Текст книги "Собрание сочинений в 3-х томах. Том 3"

 
Чего ты хочешь? Назови!
Моей тоски? Моих терзаний?
Зачем в заветный миг любви
Ты избегал моих лобзаний?
 
 
Был чужд и нем твой властный взор,
Как торжество без упоенья…
Иль мой униженный позор
Тебе отраднее забвенья?
 
 
Но страсть моя была чиста,
В мечтах, в безумствах и в печали,
И в миг, когда твои уста
Моим устам не отвечали.
 

1899

 
Я не совсем одна и одинока, —
Мне счастие любви твоей дано.
Свой пышный цвет взлелеяло зерно,
На дне души сокрытое глубоко.
 
 
Но горько мне, что царственного дня
Узрев со мной небесное блистанье,
В часы скорбей, в минуты испытанья,
О, как далек ты будешь от меня!
 
 
Обоих нас манила цель благая,
Но предо мной путь женщины – рабы.
И я пойду одна, изнемогая
Под тяжестью незыблемой судьбы.
 

1900

 
В вечерний час, когда сильней запахли мирт цветки,
И ярким пурпуром зажглись герани лепестки,
Когда, устав от зноя дня, пернатый клир затих
И грезой вспыхнули сердца монахинь молодых, —
Отец Лоренцо вышел в сад из стен монастыря,
За ним идет сестра Мадлен, краснея, как заря.
Горит сильней душа Мадлен, чем жар ее ланит,
И вот она, едва дыша, чуть слышно говорит:
«Отец Лоренцо, за собой не знаю я вины.
Cкажите мне, за что со мной вы стали холодны?
В исповедальне целый час сидите вы с другой…
Отец Лоренцо, почему вы холодны со мной?»
Но, не замедлив ровный шаг, с опущенной главой
Проходит патер молодой, читая требник свой.
Не тронет патера любви и ревности укор.
Двенадцать «Ave» он прочел и тихо поднял взор.
 – «Вы слишком смелы, дочь моя, и скромности в вас
                                                                             нет, —
С усмешкой тонкой на устах он бросил ей в ответ. —
Я вашу душу замышлял для вечности сберечь,
Но страстью враг ее разжег, как огненную печь».
«О да, отец мой! Я горю, я гибну от огня.
Кровь гордых герцогов де Гиз есть в жилах у меня.
Их долей скромность не была, – а я лежу в гробу,
Пусть гибну я, – но рай и ад зову я на борьбу».
 – «Бороться с адом мудрено, а рай на небесах.
Смиритесь духом, дочь моя, познайте Божий страх.
Сестра Адель, подобно вам, была сосудом зла,
Но скоро мир свой обрела и схиму приняла».
– «Сестру несчастную Адель я помню как сейчас.
Она в могиле заперлась, она любила вас.
Вы каждый день носили ей ее насущный хлеб,
Отец Лоренцо, и меня заприте в темный склеп!»
– «Святой Терезы житие читали ль вы, Мадлен?
Известно ль вам, как ночь страшна и тяжек вечный
плен?
Не скрою я – сурова жизнь в стенах монастыря,
Но тут есть день, но тут есть сад, и небо, и заря.
А там – могильный полумрак, немая тишина.
До самой смерти, как в тюрьме, вы будете одна.
Сестру Адель я навещал – и не забуду вас.
Молиться вместе каждый день мы будем, – но лишь
час.
Итак, готовьтесь, дочь моя, отринуть прах и тлен…»
«Ведите в склеп меня сейчас! – воскликнула Мадлен.
Мне будет садом плесень стен, а небом – душный свод.
И с чем, Лоренцо, я сравню нежданный ваш приход?!»
 

1901

 
Люблю я жизнь – когда она полна,
Когда мгновений я не замечаю,
Когда она бушует, как волна,
Вздымается, стремясь к иному краю
И падает, борьбой упоена.
 
 
Люблю тоску с немым ее покоем
И торжеством невысказанных мук.
Люблю любовь с ее минутным зноем
И бурю встреч, – и тишину разлук.
. . . . .
. . . . .
 

1902

БЯШКИН СОН

(моему сыну Измаилу)

Кудри темные рассыпав, На подушке белоснежной, Кротким сном забылся Бяшка. Спит мой крошка, спит мой нежный. Сны над мальчиком летают, Луг зеленый снится Бяшке, На лугу пасется стадо, Все овечки да барашки. Вслед за ними с палкой длинной Бродит малый человечек, Палкой длинной погоняет И барашков, и овечек.

