Текст книги "Странная страна"

Они некоторое время смотрели на падший город, пытаясь вообразить его былое великолепие, а Алехандро чувствовал, что в его жизни снова наступает перелом. Дисциплина, которой он себя подчинил, чтобы стать на поле битвы глашатаем воли мертвецов, его застарелое одиночество, неподвластное даже дружбе, его кастильо, скованный убийствами и поэзией, война и ее мерзкий шлейф – все наконец уносилось течением неизвестной реки, смывающей внутри его кучу обломков. Если чернильно-белоснежная строгость Нандзэна была ему близка, а смиренность глиняной чаши привела в восторг, то именно потому, что они обнажили и сделали видимым сам остов его жизни; но неосязаемое присутствие племени эльфов вокруг него творило магию, благодаря которой обитаемые туманы принесли ему в дар путь другого человека, – погрузившись в глубь себя и приняв собственную обнаженность, он получил в обмен сладострастие встречи. Послужило ли влияние эльфов бальзамом, который вылечил его печальное сердце, или любовь к Кларе открыла его для приятия? Я задаю вопрос, но ответ не важен, потому что великие силы внутри нас – это те химеры, которые нас возвышают или убивают, а жить означает выстоять и открыть для себя истинную историю. Соседство эльфов стало для Алехандро тем лекарством, которое пересилило его вчерашние страдания, а улыбка Клары довершила его превращение в совершенно иного человека. Кол, вонзившийся в сердце, исчез, и его унесли воды реки.

Хесус тоже смотрел на город врага. Силой туманов его вера обрела новое измерение. Если они рождали дыхание, позволявшее камням обращаться в подобие воды, значит они несли весть об искуплении. Жидкие скалы могли превратить бесчестие в честь, предательство в дар и проклятие в нечто спасительное, но для этой алхимии нужна нагота пустоты. Вместе с тем мы знаем, что команданте Рокамора хоть и не слыл мастером слова, все же оставался той душой, которая могла выбрать своей путеводной нитью три стихотворные строки, и мы ничуть не удивлены, что он оказался столь восприимчив к чарам текучих камней. И поскольку я питаю к этим людям несомненную привязанность, должна заметить, что движимые новой надеждой на то, что страдание может претвориться во внутренний огонь, молодой генерал де Йепес и молодой команданте Рокамора сделали в этот момент первый шаг по той дороге, на которую редко ступают люди. Ее пролагает дыхание пустоты, уносящее все кучи ненужного хлама, которым мы перегружены, – и однако, нужно не только чувствовать эту дорогу в себе, но и находить ее вокруг, в той неприметности, где рождается истинная красота – красота единственной ветки в поглощенном мглой мире или глиняной чаши, более нагой, чем деревья зимой.

– Что гласит новый стих? – спросил Алехандро у Клары.

– Я не умею читать на их языке, – ответила она, глядя на светлую ткань.

– Последний альянс, – сказал Петрус, поворачиваясь к стене, на которой слабо светились чернильные письмена.

После секундного колебания он добавил:

– Разъединение как болезнь, союз – наш способ существования и единственный шанс. Вот почему в этой войне мы сделали ставку на новые альянсы.

Он вопросительно глянул на Солона.

– Мы поговорим о пророчестве позже, – произнес Глава Совета.

Петрус замолчал, и Алехандро сказал:

– Значит, вы обречены пить чай до последнего вздоха.

Эльф тяжело вздохнул:

– В этом и заключается главный вопрос нынешней войны. Посмотрите на окраску чайных полей Рёана. Пепельно-серый цвет вызван благородной плесенью, которая чисто природным образом разъедает листья. Достаточно температуре подняться хотя бы на градус, чтобы на чайных кустах развился грибок. У вас нечто подобное происходит с вином, так, верно, и получаются самые удачные годы? Вот только здесь последствия самые пагубные, и очень жаль, что мы не поняли этого раньше. Но наша слепота, как и все остальное, объясняется свойствами серого чая.

