Текст книги "Заговорщица"

Жак Клеман твердил себе:

– Королева умирает! Екатерина Медичи умирает! И я, сын Алисы де Люс, присутствую при ее агонии.

Королева пошевелилась, и Жак Клеман очнулся от грез.

Екатерина сделала тонкой слабой рукой движение, приглашающее Жака Клемана подойти поближе. Она прошептала:

– Подойдите, отец мой, подойдите…

Он медленными шагами подошел к изголовью кровати. Екатерина пристально взглянула на него и с трудом выговорила:

– Я вас не знаю. Вы – не королевский духовник…

– Нет, мадам, – ответил Жак Клеман. – Духовник уехал. Я случайно оказался рядом с замком, и господин де Крийон пригласил меня, чтобы принять вашу исповедь.

– Тем лучше… – прошептала Екатерина.

Видимо, ее больше устраивал безвестный монах, чем придворный капеллан.

– Да… тем лучше… – с дрожью в голосе повторил Жак Клеман.

– Мой сын… – прошептала умирающая. – Где Генрих?.. Где мой сын?

– Его Величество в Амбуазе, мадам.

Королева закрыла глаза и замолчала. Из-под прикрытых век выкатились две слезинки и медленно сбежали по морщинистым щекам.

– Значит, я его больше не увижу? Я умираю, а сына со мной нет… Страшная смерть… Сынок, дорогой, обожаемый сынок… я умираю, а тебя нет рядом…

Потом она заговорила – быстро, лихорадочно и неразборчиво. Монах склонился над королевой, но уловил лишь какие-то обрывки фраз да имена, много имен:

– Диана Французская… Монтгомери… нет, неправда… а Колиньи… нет, не хочу… Моревер, слушай, Моревер…

Жак Клеман жадно прислушивался. Он ждал, что королева произнесет еще одно имя, но так и не дождался. Внезапно Екатерина широко раскрыла глаза; в них промелькнула тревога.

– Я что-то говорила? – спросила она.

– Ничего, мадам, я жду, чтобы Ваше Величество соблаговолили сообщить мне тайны вашей души, дабы я мог вознести их к трону великого судьи, который карает и прощает…

Старая королева с трудом приподнялась на подушках и посмотрела на исповедника.

– Отец мой, я раскаиваюсь в моих грехах, простит ли меня Господь?

– Если вы сознаетесь в содеянном…

– Тогда слушайте, отец мой…

Монах вновь склонился над Екатериной, ловя каждое ее слово. Королева задыхалась, пальцы ее конвульсивно теребили и перебирали одеяло, и эти движения свидетельствовали о близости конца.

– Я признаюсь… признаюсь… – чуть слышно прошептала она. – Я убила или приказала убить несколько десятков человек… они мешали мне… среди них – сеньоры и горожане, бедные и богатые… я не гнушалась никакими средствами: топор и петля, яд и кинжал… Конечно, этих смертей могло бы и не быть, но я действовала во благо государства…

– Дальше, мадам, – произнес монах, – это не столь тяжкий грех…

Екатерина обрадованно вздохнула и продолжала:

– Монтгомери убил моего супруга, короля Генриха II… Признаюсь, тот удар копья вовсе не был случайным…

– Король, супруг ваш, унижал и оскорблял вас. Конечно, грех тяжкий, но понять вас можно. Дальше, мадам…

Глаза Екатерины блеснули.

– Жанна д'Альбре умерла от странной лихорадки, прямо в Лувре, во время празднеств… признаюсь, лихорадка не поразила бы королеву Наваррскую, если бы она не получила от меня в подарок некую шкатулку, в которой хранила перчатки…

– Дальше, мадам, – отозвался монах.

– Мой сын, мой сын Карл, возможно, прожил бы дольше… но мне так хотелось видеть на троне Генриха…

Произнеся имя Генриха, королева всхлипнула.

– Колиньи… – чуть слышно продолжала Екатерина. – Колиньи, а вокруг него сотни, нет, тысячи людей! Их убили по моему приказу… но я хотела спасти нашу Церковь!

– Дальше! – приказал монах.

– Все, клянусь Богом, это все! Пощадите, отец мой! Отпустите грехи умирающей, иначе я умру проклятой!

– Умри, умри, проклятой! – вскричал Жак Клеман. – Умри у меня на глазах. Умри без отпущения грехов! Ты попадешь в ад и будешь вечно терпеть страшные муки!

