Текст книги "Странная страна"

К тому моменту, когда они оказались у дома Совета, Петрус уже забыл и про досаду, и про голод. Перед высоким зданием простирался большой прямоугольный двор, засаженный сотнями сливовых деревьев, с аллеями, посыпанными светлым песком; вокруг пенился тонкий мох, затухающий, как волна, ближе к пределам участка, так что границы сада казались размытыми и подвижными, а само место, несмотря на свою таинственность, – открытым для течений этого мира.

Какое-то мгновение они молча разглядывали море сливовых деревьев.

– Представляете, каково здесь, когда они цветут, – пробормотал Паулус.

Множество эльфов бродило по аллеям, любуясь деревьями. Завтра наступит зима, но в этот ноябрьский день мягкий воздух рождал ощущение, что осень никогда не кончится и эта непреходящая томность, этот бесконечный теплый свет послужат вечным напоминанием, что нельзя забывать любить. О, как мне хочется любить! – думал Петрус, поглаживая лапкой бахрому упругой мшистой волны. О, как мила жизнь! – молча вторили ему Маркус и Паулус, улыбаясь в пустоту. О, прекрасная осень! О, любовь! – шептали эльфы в аллеях. И это послание, рожденное деревьями и сменой времен года, устремлялось вдаль, возносясь над домом Совета, над городом и над горами, было главным, на чем держалось единство мира.

Они могли бы долго оставаться там, охваченные теплотой и грезой любви, но к ним уже шел эльф-заяц.

– Нас предупредили о вашем приходе, – сказал он, становясь перед ними.

Трое друзей поклонились, а Паулус и Маркус обратились в людей.

– Будьте любезны следовать за мной, – сказал эльф, – я провожу вас в библиотеку.

Заметив, что именно Петрус держит под лапкой, он спросил его:

– Что-то не в порядке с вашей одеждой?

Белка, чей образ вынужден был сохранять Петрус, покраснела до кончиков ушей.

– Она очень некстати… гм… запачкалась во время переправы, – пролепетал он.

Эльф-заяц казался удивленным, но не стал вдаваться в дальнейшие расспросы.

– Идемте, – пригласил он, и они пошли за ним по центральной аллее, ведущей в дом Совета.

Входом в здание служил гигантский портал, укрепленный двумя высокими круглыми столбами. От этих колонн из мертвых деревьев, живших в незапамятные годы, исходила поразительная мощь, и, ступив на порог, друзья приложили к ним ладони. Поверхность была шероховатой, изъеденной прошедшими веками, по ней пробегали нестройные басовитые звуки. По ту сторону портала деревянная галерея шла вокруг другого прямоугольного двора, меньшего размера, но тоже засаженного сливовыми деревьями и покрытого тем же свежим мхом. Напротив входа и по бокам галерею разделяли три большие распахнутые двери.

– Северная дверь ведет к залу высшей палаты и помещениям Главы Совета, западная – во внутренние сады, а восточная – вход в библиотеку, – сообщил их провожатый. – Внутренними садами я называю те, где можно прогуливаться, а есть еще и те, на которые можно смотреть изнутри здания.

Они свернули направо, и, пробираясь среди множества эльфов, двинулись вдоль деревянных перегородок, увешанных большими шелковыми полотнищами с изображениями эмблем и девиза Совета. Под выписанными тушью заснеженными пиками в тумане виднелись письмена Буду хранить всегда, начертанные рукой каждого из вождей с зари эльфийских времен. Петрус на мгновение задержался у одной из каллиграфических надписей. Нет, это не обман зрения: ее изгибы слагались в единую линию, так что глаз постоянно переходил от нежных округлостей к графичности единственного росчерка кисти. Эльф-заяц тоже остановился.

– Говорят, она была сделана рукой того, кто видел рождение моста, – сказал он.

Он хотел добавить еще что-то, но его прервало движение у северной двери, откуда вышла группа эльфов, и все остальные отступили к стенам, освобождая им проход. Группа двинулась налево, в направлении нашей четверки.

