Текст книги "Странная страна"

– Сними одежду, – сказал он, – и делай, что тебе нужно, туда.

– Мою одежду? – возмущенно сказал Петрус.

– Оставайся белкой или конем, как тебе больше нравится, но сними одежду и постарайся сделать все потише, – ответил Маркус.

Петрус хотел что-то возразить, но внезапно передумал, из чего спутники заключили, что роковой момент близок. Став человеком, он стыдливо отвернулся и снял одежду, обнажив симпатичные белые ягодицы, круглые и усыпанные веснушками. Потом превратился в белку. То, что последовало далее, обречено навечно остаться в анналах туманов, потому что никто никогда не видел, а главное, не слышал ничего подобного. Эльфов вообще редко тошнит, потому что они не позволяют себе излишеств, вредных для должного равновесия организма, так что данный факт был шокирующим сам по себе. Но вам следует знать, что белки среди всех прочих видов отличаются тем, что исполняют это без всякой деликатности, вследствие чего остальные три пассажира с ужасом обернулись при первом же высвобождающем урчании.

– Что происходит? – спросил перевозчик, пока Петруса с апокалиптическим звуком выворачивало наизнанку.

– У него туманная болезнь, – ответил Паулус.

– Мне очень неловко, – проикал Петрус между двумя залпами пирога.

Перевозчик и косули, остолбенев, уставились на него.

– Он что, не выпил чай в доме ожидания? – спросил перевозчик.

Никто не ответил. Какое-то время было видно, как эльф мысленно пытается собрать все накопившиеся признаки воедино, а когда картина сложилась, пришло и понимание, что он имеет дело с безумцем. В этот момент Петрус наконец облегчился в бесконечном последнем спазме, и перевозчик разразился хохотом, от которого задрожала баржа и чуть не оглохли косули. Мало-помалу он посерьезнел и, глядя на прижимающую к себе одежду бледную белку, произнес:

– Ну что ж, дружок, я ничуть не сомневаюсь, что тебя ждет интереснейшая судьба.

В чем, как мы знаем, он не ошибся. Ну а пока что путешествие превратилось в настоящий кошмар, и желудок Петруса, пустой, каким он не бывал на протяжении многих десятилетий, мог выдавить только немного горькой желчи и стыда за выпачканную одежду.

– Я не стану тебя убивать, – сказал ему Маркус, – иначе ты бы слишком легко отделался.

Но Петрус бросил на него такой мученический взгляд, что тот немного смягчился и со вздохом продолжил:

– Надеюсь, это, по крайней мере, послужит тебе уроком.

А вот Паулус был настроен куда более позитивно.

– Никогда не видел, чтобы одного из наших рвало, – сказал он с живейшим интересом. – Выглядит действительно ужасно.

Переправа неспешно продолжилась, укачивая Петруса до дурноты. Остальные наслаждались туманной навигацией. Перевозчик прикрыл глаза, и в полном согласии с Нандзэном баржи плавно продвигались вперед. Был час молитв, что знал каждый эльф, хотя никто ему этого не говорил. Окутанные пустотой, где обитали туманы, в симбиозе с живыми существами этого мира, становясь паром, переносящим послание, и, больше того, превращаясь в воду, воздух, горы, деревья и скалы, пассажиры погружались в благость великого космического смешения. Так читаются молитвы, не требующие литургий, так поются те церковные гимны, где нет речи о поклонении, – если молиться, как я думаю, означает любить жизнь. Баржа раздвигала туманы, жизнь медленно свивалась, уходя внутрь себя, и каждый следовал виткам спирали, впитывая тайну своего присутствия здесь и сейчас.

Потом переправа подошла к концу. Позади кораблей начал закрываться фарватер, а на берегу показались такие же понтоны, как в Южных Ступенях.

– Сойдешь первым и двинешься по прямой, – сказал перевозчик Петрусу, когда они причалили. – Здесь дельфины не водятся, только ныряльщики, а у них нет никакой охоты прыгать в фарватер в тот момент, когда закрывается проход.

Петрус честно послушался, заскакал на полной скорости в направлении берега, свалился на него и только тогда, задыхаясь, понял, что они прибыли.

