Текст книги "Без Вечного Синего Неба. Очерки нашей истории"

Соблазнительно, но не спрошу: на каком языке мы с вами говорим? Знаю, пока на разных. Но, может быть, читатель, недовольный моим эссе, сам ответит на вопрос, почему в XIX веке русские писатели многие слова писали и понимали совершенно по-разному? Что, язык не сложился? Или причина иная? А почему вдруг в «древней» кириллице появилась новая буква «Ё»?

Не свидетельствует ли то о младом возрасте русского языка, который начался все-таки с XVIII века? Что, если прав Е. Баратынский, утверждая:

 
Предрассудок! Он обломок
Древней правды. Храм упал;
А руин его потомок
Языка не разгадал.
Гонит в нем наш век надменный,
Не узнав его лица. Нашей правды современной
Дряхлолетнего отца.
 

Впрочем, возможно, галерея портретов убедит самых стойких оппонентов лучше слов. Могу и ее привести, здесь будут Аксаков, Баратынский, Кантемир, Бунин, Гоголь, Пушкин, Кутузов, Карамзин, Тургенев, Чаадаев, Лев Толстой, Тредиаковский, Тютчев, конечно, сами Романовы… Вообще не о чем спорить. Едва ли не вся русская аристократия (более трехсот фамилий!) – тюрки по родословной. О них я говорю.

Они и есть наши предки, гордость России. Забытое культурное наследие Великой Степи.

Сотни знаков древнерусской культуры – вся литература! – в одночасье канули во тьму. Возможно ли такое? О библиотеке Ивана Грозного ничего, кроме легенд. Она была не единственная, знали и другие библиотеки той поры. Не могли же они разом исчезнуть? И «Слово о полку Игореве» два века – объект споров, хотя вряд ли кто из специалистов признает, что хотя бы понял смысл поэмы. Мне это признание напомнило бы откровение человека, искренне убежденного, что Земля плоская и лежит на спинах трех слонов.

Что, если вправду и «рукописи не горят», и библиотеки тоже? Что, если «потерянное» не потеряно? Его просто перестали узнавать… У меня своя точка зрения на историю Руси, ее и излагаю. Она не истина в последней инстанции. Она просто моя точка зрения, которую можно опровергать, но прошу делать это корректно – с аргументами.

В культуре народа главное – язык, всегда думал я, однако с годами понял: не язык определяет культуру, он отличает ее.

Наша речь очень подвижна, особенно если подвижностью управляла такая сила, как средневековая Церковь. Когда-то давным-давно прочитал, что современные англичане и французы не знают языка предков – они не понимают его. Удивительно? Позорно? Нет, Церковь веками отсекала их от их же корней, они и забыли. Воскресни Шекспир, вряд ли кто на улицах Лондона ответит ему на его «среднеанглийском» языке.

Другой, «древнеанглийский» язык был у короля Артура, тоже англичанина, его вообще теперь никто не поймет. Это же относится к франкам, Карл Великий, их первый король, не поговорил бы с потомками в XXI веке. И они не поняли бы друг друга. Значит, языки, словно люди, с возрастом стареют? Меняются? Ну, как сказать…

Воскресни Аттила, с ним заговорит любой хакас или казах, не стояли бы в стороне от разговора якут и чуваш. Сегодняшний азербайджанец понял бы речь царя Кира.

Может быть, отдельные слова Аттилы и Кира остались непонятными, но было бы тех непонятных слов процента два-три. От силы пять. А Чингисхана в той компании поняли бы все, потому что тюркский язык обладает редким качеством: не стареет, консервативен, не растворяется среди других языков. «Божественным» называли его в раннем Средневековье – языком веры. Каким был тысячу лет назад, таким остался. Редкий случай. Загадка для филологов.

Эти мои примеры относятся к языку Руси и России, хотя вроде бы далеки от них. Однако с какой стороны посмотреть! Если со славянофильской, то история Евразии по-прежнему будет туманной и спорной. Как сейчас. Если же взглянуть на суть вещей глазами тюрка, многое проясняется… Мне так кажется. Понимаю, звучит вызывающе и кому-то я уже здорово надоел со своими примерами, но тем не менее еще раз напомню, Англия появилась на стыке V–VI веков, после англосаксонских походов, ее основали потомки Аттилы. Король (хан?) Артур был из их числа! И Бургундию, и Каталонию, и Тюрингию, и другие европейские страны основали дети и внуки всадников, пришедших с Древнего Алтая… С нашего Алтая! (109) Это давно уже не новость, но подходящий повод заговорить о языке Средневековья? О якобы «темных веках»?