Во главе шли два эльфа-зайца. Они, без сомнения, были претендентами на высший пост, потому что за каждым из них следовали еще несколько зайцев, а также импозантные вепри. Эльфы из эскорта отличались величавой осанкой, присущей высшим эльфийским домам, серьезностью, которую еще больше подчеркивал их взгляд, и манерой двигаться, в которой сквозило совершенство, но, как бы впечатляюще они ни выглядели, ни один из них и сравниться не мог с двумя зайцами, возглавляющими процессию. Обычный эльф сам перемещается по миру, подумал Петрус, а к движению этих приспосабливается вселенная. На ходу они быстро сменяли свои ипостаси, и сходство их животных поражало. Мех зайцев напоминал горностая, затем они оборачивались в белоснежных коней, по шкуре которых пробегали золотистые искры. Мускулы под кожей заставляли ее ходить бархатными волнами, которые в какие-то моменты начинали переливаться, словно холмистый пейзаж вдали. В другой миг шкура становилась чистейшим шелковистым снегом, и можно было и впрямь поверить, что они кровные братья.

Все менялось, когда они принимали человеческий облик. У более высокого была густая белая шевелюра, несмотря на его возраст (лет триста максимум), серые грозовые глаза с отсветами бури, бронзовое лицо с мраморными чертами, нос с горбинкой, высоко раскинутые дуги бровей, четкие скулы. Из-за этого лица, высеченного из твердого камня, он казался одновременно и молодым и старым. У него были небрежные, но гордые манеры и летящая выверенная походка, которая свидетельствовала о силе воли – такой эльф может нести на своих плечах туманы, подумал Петрус. Он перевел взгляд на другого эльфа и почувствовал, что сердце готово выпрыгнуть из груди. О, любовь! Нет более прекрасного создания в этой жизни! – подумал он. Завораживала волна медных волос, сверкание ледниковых глаз и сияние молочной кожи, слагавшиеся в картину, которая вызывала озноб и желание. Невозможно оторваться от его глаз хрустальной чистоты и огневого жара, их сдвоенная сила пугала и согревала. В отличие от своего конкурента он был вызывающе молод, и Петрус, ослепленный тем, что такая красота и мощь могли сосредоточиться в одном существе, подумал, что он наверняка глава садовников Совета. Фарфором своей кожи он напоминал эльфенка с баржи, но ступал с кошачьей уверенностью, гибкостью хищника, рожденного для битвы. По правде говоря, в нем было нечто воинственное, удивительное в эльфе, посвятившем себя высокому садоводству, и мало-помалу первоначальное ослепление отступило, и в Петрусе зародилось то же ощущение опасности, что и при встрече с кабаненком. Группа поравнялась с ними, и его взгляд привлек один из вепрей свиты. Радость изливалась из него бурлящим потоком, как стремительные волны молодости, более мудрые, чем древние реки, и глубина его серебристого взгляда смутила Петруса едва ли не более, чем аура власти, окружающая двух зайцев.

Так произошла первая встреча Петруса с тем, кому предстояло вскоре стать самым великим Стражем Храма, какого только знали туманы, а через сто двадцать лет – отцом необычайного ребенка, которому дадут имя Клара. В этот момент вепрь и заяц с грозовыми зрачками быстро переглянулись, что свидетельствовало о давней дружбе. Потом они прошли мимо четверки и исчезли за порталом. Еще мгновение оставшиеся в галерее перешептывались между собой, затем вернулись к своим делам.

– Какое потрясение, – промолвил Паулус.

– Вам повезло увидеть их, – сказал гид, – это был последний совет перед началом избирательной кампании, теперь каждый из них вернется в свой феод.

Его лоб прочертила морщинка озабоченности.

– Никогда еще не было таких напряженных выборов, – сказал он.

– А кто ваш чемпион? – спросил Маркус.

– Чемпион? – повторил тот. – Так вы за сад? Его сподвижники используют это слово.

– Я этого не знал, – сказал Маркус. – Мы сами из Сумеречного Бора и не очень в курсе того, что здесь происходит.

– Заявления о намерениях начнут распространять еще не завтра, это верно, – сказал заяц. – Вы лучше поймете, в чем заключается противостояние, когда прочтете. Что до меня, служащего библиотеке уже пять веков, то я знаю, кто мой кандидат.