– Пагубные? – удивился Алехандро. – До сих пор мы видели только, что он отрезвляет пьяниц и открывает людям дверь в этот мир.

– Это всего лишь несколько приятных побочных эффектов, – сказал Солон. – Именно благодаря серому чаю враг сумел выстроить свой мост и свой Храм и надолго сохранить их невидимость.

Видение Тагора ушло в вышину, и по другую сторону города они различили мост и Храм Рёана. Построенные из того же материала, что и Нандзэн, они отличались только одним: дерево покрылось позолотой. У арки был тот же изгиб и та же грациозность, что и у красного моста, у Храма – те же хаотически разбросанные проемы и древние галереи, но вот туманов не было, как и в самом Рёане, и все в целом, несмотря на золотое великолепие, вызывало гнетущее чувство резкого диссонанса.

– Переход осуществляется благодаря силам серого чая, – сказал Петрус. – Посредством чая Элий ведет войну и ускоряет истощение туманов, которые, по его утверждению, он спасает. Заметьте, что сила врага заключена в субстанции куда более легкой в производстве, чем любое оружие в мире.

Воцарилось молчание.

– Вот почему мы приняли радикальное решение, – произнес Солон.

Образы исчезли. Тагор открыл глаза, и Алехандро почувствовал, что его сердце сжалось. Он так и не понял, почему в памяти всплыли слова, давным-давно сказанные ему Хесусом в вечер после сражения, когда они беседовали на маленьком тенистом плато. Лучшим стратегом, сказал тогда будущий команданте, станет тот, кто посмотрит смерти в глаза и прочтет в них, что именно он должен не бояться потерять.

Тагор медленно кивнул.

– Мы уничтожим чайные поля, – сказал он. – Все, до самого последнего, на заре наступающего дня.

Кто знает, на что мы смотрим

Книга картин

 Чай

Как выяснилось, эльфы любят поэзию, но не придумывают историй. Тех, кто живет в согласии с миром, мало заботят игры воображения, тем более что чай играет ту же роль, что вино и человеческие измышления, – он укореняет сообщество в родной земле и в умах его членов.

Можно ли представить себе жизнь, в которой нет ни сказок, ни романов, ни легенд? Там приходится непрестанно тащить груз самого себя, там ничто не отделяет явь ото сна, там голая правда выступает без прикрас, зато как же прекрасна жизнь в глубинном величии вещей.

И однако, когда эльфы заметили, что их мир клонится к закату, это толкнуло их на поиск новых решений. Очевидно, что именно тогда и возникло искушение Рёана, в то время как другие пришли к мысли, что альянс чая и вина может дать шанс спасти их от катастрофы.

 Пустота

Говорят, что все родилось из пустоты в тот день, когда кисть провела в ней черту, отделяющую землю от неба.

Поэзия есть истинное равновесие земли, пустоты и неба, убийство рождается, когда об этом забывают.

Путешествовать следует налегке, сказал один старый поэт[23]23
  Имеется в виду Чезаре Павезе (1908–1950) – итальянский писатель и поэт.


[Закрыть]. Сколько же лишней ноши громоздят на себя человеческие существа! И какое благо принесли бы им туманы Нандзэна!

Генезис
1800–1938

Преамбула

Странная вещь логика повествования. Накануне великой битвы этого времени, на шестой год самой смертоносной войны, какую только пришлось вынести и людям, и эльфам, в поворотный момент эпох, какой только дважды случался в истории человеческих существ Запада, мне придется свернуть на проселочную тропу, чтобы продолжить рассказ. Как земля кажется просторнее всего, едва схлынули волны, так и историям, и вымыслам нужны морские приливы и отливы – и наступает момент, когда воды, поворачивая вспять, обнажают простую ракушку, и она единственная, чье нутро вобрало всю совокупность космоса. Наши глаза, наши уши, наши чувства и, наконец, знание – исток света в ночи, к которому мы и должны обращаться.

По прошествии почти полутора веков, вот она, наша одинокая ракушка в час, когда уходят великие воды царств.