Что в них «темного», когда у нас в руке свеча? Алтай. И все на виду, хотя не названо по имени-отчеству. Политика иных общественных институтов не позволяет воссоздать картину былого, отсюда «темнота» (от слова «темнить») и лишенные логики «официальные» теории, господствующие в учебниках истории.

Воистину ли, что «язык дан нам, чтобы скрывать мысли»? Почему не наоборот – чтобы открывать их. Особенно когда речь идет о Великом переселении народов, которое касалось всех нас, даже тогда не родившихся.

А разве не факт, что на географической карте Средневековой Европы миллионы квадратных километров занимали девственные земли? Ничейные земли. Заселили их в IV–V веках, в период Великого переселения народов. Этот тоже очевидный факт рассказал мне, географу, о народонаселении, о культуре в новых регионах. Тюрки здесь звались новоселами, их кони теперь паслись на здешних пастбищах.

Расчеты показывают, что каждый второй европеец был тюрок. Убежден, этот вывод подтвердят и генетики, подтвердят экспериментально, своими методами, не зная о Великом переселении народов, о моих «сумасшедших» книгах и экспедициях. (110) Во всяком случае, та разноголосица, которая слышится в их рядах, позволяет надеяться на объективность.

Словом, с картой в руке я не мог не прийти к выводу: до середины XIII века добрая половина европейцев считала себя тюрками и говорила на диалектах тюркского языка. Тут и доказывать вроде бы нечего. Взять хотя бы участников крестовых походов, то были люди из разных стран, но общались между собой они на одном языке. И песни пели одни и те же.

В 1241 году хан Батый пожелал подчинить тюркский мир Запада и тем исполнить волю Чингисхана, записанную в Ясе: «Идти так далеко, пока не встретишь последнего тюрка». Второй его целью было свержение власти папы римского, этого «лишнего на земле человека», который своей политикой интриг заимел власть над всеми европейскими тюрками… Тоже известные факты.

Достичь желаемого Батыю, как мы знаем, не удалось, помешали обстоятельства. Но Европа тогда очень перепугалась, и Западу ничего не оставалось, как перестать быть тюркским, точнее, перестать говорить на родном языке. То был шанс избежать повторного нашествия Востока. И тогда Церковь объявила об инквизиции. Эдуард Гиббон блестяще передал обстановку тех лет, которые черной чертой разделили Европу на тюркскую и нетюркскую. На темные и светлые века…

Ныне свой забытый родной язык европейцы называют народной латынью, они не скрывают, что на нем говорили простолюдины и знать, что на нем писали трубадуры, миннезингеры, скальды. До инквизиции то был язык Запада, его культуры, его Церкви. Увы… Крамола? Нет. Та «крамола» читается даже в переписке римских пап и в церковной литературе католиков.

Каким же сильным было слово «инквизиция», оно действительно «жгло уста тем, кто произносил его, и уши тем, кто слышал». Церковь следы тюркской культуры назвала, как известно, по-тюркски – «ересью». И что? Запад не смог придумать даже нового слова. Это очень и очень показательно! Потому что новые слова в языке рождаются вместе с новой мыслью или новым понятием, здесь же мысль и желание обогнали слово.

Как проходили реформы языка в Западной Европе тоже известно, повторять историю Средневековья не вижу здесь смысла. Эдуард Гиббон вполне подробно и обстоятельно объяснил суть инквизиции, суть эпохи Возрождения, суть политики того времени. Не называя тюрков тюрками. А называя – еретиками. Показал, как Европа реформировала свой тюркский язык, недовольных еретиков сжигая на костре вместе с их книгами… как в Англии появился средне-английский язык. Затем Шекспир!

Одним из авторов языковых новаций в Италии был Данте Алигьери. Здесь та же трагедия, но с другими оттенками. Тюркские книги сжигали, прятали в монастырях. Но не сожгли, не спрятали, они жили в памяти народа, которому Церковь запретила помнить предков, запретила говорить на родном языке. И тем не менее.

Современные филологи отметили сходство сюжетов и образов у Шекспира и Низами Гянджеви, двух великих поэтов Средневековья, не знавших о творчестве друг друга абсолютно ничего. Порой красота мысли и ясность выражения у них – как близнецы, которые встречаются после недолгой разлуки.

