Текст книги "Странная страна"

Второе чудо исходило из могущества историй и грез, катализатором которых были дети ноября и снега, – а на это не способны ни люди, ни обычные эльфы, потому что первые умеют грезить, но не претворять свои сны в реальность, а вторые не обладают даром вымысла, хотя знают, как воздействовать на силы природы. Клара и Мария, отныне объединенные одним языком и одним повествованием[38]38
  «В тебе все грезы мира и ты идешь по снежному небу / под мерзлой землей февраля». Это рассказ, спонтанно возникший у Клары во время исполнения одной из ее композиций, он пришел к ней из сердца Марии и от ее собственного поэтического дарования. (Примеч. автора.)


[Закрыть], открыли в небе брешь, сквозь которую эльфийский отряд прошел в мир людей и, сохранив в нем свои способности, сражался бок о бок с сельчанами, пока не победил вражеских наемников. В конечном счете снежное небо, подчиняясь Марии, отогнало бурю и уступило место чистому лазурному своду, заставив деревенских парней плакать от счастья. В лице девочек эльфы отныне обрели новый мост, сотканный из магии и поэзии, и в то же время они раскрыли свое присутствие перед горсткой простолюдинов, оказавшихся доблестнее князей, – последний альянс обрел жизнь.

Третье чудо касалось предка, о котором Солон говорил Петрусу: тот на краткое время вернулся к жизни, когда девочки открыли небо для эльфийских воинов. Но сегодня мы говорить об этом не будем, потому что вопрос о предках эльфов требует отдельного освещения, которое, как ни парадоксально, мы сможем увидеть только в сердце мрака.

В тот же день Сандро, Маркус и Паулус, покинув Рим, направились в Бургундию. Никто не знал, каково в действительности могущество храма и моста неприятеля, но предполагалось, что они не давали достаточно ясных видений и предвидений, так что на данный момент земные дороги представлялись более надежными, чем проход через красный мост. Впрочем, Сандро и не сумел бы им воспользоваться, поскольку все попытки провести через мост людей оказывались безуспешными. Когда через три дня после битвы спутники добрались до разоренной деревни, Мария и отец Франциск их уже ждали. Сандро тут же почувствовал расположение к этому необычному кюре, любимому своими прихожанами, потому что питал к ним уважение и ценил их пирог с зайчатиной, как и склонность злоупотреблять гусиным жиром. К тому же священник видел небо грез, открытое Марией и Кларой, и отныне чувствовал, как в его душе земной пыл сменяет Господа его вероисповедания. Он всегда считал своей главной миссией проповедь, но слова, которые теперь приходили к нему на похоронах и богослужениях, имели мало общего с религией какой-либо Церкви. Он посвятил жизнь главенству духа над телом, а сейчас обнаружил в себе человека, глубинно связанного с природой, посланца невидимой стороны мира и единства всего живого. Он выучил итальянский, потому что хотел понимать малышку, которой послали стих на этом языке[39]39
  «Заяц и вепрь сторожат вас когда вы идете под деревьями // отцы ваши переходят мост чтобы поцеловать вас во сне». Стихотворение, написанное Тагором на полях партитуры Терезы и обнаруженное в Риме Кларой. Именно прочитав его, она сумела открыть дорогу видения Марии. Стихотворение было затем послано Солоном в Бургундию. (Примеч. автора.)


[Закрыть], и он долго рвался на части между своим христианским недоверием к тому, что девочка наделена магией, и приверженностью к истине. Теперь же он твердо решил, что последует за ней, куда бы она ни направилась. Помимо убежденности, что в этом его призвание, он хотел быть рядом с ней глашатаем тех, кто не мог говорить, как он это впервые сделал, восприняв слова одного деревенского парня, раненного в бою и доверившегося ему перед смертью. Если точнее, он не воспринял их непосредственно, потому что Мария держала героя за руку и слушала его грезы, которые Клара претворяла в музыку. Благодаря связи между двумя малышками отец Франциск сумел различить слова и передать вдове этого доблестного человека его речь, донесенную до священника музыкой. Это была прекрасная речь, идущая от смиренного сердца и неотесанного ума, но она славила дни, когда человек высоко несет голову под небесами, потому что любит и любим. Отец Франциск хотел теперь жить именно так, следуя за малышками, которые придали плоть и мерцание любви, и его мало волновало, отдаляет ли это его от Церкви и от уюта его пастырского домика.

Сколько случайных приютов на дорогах будущих скитаний, но мы покидаем территорию уже рассказанного[40]40
  Здесь заканчивается история, рассказанная в «Жизни эльфов». (Примеч. автора.)