Прямо перед ними лежала Ханасе, раскинувшись на холме столь плотных туманов, что казалось, будто они возносят город к небу. Над всем пейзажем витали маленькие серые частицы, восходящие от садов деревьев и садов камней, где можно было различить еще какие-то более мелкие и округлые формы.

– Ханасе, – сказал перевозчик.

Все молча застыли на берегу. Следуя ритуалу, он добавил:

– Мертвым бремя живых.

И они остались стоять в молчании, отдавая в сердцах своих дань тем, кто прошел до них.

Мертвым бремя живых

Живым странные дружбы

Книга молитв

 Пепел

Пепел – это раздел материи и грезы, мир, видимый в момент, когда он почти рассеялся.

 Молитвы

Является ли Книга молитв самой древней из всех? Некоторые полагают, что она взывает к жестокости, предшествующей битвам. Но те, с кем говорят великие облака и дыхание деревьев, знают, что первый вздох уже есть первая молитва, потому что никто не может сражаться, прежде не приняв в себя бесценный дар воздуха.

«Как день, что скользит меж двух чернильных туч, как вечер, что дышит в легких туманах», – писал поэт. Чтобы мир воспрял, нужен живительный вдох: то восторженное исступление, благодаря которому люди превосходят сами себя, то волшебство, благодаря которому в них проникает вселенная, – вот дословный текст первой молитвы. И в неосязаемом трансе, в едином глотке воздуха, смешавшего живых и мертвых, они познают, с кем до них сражались отцы и какие картины творили.

Ирис Рёана
1800

Ханасе, город Пеплов, второе святилище туманов.

– Как мне помнится, в том классе, когда мы проходили четыре святилища, ты обычно дрых на задней парте, объевшись красной смородины, – сказал Паулус.

– Ну да, четыре святилища, – сказал Петрус, роясь в смутных воспоминаниях, тонущих в блаженном переваривании и сиестах.

Они пустились в дорогу. Наступала ночь, и на склонах холма зажигались огни. Петрусу, мечтающему только об уютной постели и кусочке съестного, чтобы унять сосущую пустоту в желудке, ведущая к городу прямая дорога показалась однообразной.

– Четыре святилища, – пробормотал он, засыпая на ходу и спотыкаясь о собственный хвост.

Маркус позади него вздохнул.

– Ага, – пробормотал Петрус, замерев на месте, – четыре святилища, Ханасе, город Пеплов.

– Браво, – съехидничал Маркус, хлопая его по плечу.

– Я хочу сказать, теперь я вспомнил. А ведь я вроде уверен, что спал тогда на уроке, – сказал Петрус, очарованный той внутренней механикой, которая вдруг пришла в действие, и начиная подозревать, что его неловкость и рассеянность могут быть проявлением его исключительных способностей.

Вечерние туманы в ленивом ритме вились вдоль узкого земляного прохода; хотя ночная темнота почти наступила и деревьев не было видно, дорогу окутывал тот тенистый рассеянный свет, который дает листва в хорошую погоду, и эта легкость стрекозиных крыльев, исходящая от невидимых ветвей, облекала сиянием их ночной поход.

– Дорога Ханасе славится своей проницаемостью, – пояснил перевозчик, идя рядом с Петрусом, – говорят, она еще прекраснее, чем в Нандзэне. Как бы то ни было, у них общая память истоков.

– Истоков? – повторил Петрус, думая о своем.

У него разболелась голова, и окружающее снова казалось смутным и запутанным.

– Память деревьев, – продолжал перевозчик, немного растерянно взглянув на него.

– Какая связь с истоками? – из вежливости пробурчал Петрус.

Перевозчик остановился посреди дороги.

– Как это, какая связь с корнями? – удивился он.

– Простите, я немного отвлекся, – сказал Петрус; вырванный из своих размышлений, он ничего не понимал, но не хотел неприятностей.

Перевозчик зашагал дальше.

– Многие в наши дни забывают об истоках, – с гневом и печалью проговорил он, – и это добром не кончится.

– Не будешь ли ты так любезен заткнуться хотя бы до завтра? – прошептал Маркус.

– Я думал о другом, – ответил Петрус, – у меня в голове кавардак и в животе пусто.

– Он еще думает о еде, – заметил Маркус, оборачиваясь к Паулусу.