Так и хлещет, так и машет, Сам точь-в-точь поход на Бяшку, По траве бежит ребенок, Топчет белую ромашку.

Вдруг – откуда ни возьмися, Злой Букан – глаза, что свечки! Трах! – в мешок к нему попались И барашки, и овечки.

Но Букану, видно, мало, Обернувшись тараканом, Он ползет… да прямо к Бяшке! Струсил Бяшка пред Буканом.

Вздрогнул, вскрикнул и – проснулся. Тихо в комнате у Бяшки. К маме в шкап ушли буканы И овечки, и барашки.

1902

(моему сыну Измаилу)

 
Кудри темные рассыпав,
На подушке белоснежной,
Кротким сном забылся Бяшка.
Спит мой крошка, спит мой нежный.
 
 
Сны над мальчиком летают,
Луг зеленый снится Бяшке,
На лугу пасется стадо,
Все овечки да барашки.
 
 
Вслед за ними с палкой длинной
Бродит малый человечек,
Палкой длинной погоняет
И барашков, и овечек.
 
 
Так и хлещет, так и машет,
Сам точь-в-точь поход на Бяшку,
По траве бежит ребенок,
Топчет белую ромашку.
 
 
Вдруг – откуда ни возьмися,
Злой Букан – глаза, что свечки!
Трах! – в мешок к нему попались
И барашки, и овечки.
 
 
Но Букану, видно, мало,
Обернувшись тараканом,
Он ползет… да прямо к Бяшке!
Струсил Бяшка пред Буканом.
 
 
Вздрогнул, вскрикнул и – проснулся.
Тихо в комнате у Бяшки.
К маме в шкап ушли буканы
И овечки, и барашки.
 

1902

Письма 1903–1905 гг

Письма М.А. Лохвицкой Ф.Ф. Фидлеру

2-го января 1903 г.

Многоуважаемый Федор Федорович!

Глубоко сожалею, то такой редкий гость, как Вы, были у меня два раза в то время, когда я лишена возможности видеть кого-либо кроме докторов и сиделок. Мне то лучше, то хуже, и не знаю, когда поправлюсь окончательно.

Не сетуйте на меня, что не прислала Вам ранее обещанной книги: она давно была отложена для Вас, но за болезнью все перепуталось в голове и Ваш экземпляр остался непосланным.

Отправляю его Вам теперь и прошу передать мой искренний привет Вашей супруге.

С глубоким уважением, М. Лохвицкая-Жибер

30 сентября 1904 г.

Многоуважаемый Федор Федорович!

К сожалению, не могу воспользоваться Вашим любезным приглашением, т. к. по семейным обстоятельствам нельзя отлучиться из дома.

Прошу передать мой искренний привет Вашей супруге.

С глубоким уважением, М. Лохвицкая-Жибер

2-го ноября 1904 г.

Многоуважаемый Федор Федорович!

Шлю Вам свои сердечные поздравления и самые искренние пожелания всяческих благ. Жалею, что не могу поздравить Вас лично; этому причиной – болезнь моих детей.

Прошу передать мой привет Вашей супруге.

Искренне уважающая Вас, М. Лохвицкая-Жибер

Письмо К.К. Случевского (МЛ.) М.А. Лохвицкой

СПб.

Про здоровье отца, многоуважаемая Мирра Александровна, ничего утешительного сообщить не могу. Он очень слаб, но перемен за последние месяцы никаких не произошло. Доктора так до сих пор и не определили болезнь; дальше предположений и подозрений они не идут. Я надеюсь на весну, может быть, солнце принесет новые силы для борьбы с болезнью. Отец очень благодарит за внимание и просит передать свой самый сердечный привет.

Готовый к услугам, К. Случевский

Письмо М.А. Лохвицкой Н.Н. Ходотову

14 ноября 1903 г.

Многоуважаемый Николай Николаевич!

Не могла до сего дня ответить на Ваше письмо, т. к. только теперь начинаю поправляться после болезни. По этой же причине мне не удастся быть у Вас завтра, о чем я очень жалею. Дело, задуманное Вами, так симпатично, что я с удовольствием готова способствовать ему.

Впрочем, должна предупредить Вас, что я выступаю перед публикой исключительно в качестве поэтессы, а не как чтица чужих произведений и потому, если Вы решите посвятить предполагаемый вечер памяти какого-нибудь покойного поэта или писателя (как это теперь принято), то я не найду для себя возможным принять в нем участие. Конечно, это обстоятельство не может помешать мне внести свою лепту посредством «презренного металла».

