Послушайте, Дмитрий Павлович! Вы что, один во всём фонде? Что, нет ответственного за работу с подростками? Нет куратора школы? Есть Лисицын, Галушкина, Чукина, Кийко, наконец. Есть правление, замы. Хватит, и не спорьте, любое дело не стоит того, чтоб на него последнее здоровье класть. Впереди ждут дела много большие…

– Нельзя ли в начале сентября?

– Вот, что, любезный. Мне кажется, в середине августа никакой проверки из гороно не будет.

– Как это? Учебный год на носу! Как раз единственное время, чтобы придти и посмотреть.

– Поверьте старому прожжённому волку. Не будет. У меня чутье, считайте, интуиция. Что-то точно произойдет. Смело оставляйте хозяйство на помощников, и милости просим ко мне. Вот так-то! И никаких возражений. А то и впрямь будут затруднения. Я-то вас хорошо знаю. А кто не знает, ещё усомнится, что вы здоровы. Я понятно говорю?

– Кажется, да, – мрачно ответил Локтев и снова углубился в свои мысли. Странно, пришёл на беседу с Беллерманом – и никак не может на ней, как раз, и сосредоточиться.

– Вот и славненько, – заключил Владислав Янович и потянулся так, что звонко хрустнули суставы в локтях. – Теперь вот, о чём, … – он неспешно поискал что-то в стопке на столе. Взгляд его, и без того закрытый для наблюдателя, ушёл глубоко вовнутрь. У этого человека будто не было глаз! – Вот, нашёл, – сообщил Беллерман. – Знаете ли вы этого человека? – доктор протянул листок с фото в правом верхнем углу и исписанный мелким убористым почерком, ровным, значительно более понятным, чем у большинства врачей.