К живущим
1800

Мало кому из эльфов досталась столь непримечательная внешность, как Петрусу, и столь ослепительная судьба. В сущности, поначалу казалось, что его участь – оставаться в той же тени, что родные чащобы и добропорядочная семья белок, в лоне которой он появился на свет. К востоку от Кацуры расстилался Сумеречный Бор – район гор и лесов, где уступами располагались костистые ели, чьи ветви, вознесенные ввысь узловатыми стволами, слагались в зонты такого изящества, что слезы наворачивались на глаза. Природа породила их в огромном количестве, а потом расставила одну над другой на скалах, выбрав место так, что оно казалось оправой для драгоценности. Затем она окунула их в туманы и превратила в возникающий из небытия пейзаж горных пиков, на которых царили ели, похожие на письмена. Эльфийское сообщество очень ценило Сумеречный Бор, и многие отправлялись полюбоваться им и окунуться в величие горной мглы, наслаждаясь восходами и заходами солнца, воспевающего каждую ветвь и каждый изгиб кроны. Эльфы говорили, что от вершины к вершине разворачивается целый спектакль, и Петрус вырос среди этих рассветов, закатов и сумерек, наполненных шорохами и поэзией. Очертания горных хребтов силовыми линиями пронзали пространство, где на золоте неба вырисовывались изгибы елей.

Есть множество гор, способных породить подобное очарование, но равных этим нет в мире. Фортуна замыслила их высокими и узкими, и всюду, куда бы ни упал взгляд, простирался океан облаков, пронзенных вытянутыми скалистыми громадами. В какие-то моменты деревья, вплавленные в единственный выступающий пик среди огромной пенистой пустоты, обретали изящество кружев. В другие моменты проступал весь хребет целиком, возвышаясь над волнами и являя глазу цепь пиков. Но больше всего пленяла взор даже не бесконечная пульсация вершин, а то, что они нависали над невесомой молочной дымкой, которая сама слагалась в склоны, прежде чем запечатлеть на них легкий поцелуй ели. В этом зрелище, казалось, крылась тайна мироздания, и, погрузившись в него, ты встречал лишь самого себя; ты был грозовой горой, поднявшей мир на дыбы, чтобы удобнее уложить его в ладони собственного сознания; именно ради этой встречи и стекались в Сумеречный Бор эльфы из всех провинций, проделав долгий путь, чтобы в одно прекрасное утро оказаться у подножия тайны. Потом они не раз будут в мыслях возвращаться к несокрушимой скале, то гладкой и ласковой, то острее лезвия, и вновь увидят пейзаж Сумеречного Бора, бархат туманов и красоту горных массивов, как если бы речь шла о ландшафте их внутреннего мира.

По естественной логике провинция была населена в основном белками, медведями и орлами, которых не пугали ни кручи, ни головокружительные высоты. Казалось, деревни перенеслись сюда по воздуху, прежде чем пристроились на предназначенных им горных плато; затем укутались, потом раскрылись, и так до бесконечности. К тому же то, что верно для мира эльфов в целом, было стократно верно для здешних мест благодаря тому, что эти колоссальные, устремленные к небу стрелы оставляли туманам не менее колоссальные долины, на гигантском протяжении которых было не разглядеть и руки эльфа. С пика Хиэй[24]24
  По аналогии с Хиэй-дзан – горой в Японии недалеко от Киото.


[Закрыть] на горизонте были различимы лишь три иглы, плывущие в белой магме, но внезапно еще десяток прорастал сквозь мглистую поверхность тумана, и те, кому довелось это увидеть, чувствовали, что родились во второй раз. Горы, возникшие из ниоткуда, повисали над несуществующей материей; в мощи пустоты возникал дуэт духа и скал на вершине существования и снова погружался в изначальное небытие; и эти игры в прятки, где смерть и воскрешение непрестанно следовали друг за другом, придавали горе осознанность, которой ей прежде недоставало.

