Текст книги "Страшные любовные истории"

Русская борзая

Я пишу это на листе бумаги, прижатом карманным будильником с двойной крышкой, где устроено отделение для нюхательного табака. Стучит все еще живое сердце какого-то давно похороненного кармана. Мой прадед по отцу, доктор Стеван Михаилович, отмерял этими часами последние годы своей жизни. Обстоятельства, при которых он, разведенный муж и судья в отставке, умер в 1922 году в Сомборе, были странными. Настолько странными, что ни мои бабки (его дочери), ни Лалошевичи (сомборские друзья нашей семьи) ни разу не упомянули о том, что дед похоронен на местном кладбище, в послеполуденной тени часовни. Когда я случайно узнал об этом и понял, что, сам того не зная, много раз вместе с женой и детьми проходил мимо места, где он лежит, то решил во всем разобраться.

Вот что я узнал.

Во времена доктора Стевана Михаиловича в Сомборе все еще торговали контрабандными драгоценностями, девушки продавали свои косы, и в городе были парикмахеры, которые делали щетки из человеческого волоса, и, кстати, мой прадед покупал их, выбирая те, что пожестче, из бород и усов, и разных цветов – черные, рыжие, желтые и белые. По утрам он разглаживал щеткой из чужих волос свою волнистую шевелюру и говорил в зеркало самому себе, довольно улыбаясь:

– Берегись человека, который зевает у тебя во сне! Пока он не появился, ты в безопасности!