С искренним уважением, М. Лохвицкая-Жибер

М.А. Лохвицкой

г. Киев, 19. XI. 03.

Многоуважаемая Мирра Александровна

До сих пор не помещаем Ваших стихотворений ввиду предстоящего анонса редакции о сотрудничестве целой группы петербургских литературных сил, помещение же Вашего произведения до анонса – считаем неудобным.

Вы просили меня сообщить Вам, как часто и в каком приблизительно размере желательно нашей редакции пользоваться Вашими работами.

Я не <нрзб.> Вам и не погрешу против истины, заявив, что редакция с несомненным удовольствием пользовалась бы ежедневно, но… Вы сами знаете, многоуважаемая Мирра Александровна, что такие удовольствия для провинциальной газеты – недостижимы.

В силу этой «роковой» необходимости, редакция должна поневоле быть строгой к своим желаниям и просить Вас присылать, если возможно, Ваши произведения ежемесячно, что касается до <нрзб.> их, то

Вы сами знаете, уважаемая Мирра Александровна, что рамки повседневной газеты недостаточно широки для большинства вещей и могут вместить в себя произведения, по размеру своему подходящие под присланные Вам через Вашего покорного слугу. Если

Вас не затруднит, будьте добры, сообщите на этот счет Ваше мнение.

Получаете ли Вы нашу газету?

Она лишь несколько дней тому назад стала печататься с новой редакционной машины, а потому страдает кое-какими «внешними» дефектами. Не находите ли Вы и внутренних? Было бы очень приятно слышать ваш отзыв.

19/ II. 04.

Многоуважаемая Мирра Александровна!

Прилагаю при письме вырезку из приложения к «Киевской газете», которую Вы получите, впрочем, 22-го февраля.

Простите мою дерзостную попытку «навести критику», на Ваш V том, но я не хотел, чтобы эта миссия выпала на кого-либо из других сотрудников.

Буду счастлив, если Вы соблаговолите выслать мне один из «старых или неудачных портретов», чтобы не ждать нового. Сердечно желаю всего лучшего, а главное – здоровья, на которое Вы жалуетесь.

Целую Вашу руку.

Искренне уважающий Вас, Ан. Френкель

М.А. Лохвицкой

31-го июля 1905 г.

Многоуважаемая Мирра Александровна!

Пишу Вам после того, как выслал Вам 1-й # еженедельного журнала «Голос жизни». Будет выходить по субботам в Москве. Редакция помещается на Неглинном проезде, д. Фирсановой со стороны Звонарского переулка. В журнале печатается мой альбом и я веду художественный отдел журнала. Я пишу теперь большую картину. Осенью ее рассчитываю выставить в Москве. Хотелось бы Вас еще раз написать в белом (с желтизной) шелковом платье.

Ах, как бы было хорошо! Создать можно удивительный портрет. Как бы мне хотелось, если бы Вы знали, Мирра Александровна, еще раз Вас написать! Мой адрес: Москва, Неглинный проезд, дом В.И. Фирсановой., кв. 21. До свидания.

С истинным уважением, Преданный О. Перельман

Некрологи

Ю. Загуляева

…От мучительной сердечной жабы угасла в цветущих годах талантливая поэтесса Лохвицкая-Жибер. Покойная была серьезно больна уже с декабря прошлого 1904 г. и порой с большим пессимизмом смотрела на свое положение, удивляясь, после ужасающих приступов боли и продолжительных припадков, что она еще жива.

На лето она переехала на дачу в Финляндию и там, под влиянием чудесного воздуха, ей стало немного лучше, но недавно болезнь ее настолько обострилась, что пришлось не только перевезти ее в город, но даже поместить в клинику, чтобы дать полный покой, не достижимый дома. У покойной было пятеро детей (младшему из них всего год), и несмотря на то, что она была нежнейшей матерью, она не могла более выносить детского шума и крика.

Последние дни ее жизни были сплошным мучением. Ни днем, ни ночью не знала покоя бедняжка от нестерпимо острых страданий, и наконец страдания эти приняли такой ужасающий характер, что пришлось прибегнуть к впрыскиваниям морфия. Под влиянием морфия больная и спала последние свои два дня… и так и скончалась, бессознательно заснула, не зная, что умирает…

И я видела ее, высоко лежащею в белом металлическом гробу… вокруг головы широким как бы венком была расположена гирлянда живых нежно-розовых роз, на ручках гроба благоухали букеты пышных роз и многочисленные венки у подножия гроба тоже состояли почти исключительно из живых роз…

Выражение лица покойной было какое-то странное: полуоткрытый рот точно улыбался, тогда как верх застывшего лица был сосредоточенно серьезен.