«Человека можно познать по обществу, в котором он вращается, о нем можно судить и по языку, которым он выражается», – сказал по схожему поводу в XVII веке Джонатан Свифт, великий английский писатель. И был абсолютно прав… Языковая культура, даже забытая, не умирает! Следы ее остаются, они и привлекают.

…Да, Иван Грозный владел библиотекой – книгами, написанными по-тюркски. Повторяю, они не пропали, нет, их просто разучились читать. Возможно, кто-то из читателей, как я, держал в руках эти бесценные реликвии. Наверняка, они есть в сундуках староверов – тонких ценителей древности. В архивных фондах библиотек. Люди смотрят на них и не понимают, что это за книги? Потому что не ведают о темных лабиринтах, куда в XVII веке иезуиты заманили всех нас и себя в том числе.

Вот и уходим дальше, дальше от родного очага, от своих, забытых, храмов и книг. В небытие ведь уходим, а так не должно больше быть, если посмотреть на известные факты с высоты XXI века…

Однако здесь, чтобы рассказ об истории языка перевести на уровень XXI века, мне желательно отступление от темы, иначе, боюсь, буду не понятен читателю, который пока не подготовлен к такому повороту темы. Приведу фрагмент своего очерка, который никак не связан с лингвистикой, но связан с моделированием процесса познания истины, о чем, собственно, и хочу дальше говорить. Поэтому начну издалека.

Однажды меня пригласили на должность президента рыболовной компании (было это еще во время моей молодости, лет двадцать назад). Предложение обескуражило своей неожиданностью. Заманчиво, конечно, президентское кресло! И, немного поколебавшись, я согласился, хотя понимал, что иду на авантюру – опыта никакого, рыбу ловил раньше разве что удочкой в пруду. И все-таки согласился.

Ближайшими моими помощниками стали трое приятных молодых людей. Опытными их не назовешь, но ребята головастые. Я сразу почувствовал это при знакомстве. Рискнем, коль говорят, что это благородно.

Богатой нашу фирму назвать было трудно: пять судов, но с укомплектованными командами и с самыми современными орудиями лова. Орудиями на зависть любому капитану. Вот, пожалуй, и все, если не считать ста долларов в банке и огромного желания разбогатеть. Возможно, ради удовлетворения этого тайного желания я и пошел в фирму. Словом, мы начали дело. Контракт подписали сразу на десять лет.

Я вел дело строго, без эмоций, полагаясь на экономический расчет. К этому старался приучить помощников. Рыба, суда, счет в банке – больше ничего не должно интересовать.

По соглашению с правительством нам разрешили ловить в двух зонах: в глубоководной и шельфовой. В глубоководной ловля обходилась заметно дороже, но там открывался простор для поиска косяков. Конечно, можно было взять и третий вариант: вообще не ловить сезон, поставить суда на якорь и только платить зарплату команде. Но не для того у меня голова, чтобы становиться на якорь. О четвертом варианте и не говорю, потому что он выглядит неприличным – сдать часть судов, а команды распустить… В общем, было над чем поломать голову.

Да, чуть не забыл. У нашей фирмы буквально сразу, как я сел в президентское кресло, появились конкуренты. Их было четверо. Такие же компании, с таким же исходным капиталом. Судьбе было угодно проверить наши головы и нервы… Что ж, поехали.

Почувствовав запах моря и будущих доходов, я взял кредит в банке и, присоединив его к нашему жалкому капиталу, вложил деньги до последнего цента в постройку новых судов. Заказали еще пять – в расчете на хорошие уловы.

А уловы были богатые. Мы ловили в глубоководной зоне сразу всеми судами. Бизнес есть бизнес, мелочиться здесь не следует, играть так по-крупному, учит житейская мудрость. К концу первого сезона компьютер подвел итог. Мы не только погасили кредит, но кое-что оставили в банке. По капиталу наша фирма шла третьей и ничем пока не выделялась. Конкуренты не знали о наших новых судах.

Итак, первый сезон я считал удачным.

В следующий сезон мы повторили маневр – опять кредит, опять заказ. И опять удача! Не жалея денег на новые суда и на ловлю только в глубоководной зоне, наша фирма уверенно шла к цели, ее солидность и авторитет росли. Правда, мы сами богаче не становились, экономили на всем, даже на собственной зарплате. И только радовались будущему благополучию.