Такова была страна, где Петрус – которого тогда еще не звали Петрусом – родился и вырос. Он сохранил искреннюю любовь к горным долинам и поэзии зари. Окутанные теплом близких и благоволением великих туманов, первые десятилетия его жизни были вдоволь наполнены очарованием и заботой. Вдали от шума и буйства остального мироздания эльфы-белки создали мирный дом. Они не писали стихов, но охотно внимали поэзии других и, несмотря на страсть к стремительным полетам, могли долго оставаться неподвижными. Обычно придерживаясь умеренности, гостей они умели принять широко и хлебосольно и, хотя жили вдали от Кацуры, всегда далеко не последними отвечали на призыв Совета. В конечном счете похоже было, что особенности их земли наложили отпечаток на них самих: такие же скрытные, как их леса, и благородные, как их горы, они мирно носились между кронами деревьев и скалами, не зная ни метафизических дилемм, ни стремления к иным горизонтам.

Несмотря на этот идиллический пейзаж, в юности Петруса случались и довольно бурные события. Он явно выделялся среди многочисленной родни, потому что все эльфы обычно устроены одинаково: их человеческий облик красив и величествен, их конь благороден и породист, а третье животное обладает идеальным сложением, в то время как наш герой, следует признать, был весьма далек от стандартов своего вида. Ростом ниже своих братьев, он был и куда плотнее их, так что еще в нежном возрасте обзавелся животиком, чего никогда не бывало у местных уроженцев, а с годами округлялся все больше, вплоть до того, что тонкие черты, присущие эльфам, в его случае расплылись в круглощекую физиономию. Правда, на этой физиономии светились самые замечательные в Сумеречном Бору глаза, и его мать в конце концов убедила себя, что главное в Петрусе – пара серебристых зрачков. В действительности дело было не столько в глазах, сколько в прекраснейшем взоре, и контраст между пухлой рожицей и задумчивым сиянием взгляда зарождал во всех, кто его окружал, глубокую преданность, так что единственный эльф туманов, у которого была заурядная внешность, обладал особым даром вызывать симпатию себе подобных. Но за ним следовали как потому, что любили его, так и потому, что стремились защитить во время его рискованных вылазок, которые ему не следовало предпринимать в одиночку без риска сложить голову. Никогда еще туманы не видывали столь неловкого эльфа: он чуть не лишился хвоста, застрявшего между двумя камнями, что на памяти Сумеречного Бора не случалось ни разу, и ему стоило муки мученической оставаться в обличии белки до полного выздоровления своего придатка (и грызть при этом орехи, которые он – еще одна странность его натуры – не слишком любил, но эта добавочная неприятность хотя бы отвлекала от боли, терзающей бедный сплющенный хвост). Следует добавить: едва рассеялся страх, что он серьезно поранился, его освободители, с трудом сдерживая смех, поторопились раздвинуть камни. Тремя днями раньше все тот же Петрус едва не разбился, совершая беличий прыжок ровно в тот момент, когда решил трансформироваться в коня, и своим спасением был обязан только густому ковру свежих иголок, на который не слишком изящно приземлился. И – вишенка на торте – ему случалось без всякой видимой причины спотыкаться о собственный хвост. Запутаться в хвосте! Для эльфа это столь же немыслимо, как превратиться в котелок. Короче, хотя объяснений этому феномену не нашли, вывод был очевиден: Петрус вечно будет попадать в опасные передряги, но его счастливая звезда всякий раз его спасет.

Разумеется, и внешность, и неловкость были только видимой частью айсберга. А вот за этим скрывался особый склад ума, который оставался равнодушным к делам родных гор – таким как постоянное возрождение, слияние чудес и прочее. В утро своего первого столетия, хмуро глядя на сияние вершин и нефритовые переливы елей, он сказал себе, что больше не может выносить жизни в этой великолепной скуке. С ним рядом были два его всегдашних приятеля, чудесная белка и большой бурый медведь, исполненные той грациозной и мощной живости, которых всегда недоставало Петрусу, – и, повернувшись к друзьям, в молчаливом восторге созерцающим пейзаж, он заявил:

– Больше не могу, я должен уехать.