– Пощадите, отец мой! Пощадите! – простонала старая королева.

– Будь проклята навеки! Ты забыла самое страшное, самое тяжкое из твоих преступлений!

– Кто ты? Кто ты? – прохрипела королева. – Кто послал тебя? Души мертвых?

– Ты еще не все знаешь! Твой любимый сын Генрих умрет! Умрет от моей руки! Умрет без покаяния, как и ты! И будет проклят навечно!

Жуткий крик сорвался с губ умирающей. Она попыталась приподняться, чтобы наброситься на монаха и задушить его… Но сил уже не было, и она вновь откинулась на подушки.

– Ты спрашиваешь, кто послал меня? – загремел голос Жака Клемана. – Я пришел от имени одной из твоих жертв!.. Ты уничтожила ее, разбила ей сердце, обрекла на муки! Вспомни, вспомни Алису де Люс! Ты спрашиваешь, кто я? – Монах откинул капюшон рясы. – Я имею право отказать тебе в отпущении грехов, я имею право проклясть тебя именем Бога Живого, я имею право отправить тебя в ад! Екатерина Медичи, я пришел восстановить справедливость! Я пришел отомстить за мать! Я, Жак Клеман, сын Алисы де Люс!

И снова из груди Екатерины исторгся страшный крик. В агонии она приподнялась, села на постели, обвела безумными глазами комнату. Гримаса ужаса исказила ее лицо, и королева пробормотала:

– Господи… Господи… Ты велик… Ты всемогущ… Ты милостив и справедлив… Господи, неужели я заслужила это? Я умираю проклятой, без покаяния… проклята, навеки проклята!

– Да, навеки проклята! – эхом откликнулся Жак Клеман.

По телу королевы пробежала слабая дрожь, потом она вздохнула, голова упала набок. Все было кончено. Екатерина Медичи умерла.

Король вернулся в Блуа на следующий день. Когда ему сообщили о смерти матери, он спокойно заметил:

– Вот как? Так пусть ее похоронят!

Однако хронист-современник пишет, что никто не позаботился о достойном погребении. Королеву, по выражению хрониста, «словно падаль» бросили в какой-то ящик и зарыли в дальнем углу местного кладбища. Лишь в 1609 году ее тело было перенесено в королевскую усыпальницу в Сен-Дени и похоронено в роскошном склепе, который еще при жизни Екатерины был сооружен по ее приказу.

Когда Жак Клеман увидел, что старая королева скончалась, он спокойно покинул ее спальню. Его сменил там другой человек, который опустился у изголовья кровати на колени и горько зарыдал. Это был Руджьери – единственный, кто любил Екатерину Медичи. В тот же вечер астролог уехал из Блуа, и никто никогда больше о нем не слышал.

Перед замком Клемана поджидал Пардальян. Шевалье не стал задавать вопросов, а лишь сказал:

– Короля в замке нет.

– Знаю. Он в Амбуазе.

– Да, но вы не знаете последнюю новость. Мне только что поведал ее Крийон. Королевская армия идет на Париж, наперерез войскам Майенна.

– Значит, я поеду в Париж! – произнес монах.

Он вернулся в гостиницу, расплатился, переоделся в дворянский костюм и попрощался с Пардальяном.

– Свидимся ли мы еще? – спросил шевалье.

У Пардальяна защемило сердце, когда он увидел, как измучен и изнурен молодой монах.

– Лишь Господь знает это! – ответил Жак Клеман, подняв глаза к небесам.

Он сел в седло, еще раз кивнул шевалье и уехал. Пардальян, погруженный в задумчивость, вернулся в «Замковую гостиницу». Он прошел на конюшню и вывел под уздцы своего коня.

Крийон, проверявший караулы на площади перед замком, увидел Пардальяна и поинтересовался:

– Уезжаете?

– Да! Что-то заскучал я в Блуа. Дорожные приключения развлекут меня…

– Оставайтесь! – начал уговаривать его Крийон. – Король сделает вас командиром полка…

– Нет, только не это! Командовать я не умею!

– Тогда прощайте! И куда же вы теперь?

– А действительно, куда? – усмехнулся Пардальян.

Он снял шапочку и поднял ее вверх на вытянутой руке.