Так, затягивая все туже пояса, двигались вперед, к цели, повторяя и повторяя раз за разом отработанный маневр.

Пятый сезон выдался самым удачным. Конкуренты отчаянно запаниковали, но было поздно. Все они очутились далеко позади. Наш счет в банке перевалил за десять тысяч долларов – в сто раз мы подняли исходный капитал. В шесть раз нарастили флот! Нет, недаром я ел свой хлеб. Мы понимали: пока конкуренты будут отчаянно гнаться за нами, важно изменить тактику лова – перейти на мелководную зону. Ловить там значительно дешевле: когда имеешь самый большой флот, текущие расходы приобретают особое значение. Еще сезон, и нам не будет страшен сам черт…

Особо внимательно мы анализировали счета, присланные из банка, важно было уловить изменения чуть раньше, чем они могли наступить, и тут же поменять тактику. Я даже пытался заставить помощников – в самом прямом смысле – подслушивать, о чем шепчутся у себя конкуренты. На что не пойдешь ради успеха – победителя ведь по-прежнему не судят.

Разрабатывая стратегию на шестой сезон, я в чем-то все же просчитался или что-то недоучел. Куда-то подевалась рыба! Или что-то случилось с ней? В глубоководье, где мы оставили несколько судов, улова тоже не было: ни одного приличного косяка за весь сезон не встретили наши удачливые прежде суда. Впрочем, успокаивал я себя, год на год не приходится, в океане случается всякое. Мы еле-еле свели концы с концами. О прибыли и речи не шло. Нужно было срочно менять стратегию. У меня в голове, правда, вертелся один несерьезный вариант – часть судов сдать в металлолом и распустить команды. Это тоже доход. Но… без паники.

Маневрируя флотом, я решил половину судов снова отправить в глубоководную зону, другую половину – в мелководную. «Еще не вечер», – успокаивал я помощников…

На седьмой сезон наша фирма, как, впрочем, и все конкуренты, потерпела полный крах. Имущество пошло с молотка. И все равно задолженность банку превысила две тысячи долларов. В таких ситуациях уважающие себя руководители подумывают о пистолете…

– Стоп, стоп, стоп, – прозвучала команда профессора Денниса Медоуза. – Игра окончена. Вы стали свидетелями и участниками экологической катастрофы. В океане больше нет рыбы. Вы слишком увлеклись ловом.

Признаюсь, первое чувство, когда я услышал эти слова профессора, было такое же, как если бы кто-то вылил на меня ведро холодной воды. Катастрофа? Нет. Не может быть. Ошибка. Только ошибка в выборе стратегии лова. Рыба должна ловиться.

Катастрофа?! Нет, нет, нет. Временные трудности. Все образуется, лишь только мы примем правильное решение. Такой флот, такая стратегия. И все насмарку? Нет же. Рыба восстановится, наверняка восстановится, она не может не восстановиться.

– Экологическую катастрофу, – слышу, будто сквозь сон, слова профессора, – создали вы сами. Теперь не понадобится ни флот, который вы построили, ни стратегия, которую вы разработали. Ничего не понадобится.

Аудитория находилась в состоянии «грогги», как говорят боксеры: еще не нокаут, но счет открывать можно. Такой силы воздействия от экологического «мероприятия» я не испытывал даже в командировках, когда видел отравленные реки или изуродованный лес. Катастрофу создали мы сами. Своими руками. Создали из благих намерений, желая экономического благополучия и, разумеется, не думая о беде.

Компьютер помогал американскому профессору, который руководил игрой, четко фиксировать результат, а главное, моделировать ситуацию на будущее. Правда, об этих моментах игры профессор нам не говорил, он только раззадоривал нас, и мы, как азартные окуньки, все время попадались на его удочку.

Каждый тур – каждый сезон лова – заканчивался аукционом. Деннис Медоуз мастерски вел аукцион, предлагая в наши доверчивые руки новые и новые суда, заставляя наращивать мощность флота. Теперь-то я понимаю, зачем он это делал. Зачем хитро улыбался и, подойдя, одобрительно дважды похлопывал меня по плечу, когда моя «фирма» оставила позади конкурентов. То была похвала не за экономические успехи.

Два часа продолжалась экологическая игра, которую разработал этот хитрый американец, одна из знаменитостей Римского клуба. Потом, после всеобщего краха, на графиках и с помощью цифр мы разбирали ошибки, но поздно: как и в жизни, ничего поправить нельзя.