– И куда ты поедешь? – спросил медведь, отрывая взгляд от роскоши открывшейся панорамы.

– В Кацуру, – сказал Петрус.

– Ты угробишься на десятой минуте путешествия, – заметил тот, кто был белкой, – а если твое невезение останется при тебе, то еще и ошибешься фарватером.

– Не важно, куда я направлюсь, – заупрямился Петрус. – Я не хочу закончить свои дни, как старая ель, так и не повидав ничего в мире.

– Но весь мир в тебе, – сказал медведь, – в каждой ели, в каждом пике и каждой скале, которые ты видишь.

Петрус вздохнул.

– Мне скучно, – сказал он, – мне до смерти скучно. Еще один стих о сумерках, и я по своей воле брошусь конем в пустоту.

Вдали послышался певучий голос, гибкий, как бамбук, и хрустальный, как река; слова, которые он произносил, на человеческом языке означали приблизительно следующее:

 
Сумеречный Бор в обрамлении туманов
Ель мой друг
Шепчет в сумерках
 

– Ладно, – сказал медведь, кладя лапу на плечо Петруса, который обхватил голову руками и скорбно раскачивал ею во все стороны, – не терзай себя так. У каждой проблемы есть решение.

Решение оказалось именно тем, которое Петрус озвучил. Нужно уехать. В нем рокотал зов, и столетний рубеж сделал этот зов необоримым, так что назавтра он покидал Сумеречный Бор вместе с двумя приятелями, втайне от матери, которая привязала бы его к дереву, и без малейшего представления, что он будет делать в Кацуре.

– Мы проводим тебя до столицы, – сказали друзья, – а потом вернемся сюда. Было бы неприлично отпустить тебя в большой мир без достойного сопровождения.

Если и случалось когда-нибудь эпическое путешествие, то именно это. Можно не сомневаться, что без своих ангелов-хранителей – в которых нетрудно узнать будущих Паулуса и Маркуса – Петрус сто раз заблудился бы и погиб. Ведь к его рассеянности и неловкости добавилась завороженность путешествием. Никогда еще он так не дышал, никогда еще Сумеречный Бор не был ему так дорог, как с момента, когда он его покинул, и никогда еще полученное от него послание не было столь ясным. Разлука подействовала как озарение, она словно сдернула пелену со зрелища, которое он попусту разглядывал всю свою жизнь, придав ему смысл магией ностальгии. Он снова с замиранием сердца столь же сладким, сколь и мучительным, смотрел на гору Хиэй и ее устремленную к небу иглу и удивлялся, что понадобилось уехать, чтобы с такой полнотой ощутить себя воплощенным в каждую скалу и в каждую иголку ее елей, где едва слышно шелестит таинство жизни. По прошествии четырех дней после того, как они покинули земли Сумеречного Бора, он испытал такое острое и болезненное сожаление, что остановился посреди дороги, потрясенный тем экстазом, который вызвала эта боль. Они только что проникли в район Южных Ступеней, небольшой холодной долины, где туманы, как чайки, скользили над берегами. Это был последний перегон перед фарватерами, потому что они приближались к границам земли и вскоре должны были обратиться к услугам перевозчиков. Они давно уже обогнули пучины туманов, на которых покоились горы, но через малое время дорога заканчивалась, и все трое возбужденно ждали своего первого прохода через шлюз. Они никогда еще не покидали родного очага, и Паулусу с Маркусом пришлось признать, что эта вылазка им нравится. Однако Петрус застыл посреди тропинки, удрученный и сияющий, настолько далекий от всего окружающего, что смог бы без опаски пройтись по языку дракона.

Этот канал был самым маленьким из всех, что существовали в туманах, потому что население Южных Ступеней и Сумеречного Бора было самым немногочисленным в этом мире. И все же, когда перед ними возникло устье, зрелище оказалось поразительным. Черная земля лениво расстилалась между полотнищами мглы, образующими подножие горы туманов, уходящей невероятно высоко; не оставалось ни ориентиров, ни представления о размерах, только интуитивное ощущение бесконечности, которое не позволяло оценить масштабы.