– Вы знаете розу ветров? – спросил он у Крийона.

– Конечно! – с удивлением ответил тот.

– Пожалуйста, скажите, куда клонит ветер перо на моей шапочке?

– Что-что? – не понял Крийон.

– Я спрашиваю, в какую сторону клонит ветер перо на моей шапочке?

– Дайте подумать: Париж – с той стороны, Орлеан – там, Тур – туда… Господин де Пардальян, я бы сказал, ваше перо указывает в сторону Италии…

– Превосходно! – со странной улыбкой заметил шевалье. – Почему бы и не Италия? Поеду в Италию… Спасибо за любезность, господин де Крийон!

Пардальян лихо надвинул шапочку, пожал руку своему бравому другу, легко вскочил в седло и поскакал прочь, насвистывая любимый охотничий марш Карла IX.

Глава XXXIX
ДОРОЖНЫЕ РАСХОДЫ ПАРДАЛЬЯНА

Пардальян покидал Блуа как раз в те минуты, когда король Генрих III подъезжал к городу. Он побывал в Амбуазе, навестив пленных: кардинала де Бурбона, архиепископа Лионского; герцога де Немура – единоутробного брата Гизов; молодого принца де Жуэнвиля; герцога д'Эльбефа; Перикара, секретаря Генриха де Гиза; Ла Шапель-Марто, председателя депутатов третьего сословия; Бриссака и Буа-Дофина. Только их и удалось арестовать, остальные приверженцы Лиги успели сбежать.

Шевалье уезжал в радостном, приподнятом настроении. В конце концов, с двумя своими основными врагами он счеты свел: герцог де Гиз убит в честном поединке, Моревер умер в лесу Маршнуар.

День был ясный, но холодный. Копыта коня звонко стучали по мерзлой дороге. Пардальян ехал, напевая, улыбаясь серому зимнему небу и голым деревьям. Все занимало его: и сновавшие по веткам белки, и огромные вороны, с достоинством взлетавшие над дорогой. Его душа, душа странника и бродяги, всегда очень тонко чувствовала природу…

Он словно возродился и помолодел. Полной грудью вдыхал шевалье холодный зимний воздух. Он радовался тому, что свободен, независим и может ехать, куда глаза глядят. Он гнал прочь мысли о будущем, он отбросил все, что терзало и мучило его, он наслаждался жизнью и хотел жить.

Он ехал по правому берегу Луары по дороге, которая вела от Блуа на Божанси, Мен и Орлеан.

Добравшись до Орлеана, Пардальян направился прямо к дому герцога Ангулемского. Сердце у него радостно забилось, когда он подумал о встрече с молодым герцогом, к которому так привязался, с Мари Туше, с которой его связывало столько воспоминаний, и с Виолеттой, которую он спас от смерти.

Дом был просторный, окруженный огромным садом. Сад даже сейчас, зимой, казался прекрасным: иней кружевом покрывал землю, деревья тянули к небу хрупкие ветви… Особняк был выстроен из красного кирпича и отделан белым камнем. Фасад украшали балконы с изящно изогнутыми коваными решетками, столь любимыми мастерами эпохи Ренессанса.

Во дворе Пардальян спешился. По знаку величественного привратника два лакея тут же бросились к лошади путешественника и отвели ее на конюшню. Только тогда страж ворот попросил гостя назвать свое имя.

Шевалье не успел ответить, как в дверях дома показалась гигантская фигура: могучие ручищи, ноги как тумбы. Человек был облачен в великолепную, расшитую галунами ливрею. Увидев Пардальяна, лакей снял шляпу и трубным голосом вскричал:

– Господин де Пардальян! Хвала Создателю, это же сам господин де Пардальян!

Лицо его при этом изображало почтительный восторг.

Пардальян взглянул на великана, но не узнал его. Человек улыбался широченной улыбкой, отчего его физиономия напоминала огромную тыкву, рассеченную поперек ударом сабли.

– Господин шевалье не узнает меня? Не может быть! А ведь мы с вами славно повоевали в свое время! Какие подвиги! Какие удары шпагой! В часовне у холма Сен-Рок, в монастыре на Монмартре, в гостинице «У ворожеи»… Помните, как бежали от нас враги?.. Каждый вечер, слышите, господин шевалье, каждый вечер слуги в этом доме в течение двух часов, затаив дыхание, внимают моему рассказу о наших ратных подвигах! И я еще не все им рассказал, правда, господин привратник?