– Кстати, – сказал Петрус, – память деревьев, шепот елей, дыхание мира – я был сыт этим по горло еще в Сумеречном Бору, так что не будем начинать по новой здесь.

Паулус отвесил ему подзатыльник.

– Закрой свою беличью пасть, – рявкнул он, – я не желаю слышать, как ты богохульничаешь.

Петрус укоризненно потер свою шерстку.

– И что это, в конце концов, за город мертвых? Если мне ответят, я, может, и помолчу.

Паулус вздохнул и пошел в начало цепочки ходоков к перевозчику.

– Не могли бы вы указать нам дом чая, открытый в такой час? – спросил он.

– Я отведу вас, – предложил перевозчик, бросив удрученный взгляд на Петруса. – К тому же вы сможете там переночевать.

Он немного помолчал, и вдруг на его мордочке выдры от уха до уха расплылась широкая улыбка.

– По крайней мере, с ним не заскучаешь, – сказал он.

Вскоре они добрались до ворот Ханасе. Улицы были узкими, но, поднимаясь к вершине холма, они прошли мимо огромных садов, откуда неслись заволакивающие город серые хлопья. За опоясывающей сады оградой было темно, едва угадывались очертания деревьев, камней и каких-то других, более округлых форм, из которых, казалось, и вылетали пепельные чешуйки. Петрус, позабывший и про мигрень, и про голод, молча следовал за своими спутниками, поражаясь странной атмосфере города. По дороге им встречались толпы эльфов, которые разгуливали в ореоле бесшумных частиц вдоль красивых домов с деревянными галереями, где стояли низкие столики, окруженные удобными подушками.

– Дома паломничества, – сказал перевозчик Паулусу, указывая на один из них. – Вы могли бы провести ночь и там. Но мне думается, ваш друг нуждается в более убедительном опыте.

На самой верхней точке города они остановились перед погруженным в темноту зданием. На деревянной дощечке, прикрепленной справа от входа, был просто изображен знак чая.

– Самый древний дом чая в Ханасе, – пояснил перевозчик.

– Надеюсь, у них найдется место, – сказал Маркус. – Я совсем уморился.

– Потоки чая направляет Нандзэн, так что место всегда есть, – успокоил его перевозчик. Он дружески поклонился. – А теперь я вас оставлю.

И, обратившись к Петрусу, полунасмешливо, полудоброжелательно добавил:

– Удачи, друг.

Оставшись одни, три приятеля переглянулись.

– Наверно, надо постучать? – спросил Паулус.

– А ты что, предпочитаешь спеть серенаду? – раздраженно откликнулся Петрус.

Ему снова хотелось есть, и голова опять разболелась. Подняв руку, он приготовился постучать.

Прежде чем он успел закончить движение, дверь распахнулась, бесшумно скользнув вбок и открыв вестибюль, в котором пахло подлеском и ирисами. На глинобитном полу три омытых прохладной водой больших плоских камня приглашали их пройти в полутьму. В глубине деревянный пандус вел к проему без двери, украшенному короткой занавесью из двух полотнищ с вытисненным знаком чая. Символ был выписан в стиле, названия которого наши друзья не знали, но я могу вам его сообщить, если пожелаете, потому что это важно для красоты момента: итак, изображенный в стиле диких трав знак чая приглашал их зайти. Под их босыми ногами вода походила на брод через реку. Справа, в алькове, благовонная палочка источала аромат водного потока и перегноя, благодаря которому их обволакивал легкий запах ириса и мха.

– Обожаю ирисы, – пробормотал Петрус (для которого важен был не только желудок, но и нос).

В ожидании, пока высохнут подошвы, они присели на край пандуса. Потом направились к проему и, пригнувшись, прошли через занавешенный тамбур.

Они оказались в длинном коридоре; с каждой стороны располагались закрытые раздвижные двери; их окружал приглушенный мягкий шум падающего на камни дождя, хотя в здании было сухо; оставался только звук ливня. И однако, едва слышная мелодия, проникая в закоулки сердца, вызывала желание плакать. Они двинулись по коридору к другому проему, перекрытому занавесью с тем же знаком. За ним было темно. Паулус, пригнувшись, первым прошел под тканью, и Маркус с Петрусом откуда-то издалека услышали его возглас.