– Значит, это Кацура против Рёана, библиотека против сада? – спросил Паулус.

– Какого сада, вот в чем вопрос, – сказал их провожатый. – Не все то золото, что блестит, и то, что блестит, не годится в хранители.

– Наверно, вы обеспокоены ослаблением туманов? – спросил Петрус, вспомнив, что говорил кабаненок.

– И что, из-за этого беспокойства нам теперь менять свой образ жизни? – возразил заяц. – Мы не воинственный вид, и наши вожди не должны быть воителями.

– А чемпион сада воин? – удивился Петрус.

– Лучший из нас всех, – ответил провожатый. Он потер лоб. – Но главное, что война в его разуме и духе.

– Любопытно увидеть, на что похожи его сады, – сказал Петрус.

– Вы увидите их образец в библиотеке, – ответил провожатый. – И возможно, подумаете, что безупречность не всегда лучший союзник сердца.

Знаком он предложил им войти и следом за ними переступил порог зала.

Он простирался на три тысячи квадратных футов, огромные проемы выходили во внутренние сады. Бамбуковые шторы были опущены на разную высоту в зависимости от того, хотелось ли посетителю медитировать на полу или читать за столиками, расположенными под невидимыми стеллажами, потому что в центре зала свитки и тома висели в воздухе, разложенные на нематериальных подпорах.

– Стен нет, – заметил Петрус, – только окна и книги.

– И читатели, – улыбнулся заяц.

И тогда он понял, зачем пришел сюда.

Дикие травы в снегу

Два ноябрьских ребенка

Книга битв

 Хранить

Заявления о намерениях кандидатов были распространены по всей территории туманов за сто дней до голосования, в котором принимали участие все эльфы старше ста лет. После этого в провинциях прошли ассамблеи, на которых обсуждались предлагаемые программы. В день выборов Нандзэн подсчитывал голоса, и Страж Храма отправлялся в Кацуру сообщить результаты.

Договоримся, что будем называть наших претендентов соответственно советником и садовником, и позвольте сказать несколько слов о намерениях каждого из них.

Послание советника оказалось замечательным, поскольку было написано в стиле диких трав, с мелодикой ритма, который отзывался в каждом сердце. Сурова и холодна была внешность эльфа-зайца, встреченного в Кацуре, но приветливыми и пылкими его речь и обращение.

Буду хранить всегда, написал он в заключение своего послания. Более неожиданно бы звучала фраза, которая предшествовала девизу: чем старее наш мир, тем сильнее в нем жажда поэзии. Когда это в заявлении о намерениях главы можно было прочесть слово поэзия? Оставлю этот вопрос историкам, а пока что меня радует подобная дань уважения духу детства.

 Власть

А вот послание садовника не несло ни малейшего отпечатка блистательности его личности. Оно было настолько же лишено сердца, насколько он казался вылепленным самой любовью, и настолько же уныло сухим, насколько он выглядел дерзновенно юным. Следует порадоваться прямолинейности его изложения, особенно если учесть, как велик в этом эльфе дар убеждать взглядом и жестом, поскольку именно его прямолинейность и стоила ему поражения как на этих выборах, так и на следующих, доказав тем самым, что туманы еще не готовы поступиться своей многотысячелетней душой.

Эльфы менее, чем люди, склонны действовать под влиянием страха, ибо традиции у них не противопоставлены прогрессу, а движение – стабильности. Когда садовник писал: я буду защитником незыблемости нашей культуры от угроз нового времени, он не мог убедить существ, привыкших мыслить не линейно, а расходящимися кругами. Многие даже подозревали, что претендентом движет – хотя сам он мог этого и не осознавать – та сила, которая скорее разрушает, нежели сохраняет, и называют ее стремлением к власти.

Однако он был прав в одном, что и обеспечит ему вскоре достаточно сторонников, чтобы собрать армию: туманы истощались, и становилось все труднее и труднее связывать воедино проходы этого мира.

Греза так высока
1800–1870

Я пришел сюда читать, таково послание, подумал Петрус, которому двумя днями раньше показалось бы странным, что могут существовать послания, рассеянные по миру.