Привратник что-то проворочал и отвернулся. Похоже, он недолюбливал гиганта. Еще бы, в том было больше шести футов роста, а в привратнике всего лишь пять футов два дюйма!

– Вспомнил! – обрадовался Пардальян. – Я вас по голосу вспомнил, господин Кроасс. Извините, что не признал сразу. Вы были такой худой, а теперь…

– Да, – скромно потупился Кроасс, – тут кормят неплохо. Слава Богу, мне уже не надо глотать шпаги, горящую паклю или камни. Перепадает и хорошее жаркое, и курочка, и оленина…

Пардальян слушал с нескрываемым интересом.

Очевидно, Кроасс говорил бы еще долго, но тут во дворе появился второй великан – правда, довольно тощий. Это был Пикуик.

– Господин шевалье, – произнес Пикуик, изящно поклонившись, – простите болтовню этого недалекого человека. От райской жизни он совсем свихнулся и заставляет лучшего друга монсеньора томиться у крыльца. Если ты и дальше будешь болтать, монсеньор тебя выгонит, идиот ты этакий!

И Пикуик степенно двинулся в дом, указывая дорогу Пардальяну. А Кроасс остался во дворе, осыпаемый насмешками привратника.

Пардальян пересек просторный парадный зал, где красовался портрет короля Карла IX в полный рост, поднялся по прекрасной дубовой лестнице и вошел в небольшую, но очень уютную комнату.

– Господин шевалье де Пардальян! – торжественно провозгласил лакей тоном, каким дворецкий в замке произносит: «Господа, король!»

Молодой человек, сидевший спиной к двери за столом и что-то писавший, тут же вскочил, бросился к шевалье и заключил его в объятия. Пардальян был очень растроган таким радостным и теплым приемом.

– Наконец-то! – воскликнул Карл Ангулемский. – Наконец-то вы приехали, дорогой друг. Мы так счастливы здесь! И все благодаря вам!

– Я проезжал через Орлеан, – улыбнулся шевалье, – и мне захотелось навестить друзей…

Тут в комнату вошла Виолетта, раскрасневшаяся от волнения. Она подошла к Пардальяну, подставила ему лоб для поцелуя и прошептала:

– Теперь мой дорогой супруг счастлив совершенно, и я тоже! Наконец-то вы приехали!

У Пардальяна даже слезы навернулись на глаза, и он расцеловал Виолетту в обе щеки. Появилась и Мари Туше, матушка герцога Ангулемского. Пардальян было склонился в низком поклоне, но Мари нежно обняла его.

– Как я счастлива, сударь, – произнесла женщина, – что могу сказать вам то, что говорю Господу каждый вечер, обращаясь к Нему с молитвой: «Благослови, Господь, последнего рыцаря нашего времени!»

Она повернулась к портрету Карла IX (в этой комнате тоже висело изображение покойного короля) и со вздохом добавила:

– Увы, его нет с нами! Он бы тоже поблагодарил вас за спасение нашего сына. Но я люблю вас за двоих, шевалье.

Расспросам не было конца. В доме Карла желали знать все, что случилось с Пардальяном после отъезда герцога из монастыря на Монмартре. Пардальян в свойственной ему спокойной и даже холодноватой манере рассказал о смерти Гиза, гибели Моревера и кончине старой королевы Екатерины. Умолчал он лишь о судьбе Фаусты.

Рассказывая, шевалье внимательно наблюдал за Карлом, Виолеттой и Мари Туше и вскоре пришел к выводу, что если и есть на земле три совершенно довольных жизнью человека, то все они собрались здесь, в этой комнате.

«Лишь бы их счастье длилось подольше!» – подумал он.

Шевалье словно предчувствовал, что Карлу Ангулемскому предстоит бурная и неспокойная жизнь…

– Итак, старая королева умерла. – задумчиво произнесла Мари Туше.

– И герцог де Гиз пал от удара вашей шпаги, – добавил Карл.

– Двое из тех, кого вы проклинали… – сказал Пардальян. – Третий, Генрих Валуа, пока жив. Но он обречен, и если вы захотите ему отомстить, то навряд ли успеете. За королем ходит тень, которая вот-вот утащит его в могилу… Гиз умер, старая королева умерла, а король на пути к смерти… Сама судьба отомстила за вас, и, слава Богу, вам не пришлось вмешиваться. Господь оградил ваше счастье.