– Спорю, по ту сторону мы ухнем в какой-нибудь бездонный циклон, – пробормотал Петрус.

– Удивлен, что ты знаешь это слово, – сказал Маркус.

За занавесом скрывался темный тамбур, и Петрус напрягся, держась настороже, а потом обнаружил то, что заставило Паулуса вскрикнуть.

Они оказались на помосте, нависающем над садом. Луна взошла и освещала его целиком наравне с каменными фонарями, в которых зажглись факелы. Прямо на досках возвышения их ждали три глиняные чаши. Вокруг расстилался сад. По нему вился водный поток, впадая в пруд, в котором отражалось ночное небо, и обнаженные зимние азалии с развернутыми в боевом порядке ветвями, венчая неподвижные воды, доставляли глазу даже больше радости, чем летняя щедрость их цветов. Вокруг пруда шел пляж, расчерченный параллельными линиями. Кое-где виднелись листья небесного бамбука, словно воткнутые в песчаные борозды, в другом месте три круглых камня стояли как запятые в тексте песка. А еще дальше луна, лакируя листья кленов, сплетала световые узоры. Но сад, хоть и был прекрасен, черпал свою суть не из природных элементов: у края пруда бронзовая купель извергала в сумерки легкий пепел; его хлопья, возникая в глубине чаши и медленно поднимаясь к небу, улетали в эфир, словно ночные бабочки.

– Это погребальная урна, – тихо проговорил Петрус.

– Это погребальная урна, – сказал женский голос, и все трое, как один, обернулись к снежно-белой кобылице, которая приветливо им улыбалась.

Она превратилась в зайчиху, чей мех переливался лунным отсветом, расцвеченным серебряными искрами. Когда наконец она стала женщиной, они не могли отвести глаз от ее неподвластного времени лица, столь нежно-перламутрового, что казалось припудренным светлым облаком, и эта вечная красота, изысканный оттенок кожи явились для Петруса открытием нового грандиозного мира.

– Перевозчик просил, чтобы мы приняли вас сегодня вечером, – промолвила она. И обратилась к Петрусу: – Если вы соблаговолите отдать мне свою одежду, мы ее выстираем.

Его шерстка побагровела.

– Вам будет удобнее пить чай человеком, – сказала она. И добавила: – Похоже, вы понравились перевозчику.

Петрус, ужасно мучаясь, передал ей испачканную одежду, и она исчезла за занавесом.

Паулус и Маркус с ухмылкой смотрели на него.

– Стирка по первому разряду, – пошутил Паулус.

– Ты сбагрил свою блевотину самому прекрасному созданию во вселенной, – заметил Маркус.

– Я же не нарочно, – жалко возразил Петрус.

– Еще хуже, – сказал Паулус, – значит, ты примешься за старое.

Они молча рассматривали сад. Ручей, русло которого были выложено камнями, чтобы добиться еще более мелодичного журчания, дополнял картину тщательно оркестрованной музыкой. Такого рода занятия всегда навевали на Петруса скуку, как и каллиграфия чая или подбор правильной расстановки цветов, что составляло, наравне с гончарным делом и пением, часть обязательного обучения эльфов на протяжении невероятного количества лет. Он страшно маялся, когда дело доходило до уроков художественного воспитания, и утешался только общением с цветами, которые любил до страсти. Но в основном, увы, приходилось довольствоваться разглядыванием несчастного пиона, который увял на своем стебле, пока под чтение чайного стиха его не пересаживали в вазу. Но всякий раз, когда Петрус переходил к практическим занятиям, то есть наудачу копался в ящике с подборкой растений, у преподавателя делался огорченный вид и он, покачивая головой и бормоча извинения, вырывал цветок у него из рук.

– Ты поставил белый тюльпан под оду для трех алых камелий, – говорил ему Паулус. – Тебе что, трудно хотя бы прочитать?

– Вот если бы их можно было съесть, – вздыхал в ответ Петрус.