– А теперь мне пора уходить, – их провожатый откланялся, – сейчас появится тот, кто вами займется.

Трое друзей постояли некоторое время на месте, но поскольку никто не появился, они подошли к большим проемам, чтобы полюбоваться садом.

Это сокровище насчитывало много тысяч лет, и с течением времени оно становилось все прекраснее последовательными усилиями садовников Совета, элитой, к которой в туманах относились с особым почтением, потому что каждый из них прошел бесконечное обучение, постоянно поддерживал связь с деревьями, а его искусство слагалось из наследия веков. Именно это эльфы считают жизненно важным и именно этому посвящают себя, ухаживая за своими садами и благоговея перед своими деревьями. Внутренний сад Совета устилал ковер мха, бархат которого покрывал корни стволов столь древних, что сами корни образовали на поверхности земли миниатюрный пейзаж из холмов и долин. Стояла запоздалая осень, и клены пламенели; на переднем плане вдоль здания шла песчаная полоса, исчерченная завитками, передававшими свои волны саду; дальше начинался океан зелени. Виднелось несколько уже опавших азалий, рядом – нандины с гроздьями красных ягод, и повсюду ели: их подстригали на протяжении веков, чтобы придать единственно верную форму – ту главную форму их существа, что сокрыта внутри и требует от садовника слушать, что нашептывает само дерево, ведь ветры и грозы говорят только с его корой. Они походили на деревья Сумеречного Бора, но извивы черных ветвей на своих кончиках рождали головки иголок, которые благодаря искусству садовников превратились в изящные ресницы, и кокетливое стаккато перемигиваний на сухих ветвях было гимном чистоте линий и изяществу, стоило только глянуть на ажурные крылья, устремляющиеся из обнаженной жесткости стволов и образующие в воздухе фигуры настолько графичные, что Петрус в третий раз за два дня спросил себя, не нашептывает ли ему вселенная стихи.

В центре сцены ртутные воды пруда отражали небеса и ветви, но Петрусу потребовалось некоторое время, чтобы понять, в чем странность картины. Пришлось не единожды моргнуть, чтобы приспособиться к хроматическому искажению, благодаря которому мир терял в воде свое многоцветие и в сером зеркале волн расстилался отражением черных ветвей. Из этого сплава металла и туши рождался балет, пришедший из плавильни миров, где черточки иголок сплетались на жидком серебре в монохромной хореографии. Пейзаж дополняли камни различных размеров и форм, они лежали на берегу или выступали над поверхностью пруда и в своей вневременной минеральности образовывали выступы и мосты. Здесь все дышало родством речных и каменных струй, здесь чувствовался трепет мощного видения, грезы гор и песков. Это сама сущность нашего мира, подумал Петрус, и греза так высока, что этот мир не умрет никогда.

Окаймленная бамбуковыми перилами аллея на противоположной стороне пруда вела к воротам с соломенным навершием. Там были высажены ирисы Рёана, перекликавшиеся с едва расцветшими зимними камелиями, которые рядами росли вдоль аллеи, позади высился бамбук и выстроились стройные клены. Клены Кацуры отличались особой элегантностью, потому что столица эльфов была защищена от сильных ветров горами туманов. Поэтому листья у них такие же, как везде, вырезанные столь изящно, что прожилки и края образуют растительное кружево; но отсутствие бурь позволило ветвям не набирать мощи, чтобы противостоять резким порывам, а оставаться тонкими и трепетать под легким ветерком, подобно утонченным рукам балерин. Прежде чем исчезнуть, лениво закрутившись внутрь себя, облако тумана поднялось, скользя по кронам, и друзья подумали, как же восхитительно любоваться этим садом долгой зимой. Они могли только догадываться, сколько еще сокровищ скрывается в сердце обширного центрального здания, галереи которого проглядывали сквозь листву и иголки. Слева от пруда проемы позволяли увидеть залитый солнцем зал, а позади – расположенный на возвышенности внутренний сад, который состоял из трех лежащих на сером песке камней. Казалось, сначала их подбросили в воздух, чтобы они приземлились на идеальном расстоянии друг от друга, – как же великолепно надо было чувствовать форму и пространство, чтобы добиться такого совершенства, и Петрус не сомневался, что это дело рук юного главного садовника. Такое совершенство несло отпечаток той же блистательной чистоты, что и его личность, и не стоило удивляться, что оно может заворожить. Кто хочет добраться до вершины босиком, должен обладать небесным талантом, подумал Петрус, удивился возвышенности мыслей, приходящих ему в голову с тех пор, как он оказался в Кацуре, и внутренне посмеялся сам над собой. Эта секунда отвлеченного веселья все изменила, и он посмотрел на сад камней другими глазами. Их расположение, так радовавшее глаз, теперь казалось оцепенелым, а от самих камней исходило послание смерти, вогнавшее его в дрожь. Чистота не всегда лучший союзник сердца, сказал их провожатый, и от столь очевидного отсутствия любви шерсть Петруса встала дыбом.