[Закрыть] и возвращаемся к нашей истории на семь долгих лет, шесть из которых пришлись на войну. Опасность подстерегала повсюду, враг мог внезапно появиться из ниоткуда. Клара осталась на вилле Аччиавати, Мария отправилась в край, который она сразу же полюбила за его просторное плато, продуваемое жестокими ветрами, несущими огромные хлопья снега.

– Это магическая земля, – сказал Алессандро, проходя через плато, – земля одиночества и духа.

Там стояла ферма, где они и укроются на весь следующий год. К ним присоединится Клара в сопровождении людей Пьетро Вольпе. В молодости ненависть, испытываемая им к отцу, превратила его в хулигана, который постоянно лез врукопашную на улице. Теперь он командовал тайной милицией, состоящей из людей более преданных и опасных, чем тамплиеры.

– Как называется это место? – спросила Мария.

– Обрак[41]41
  Плато в центре Франции, расположено в департаментах Аверон, Канталь и Лозер.


[Закрыть], – ответил отец Франциск. И, оглядевшись вокруг, добавил: – Хорошо бы здесь пожить, уйдя на покой.

Клара появилась рано утром. Ласкающие взор зеленые холмы Аверона переливались на горизонте в первых лучах зари; поднимались языки тумана; мир казался насторожившимся и нагим.

Запела птица.

Никто не знает, что происходит во вспышке встречи – в ней вечность сжимается до божественного головокружения, а затем требуется время всей жизни, чтобы она вновь потекла в человеческом измерении. Девочки смотрели друг на друга, как если бы увиделись впервые. На лице Марии пульсировали темные жилки, появившиеся во время первой битвы, и это заставило Клару протянуть руку и мягко прикоснуться к ним указательным пальцем. Потом они обнялись как сестры, но следует сказать, что же скрывалось за этим прекрасным зрелищем, в тех неимоверных глубинах, которые, за неимением лучшего слова, называют жизнью души. Мария всегда была ребенком шаловливым и жизнерадостным, резвым, как молния, и веселым, как зяблик. Но она также знала, что такое горе и гнев, и, когда умерла Евгения, пролила больше слез, чем вся толпа взрослых на ферме, вместе взятая. До своего приезда в Рим Клара за десять лет улыбнулась не больше двух раз, точно так же она не научилась ни давать волю чувствам, ни плакать. Благодаря Леоноре это нетронутое сердце начало понемногу оттаивать, чему и Петрус поспособствовал в своей обычной хаотичной манере, но малышке из итальянских земель по-прежнему недоставало того, что передается любовью матерей и отцов. А главное, был один момент в битве, когда Маэстро сказал ей: однажды ты присоединишься к своим – и она поняла: ты присоединишься к сообществу женщин. В секундной вспышке сопереживания, которая изменила ее восприятие собственной жизни, перед ней предстало видение лица ее матери, потом длинной череды женщин, которые пели по вечерам колыбельные или кричали от горя, получив письмо с фронта. И эта бесконечная вереница дала ей понимание того, что такое война, мир, любовь и траур, заново вылепив сердце, слишком долго лишенное нежности.

Открывая небо над полями Бургундии, Мария превратилась в каждую частицу материи и природы, пройдя через внутреннее перерождение, которое ужаснуло ее и заставило еще больше корить себя за чудесное исцеление Марселя. Клара знала это и потому брала ее за руку тем единственным жестом, который мог ее утешить. Она смотрела, как темные жилки пульсируют под кожей маленькой француженки, и клялась себе, что не допустит ничего подобного в будущем. Из какой стали куется истинная дружба? Она рождается из боли и страсти, а может, и родовой памяти; так сплетается ткань любви, не знающей плотского желания, не пытающейся отдать долг. То сочувствие, которое она испытывала – зная, какой крест несла Мария с момента смерти Евгении, – завершило долгий путь Клары к себе самой и ввело ее как полноправного члена в соприродное ей сообщество, воплотив послание женщин, несущее с собой осознание величия и тягот женского мира. Но пока Мария с благодарностью чувствовала, что Клара понимает всю тяжесть ее ноши, произошло странное смещение характеров, и присущие ей веселость и шаловливость перетекли по другую сторону их союза. Отныне у Марии часто бывало серьезное, замкнутое выражение лица, а вот Клара, освободившись от черствости одиночества своего детства, становилась ласковой и лукавой. Эта легкая насмешливая дерзость, противоречащая бездонности взгляда, восемь лет спустя заворожит Алехандро и Хесуса, и именно она вскоре окажется столь необходима всем, если верны слова писателя, что веселье самая приятная форма мужества.