– Да, вы правы, шевалье! – воскликнул Карл, нежно прижимая к себе Виолетту. – Наше счастье – во взаимной любви, взаимном доверии и спокойствии!

Вечер прошел чудесно. Потом был устроен торжественный обед, на котором присутствовала вся орлеанская знать. Пардальяна. как он ни сопротивлялся, посадили в кресло хозяина дома. И мажордом с метрдотелем все время стояли за его спиной. В общем, Пардальяну оказали такой почет, как если бы Орлеан удостоила посещением особа королевской крови.

– Видите, вас здесь знают, – вполголоса сказала Пардальяну Мари Туше. – Все в этом доме, а также наши друзья и знакомые, говорят о вас, словно о легендарном рыцаре Круглого Стола. Зимними вечерами я часто рассказываю о ваших подвигах: о том, как вы спасли Жанну д'Альбре; о том, как вырвали из лап смерти нашу дорогую Виолетту. И меня слушают, как некогда слушали в замках труверов [14]14
  Поэты в средневековой Франции.


[Закрыть], повествовавших о деяниях героев древности…

Пардальян провел незабываемый вечер. Но на следующее утро, когда Карл Ангулемский вошел в комнату к шевалье, желая пригласить его на охоту, гость заявил, что собирается уезжать.

– Как уезжать? – удивился герцог. – Но, надеюсь, ненадолго? Вы к обеду вернетесь?

Пардальян отрицательно покачал головой.

– Но вы должны остаться с нами. Зачем вам покидать друзей? – недоумевал Карл.

– Когда-нибудь я, может, и вернусь. Но сейчас мне пора в дорогу…

Мари Туше умоляла, Виолетта рыдала, но шевалье был непреклонен. Тогда все начали наперебой уговаривать его поскорей возвращаться в Орлеан.

– Хорошо, хорошо, дорогие мои, – пообещал шевалье, – если мне станет грустно и одиноко, когда я состарюсь и захочу тепла, покоя и уюта, я непременно вернусь к вам.

Уже отъехав довольно далеко от Орлеана, Пардальян прошептал:

– Теперь я, по крайней мере, могу сказать, что видел настоящее счастье.

И снова повторил:

– Лишь бы их счастье длилось подольше!

В полдень он остановился на постоялом дворе, чтобы пообедать и дать передохнуть коню. Пардальян вытряс содержимое своего кожаного пояса и увидел, что у него осталось семь экю по шесть ливров на все про все.

Шевалье недовольно поморщился:

– Интересно, как я на эти деньги доеду до Флоренции, а потом вернусь обратно во Францию?

Он решил порыться в седельных сумках и с удивлением обнаружил там вместительную шкатулку, а в ней – миниатюру, письмо и пять свертков с монетами. Пардальян развернул один из них и убедился, что в нем содержалось сто золотых экю. Он взглянул на миниатюру: это был портрет Мари Туше в молодости – в то время она жила в Париже на улице Барре, в скромном доме, где часто бывал Карл IX. Пардальян раскрыл письмо и прочел:

«Сударь, Вы уезжаете в дальнее путешествие. И я подумала, что имею право позаботиться о Ваших дорожных расходах, как я обычно забочусь о моем сыне Карле. Этот портрет сделан в 1572, незабываемом для меня году. Это самый дорогой подарок того, кого я так любила. Я отдаю его Вам, ибо Вы для меня давно стали родным человеком. Прощайте, дорогой мой! Я была бы счастлива увидеть Вас еще раз, помните об этом. Да хранит Вас Бог!

Мари Туше.»

Пардальян долго сидел за столом, не выпуская из рук письма. Он был погружен в глубокие размышления. Гостиничный лакей позвал его обедать, но шевалье даже не повернул головы: он боялся, что увидят его слезы.

Глава XL
ПАЛАЦЦО-РИДЕНТЕ

Пардальян прибыл во Флоренцию только в конце апреля, и это доказывает, что он не торопился и путешествовал с удовольствием. В дороге шевалье никогда не скучал. Он обожал бродяжничать… видимо, подобные склонности он унаследовал от отца. Он любил дорожные сюрпризы и неожиданности – как приятные, так и не очень. Ему нравилось приезжать после долгой дороги на какой-нибудь постоялый двор, греться у очага, смотреть как служанка накрывает на стол. Сам процесс путешествия доставлял ему радость и удовольствие…

Иногда он задерживался на пару дней в каком-нибудь городе. Он проехал Лион, спустился вниз по Роне, затем двинулся по побережью Средиземного моря, добрался до Ливорно и, наконец, оказался во Флоренции.