Профессор Медоуз своими экологическими играми пропагандировал «машинное» понимание природы, стремясь через компьютер воздействовать на глобальное мышление общества. Иначе говоря, он желал поставить число превыше слова.

Американец смоделировал катастрофу, вызванную экономическим ростом. Но ведь можно моделировать и гуманитарные катастрофы, вызванные сокрытием информации о прошлом. Такое тоже вполне реально. Оценка прошлого

корректирует настоящее и будущее, и лучший тому пример – нынешнее место Римской церкви в культурном пространстве Европы: от силы два процента европейцев-католиков ходят в церковь. Остальные нет… Не верят? Здания храмов пустуют, и их продают частным лицам.

Чем не гуманитарная катастрофа, к которой иезуиты своими искажениями истины привели христианскую Церковь?

Программу познания, как мы видели, можно составить для рыболовов, но можно и для гуманитариев – историков, филологов. Самые из самых авторитетных людей мира, придерживающихся пусть разных убеждений и взглядов, могли бы собрать банк данных для исторической или филологической игры. Они могли бы, даже не собираясь вместе, благо XXI век, провести мозговой штурм очередной важнейшей проблемы, стоящей, например, перед некой Исторической Истиной. И сделать это не в интересах какой-то отдельной страны, нации или идеологии, а в интересах факта.

Больше того, даже хорошо, если будет поставлено условие, чтобы эксперты не стремились к единомыслию! К единой точке зрения. Они бы только делились мнением, добираясь до сути исторических проблем нашего мира, которые связаны между собой и давно стали общими, одинаково касающимися всех… О чем, собственно, я и пишу в своих книгах.

Эта бескомпромиссная новая «игра» была бы катализатором мысли и тревоги человечества. Она бы указала путь вперед.

Завершая игру, профессор Медоуз показал нам на графике, где предел роста в каждом варианте, потом сравнил графики нашего экономического развития с теми, что были в реальной жизни. Моя «фирма» прошла ступени роста реальных американских компаний, ведших лов у берегов Калифорнии. Теперь там безрыбный район. Коллеги-конкуренты ловили по схеме, зеркально отражавшей ситуацию у тихоокеанских берегов Южной Америки, тоже некогда богатейшей акватории.

– Деннис, – обратился я к профессору, – вы же понимаете, люди не нарочно превращали океан в пустыню. В чем же, по-вашему, причина ситуации?

– В экологической безграмотности общества, – кратко ответил Медоуз.

Выходит, весь рыболовецкий полк маршировал не в ногу… А как «марширует» наш гуманитарный полк?

С точки зрения математики мир можно представить как математическую систему, включающую ряд переменных – население, производство, экология, информация и т. д. То «столпы» общества! Его материальные категории. Системный анализ позволяет изучать эти переменные все вместе или в отдельности каждую. Например, приводит ли рост населения к индустриализации или, наоборот, индустриализация вызывает рост населения? Тысячи вопросов можно изучать на модели (как мы изучали правила рыбной ловли). Имея перед собой историческую модель, «дискуссии» типа было – не было отпадают сами, как пустые и примитивные, потому что лишь взаимосвязанные факты, с причиной и следствием, допускаются к этой игре.

Отлично понимаю, мое предложение несовершенно, упрощено и не закончено. Я и предлагаю не готовую модель, а инструмент для познания истины в истории стран и народов. Каждый историк будет вправе решить, брать ли ему в руки этот тонкий инструмент, сработанный на компьютере, или продолжать обходиться удобствами каменного топора… Ахейцам, осаждавшим Трою, понадобилось десять лет, чтобы додуматься до уловки с деревянным конем. Иезуиты к своим схемам информационного вторжения пришли быстрее, и какой век с помощью «каменного топора» они управляют познанием истины, загоняя в конечном счете себя же в тупик.

…Странный все-таки этот человек, Деннис Медоуз. Живет на ферме, по утрам доит козу, сам выращивает овощи к своему столу. Не имеет экономического диплома. В свободное от хозяйства время занимается математикой и пишет книги по экологии и экономике. И мысли у него какие-то странные, непривычные.

– Деннис, а если бы мы правильно ловили, сколько заработали?

– Много больше. Все по девятнадцать тысяч… И рыба осталась бы.

Москва, 1989–2009 гг.