– Просто великолепно, – сказал Маркус.

Петрус увидел, что тот смотрит на камни.

– Они холодные, – ответил он.

– И застывшие, – сказал Паулус.

– Да, холодные и застывшие, – медленно сказал Маркус, словно пробуждаясь ото сна.

– Чем я могу вам помочь? – спросил голос позади них.

Они обернулись и оказались нос к носу с высокой эльфийкой с рыжими волосами и светло-серыми глазами.

– Я интендант Совета, – представилась она.

Превратившись в белку, она стала такой точной копией матери Петруса, что, вспомнив, как сбежал из Сумеречного Бора, словно вор, он густо покраснел до кончиков когтей и ушей.

Она посмотрела на ткань, которую он держал под лапой.

– С вашей одеждой что-то не в порядке? – спросила она.

Багровая белка, в которой был заперт Петрус, издала нечленораздельное урчание, и Паулус, охваченный жалостью, пришел ей на помощь.

– Случилась одна неприятность во время переправы, – ответил он.

– Впервые слышу о неприятности с одеждой, – сказала она.

– Мы тоже, – сказал Маркус, насмешливо взглянув на Петруса.

Но, увидев, как тот расстроен, вновь посерьезнел.

– Наша хозяйка в Диких Травах попросила этого джентельэльфа, на данный момент онемевшего, представиться вам, – сказал он.

– Да, но почему? – удивилась она.

– Вам не сообщили? – спросил Маркус.

– Нас только предупредили о приезде двух белок и одного медведя из Сумеречного Бора, – ответила та.

Они в растерянности молчали.

– Вы не знаете, по какой причине вас прислали? – удивилась она, превращаясь в гнедую кобылицу с пышным крупом, и задумчиво посмотрела на них. А потом продолжала: – Дикие Травы никогда ничего не делают случайно. Особенно в такое беспокойное время.

– У вас не найдется для меня работы? – спросил Петрус ясным голосом, заставив Паулуса и Маркуса отвесить челюсти.

– Не понимаю, что в этом удивительного, – добавил он в ответ на их изумление. – Я собираюсь остаться здесь, и мне придется зарабатывать на жизнь.

– Что вы умеете делать? – спросила она.

Пришел черед его мордочке отразить крайнюю растерянность.

– Ну, – сказал он, – не знаю. Что угодно, лишь бы это не требовало специальных навыков.

– Вам не очень удаются собеседования при найме на работу, – с досадой отметила она.

Потом на мгновение задумалась.

– В ближайшее время, учитывая выборы, у меня будет чем заняться, кроме как распутыванием этого клубка. В конечном счете лучше держать вас под рукой.

Эльфийка нахмурилась.

– Он действительно ничего не умеет? – спросила она у Маркуса и Паулуса.

Они смущенно переглянулись, и она вздохнула.

– Вы умеете подметать? – обратилась она к Петрусу.

– Думаю, да, – ответил он.

Она раздраженно прищелкнула языком:

– Завтра на заре, западная дверь.

После чего, став белкой и явив ему образ материнского гнева, развернулась и ушла.

– Ну, нахальства тебе не занимать, – сказал Маркус.

– Ты серьезно? – спросил Паулус. – Ты действительно хочешь остаться в Кацуре и целыми днями подметать аллеи Совета?