Рассказывали, что он любил свое лицо, носил раздвоенную бородку и усы, отчего казалось, что к нему под нос уселась седая ласточка. Он был бледным, с впалыми висками, и именно ими он всегда смотрел при свете свечей. Женщины его любили с опозданием, чаще всего тогда, когда он к ним уже охладевал. Он считался явлением исключительным, а его руки были вылеплены с таким совершенством, что это можно было заметить даже по перчаткам, переброшенным через его трость. Прекрасными пальцами он летал по клавишам, одновременно играя с моей прабабушкой в шахматы, стоявшие на рояле. Ел он ложками из оленьего рога, любил выпускать дым себе в карман и каждый день в полдень поджидать в кофейне тот момент, когда останавливается время, потому что оно иногда любит остановиться именно в полдень и именно в кофейне. А позже, когда заведение начинало заполняться народом, он отправлялся домой покормить и вывести на прогулку свою охотничью собаку. Иногда он становился перед ней посреди своей большой комнаты, где один угол был глухим, а три других обладали эхом, и чувствовал, как становится старше героев книг, стоявших на полках. Он любил собак, но не охотился с ними и не держал их, пока был во втором браке, то есть в браке с моей прабабушкой. В один прекрасный день она вытащила из шкафов все белье, тихонько напевая, перестирала его и перегладила, вызвала мастера починить все замки и оконные запоры, распорядилась почистить все серебро и все прадедовы сапоги и туфли, сменила чехлы на всех креслах и обшила на них все кромки фарфоровыми пуговками, переменила постельное белье, сварила мужу суп из поросенка с лимоном, поцеловала его, как обычно, когда он уходил в суд, и покинула его. Переселилась вместе с детьми к своей матери. Оставшись один, прадед тут же изо рта полил цветы вином и купил себе молодую сучку, русскую борзую из украинского выводка, привезенного сюда эмигрантами. Собака могла скрестить уши, морда у нее была вытянутой и острой, как кукурузный початок, а хвост она носила между задними лапами, он был огромным, у основания толщиной с руку, и служил ей воздушным рулем. Еще когда она была щенком и питалась молоком и рыбой (ее мать вскормили грудью украинские крестьянки), прадед достал одну книгу, петроградское издание, о содержании борзых собак и прочитал в ней краткое изложение истории этой породы. Русская борзая, происходящая, так же как и остальные разновидности борзых, от абиссинского волка, впервые упоминается в достоверных источниках в XVII веке. Свое начало она берет от двух известных выводков – перчинского и воронцовского, используется для охоты, причем именно верховой, потому что способна достигать скорости около восьмидесяти километров в час и может схватить на бегу зайца. Из-за такой стремительности и необыкновенной подвижности она и получила свое название «борзая», что значит быстрая, а используют ее при охоте на антилоп, серн и других быстроногих животных. В имениях русских дворян существовал обычай всегда держать ровно шестьдесят четыре особи этой породы, от излишка избавлялись, а нехватка незамедлительно восполнялась, причем следующим необычным образом – недостающих животных просили в подарок у кого-нибудь, кто их держал. Дело в том, что русские борзые не продаются. Продать или купить такую собаку считается настоящим позором. Единственный способ завести ее – получить в подарок. Борзые кровожадны и, в отличие от других пород, могут растерзать щенка. У них сильные и длинные челюсти, притом верхняя гораздо «старше», так что борзая ест, засунув морду между передними лапами, и пищу держит не на языке, а на нёбе. Зубами она может перемолоть в порошок кость и умеет, не отравившись, высосать у человека кровь из ранки от змеиного укуса. Говорят, что борзая иногда может окаменеть (превратиться в камень) и такой камень остается похожим на нее, по нему можно предсказывать ветер или другие изменения погоды. Борзая не поддается дрессировке, она не верна своему хозяину, но ее можно приучить к особой охоте на волка. Этот очень сложный вид охоты известен издавна. Для нее нужно взять на одну сворку трех борзых – двух кобелей и одну суку, причем все они должны быть одинакового окраса, то есть белые или пятнистые, как телята, с переливами от желтовато-зеленоватого сернистого до желтого цвета. У борзой острая, как у курицы, грудь, и шерсть с ее груди перед охотой сбривают, чтобы она не мешала бежать. У кобелей взгляд немного закровавленный, а у сучек белки глаз чистые, белые. Каждая тройка, как только их спускают, устремляется за одним зверем, и по цвету преследующих собак легко определить, сколько волков они гонят. При такой охоте в загоне участвует всегда столько же цветов, сколько и зверей, потому что отдельные тройки друг с другом не смешиваются. Русская борзая не может сторожить дом, она почти немая, а если залает, ее убивают, потому что голос у нее такой звучный, что распугивает все живое на расстоянии ружейного выстрела. В беге она может повернуть так резко, что иногда ломает плечевую кость. Если из логова подняли волчицу, то первой за ней мчится сука. На волка же нападают и загоняют его кобели. Сначала они отрезают его от стаи. Волк заранее знает, что ему от них не оторваться, потому что борзая умеет делать круги вокруг волка, который бежит только по прямой. В этой неравной борьбе борзые быстро приближаются к волку, чувствующему страх и собственное бессилие, берут его в клещи и с двух сторон вцепляются в него, каждый в то место за ушами, за которое хватает своих щенков волчица, когда переносит их с места на место. Но кобели не грызут волка, и ему не больно, напротив, его охватывают приятные воспоминания о днях детства, и они без труда валят его на землю и держат так, пока не приблизится сука, которая до этого выжидала, пока они сделают свою часть работы. У борзых сука не только умнее кобеля, но и сообразительнее человека. Она быстрее всех, кто ее окружает, превращает настоящее в будущее, и это очевидно. В мгновение ока она вцепляется волку в глотку, но тоже не загрызает его сразу, а ждет охотника. Вот тут-то и наступает решающий момент. Охотник оценивает добычу. Если это обычный экземпляр и у него «сквозь тень проникает лунный свет», охотник дает суке знак, и она перегрызает волку горло. Однако, если оказывается, что волк обладает исключительным сложением и особой породистостью и может «своей тенью опрокинуть стакан», охотник связывает его и доставляет домой живьем, чтобы молодые борзые упражнялись на нем в приемах своей будущей жизни охотничьих гончих собак…

Вот такой щенок – сучка породы русской борзой – и оказался однажды в доме доктора Михаиловича вскоре после того, как он разом снял оба обручальных кольца, которые до этого носил на одном пальце. Прадед завернул карманный будильник в теплую зимнюю рубашку и положил щенка возле свертка. Она принимала тиканье часов за биение сердца своей матери и не волновалась, что ее отделили от выводка. Каждое утро она будила прадеда, и он сквозь дым первой сигары смотрел, как она обнюхивает его с закрытой пастью, а через шерсть видно, как внутри, между челюстями, работает ее язык, ведь борзые нюхают не только носом, но и языком. Другие собаки ее не любили и старались держаться подальше, а доктор Михаилович повторял поговорку «Ни собака, ни борзая», поняв теперь, что обычные собаки и борзые – это совершенно разные животные. Тело у его суки было гораздо жарче, чем у других собак, и на месте, где она спала – а ночевала она на снегу, – даже зимой прорастала трава. Считалось, что эта собака может вылечить от радикулита, если лежит в кресле за спиной у больного. У нее очень высокий прыжок, и она, как говорят русские, может подпрыгнуть до, а приземлиться после захода солнца. По ее глазам и по шерсти можно было предсказать, как будет меняться погода, а доктор Михаилович иногда в шутку говорил, что у его борзой сучки самые красивые кружевные панталоны во всем Сомборе.