Через несколько дней после приезда Клары Тагор и Солон перешли через красный мост и появились на ферме в Обраке. Как Мария, у которой были приемные родители, так и Клара, у которой никогда не было никаких, испытывали странное чувство от необходимости признать своих отцов в этих фантастических созданиях. Если мужчины оставались для них чужаками, то они полюбили коней, зайца и вепря той любовью, которую может позволить себе только частица ребенка в нас. В конце концов девочки сделали к ним первый шаг, и Мария запустила руку в шерстку зайца, а Клара обняла за холку вепря.

В следующий раз Тагор и Солон вернулись на ферму в сопровождении еще одной эльфийки, чья белая кобылица сначала представала горностаем. Ее искрящаяся масть очаровала Марию, прежде чем явившееся на смену женское лицо лишило ее голоса. У женщины были те же глаза, те же черные волосы и та же золотистая кожа, тот же овал лица, те же чуть славянские скулы и те же лепные губы, что и у ее дочери. Мария смотрела на нее с удивлением; она понимала, что видит свою мать, но это понимание скользило по ней, как ливень по крыше.

Эльфийка улыбнулась ей сквозь слезы, потом превратилась в горностая, и слезы исчезли.

– Я многому научилась у Розы и Евгении, глядя, как они тебя растили, – сказала она. – Я разделяла с ними радость любви к тебе и гордость за то, какой ты становишься, и я счастлива, что они научили тебя разбираться в травах и что ты любишь фиалки.

Сандро сделал шаг вперед и склонился перед ней.

– Мария – наследница вашего горностая, верно? – спросил он. – Это ведь благодаря вашему родству она может повелевать снегом.

– Если уж Кацура покрыта снегом шесть месяцев в году, то нам нравится, когда на нем распускаются цветы, – ответила она.

– Я мечтаю увидеть ваш мир, – тихо проговорил Сандро.

Маркус положил руку ему на плечо.

– Мы мечтаем вместе с тобой, – сказал он.

Пока они добирались сюда из Бургундии и обживали ферму, отец Франциск, Сандро, Паулус и он сам стали друзьями.

– Понимаю, почему ты так легко сошелся с Петрусом, – сказал Маркус в первый вечер, когда Сандро на постоялом дворе заказал вино.

– А вы что, не пьете? – спросил Сандро.

– Мы пробовали, – ответил Паулус, – но эльфы очень плохо переносят алкоголь.

– Так ведь Петрус пьет, – сказал Сандро.

– Не знаю, как у него получается, – вздохнул Маркус. – Мы в лоскутах после двух стаканчиков, а он после трех бутылок только лучше дерется. Зато наутро он не очень в форме.

– Люди тоже по-разному реагируют на алкоголь, – сказал Сандро.

– А есть какое-нибудь средство от опьянения? – спросил Маркус.

– От опьянения? – повторил Сандро. – Без опьянения мы бы не выдержали одиночества реальности.

– А мы, эльфы, никогда не бываем одиноки.

Прошел год в горной долине Орбака, где теперь часто встречались малышки, их отцы и мать Марии, рядом с которой девочка чувствовала себя неожиданно уютно. Когда та превращалась в горностая, от нее исходил знакомый аромат (отличный от запаха настоящих горностаев, потому что животные эльфов хоть и похожи на остальных представителей своей породы, но не наделены некоторыми их особенностями, такими как запах, способ изъясняться или манера умываться), это было благоухание одной женщины из деревни, которая подшивала под юбки мешочки с вербеной – одна из изысканных хитростей крестьянок, у которых, безусловно, есть чему поучиться городским дамам. Мария обладала даром общения со зверями; она всегда испытывала особую слабость к зайцам, казавшимся ей похожими на горностаев; животные, в которых обращалась ее мать, вызывали в ней чувство близости, которого не удавалось добиться женщине, и большую часть времени эльфийка проводила на ферме в виде зимнего горностая. Мария становилась на колени рядом с ней, вдыхала запах и зарывалась лицом в мягкий мех; остальное время они разговаривали, и мать рассказывала ей о мире туманов, о фарватерах, жидких камнях и сливовых деревьях зимой. Мария никогда не уставала от этих описаний, а Клара тоже жадно слушала, сидя рядышком. После одной примечательной ночи в Риме маленькая итальянка открыла в себе способность проникать в разум своих собеседников: она могла видеть пейзажи, которые описывала эльфийка, и, как и ее отец, умела делать их доступными для окружающих. Каждый день Мария прижималась к ней, слушая горностая, а для ее матери не было ничего драгоценнее этих двух обнявшихся малышек, которые время от времени осторожно запускали руку в пушистый мех.