На следующее утро Пардальян разыскал в городе дворец, о котором говорила ему Фауста. Привратник у дверей спросил, действительно ли перед ним находится светлейший синьор де Пардальян. Шевалье уже привык к льстивой итальянской вежливости, поэтому спокойно ответил, что он и есть тот самый синьор де Пардальян. Тогда важный привратник передал ему запечатанное письмо. Пардальян тут же раскрыл его и прочел всего четыре слова:

«Рим. Палаццо-Риденте. Фауста.»

– Значит, госпожа Фауста ждет меня в Риме? – спросил Пардальян.

Но привратник заявил, что ему велено передать светлейшему господину де Пардальяну только письмо – и ничего более. Впрочем, шевалье был рад продолжить свое путешествие и вовсе не огорчился, что свидание с Фаустой откладывается. Читатель резонно может спросить:

– Если Пардальяну так не хотелось встречаться с Фаустой, то зачем же он к ней ехал?

Такая мысль пришла в голову и самому Пардальяну.

– Какого черта я притащился в Италию? – спросил себя шевалье, отправляясь прекрасным майским утром в Рим. – Подумаешь! Растрогался на минуту, пожалел несчастную женщину… Она была так прекрасна, когда разговаривала со мной там, на берегу Луары… а потом бросилась в воду… Конечно, я должен был спасти ее. Но не стоит ли мне немедленно развернуть лошадь и поскакать в Орлеан? Там меня ждут… буду зимой греться у очага, осенью охотиться на оленя, а летом, в жару, устроюсь под липой и займусь мемуарами. В самом деле, почему бы мне не засесть за мемуары, в подражание господам де Ту, Брантому, дю Бартасу и многим, многим другим?

Идея о мемуарах почему-то очень развеселила шевалье.

«Болтая таким вот образом сам с собой и убеждая себя, что надо возвращаться во Францию, шевалье тем не менее, неуклонно приближался к Риму.

Пардальян въехал в вечный город четырнадцатого мая 1589 года, вечером, когда косые солнечные лучи осветили романтические развалины итальянской столицы, а тысячи колоколен на Авентине. Эсквилине, Капитолии и Целии зазвонили к вечерне.

Пардальян остановился в гостинице, именовавшейся «У доброго парижанина». Его внимание привлекла вывеска на французском языке и уютный, гостеприимный вид заведения. Хозяином действительно оказался француз, более того – француз вдвойне, ибо он был парижанином с Монмартрской улицы. В Риме он жил уже лет пятнадцать и нажил неплохое состояние, знакомя римлян с прелестями французской кухни. А тех французов, что останавливались у него, находчивый хозяин кормил итальянскими блюдами, чем, по его мнению, способствовал сближению двух народов.

Пардальян с аппетитом поужинал, а потом отправился спать, отказавшись совершить недалекую прогулку и полюбоваться Колизеем в лунном свете – непременное развлечение каждого попавшего в Рим иностранца.

Проснулся шевалье в восемь утра. Позавтракав, он принарядился и расспросил хозяина, как пройти к Палаццо-Риденте.

– Этот дворец когда-то был очень красив, – сказал трактирщик, – но теперь он превратился в развалины. При папе Александре VI его разграбили, так что со времен Лукреции Борджиа там никто не живет.

Пардальян отправился по улице, что шла вдоль Тибра и вскоре оказался перед мрачным, но пышным дворцом. Фасад его украшали многочисленные статуи и барельефы, однако окна были закрыты, сад одичал, ограда местами рухнула. Короче говоря дворец выглядел покинутым.

– Очень похоже на дворец госпожи Фаусты в Ситэ, – констатировал Пардальян. – Надеюсь, здесь хотя бы нет комнаты смерти и железной ловушки-верши.

Он подошел поближе. Дверь была заложена кирпичами, до зарешеченных окон не добраться. Шевалье пожал плечами и собрался возвращаться в гостиницу. Но тут неведомо откуда взявшийся человек подошел к нему сзади и легко коснулся рукой плеча.