Кстати, ему случалось тайком погрызть кое-какие цветы, потому что он обожал не только их запах, но и вкус и знал наперечет все съедобные виды. А теперь оцените, прошу вас, всю меру экстравагантности Петруса: эльфы едят очень мало цветов или листьев и, разумеется, совсем не едят животных. Поскольку первые являются источником жизни, а вторые братьями, подобные трапезы заставили бы их поедать то, чему они обязаны своим существованием, или, еще ужасней, пожирать самих себя. Так что Петрус всегда старательно прятался, прежде чем предаться своему пороку. Клевер, фиалки и настурции возглавляли список его предпочтений, но он не брезговал и шиповником, в изобилии растущим вокруг родительского дома, потому что его мать считала, что нет ничего изысканнее, чем хрупкие венчики над черными колючками. А поскольку Петрус боялся матери больше, чем любой мирской власти на этом свете, он удваивал предосторожности, устраивая набег на заросли. И действительно, его так ни разу и не застукали – неловкий в том, что его нимало не интересовало, когда в нем говорило желание, он становился хитрее и осторожнее индейца-сиу.

На этот раз Петрус поддался очарованию ручейка. Тьма сгущалась, и что-то в нем самом замедляло ход. Одно из хлопьев опустилось ему на лапу, и он с любопытством взглянул на него.

– Никто не знает, на что мы смотрим, – сказала эльфийка-заяц. Звук ее голоса заставил его подскочить.

Он снова бросил взгляд на частицу пепла, столь невесомую и могучую в своей почти нематериальности.

– Это наши мертвецы? – спросил он.

Она протянула ему одежду.

– Это наши мертвецы, – ответила она.

Петрус с сожалением позволил пеплу улететь, принял стопку одежды и облачился в нее в тот самый момент, когда превращался в человека.

– Вы из высших эльфов, – сказал Маркус. – Мы впервые встретили представительницу вашего дома.

Она сделала им знак присесть перед тремя пустыми чашами. Высшая эльфийка, подумал Петрус, вот почему на ее плечах лежит невидимый груз. А вокруг нее аромат тайного мира. Может, это я и ищу.

– Вы ищете не это, – сказала она. – Ваша судьба в другом, но я не могу увидеть ее. В последнее время с туманами происходит нечто небывалое, и мы стали проявлять особенное внимание к любым необычным обстоятельствам. Может, вы и есть один из кусочков странного пазла, который начинает складываться.

У Паулуса и Маркуса сделались лица людей, которых только хорошее воспитание удерживает от обидного замечания, да и сам Петрус, хоть и польщенный, явно испытывал сомнение.

– Пазл? – все же с любопытством спросил он.

– Совет вчера послал новые тревожные оповещения в несколько провинций, где с туманами творится неладное, – сказала она.

– Это касается и Ханасе? – спросил Паулус.

– Как вы могли заметить еще от шлюза, наши туманы пока в полном порядке, – ответила она. По ее лицу пробежала тень. – В день, когда это коснется и их, мы можем попрощаться с нашим миром. – Она грациозно взмахнула правой рукой. – Но это лишь непрошеные ночные мысли.

Они увидели, что чаши наполнились золотистым чаем с мерцанием того же оттенка, что и бронзовые стенки купели.

– Пусть один из вас выберет цветок и прочитает стих.

Маркус насмешливо глянул на Петруса.

– Может, Господин Пазл чувствует настоятельную потребность продемонстрировать результаты своей прилежной учебы? – спросил он.

Как ни странно, Господин Пазл такую потребность чувствовал. Подействовала ли странность ситуации, пустота в желудке или прикосновение хлопьев пепла, но ему казалось, что тщетность школьных лет разбилась о скалы этой минуты и высвободила из отвалившейся корки трепещущий венчик.

– Я хотел бы выбрать ирис, – сказал он.

И ирис появился; он лежал между чаш и был меньше тех, которые вы привыкли видеть в своих садах, с белыми лепестками, усеянными светло-синими пятнышками, фиолетовой сердцевиной и оранжевыми тычинками.

– Ирис Рёана, – сказала она. – В основном они встречаются в провинции Темных Туманов, но их можно найти и здесь. По традиции миров ирисы – посланники, это цветы известия.

– По традиции миров? – уточнил Петрус. – Каких миров?

– Мира эльфов и мира людей, – сказала она. – Я изучала человеческую символику цветов, и она похожа на нашу.