Мало-помалу Мария и Клара начали представлять себе туманы, пока Тагор, Солон и Густаво старались понять, как их туда привести. Но попытки кончались неудачей одна за другой.

– Что ты чувствуешь? – спросил Густаво Марию, в очередной раз попытавшись провести ее при помощи чая туманов через красный мост.

– Ничего, – ответила она.

Густаво повернулся к Кларе:

– Можешь рассказать какую-нибудь историю Марии, играя музыку, как ты это сделала во время битвы в Бургундии?

– Вы хотите, чтобы я дала ей инструкцию, но небо тогда открылось благодаря грезе и рассказу, – ответила она.

Густаво на мгновение задумался, а Петрус хмыкнул.

– Она действительно твоя дочь, – сказал он Тагору.

Он подмигнул Кларе.

Петрус и Клара были знакомы с первых дней в Риме, и знакомство с Марией получилось очень теплым.

– Он никогда не бывает ни пьяным, ни трезвым, – по какому-то поводу сказала Клара.

И так лихо состроила глазки Петрусу, что тот только присел на свой беличий хвост. Затем эльф превратился в рыжеволосого толстячка, которого большинство людей считали безобидным и добродушным. Кто бы мог заподозрить, что этот неловкий человечек без устали трудится над созданием того, что во время войны станет гражданским сопротивлением, столь организованным и эффективным, что над его загадкой будут безуспешно биться самые высокопоставленные чины человеческих армий и государств? Петрус сновал по красному мосту, объединяя своих будущих товарищей по оружию в ряды, в которых были достойные люди обоих полов и, конечно же, немало виноделов. Они участвовали в сопротивлении на протяжении долгих лет войны и готовились завтра начать решающую операцию в поддержку Лиги. Алехандро провел несколько операций кое с кем из их руководителей, обычных людей без военного опыта, умеющих определить где, кто и что, прежде чем молча вернуться на свои заводы или поля. Они напоминали ему Луиса Альвареса таким, каким он явился в видении в подвале, идущим по летнему пеклу рядом со своими товарищами по борьбе, и Алехандро знал, что речь идет об ином сопротивлении, из иного времени и места, но которое, как и это, подпитывалось боярышником и розами.

И наконец, Петрус был не просто обжорой и выпивохой – по самому своему характеру он был создан для командования. Ему не раз приходилось биться и в туманах, и на земле, и его спокойствие, холодная от выпитого голова, неуклюжесть, превращавшаяся в виртуозность, всегда приносили ему лавры. На него смотрели с благодарностью, когда он шел, пошатываясь, и ценили его приветливость, за которой скрывалась редкая способность добиваться результата; он бился без ненависти, но никого не щадил, и именно такие бойцы выигрывают войны.

Что ж, случаев подраться было теперь хоть отбавляй. Враг поднял войска, собранные в Рёане, которые еще не стали армией; но все более частые стычки наводили на мысль, что грядущая война не будет рыцарской.

– Они ведут себя как орки, – с отвращением сказал Солон после налета вражеской ударной группы на пригород Кацуры, накануне первой битвы на полях Бургундии.

Эльфы Элия убивали без причины и без пощады, а потому пришлось усилить защиту провинций, но от необходимости рассуждать, как противник, становилось тяжело на сердце.

– Тут не место никаким сантиментам, – заметил Петрус. – Единственной целью боя является победа любыми возможными способами и уловками. Дух рыцарства несовместим с хорошей стратегией.

– Чему мы обязаны столь глубокими военными познаниями? – спросил Солон.

– Самому великому роману о войне из всех, когда-либо написанных, – ответил Петрус.

– «Война и мир», наверное? – предположил Солон.

Он не особо восторгался человеческими вымыслами, но Петрус подозревал, что Солон прочел их не меньше, чем он сам.

– «Унесенные ветром», – ответил он.

На следующий день Солон собрал малый эльфийский совет, чтобы принять решение о том, каким способом Нандзэн предполагает сделать основные фарватеры недоступными для врага.

– Что по этому поводу думает Скарлет? – спросил он у Петруса в конце заседания.

– Что Атланта была потеряна, когда янки захватили пути сообщения, – ответила белка.

Тагор расхохотался.