– Посмотрите, она может плакать в пасть самой себе! – любил повторять он своим друзьям, демонстрируя огромную пасть своей собаки. Ходить с ней на охоту он не мог никогда, потому что тогда, в двадцатые годы нашего века, охота с русскими борзыми была в Югославии запрещена, причем этот запрет остается в силе и по сей день. Причина проста – во всей Центральной Европе нет ни одного зверя, который был бы быстрее русской борзой. И ружье оказывается просто ненужным – достаточно спустить борзую, и она принесет вам все, за чем погналась…

* * *

Когда собака прадеда выросла и у нее появились вторые, постоянные, зубы, которыми она с наслаждением смолола в порошок и съела последние из оставшихся молочных зубов, с доктором Михаиловичем попытался связаться Эуген Дожа. Раньше доктор Михаилович никогда ничего о нем не слышал. Но как-то раз ему прислали в подарок трубку, и дед тут же понял, что это предложение контрабандной сделки. Не сказав ни единого слова, он вернул подарок назад и остался глух к предложению. Но все-таки его мучило любопытство, третье ухо было настороже, и доктор Михаилович испугался того, на что готов был решиться. Он понял, что нужно уехать и таким образом избавиться от искушения. Нанял фиакр, к которому в тот же вечер на дышло привязали фонарь, глаза его впервые в жизни увлажнились, и он встретил и остановил у моста через Тиссу «Восточный экспресс». В обитом бархатом кресле, от которого пахло дымом «гаваны» и дамской пудрой, он добрался до Пешта. Уверенный в том, что опасность миновала, он расположился в одной из кондитерских в Буде и, разглядывая фасад церкви Короля Матиуша, наслаждался пирожными, как вдруг из-за столика в глубине зала поднялся и подошел к нему господин с редкими зубами, за которыми, когда он говорил, взбухал, как тесто, язык. Под воротником вместо галстука господин носил элегантно завязанный кнут, на высоких каблуках башмаков – два платка красного цвета, чтобы в гололед не скользить на лестницах, а в петлю кожаной жилетки у него была воткнута трубка. По ней мой прадед и узнал Эугена Дожу. Тот приехал из Сомбора раньше, чем доктор Михаилович, и теперь оценивал его взглядом несмеющихся глаз, потому что была пятница, а кто по пятницам смеется, в воскресенье будет плакать. Он сказал прадеду, что давно уже ждет его, и попросил разрешения кое-что ему показать. Доктор Михаилович в этот момент ощутил в себе медлительность, невероятную медлительность. Дожа раскурил трубку, несколько раз затянулся, потом погасил ее, откинул крышечку на ней, и внутри стал виден бриллиант, лежащий, словно в печке, среди пепла от сгоревшего табака. Доктор Михаилович осторожно вынул его и, встав перед зеркалом, поднес к уху. С первого взгляда он понял, что камень настоящий.

– Этот, что вы держите сейчас, до сих пор сменил три русские семьи, – сказал господин Эуген Дожа. – Он из Африки. Говорят, что, если надеть его на палец, он лечит ревматизм. В нем можно увидеть, когда ждать ветра и изменений погоды, а змеи, почуяв его, уползают. Настоящий ли камень, легко можете проверить и сами. Положите его на язык, и вкус у вас во рту изменится.

Прадед положил камень в рот, и вкус орехового пирожного пропал. Учитывая достоинства камня, цена оказалась поразительно низкой, и доктор Михаилович заколебался.