– Вы знакомы с миром людей? – спросил Петрус.

– Нет, – ответила она, – его можно увидеть только из Нандзэна, но в свое время я принадлежала к сообществу садовников Совета. В свободные часы я ходила в библиотеку читать книги, рассказывающие о человеческих существах и их цветах.

– Люди действительно существуют, – упорствовал Маркус, – или это легенда?

– Легенда? – удивилась она.

– Трудно поверить в существование того, что можно представить только мысленно, – сказал Маркус.

– Существование не есть изменяемая данность, – сказала она. – Реальность – это то место, где возникают и смешиваются голод и вера, жизнь и смерть, греза и цветы. Дерево, эльф, музыкальная нота, химера, порождение ночи – все существует, возникая из одной и той же материи и проявляя себя внутри одной и той же вселенной.

Она замолчала, и Петрусу внезапно пришел в голову стих, который он и прочел присутствующим:

 
Доступ и царство
В сердце старой женщины
Ирис Рёана
 

Паулус и Маркус с изумлением посмотрели на него, но их хозяйка, прикрыв глаза, на мгновение задумалась.

– Я не могу увидеть все, что стоит за вашим стихом, – сказала она. – Там есть живущие, мертвые и странные дружбы.

– Я увидел… я увидел диковинные картины, – пробормотал Петрус.

Он попытался удержать хоть одну, но они исчезали, как стремительно бегущая вода.

– Там были отголоски другого мира, – взволнованно проговорил он.

Она задумчиво посмотрела на него. После небольшой паузы она сделала ритуальный приглашающий жест, положив на пол руки со сведенными вместе кончиками пальцев и склонив к ним лицо. Они также приветствовали ее, в свою очередь склонив головы и подняв чаши к небу. Потом они выпили. Луна замерцала, бросив сквозь пепел серебряный луч. У чая был привкус глины и мела, отдающий пылью и землей.

– Никогда не пил ничего подобного! – восхитился Паулус.

– Этому чаю тысяча лет, – сказала она.

– Тысяча лет? – потрясенно выдохнул Маркус. – Чему мы обязаны такой честью?

– Перевозчику и Нандзэну, – ответила она.

– Я не знал, что простой перевозчик может попросить Нандзэн подать тысячелетний чай трем неизвестным путешественникам, – сказал Паулус.

– Простой перевозчик? Фарватер, который связывает Ступени и Пеплы, один из древнейших в этом мире, – сказала она, – и только исключительные эльфы добиваются этого поста. К тому же выдры – весьма особый младший дом, который порождает самые необычайные характеры в стране туманов.

– Почему так? – спросил Петрус.

– Будьте любезны выпить еще, – предложила она, – и вы поймете.

Они сделали новый глоток. С того момента, как под воздействием выпитого в Ступенях чая Паулус и Маркус ступили на берега Ханасе, они слышали вокруг отдаленные голоса мертвецов, к которым примешивалось волнение живых. Первый глоток тысячелетнего чая, проложив дорогу к неизведанным пластам эмпатии, превратил глухой отзвук в слабые возгласы, а благодаря второму они перерастали теперь в симфоническую разноголосицу. Зато у Петруса, который задолго до того, как они добрались до первого шлюза, допил свою последнюю флягу, захваченную из Сумеречного Бора, и, соответственно, все последние часы мало что улавливал в туманах, при первом глотке никакого чуда не случилось. А вот шок от второго был таким мощным, что он возблагодарил небо за пустой желудок. Вы должны понимать, каким образом звучат голоса мертвых в Ханасе. Их пение не несет послания, они всего лишь пепел, смешанный с атмосферой, – и этот снег, где растворяются ушедшие жизни, преобразуя реальность в неразличимую музыку, в струящийся речитатив, который вливается в каждого эльфа, точно так же как и эльф растворяется в нем, размывает границы его существа, расширяя их за пределы видимого и превращая мир в текучую среду, где живые и мертвые неразделимы.

– Такое ощущение, что я плыву, – умудрился наконец выговорить Петрус, вцепившись в свою чашу.

– Это урок пеплов, – сказала она. – Мы все смешиваемся в одной атмосфере. Вам стало дурно, потому что вы без подготовки перешли от осознанности границ к интуитивному восприятию смешивания.