– Короче говоря, – сказал Петрус, – мы победим, если будем контролировать фарватеры. Я не уверен, что вражеский храм и мост обладают такой силой.

– Мы не знаем всей их мощи, – сказал Тагор, – но больше всего меня тревожит, что нам не удается их увидеть. Рёан предстает перед нами без храма и моста.

Петрус доложил о поисках серой тетради. Он побывал в Амстердаме, но все архивы, до которых ему удалось добраться, мало что поведали ему о сыне бывшего Стража Храма. Он жил там, стал известным художником, прежде чем почить в своем доме на Кейзерсграхт[42]42
  Кейзерсграхт – один из главных каналов Амстердама.


[Закрыть] в одна тысяча пятьсот шестнадцатом году, в почтенном для человека возрасте семидесяти семи лет. От него осталась только картина, которую Роберто Вольпе добыл ценой убийства.

 
Прошел год, и разразилась война.
 

Петрус, Маркус, Паулус, Сандро и отец Франциск еще больше укрепились в нерушимой вере в силу своего сообщества. Приходилось часто перебираться с места на место из опасения, что враг может их обнаружить. Петрус продолжал разъезжать повсюду, сплачивая силы сопротивления. Снова безуспешно попытались провести по мосту малышек, художника и священника, и так же безуспешно пытались понять, где же может находиться эта серая тетрадь, будь она неладна. Бои шли один за другим и различались только безудержностью резни. Европа стала одним огромным полем битвы, и война расползалась на другие континенты. Всевозможные чистки прошли во всех странах Конфедерации, страшнее любого кошмара и отвратительнее ужаса – Рафаэле Сантанджело преуспел сверх собственных ожиданий, сумев залить огнем и кровью целые нации, мечтавшие только о мире. Эльфы последнего альянса оставались в тени и не выдавали своего присутствия Лиге. Впрочем, им хватало дел и в туманах, разделившихся на два братоубийственных лагеря.

Шестой год войны. Последняя битва приближается, и ночь опускается на зал заседаний Кацуры.

– Что останется от миров, когда все будет кончено? – горько спрашивает Солон.

– Миры рождаются, потому что умирают, – отвечает Петрус.

Одиночество и дух

Яростные ветры и жирные хлопья

Книга картин

 Тетрадь

И Петрус находит серую тетрадь. Видите ли, получилось так, что у Роберто Вольпе был в Монтепульчано маленький виноградник, где для него работали надежные арендаторы. Они производили хорошее марочное вино, благодаря чему он в молодости побывал в Йепесе. Именно туда он, не говоря никому ни слова, отнес серую тетрадь, которую унаследовал вместе с картиной.

Страж был уверен, что, как всегда, отправит Петруса к воротам замка, но эльф оказался в подвале, нос к носу с бутылкой петрюса 1918 года. Прямо рядом с ней лежала тетрадь. Двадцатью годами раньше благодаря болтливости одного из приказчиков семейства Вольпе Сантанджело снарядил в Йепес своего винодела, который скопировал ее содержание.

Записная книжка в сером веленевом переплете содержала всего несколько строк: Серый чай – ключ к изменениям. Он пролагает мосты и преображает проходы. Первый мост – плод серого чая и единого росчерка кисти, родившей линию. Тушь и чай – вот основа всех возрождений. Над дверью подвала в камне был выбит девиз: mantendré siempre. А рядом надпись, сделанная рукой художника из Амстердама: Сначала я пришел сюда.

Остается восемь дней до начала последней битвы.

 Мост

Алессандро Ченти знал мост, хотя ни разу на него не ступал. Тридцать лет назад он написал его, никогда не видя. На полотне можно было различить только большое чернильное пятно и три черты, проведенные алой пастелью. Но те, кто проходил через мост, поражались чуду, которое описывало его, не изображая.

Таким же образом на первой картине, которую Сандро показал Пьетро, когда тот только приехал в Рим, не изображалось ничего знакомого, но торговец знал, что это идеограмма горы, используемая и восточными народами земли, и эльфами.

Сандро был создан, чтобы жить по ту сторону моста, точно так же как Петрус – чтобы жить на земле людей, и такие перетасовки желаний – единственное, что может вдохнуть новую жизнь в миры. Первый мост туманов в свое время восстановил задыхающуюся вселенную, его изменение эльфом-художником сыграло ту же роль во второй раз, и эльфы последнего альянса видели свою цель в том, чтобы укрепить переходы между двумя пластами мира.

Мост, сокрушитель льдов – и тем самым он и победа, и метафора.