Не допев те прекрасные песни любви, которые так поэтично пела эта безвременно угасшая жрица поэзии, она лежала теперь перед нами среди цветов любви…

На той панихиде, накануне ее погребения, на которой мне довелось присутствовать, собралась лишь группа родных и знакомых усопшей, потому что еще многих и многих петербуржцев не было в столице неделю тому назад.

Известие о смерти Лохвицкой-Жибер поразило весь литературный мир как неожиданный удар грома: как-то не хотелось верить, что так внезапно угас этот прекрасный талант и оборвалась навсегда его чудесная песнь.

А.А. Измайлов

Умерла самая видная и, – я бы сказал, – единственная, если применять строгую и серьезную точку зрения, русская поэтесса Мария (Мирра) Александровна Лохвицкая. Певица любви и страсти и мистики любви и страсти.

Крестным отцом ее в литературе был Всеволод Соловьев. Он говорил, что из всех прозаиков и поэтов, которым он первый открыл дорогу, двое доставляли ему гордую радость удовлетворенного чувства. Один был до срока упавший и разменявшийся Сафонов. Другая – Лохвицкая.

Первые два томика упрочили за ней репутацию поэтессы жгучей, пылающей, истомной страсти. Позднее, в новых книжках, звенели уже другие настроения, но ни критика, ни читатели не забыли первого, ярко окрашенного впечатления. И в самом деле, оно осталось господствующим.

То, что центрально, что наиболее характерно у Лохвицкой – все это было одной бесконечной, женственно-грациозной вариацией известной майковской «Fortunata»:

 
Ах, люби меня без размышлений,
Без тоски, без думы роковой,
Без упреков, без пустых сомнений,
Что тут думать: я – твоя, ты – мой…
 

Но я помню, что уже тогда в этой рецензии была отмечена однотонность, односторонность музы Лохвицкой. С годами она только выступала определеннее. Одна черта горела перед нею, все заслоняя… И это совсем не придуманные слова, какие сказал о ней один из критиков, что ему представляется Лохвицкая с тирсом в руке, с тимпаном над головою, на буйном торжестве Дионису.

Критика осуждала ее, предъявляя к ней требование разносторонности. Фельетонисты как бы старались «отучить» ее от этого увлечения, писали на ее стихи пародии (которые, кстати, обходили газеты в качестве подлинных ее стихотворений.) Но в этом была ее индивидуальность. Для этих песен она была создана и вне их была смерть ее дарования.

В целом, ее книги любви давали порой несколько болезненное впечатление. Чаще это были песни здоровой, нормальной любви, иногда даже любви героической, одухотворенной, но моментами, и часто, был явен в них болезненный нервический излом…

В даровании Лохвицкой, в некоторой экзотичности ее чувства, в прирожденном мистицизме был естественный скат к декадентству. «Были невнятны и дики ее вдохновения»… Хорошее теоретическое знание оккультизма сквозит в ее стихотворениях этого рода. Ее подделки под мистические заклинания превосходно ухватывают дух и тон созданий старинной народной выдумки.

Должны сохраниться от Мирры Лохвицкой некоторые песни высокой красоты. Алмазы теряются в оставленной ею груде, где попадается и простое стекло и малоценные стразы. Разумеется, не все исчерпывается у нее одним отмеченным чувством. И не один перл найдется среди ее «пейзажей», дум и фантазий. Пускай ей суждено было «стремиться вверх, скользя над бездной», потому что в ней «слилось сиянье дня со мраком ночи беспросветной», – но ей была ведома тайна настоящей красоты, и она спела красиво, искренно и смело ту Песнь Песней, которую до нее на русском языке не спела ни одна поэтесса. Пламенная, страстная, женственно-изящная, порой в своих стихах слишком нервная, почти болезненная, но всегда индивидуальная, она явилась странным сочетанием земли и неба, плоти и духа, греха и порыва ввысь, здешней радости и тоски по «блаженстве нездешней страны», по грядущем «царстве святой красоты». Отсутствие сильных и равных ставило ее явно первою среди женской поэзии. И за ее смертью в этих рядах уныло и пустынно.