– Кто знает, на что мы смотрим, – пробормотал Петрус, вынырнув из глубин своих размышлений, чтобы задуматься о канале, и более не понимая, где реальность, а где безумие.

На самом краю эстуария они обнаружили других желающих переправиться, которые коротали время, попивая чай в доме ожидания. Путешественников обслуживал маленький эльф-выдра, которому не было и двадцати лет. Петрусу совсем не хотелось пить, он рухнул на стул, да так и остался сидеть, не прикоснувшись к своей чашке – что было весьма неразумно, поскольку чай, который подают в эстуарии Южных Ступеней, готовится особым образом с целью облегчить плавание.

На данный момент все было спокойно. Слышались крики птиц, путешественники любовались стремительными туманами, черными землями и дорогами паломничества. Все мирно беседовали, сидя за столом, стоящим под прямым углом к бесконечности. Осмотическая жизнь эльфов, их сопряженность с космологическим измерением мира превратили их в существ, не знающих, что такое торжественность. Люди ею пользуются только потому, что, будучи невеликими в обыденной жизни, при определенных обстоятельствах они должны приподняться над собой, чтобы достичь необычного состояния души. Но для эльфов величие – обычное состояние, потому что они бережно хранят в своих сердцах чувство сопричастности целому и им нет надобности ни возвышаться, ни расслабляться. А потому в ожидании часа открытия канала каждый невозмутимо потягивал свой чай у подножия чего-то безмерного. Проемы в доме ожидания служили рамами для панорамы большей части лагуны и неба, чередуя виды, как коллекцию чудесных картин, – но в эти послеполуденные часы уходящей осени стояла теплая погода, и все решили насладиться союзом земли и неба, оставшись снаружи, на внешней галерее.

Фарватер Ступеней открывался дважды в день, при первых проблесках утренней зари и в пять часов пополудни, и вел в главный город провинции Пеплов, расположенный часах в четырех неспешного плавания, – Ханасе[25]25
  По аналогии с японским глаголом «ханасэ» – отпустить.


[Закрыть]. Там придется пройти еще через один шлюз, чтобы добраться до Кацуры. Ближе к пяти часам путешественники увидели, как появился отец маленькой выдры. Он и был перевозчиком. Его конь, на шкуре которого переливались морские отблески, превращался в выдру внушительных размеров. А его человеческие черты, казалось, изменили свою природу и, сохраняя форму, обрели текучесть, освещенные тем неясным светом, какой бывает под поверхностью воды. Было ли это следствием жизни в пустынных Южных Ступенях, где земля стала песком, а небо обратилось в море? На его лице лежала печать полного погружения, той изначальной волны, благодаря которой мы не предмет, а поток, – кто знает, на что мы смотрим, снова подумал Петрус, страдая из-за своей неспособности раствориться в струях тумана, оставившего его, несчастного и обманутого в своих надеждах, на берегу реки, где резвились ему подобные.

– Ну дела… – пробормотал он.

Фарватер открывался. Следует помнить, что все команды поступали из Нандзэна, а в Нандзэн – из Храма, а в Храме рождались из слияния стража и туманов. В те времена стражем был эльф-вепрь, разменявший свое четвертое столетие на этой службе и до мельчайших тонкостей знавший все течения своего мира. А потому все произошло в один несравненно гармоничный миг: фарватер открылся, туманы, до того поднимавшиеся к небу, свились в клубок, потом расстелились жидким ковром, на котором возникли баржи, пришвартованные к деревянным понтонам; наконец все замерло, и путешественники, следуя туманам, цепочкой двинулись за перевозчиком. Петрус, целиком погруженный в метафизические раздумья и угрюмую печаль по поводу собственного исключения из великого братства эльфов, не обращал особого внимания на то, куда он идет. Скажем больше: чтобы понять, как именно нужно грузиться на борт, ему следовало выпить чай в доме ожидания. Не отпив ни глотка и, соответственно, не получив указаний, как другие, он все сделал наоборот: вместо того чтобы встать на середине понтона с опущенными глазами и по прямой приблизиться к барже, он свернул слегка влево и, по-прежнему пребывая в хандре, бросил на туманы хмурый взгляд.