– Идите за мной…

– По-моему, меня ждут, – пробормотал Пардальян.

Он послушно последовал за незнакомцем, убедившись на всякий случай, что кинжал на месте.

Человек прошел в узкий проулок, огибавший Палаццо-Риденте и выходивший к Тибру. Где-то посередине проулка, в боковой стене дворца оказалась низкая дверь, и провожатый Пардальяна исчез за нею. Шевалье шагнул следом. Молча они продвигались по узкому темному коридору и наконец оказались в просторном зале, который, похоже, занимал едва ли не весь первый этаж дворца. Некогда самые блестящие вельможи Рима, князья церкви, поэты и художники, знаменитые артисты, – все прогуливались здесь, беседуя и ожидая приема у Лукреции Борджиа.

Теперь огромный мраморный зал был пуст. Лишь пыльные покалеченные статуи – одни без головы, другие без рук – тосковали и скучали в просторном помещении. Кое-где обвалились лепные карнизы и потрескались колонны, а стены почернели от дыма и сажи. Похоже, когда-то в старом дворце развернулись трагические события.

Они пересекли еще один зал, поменьше, но также находившийся в плачевном состоянии, а потом через бронзовую дверь проникли в задние комнаты здания. Эти покои блистали роскошью и великолепным убранством. Пардальян остановился в изумлении и тут заметил, что его провожатый куда-то пропал. Шевалье побродил по залу и залюбовался великолепным портретом работы Рафаэля ди Урбино, изображавшим ослепительную черноглазую красавицу в царственной позе с величественной улыбкой на устах. Это был портрет знаменитой Лукреции Борджиа, прабабки Фаусты… Эта женщина, дочь папы римского, прожила бурную, богатую событиями жизнь. Пардальян задумался, глядя на изображение красавицы, но вдруг легкий шум шагов вернул его к реальности. Он обернулся и увидел появившуюся из-за бархатной портьеры фигуру – та же роковая красота, те же трагические глаза, та же осанка королевы… Пардальян склонился в поклоне перед правнучкой Лукреции…

– Смотрели на портрет моей прабабки? – улыбнулась Фауста. – Она смогла воплотить в жизнь то, о чем я только мечтаю, правда, иными средствами. Ее брат Чезаре Борджиа правил Италией, а отец – Александр – властвовал над всем христианским миром.

Теперь этот дворец разрушен и заброшен, но тогда не было в Риме места прекрасней. Сейчас он превратился в памятник славы давно ушедших веков, но когда-то здесь звучала музыка, множество слуг прислуживало гостям; толпы придворных, принцев и послов и даже немало монархов собирались в этом роскошном и вместе с тем уютном доме. Все трепетали перед его хозяйкой, перед Лукрецией… Нынче же тут живут лишь тени.

Вечерами я люблю бродить в одиночестве по пустым комнатам, где проводила свои дни Лукреция – дочь папы римского, сестра Чезаре Борджиа. Этой женщине поклонялись короли и принцы, они льстиво сгибались перед ней, вымаливая улыбку или доброе слово. Она сумела воплотить в жизнь свои великие замыслы, которые вынашивала в старинном дворце Палаццо-Риденте, среди роскоши и экзотических цветов. Если бы я добилась исполнения своих желаний, то и я вошла бы в этот дом как могучая властительница, а не как жалкая беглянка!..

Фауста произнесла эту речь с выражением глубокого сожаления. Потом она опустилась в кресло и жестом предложила сесть Пардальяну.

– Сударыня, – начал шевалье, – мне казалось, что ужасные часы, пережитые вами по ту сторону Альп, должны были бы навсегда отвратить вас от химерических замыслов и погасить непомерное честолюбие, что снедает вас. Для людей, рвущихся к власти, жизнь непомерно сложна и тяжела, для тех же, кто живет просто ради удовольствия жить, она становится легкой и приятной, поверьте мне. Надо принимать жизнь такой, какова она есть и понимать, что это всего лишь небольшой отрезок времени, выпавший нам между рождением и смертью. Зачем тратить столько сил для того, чтобы добиться власти и, следовательно, сделать несчастными других?

Впрочем, сударыня, я что-то разболтался. Мне вовсе не хотелось читать вам проповедь. Я понял лишь одно: вы в Риме, вас преследуют, и вы скрываетесь… Но мне казалось, что вы примирились с Сикстом?