– Я вполне серьезно, – ответил Петрус оскорбленным тоном. – Не понимаю, с чего вы мне не верите.

Какое-то мгновение они с сомнением разглядывали его.

– Ладно, – закончил разговор Маркус, – пошли отсюда, нам до ночи нужно найти какое-нибудь пристанище.

Они согласились и двинулись в путь. Но прежде Петрус бросил последний взгляд на книги и свитки, висящие в воздухе, и ему показалось, что они заговорщицки подмигнули ему на прощание.

– До завтра, – пробормотал он.

Наконец они вышли через портал и оказались на городских улицах.

Так началась жизнь Петруса в Кацуре, и, хотя пора бы ускорить наш рассказ, чтобы быстрее вернуться к главным действующим лицам последней битвы этой войны, следует все же сказать несколько слов о годах, проведенных Петрусом в столице эльфов, поскольку мир, который они воплощали, к нашему времени угас навсегда. На протяжении семи десятилетий те, на чьих плечах лежал выбор судьбы, беспрестанно задавались одним и тем же мучительным вопросом: должны ли они умереть, чтобы освободить место новой эре, или же их мир сам подошел к концу?

– Мы всегда полагали, что индивидуумы и цивилизации погибают, но виды выживают, – скажет однажды Петрусу Глава Совета. – А вдруг наш вид дошел до своего предела и должен умереть, не оставив следов? Может быть, эту войну следует рассматривать под иным углом?

Однако до этого разговора оставалось еще семьдесят лет, и пусть кому-то они могли показаться монотонными, Петрус прожил эти годы как постоянное приключение. Каждое утро он подметал, предаваясь мечтательным размышлениям, а когда аллеи и мхи покрывал снег, работал в библиотеке, архивируя свитки и книги. Потом он читал. Дважды в год, во время отпуска, он путешествовал. Иногда к нему присоединялись Паулус и Маркус, и они пускались в веселый круиз; но чаще он отправлялся один и общался с другими добрыми душами, встреченными в дороге. Без сомнения, у него было больше далеких друзей, чем у любого другого эльфа в туманах, потому что их вид, как правило, предпочитает не покидать родную провинцию. В Кацуре он нашел себе жилье в верхнем городе, у старой эльфийки-единорога, с которой они каждый день на заре вместе завтракали, болтая и смеясь. Из окна своей комнаты он видел, как поднимаются и опадают туманы большого города. Утром по ним скользили бронзовые отсветы, от них у Петруса заходилось сердце, и он впивал эти восходы, потому что просыпался рано, несмотря на свою лень. Когда он шел по пустынным улицам, вдыхая колючий воздух, то забывал о предстоящей ему скучной работе. Спускаясь к зданию Совета, он смотрел сверху на раскинувшийся веером город с его заснеженными вершинами и горами тумана. Восток окаймлял их пламенеющим ореолом, огненной бахромой проступающим над темными хребтами, улицы и мосты светлого города окутывали янтарные туманы, глубокое, насыщенное паром дыхание слоилось над реками, и в солнечной томности воцарялась долгая греза воды и леса. Петрус останавливался перед деревьями, осыпанными росой, чтобы поклониться их красоте, приветствовал птицу, сидящую на камне, трепещущий бамбук и неправдоподобные зимние камелии. Но бывали зори, когда великое полыхание, рожденное чем-то, что делал Нандзэн (настройка или большая чистка фарватеров), зажигало повсюду отсветы пожара. В такие дни поднимался ветер и шли короткие ливни с градом, после которых сиреневый город укутывала дымка; прозрачные копья тумана быстро уходили в небо. Такие перепады климата укрепляли уверенность Петруса в том, что его жизнь течет слишком вяло и ей не хватает напряженности. Он не смог бы определить, откуда эта уверенность бралась, но в скором времени она бросала его в фарватеры и заставляла колесить по всей стране.

Путешествия стали его второй натурой, а сама дорога была едва ли не важнее, чем места, которые он собирался посетить, хотя не существовало ни единого уголка этого мира, который не стоил бы восхищения.