– Пока зубы есть, будет и хлеб, – сказал Дожа, словно прочитав его мысли, и доктор Михаилович увидел его глаза, которые, подобно зеркалу, меняли свой цвет в зависимости от глаз собеседника. Сейчас они были голубыми, и прадед решился. Он вернулся в Сомбор и стал собирать деньги. Из-за этого, только из-за этого в семье предполагали, что в те последние годы в жизни доктора Михаиловича должна была существовать какая-то женщина. Женщина, из-за которой он разом снял оба своих обручальных кольца и теперь их продал.

Как раз в то время доктор Михаилович начал находить на своих щетках седые волоски, ему казалось, что он стал глухим, что он как по пустыне идет по миру в поисках звука, а однажды утром, когда он, по обыкновению, глянул в окно на башенные часы, то не увидел привычной картины – башни на площади не было, и лишь проложенные дорожки огибали то место, где она должна была стоять. Правда, часы, кажется, все еще были на месте, они пробили девять. Доктор Михаилович с карандашом в руке подошел к окну и перерисовал то, что видел, на оконное стекло. Это был последний след, оставленный его рукой. То стекло в раме потом еще долго стояло в его комнате, потому что на следующий день в окно вернулась и башня, и весь привычный вид. Я не знаю, как прадед раздобыл огромную сумму, необходимую для покупки камня. Он читал тогда книгу о квасцах и солях, мечтал, как выковывал бы стекло, и видел во сне, как сверкающий камень останавливает ему кровь. Измерив свою суку, он увидел, что и у нее необыкновенные размеры: 72 сантиметра в высоту, 72 сантиметра в длину и еще 72 сантиметра составлял объем ее грудной клетки. Это был какой-то пифагоров квадрат, из которого нет выхода… Как бы то ни было, прадед завязал узлом внутренности всех своих карманов, разорвал и без того слабые связи с семьей и купил камень. Позже, придя в себя, он снова с удовольствием покручивал усы, про которые в Сомборе говорили: «Такие густые, что вставь в них расческу, она не упадет», и бормотал свою любимую присказку:

– Надень на каждого дурака белую шапку, сразу покажется, что все вокруг снегом засыпано!

Но так продолжалось всего неделю. Потому что через неделю Дожа послал ему в подарок новую трубку. Это означало, что у него есть и второй бриллиант, парный. Доктор Михаилович испугался еще больше, чем в первый раз. Цвела верба, он вышел прогуляться по парку, но ему казалось, что у всех прохожих светится язык. Не возвращаясь домой, он сел в первый же поезд на Загреб, оттуда не мешкая дальше, в Вену, оправдываясь перед собой, что просто хочет навестить Стеичей – семью своей первой, покойной, жены. В Вене тем же вечером он увидел в витрине одного из ресторанчиков на Греческой улице гнома, который зашивал собственную бороду золотой иглой с вдернутой в нее красной нитью. Это означало, что здесь подают свежее молодое вино, и прадед вошел. За первым же столом он увидел Дожу. Дожа, словно давно поджидая его здесь, приветствовал прадеда безо всякого удивления и предложил сесть рядом. Вынул изо рта трубку, загасил и, не говоря ни слова, протянул доктору Михаиловичу. Прадед откинул крышечку и нашел внутри другой бриллиант, с таким же красноватым блеском, как и первый, скорее всего из одного с ним месторождения, из того же подземного гнезда. – Если этот и тот, который у вас уже есть, поместить под уши, – сказал ему Дожа, – то тот, кто их носит, приобретет более острое зрение. Держа этот камень на языке, никогда не опьянеешь, сколько ни выпей. Проверить, настоящий ли он, не трудно. Протяните руку, а другой рукой выпустите его над ладонью. Если успеете отдернуть ее до того, как он в нее упадет, значит, фальшивый!..