– Поэтому возникает чувство погружения? – спросил Петрус.

– Все всегда возникает из соприкосновения со всем через погружение в ткань тумана. Именно через нее мы обретаем способность смешиваться и трансформироваться, не теряя самого себя, и через нее же происходит слияние жизни и смерти. Тысячелетний чай просто сделал для вас эту текучесть более ощутимой. – И через мгновение она добавила: – Выдры плавают на границе земли и воды, они живут в самом сердце памяти о разделе.

В голове Петруса возникло видение старого морщинистого лица и тотчас исчезло.

– А человеческие существа выглядят так же, как мы? – спросил он. – Мне кажется, я в мыслях видел старую женщину из стиха.

– Я тоже ее видела, – ответила она. – Похоже, вы действительно обречены на странные встречи.

– Но это же лишь видение, – возразил Петрус.

Она промолчала.

– Дорога от шлюза хранит память исчезнувших деревьев? – спросил Паулус.

– Из всего живого именно деревья полнее всего воплощают реальность превращений, – пояснила она. – Они неподвижные векторы генезиса и трансформации всех вещей. Проницаемость дороги соткана из невидимого присутствия давно умерших деревьев, но, как и пепел, живущих с нами в другой форме.

Они какое-то время обдумывали эту проницаемость превыше смерти.

– Что означает быть с кем-то, если сознание больше не существует? – спросил Паулус.

– То, чем мы являемся до рождения и после смерти, – ответила она. – Обещание и память.

– Для живущих, – сказал он.

– Для живущих, – повторила она. – Те, кто ушел, в полной мере остаются частью великого народа, который нам доверен, и обязанность отвечать на их зов и есть то, что мы называем жизнью мертвых.

– Высшие эльфы это и делают? – спросил Петрус. – Отвечают на их зов?

– Почему некоторые рождаются для того, чтобы нести бремя других существ? Таково наше царствие и наш доступ, наше служение, которое воплощает в жизнь силы смерти, их владения и наследство. Эта вечность и ответственность отныне возложены на вас, потому что сегодня вы выпили тысячелетний чай.

Сад мерцал в лунном сиянии. Чувство погружения нарастало. Они выпили третий, и последний глоток чая. Петрус, несмотря на свою нелюбовь к метафизическим возлияниям, отдался покою смешения и спрашивал себя, как получается, что пеплы должны проходить через эти бездонные урны. Во время похорон тела усопших эльфов сжигались, но он никогда не слышал, чтобы их потом перевозили в Ханасе. Пепел рассеивали с любимого пика покойного, и он навсегда исчезал из виду.

– Ничто навсегда не исчезает, – сказала хозяйка. – Пепел переносится сюда туманами. Бездонные урны – след той вечности, через которую они прошли, прежде чем вернуться и смешаться со временем живых.

– Значит, мертвые живы? – спросил Паулус.

– Нет же. – Она рассмеялась. – Они мертвы.

Петрус улыбнулся. Бесспорно, путешествие становилось все лучше и лучше. Дурнота прошла, а шок от второго глотка чая растворялся в третьем. Он беспечно плыл и слышал гул мертвых, на который обращал не больше внимания, чем на чтение вечерних стихов в родном Сумеречном Боре. Ее смех при мысли, что мертвые могут оказаться живыми, только утвердил его в безразличии к всяческим мистическим истечениям. И однако, подумал он, я отчетливее слышу песнь мертвецов, чем ощущаю присутствие живых.

Она встала.

– Ваши постели готовы, – сказала она.

Но прежде чем распрощаться, она обратилась к Петрусу:

– В Кацуре вы пойдете в библиотеку Совета и представитесь как друг Диких Трав.

– Диких Трав? – удивленно повторил он.

– Это название нашего заведения, – сказала она.

Они низко поклонились хозяйке, не находя слов, которые соответствовали бы только что пережитому ими.

– Надеюсь, вы простите нашим неотесанным персонам неумение достойно отблагодарить вас, – сказал в конце концов Маркус.

– Настоящее испытание только начинается, – сказала она. Она махнула рукой в глубину сада. – Ночлег вам приготовлен по ту сторону.

И она ушла.