Он полюбил провинцию Листьев и храм с мостом туманов вдали, на возвышенности, но главное, его поражала густота лесов, отделявших Нандзэн от остального мира, без всякого прохода или фарватера, по которым туда можно было бы добраться. В доме ожидания, откуда путешественники издалека любовались первым святилищем, подавали зеленый пенистый чай с привкусом зелени. Его букет не поддавался определению – мощный вкус несуществующего, пустоты, безликий и бесцветный концентрат доисторических лесов, где еще не появились эльфы, рождал в голове Петруса странные образы, особенно одну слабо освещенную сцену на фоне шелковистого мрака: стакан воды и три забытых зубчика чеснока рядом, и он был глубоко уверен, что это видение во всех его мельчайших подробностях исходило откуда-то извне, из неведомых краев, которые звали его, хотя он не мог найти дорогу.

Любил он и северные районы, которые, в отличие от земли людей, были в стране туманов самыми теплыми. Там постоянно слышалось пение цикад, а над рисовыми полями воздух дрожал от трепета стрекозиных крыльев; и что особенно важно, там подавали ароматное месиво из жареных трав, щедро сдобренных специями. На юге он чувствовал себя как дома в промерзших провинциях Фризов и Песков, где в любое время суток пили горячий мед у камина. Снаружи не было ничего, только необъятные пляжи и долины, над которыми гуляли бури, да еще вечные ветра и заледенелые острова; однако под островерхими соломенными крышами, где грелись, разделяя ужин, местные эльфы, жизнь протекала приятно и удобно. В награду за затворничество они выходили наутро в ледяные туманы зари, и внезапно мощный порыв ветра уносил тучи, очищая и освещая ширь, раскрывая гигантский свод, безграничное чистое небо, такое огромное, что они в нем тонули, и по этому небу в вышине проносились чайки, слетевшие с тетивы невидимых лучников.

Таков был мир, который Петрус изъездил вдоль и поперек, и я не в состоянии описать во всей полноте пейзажи его гор и побережий, водопадов и озер, вулканов и равнин. Но в каждой провинции были все те же туманы, те же деревья и мхи, именно они придавали этой земле ее самобытность, те же традиции чая и те же деревянные галереи, откуда так хорошо любоваться на огромные чудесные облака. Еще один благословенный дар путешествия: пусть Петрус чувствовал, что еще «не нашел своих туманов» (так принято говорить в тех широтах), но сам статус чужестранца придавал определенный смысл его причуде: наблюдая своих соотечественников, он стал одним из лучших знатоков их нравов, составив за время скитаний такую полную картину, какую мало кто из эльфов мог себе вообразить, и, по-прежнему вздыхая по неуловимому «далеко», научился глубоко любить свой народ и его образ существования на своей земле.

Ибо пейзажи туманов есть альтер эго душ, в которых эти туманы воплощаются. Человеческие существа, отделяющие того, кто смотрит, от того, что он видит, и творца от творения, не способны понять эту игру зеркал. Эльфы воспринимают свои земли не как кусочек мира, где они обитают, а как динамичные силы, в которые вливается их собственная энергия, в то время как чай позволяет воспринять это великое жизненное слияние внутренним слухом и зрением – поэтому они видят не просто пейзажи, но в каждой долине, в каждом дереве и в каждом саде открывают проявление космоса во всей его полноте, взаимосвязанную необъятность, до бесконечности отраженную туманами. Потому их народ по природе своей миролюбив, ведь целое и помыслить не может бороться с целым; точно так же эльфы были бы изумлены самой возможностью рассказывать истории, как это делаю я: в подобных рассказах они бы увидели лишь куски, произвольно вырванные из нерасторжимости жизни. Вместо этого их дни протекали мирно: они пили чай, пробуждавший осознание всеобщего единства, трудились, дабы способствовать доброму порядку в сообществе, а потом, когда чай был выпит, а долг исполнен, пестовали свои сады, сочиняли и читали стихи, пели, упражнялись в гончарном деле или каллиграфии или в любом другом занятии, которое люди так ценят в качестве изысканного времяпрепровождения, а эльфы воспринимают как естественное продолжение гармонии мира, как приливы и отливы действий, включенных в движение туманов, тем самым обретающих свою плоть. Та часть Петруса, которая оставалась добропорядочным эльфом, пребывала от всего этого в восторге, но он все равно чувствовал, что ему чего-то не хватает, и библиотека дала этому объяснение.