Прадед сидел окаменев, не говоря ни слова, он отменил заказ на ужин, вернул неоткупоренную бутылку вина и про себя решил, что купит и второй камень. В этот момент Дожа сделал такое движение, словно хотел раскурить трубку, но вместо этого вытряхнул из нее пепел и снова протянул доктору Михаиловичу. Тот сразу понял, что именно найдет на дне трубки, и испугался так, что у него в карманах зазвенела мелочь. Он вдруг в мельчайших подробностях увидел лицо Дожи – например, то, что он бреет кончик носа и что веки у него, как у верблюда, двойные и при этом нижние прозрачны, – увидел и то, что в сжатом кулаке Дожа украдкой держит составленными мизинец и большой палец. Тут Дожа внезапно раскрыл кулак, словно он у него растрескался, и вытряхнул из трубки на ладонь третий камень. Он сверкал белым светом, и продавец сказал про него, что иногда он бывает настолько горячим, что может среди зимы оживить растение под землей. Дожа положил камень рядом с предыдущим и спросил доктора Михаиловича, неожиданно перейдя на «ты»:

– Знаешь, какая между ними разница?

– Знаю, – признался доктор Михаилович и почувствовал, что под столом его каблуки отбивают дробь. – Один мужской, а другой женский. Ты их продаешь?

– Мужской продаю, женский – нет, – ответил Дожа и усмехнулся редкими зубами, за которыми, как тесто, взбух язык.

– Что ты сделаешь с женским камнем, Дожа? – спросил его доктор Михаилович.

– Само его имя говорит об этом, – ответил Дожа, – я уже в годах, смотри – все лицо затянуло сеткой… женщины по своей воле меня больше не хотят…

И они расстались. Доктор Михаилович вернулся в Сомбор, начал худеть и страшно много курить. Во сне ему являлся человек, который зевает. Ямка над верхней губой у него начала лысеть, он носил сердце, зажав его в ладони, брал на ночь под язык ложку фасоли, почесывал плечом подбородок, а ресницы его стали более жесткими, чем брови. Он распродал все свои вещи, стекло, рояль и, наконец, борзую. Он тонул в непонятной муке, а потом вдруг, словно что-то в нем сгорело, умылся утром вчерашней водой, положил в карманы соли и купил у Дожи второй камень, заложив ему и свои часы. Теперь у него были два камня. Оба – мужские. Он часто сидел в полупустой комнате и от солнечного луча, пропущенного через стеклянную пробку от бутыли, прикуривал сигару. А потом убирал бутыль в тень, чтобы не подпалить дам. Перед ним лежали два камня, он рассматривал их красноватые отблески, благодаря которым бриллианты, казалось, приближались друг к другу. А потом грянул гром. Оказалось, что доктор Михаилович не в состоянии выполнять те обязательства, на которых настаивали его кредиторы, имение Ченей пошло с молотка, были затребованы какие-то документы, которые он не смог представить, и прадеду пришлось попросить об отставке в магистрате. Его положили на обе лопатки. Но бриллианты все еще были при нем. Теперь они украшали пару серег, сделанных по заказу прадеда. И вот наступил вечер, когда он наконец решился их подарить…

Что именно произошло и кому эти драгоценные камни были предназначены, неизвестно. Известно лишь, что в тот момент, когда доктор Михаилович хотел вручить серьги своей избраннице, он увидел на ее платье третий камень, тот самый, женский. Он украшал головку приколотой к платью брошки в форме иглы.

Говорят, что он выкупил у хозяйки и его, продолжая все глубже погружаться в бездну, и что в день смерти (а день этот пришел скоро) его обнаружили за столом. Возле его головы лежали серьги с двумя драгоценными мужскими камнями. А женский камень служил головкой иглы, воткнутой в его шейный платок.

Прадед, по-видимому, был не из тех волков, которым сохраняли жизнь.

* * *

Следует наконец объяснить, как ко мне попал карманный будильник моего прадеда. Его унаследовала от своего прадеда Мария Дожа, моя жена. Два ее высоких и слегка сутулящихся брата приходят к нам по пятницам на чашку кофе. Они носят толстые джемперы, связанные не на спицах, а на пальцах, бреют не только подбородки, но и шеи до самой груди, и в их обществе я чувствую себя не вполне уютно. Когда они находятся в нашем доме, молоко скисает, стоит мне его понюхать. Но ничего не поделаешь. От моей собственной семьи они отрезали меня уже давно, и по пятницам я особенно внимательно слежу за красивыми и сильными зубами моей жены, которые клацают всякий раз, когда она зевнет. Тем не менее особенно я не тревожусь. До поры до времени я в безопасности. В соседней комнате спят трое наших детей. Им-то ведь нужно на ком-то отрабатывать приемы, чтобы подготовиться к взрослой жизни.