В.Я. Брюсов

К Мирре Лохвицкой применимы слова Гете о «двух душах, живущих, ах, в одной груди!». Первая ее душа, всецело отразившаяся в первой ее книге стихов, ищет ясности, кротости, чистоты, исполнена сострадательной любви к людям и страха перед тем, что люди называют «злом». Вторая душа, пробудившаяся в Мирре Лохвицкой не без постороннего влияния, выразилась в ее втором сборнике, пафос которого – чувственная страсть, героический эгоизм, презрение к толпе. В дальнейших книгах Лохвицкой два этих мировоззрения вступают в борьбу, поэт влечется к «греху», но не как к должной цели, а именно как к нарушению правды, и этим создается поэзия истинного демонизма. По художественности песни греха и страсти – лучшее, что создала Лохвицкая, но психологически – всего замечательнее именно эта борьба, эти отчаянные поиски спасения, – все равно в чем, хотя бы просто в вечно-женском материнстве, – которыми полны последние, предсмертные стихи поэта. Для будущей «Антологии русской поэзии» можно будет выбрать у Лохвицкой стихотворений 10–15, истинно безупречных; но внимательного читателя всегда будет волновать и увлекать внутренняя драма души Лохвицкой, запечатленная ею во всей ее поэзии.

1905

Памяти колдуньи
(М.А. Лохвицкая †27 авг. 1905 г.)

Творчество Лохвицкой – неизменная, неутолимая тоска [жажда] по не-земному, не-здешнему.

 
Что за нравы, что за время
Все лениво тащут бремя,
Не мечтая об ином.
 

[Лохв<ицкая> Так] Она говорит это о наших днях. Но это те же слова говорит Л<охвицкая> [она во <нрзб.>] все века, если бы жила [живя и любя если бы жила] в любой стране. [Нашей] Современности [она любила] противопоставлять Средневековье, но героиня ее <нрзб.> средневековой поэмы [(«Праздник забвения») повторяет все те же слова, как и ее сестра, пришедшая в мир на <нрзб.> тоже <нрзб>] жалует<ся> на

 
… бесцветные дни
Лицемерных молитв и труда!
[И весь мир казался бесцветным тогда
Мне, видавшей свет жизни иной]
 

Утоления этой жажды иного Лохвицкая искала [сначала] в любви [в страсти]. Страсть [на миг Миг страсти на миг] освобождает [душу от условий земного / всех условий жизни <нрзб.> внушает иллюзию <нрзб.>] отрешенности от всех условий бытия, [бросает в мгновенное но сладкое забвение. Поэт] И Лохвицкая славила Страсть [как Освободительницу, как все] за яркость ее мигов среди тусклости жизни. Но [это освобождение] [но это совсем] не было [слово] славословие страсти [как] [ради] страсти, [und fur sich] для нее самой. Можно ли обвинять в излишней откровенности поэзию, которая мечтает [-ла] о наслаждениях —

 
Во тьме потушенных свечей!
 

Но будь этот <нрзб.>[стих и то <нрзб.> бездн повторит Лохв<ицкая>] именно. Но уже во II томе ее стихов, вышедшем в 1898 г., начинаются иные пути освобождения. В Поэме «Праздник забвения» (1898 г.) она заглядывается на [шабаш] ведьм. Сам [Средневеков<ый>] шабаш описан еще слишком по-литературному, без [настоящей] веры в его возможность, [но в нем] но [уже со смутным] [уже в томленье в строфах поэмы уже] есть сознание, что те участницы бесовской пляски были по духу [близки] родными ей, слагательнице поэмы.

[В III томе] в прекрасной поэме «В час полуденный» она рассказывает о бывшем ей искушении. Неведомый [герой] звал ее сл<о>в<но> бы предл<агал> ей. И ее же исп<оведь>

 
Я могу беззаб<отно> усн<уть>
Если ги<мн> м<ой> п<оследний> д<опет>
 
 
Я хоч<у> ум<ереть> мол<одой>
 
 
<Он шепнул мне:>…Полдень близится. Выйдем на дорогу…
<В этот час уходят ангелы поклоняться Богу,>
 
 
В этот час мы, духи вольные, по земле блуждаем,
Потешаемся над ист<иной> и над св<етлым> раем.
 