Однажды, когда в присутствии интенданта он удивился тому, что книги и свитки парят в воздухе, она пояснила:

– Эти тексты и рисунки несут в себе сновидения туманов.

И действительно, эти сновидения в библиотеке принимали форму переплетенных книг, где рассказывалась история туманов, свитков поэзии, прославляющих туманы, или пергаментов с записями великих деяний, случившихся в туманах, и все это в сочетании с тончайшей графикой, неизменно изображавшей деревья и горы в туманах. После нескольких десятилетий чтения однажды вечером он вместо ужина разглядывал туманную фреску, элегическую и историческую, которая, казалось, вобрала в себя всю эльфийскую литературу и искусство, и отчаивался понять, что толкает его день за днем искать в ней еще нечто, когда-то подсказанное дикими травами фарватера. Он любил читать, однако читал он, как некоторые молятся, в сосредоточенности неподвижного путешествия, проникнутого бесценным ощущением реальности, в чем ему отказывала обычная жизнь. Но эта долгожданная свежесть быстро иссякала, растворяясь в бесконечных повторах монотонных воспеваний, и от всех его путешествий по фарватерам, как и от поэзии, с годами в нем только нарастало все более острое чувство неудовлетворенности. К Петрусу я испытываю особую нежность, и хотя я любила мир эльфов, каким он был до падения, мне понятны также и те странные устремления, что гнездились в сердце Петруса, – нужно чувствовать себя немного чужаком в мире, чтобы пожелать воссоздать его заново, и нужно оставаться загадкой для самого себя, чтобы захотеть ступить за грань видимого.

Однако не подумайте, что он не любил родную землю: в тот момент, когда он предугадал ее конец, он почувствовал, как разбилось его сердце. Это случилось через четыре десятилетия после его приезда в Кацуру, когда он впервые отправился в Рёан. Фарватер между Кацурой и Рёаном был неустойчивым в силу любопытного топологического каприза, расположившего два крупнейших эльфийских города в диаметрально противоположных концах их мира, в его самой высокой и самой низкой точках, и создавшего таким образом поток напряжений, превращающий восьмичасовую навигацию в одну из самых непредсказуемых для Нандзэна. Поэтому фарватер часто закрывался, и Петрус, после целой череды сорвавшихся поездок, отправился туда, уже объехав три четверти страны. После довольно беспокойного плавания – но турбулентности фарватера, раньше такие редкие, уже стали чем-то привычным – он в компании неразлучных приятелей высадился на понтоны четвертого святилища, где теперь все трое и стояли с отвалившейся челюстью. Он полагал, что достаточно насмотрелся на всевозможные чудеса и поразить его уже не получится, в чем глубоко заблуждался, потому что во всех обитаемых мирах никогда не существовало города более абсолютного, чем Рёан, и под абсолютным я понимаю «прекрасный и мощный», а еще невозможный. Хоть он был весь затоплен темными туманами, дома и деревья в нем сверкали, как черные бриллианты. Из тьмы возникал свет, освещая мир, и в то же время некий алхимический фильтр позволял видеть каждый предмет с яркой отчетливостью, выделяя его из фона, в котором тот по всем законам должен бы утонуть. Здесь не было гор, а только скалы тумана, такие же впечатляющие, как в Кацуре, от которых отделялись целые пласты, чтобы скользнуть над городом. Плывя над домами, огромные искрящиеся экраны шли с востока на запад, и Рёан сиял в их свете днем и ночью. К этому добавлялось жидкое серебро, рожденное отблесками солнца в просветах тьмы, оно струилось по тихим мостам и садам – все было мраком, все было серебром, все было прозрачностью, и город проступал сквозь занавес туманов, трепещущих, как силовые линии. И во всем была нежная мягкость, которую с сожалением провожали, когда она удалялась к востоку, и с благодарностью встречали новую волну, надвигавшуюся с запада.