Фауста отрицательно покачала головой:

– Между мной и папой Сикстом V поединок не на жизнь, а на смерть. Да, я действительно посчитала в какой-то момент, что все кончено. Но теперь я хочу объясниться с вами, шевалье. Пока я была во Франции, я думала, что смогу начать новую жизнь. Мне мнилось, будто между прошлым и будущим разверзлась пропасть. Но едва я ступила на землю Италии, как поняла, что я нисколько не изменилась, что я все та же правнучка Лукреции, которая ничего не прощает и ничего не умеет забывать. Да, признаюсь, я потерпела поражение… прежде всего потому, что вы оказались на моем пути… Но если вы уже не будете мешать мне? Если мы станем союзниками? Ах, если бы я могла зажечь вас тем же огнем, что горит во мне! Тогда я бы снова вступила в борьбу! Я бы сражалась отчаянно и на этот раз непременно победила бы!..

Фауста остановилась: она ждала от шевалье хоть слова, хоть жеста, хоть какого-нибудь знака одобрения. Но Пардальян оставался непроницаемо холоден. У него исчезли последние иллюзии. Тогда, на мосту в Блуа, ему показалось, что Фауста может перемениться, может стать просто женщиной… Но теперь он вновь встретился с безумицей, которая рвалась к власти и искала в нем союзника для будущей борьбы.

– К тому же, – продолжала Фауста, – Сикст V не отказался от мести. Вы, наверное, недоумевали, почему я не дождалась вас во Флоренции?

– Никакого недоумения, сударыня, мне все равно – Рим ли, Флоренция ли… я сказал, что приеду, и приехал бы на край света…

Если бы Фауста знала Пардальяна лучше, она бы поняла, что за этой довольно-таки пышной фразой кроется ледяное равнодушие. Однако принцесса даже вспыхнула от радости и торопливо произнесла:

– Если вы говорите правду, значит, я еще могу надеяться. Вместе с вами мы совершим великие дела! А Флоренцию я покинула потому, что мне пришлось скрываться от людей Сикста V. Да, он по-прежнему ненавидит меня. Он уже на краю могилы и норовит утащить туда за собой и/ Фаусту. Во Флоренции его слуги окружили мой дворец, меня едва не схватили… Я бежала…

– И теперь вы живете в Риме?

– Да. Здесь, в двух шагах от папского замка Сант-Анджело, никто не будет искать меня. Сиксту и в голову не придет, что следует хорошенько обшарить его любимый Рим.

– Неплохо придумано! – усмехнулся Пардальян.

Он никак не мог отделаться от неприятного чувства. Фауста, непреклонная жестокая Фауста, против его воли все же влекла шевалье к себе… Тогда, на берегу Луары, его сердце трепетало при мысли о ней… Однако же нынче он дорого бы дал за то, чтобы оказаться подальше от ее дворца. В нем поднималось отвращение к честолюбивой красавице, и он даже опустил глаза, чтобы принцесса не прочитала его тайные мысли.

А Фауста говорила, говорила нежно и ласково. И ему была неприятна ее нежность.

– Шевалье, – убеждала она, – я верю в вас… когда я узнала, что именно вы убили герцога де Гиза, я поняла, что вам противостоять невозможно. Вы сломали мне судьбу, вы не дали мне умереть в холодных водах Луары. Зачем вы спасли меня? Да затем, чтобы помогать мне в осуществлении моих замыслов. С вашей помощью я смогу начать все заново… Вы станете моим союзником, от вас у меня не будет секретов… Не торопитесь, не возражайте, выслушайте, прошу вас…

– Я выслушаю вас, сударыня, и, что бы вы ни сказали, это навечно останется в моем сердце. Я умею хранить тайны.

Фауста собралась с мыслями и, не сводя горящего взора с шевалье, заговорила:

– Повсюду в Италии у меня есть могущественные друзья. Сейчас многие из них пребывают в растерянности, ибо подавлены победой Сикста. Но достаточно одного успешного дела – и они вернутся под мои знамена. Эти люди составят поистине непобедимую и преданную мне армию. В Риме две тысячи человек уже ждут моего приказа. У меня есть глаза и уши даже в замке Сант-Анджело. Если Сикст умрет…