<на> этот раз он<а> отв<е>р<гла> искушение:

 
«Пр<очь> исч<адья>, пр<очь> хули<тели>!» – Я сказ<ала> строго
<Предаюсь я милосердию всеблагого Бога>…
 

Но искушение повторяется. [В IV томе] стихотв<орений>, сам<ой> слаб<ой> из всех книг Лохвиц<кой>, [сквозь упадок <нрзб.> <нрзб.> красав<ица> Мюргит, которую <нрзб.> застиг рано утром в поле Жако. <нрзб.> это она открыла ему, что ее нес с шабаша Сатана, но вдруг «снизу колокол завыл». Сам <нрзб.> Жако донес на Мюргит. Ее ведут на казнь.]

Лучшая пьеса «Мюрг<ит»> он<а> говор<ит> о шабаш<е>. Нак<онец> в V томе это хор<ошо> чувствует собл<азн> не был. Да, Маг коснул<ся> поэта св<оим> жезл<ом, обвитым> змея<ми>

 
И с той пор<ы>, хочу ль отд<аться> чуд<у>…
 

Лучшие созд<ания> Лохв<ицкой> в ее поэ<зии> – стихи «Мюрг<ит»>, «Колд<унья»> – славят тайное, славят ту свободу, которую власть <нрзб.> И как человек <нрзб.> духами земли и как по<нрзб.> Этого сознания ря<дом> с ним С<ила> Бож<ия> <нрзб.> Богу Церк<овь> Если бы пламя греха… этого пути возврата нет. Кто перешел черту, тот ост<анется> навек в той стране смерти. <нрзб.>

Лохв<ицкая> <нрзб.> выпол<нила> все что…

Вяч. Иванов

«Богам желанный умирает молодым», – суеверно и мудро говорили эллины. Смерть М.А. Лохвицкой – типическая ранняя смерть поэта, в котором лирик преобладает над художником, и горение, разбрасывающее искры душевной силы, – над собирательною, сосредоточивающею энергией объективного творчества.

Да, боги любили Мирру: оттого ее песнь лилась с несравненною мелодическою легкостью и грацией, – «легкою стопой приближается божественное». Хариты любили ее, но больше всех богов возлюбила бессмертная Афродита со своим крылатым сыном – Эротом. Покойная поэтесса каждым трепетом своей стройной лиры служила ей, золотокудрой богине, – ее священная голубица, – и эта коренная природная связь ее гения с божественной стихией Киприды-Анадиомены уподобила ее древней Сафо: недаром и слыла она «Русскою Сафо». Страстная, язычески-смелая влюбленность была ее постоянным пафосом: она казалась жрицею любви, «только любви»; свой сверкающий, как мраморное тело, стих, она торжественно обливала благовониями, окутывала яркими, сладострастно скользящими тканями.

Ей к лицу было имя Мирра, роскошно-благоуханное и изнеженное. Как Иония.

В ней была древняя душа, страстная и простая, не страдающая расколом духа и плоти, а глубина ее была солнечная глубина, исполненная светом, и потому не казавшаяся глубиной непривычному взгляду. И к христианству относилась она с мягким умилением нераздвоенной, извне стоящей души языческой, откликаясь на него всею природной, здоровой добротой своей. Такая душа почти непонятна современному снобизму; такая античная гармония должна казаться внешней, безличной, бессодержательной новому субъективизму, полному разлада и противочувствий. Однако Лохвицкая была истинной вакханкой, – не вакханкой безумно-роскошных, безбожно-плотских вакханалий позднего язычества, – и в качестве вакханки истинной, таила в себе роковую полярность мировосприятия. Страсти отвечает смерть, и наслажденью – страдание. В той же мере, в какой вдохновляла поэтессу красота сладострастия, – ее притягивал демонический ужас жестокости. С дерзновенным любопытством останавливается она над безднами мучительства; средневековье дышит на нее мороком своих дьявольских наваждений; исступленная, она ощущает себя одною из колдуний, изведавших адское веселье шабаша и костра. Многим нравился талант Лохвиц-кой, как нравятся многим нега и грусть беззаветной страсти, ночи безумные, ночи бессонные.

Среди «утонченников», быть может, всех ближе и роднее была она Бальмонту, столь же простому, непосредственному, беззаветно-страстному, как она. – Сказала ли она все, что имела, своим плодовитым творчеством? Кто скажет да, после V-го тома ее творений, полного новых раздумий и предчувствий? На памятнике, который она себе воздвигла, мнится, начертаны слова, взятые ею эпиграфом ко II-му тому ее стихотворений: «Amori et dolori sacrum». – «Amori et dolori sacrum» – говорим и мы, возлагая цветы на ее раннюю могилу.