Несколько мгновений они в молчании рассматривали пейзаж. Облако зависло, закрыв луну, и ритмы мира замедлились. Ленивыми завихрениями к небу поднимались пеплы, мелодия ручья стала глуше, а свет на листьях клена перестал мерцать. Что до пения мертвых, оно зазвучало по-новому, на низких басовитых нотах – какой нежданный покой, подумал Петрус и почувствовал, как его манят духи отдыха.

– Ну что, пошли? – спросил Паулус.

Они не видели никакой дороги, которая вела бы в другой конец сада, так что им пришлось ступить на песок. Хотя у них было ощущение, что ноги в нем вязнут, они не потревожили ни одной линии. По мере продвижения расстояние, казалось, удваивалось, а все клены отступали и становились выше. А главное, воздух в саду был совсем иным, более резким – он придавал ясность мыслям. Восприятие стало острее, и переход через участок превратился в настоящее путешествие. Но путешествие куда? – спросил себя Петрус. Или к кому?

Внезапно он понял, что идет именно к кому-то, что каждый шаг приближает его к встрече и только ради нее он и пришел в это место.

Наконец они добрались до середины сада. На сваях, погруженных в черную воду, за выстроившимися в ряд кленами ждал деревянный настил, готовый принять их на ночь. Пока они приближались, звуки сада исчезали, и они почувствовали, что вступили в кокон тишины. Потом сад позади них тоже исчез, и они оказались на освещенном луной острове посреди темной лагуны. Воздух был неподвижен; в согласии с ритмами земли звезды стали мерцать медленнее. Набравшись мужества, они поднялись по ступеням; на деревянном помосте волна невидимой реки омыла им щиколотки.

Однако они смотрели только на матрасы, на которых им предстояло отдыхать этой ночью. На глаз толстые и мягкие, они состояли из подвижного пепла.

– Матрасы из пепла? – пробормотал Паулус.

– Ночь мертвецов, – услышал свой голос Петрус в тот момент, когда гигантская усталость обрушилась на его плечи.

Лишь бы до матраса добраться, подумал он, прежде чем сделать шаг и рухнуть на ложе из праха.

Это была странная ночь: во сне он шел по дороге, обрамленной высокими деревьями, зная, что ступает по земле людей. То ли свет был иной, то ли в самом лесе чувствовалась определенная небрежность – причудливые купы деревьев и тропинки были разбросаны словно случайно, – но ощущалось некое беспечное присутствие, которое ему нравилось. Тропинка вывела на поросшую деревьями лесную опушку, и, оказавшись там, он увидел пейзаж, состоящий из зеленеющих холмов. Вдалеке поблескивали два маленьких озера; вокруг расстилались виноградники; внизу, в долине, лежала деревня. Тоненькие столбики дыма поднимались от крутых рыжих крыш; судя по нежной зелени растений, была весна; на свежевспаханных участках уже пробились ранние цветы. Больше всего было алых с прожилками весенников, которых эльфы особенно ждут на исходе зимы, но виднелись и нарциссы, и едва распустившиеся тюльпаны, хрусткие, как печенье, а еще мышиный гиацинт вперемешку с крокусами и цикламенами. Над этим милым ковром возвышались ирисы, словно отряд садовников, охраняющих вверенные им посевы. Их нижние лепестки величаво изгибались, образуя лицо с бархатистыми щеками, между которыми торчал остистый язык. Выше и причудливее своих собратьев из Рёана, они несли в себе нечто воинственное и немного смешное, но распространяли вокруг аромат предвестия и послания, что превращало садовый участок в хранилище тайны. Там выращивают рассаду овощей, которые созреют летом, подумал Петрус, а еще лечебные травы, дающие благовоние и здоровье. Мгновением позже он добавил: это сон, но все настоящее, и я могу пойти туда без страха проснуться. И направился к деревне. Маленькое лохматое облако проплыло по синему небу, и поднялся легкий ветер. Он ласково коснулся его ноздрей запахом тюльпанов, к которому примешивался легкий привкус мелиссы; тропа петляла между весенними деревьями, и он пьянел от необычной природы. Здесь все возможно, сказал себе он. Дойдя до первых домов, он подумал еще: эта деревня – мой пейзаж.