Мгновенное головокружение смело его с понтона. Раздалось жуткое плюх, заставившее всех обернуться, а перевозчика недоверчиво икнуть, но прежде чем Паулус и Маркус успели вымолвить хоть слово, он приказал им не двигаться, а сам бросил в туманы зов о помощи.

– Не бойтесь, – сказал он.

На миг повисла тишина. Путешественники, опасаясь головокружения, не отводили глаз от той точки, где исчез несчастный. Прошло еще несколько долгих мгновений, на поверхности фарватера возникло волнение, и над туманами медленно вознесся Петрус, спеленутый сетью, которую держали в своих клювах четыре серебристых дельфина. Контраст между растерянным видом белки, чей хвост, застрявший в ячейках сети, не позволял ей трансформироваться, и улыбчивой грацией огромных дельфинов был настолько разителен, что Паулус и Маркус, несмотря на все старания, не смогли сдержать веселья. Мордочка утопленника попала в петлю, и с нее, ушибленной и сплюснутой, жалостно стекала вода. Его шерстка намокла, и он походил на облезлого бедолагу, которого повесили сушиться у огня. Дельфины ослабили сеть, чтобы помочь ему выбраться на жесткий деревянный настил, и он, измученный и умирающий от стыда, рухнул на него, пыхтя, как паровой движок.

– За пять столетий работы никогда такого не видел, – прокомментировал перевозчик, чья ипостась выдры сохранила то же изумленное выражение, какое было на лице человека, которым он был в момент падения.

– Но у вас же есть сети, – заметил Маркус.

– Это для багажа, – ответил тот, – на случай толчка или ветра. Но чтобы эльф!

Петрус продолжал отплевываться, пуская вверх фонтанчики, как кашалот.

– Спасибо, друзья мои, – сказал он дельфинам, хрипло дыша.

Один из них приблизился к нему и, подняв серебристую голову, издал высокий переливчатый звук, а затем вернулся туда, откуда появился.

– Дельфины туманов, – пробормотал Паулус. – Я слышал о них, но увидеть самому – это дело другое.

– Их целый народ в туманах, – сказал перевозчик, – и среди них мои лучшие друзья. – Потом обратился к Петрусу: – Может, у вас тоже дар заводить странные дружбы.

Петрус хотел было ему ответить, но его лапка застряла между двумя досками понтона, и он старался высвободить ее как можно незаметнее, что вылилось в лихорадочные подскоки, еще больше развеселившие Паулуса и Маркуса. Наконец ему это удалось, и, резко оторвавшись от настила, он заодно выломал из него древнюю тысячелетнюю рейку.

Перевозчик глянул на него в полной оторопи.

– Ладно, – сказал он, помолчав, – пора двигаться.

Маркус и Паулус встали по бокам своего отжатого друга, и все смогли подняться на борт. Их было шестеро на каждой барже, а всего четыре судна. Перевозчик сел вместе с троицей друзей, к ним присоединилась пара эльфов-косуль. Туман слабо плескался о борта кораблей, и Петрус, расположившись на носу, пытался отдышаться. После падения, в те несколько мгновений, что прошли до появления спасателей, он не почувствовал страха. Туманы фарватера сочетали в себе качества воздуха и воды, обладая плотностью жидкости, в которой можно дышать, и это сплетение водного и газообразного оживило в его сознании времена, когда живые существа обитали равно на земле и в море, и то была легкая жизнь, сотканная из кислорода, солнца и воды.

– А мы живем в атмосфере, – подумал он, когда перевозчик закрыл глаза и переправа началась.

Он вздохнул и понадеялся на заслуженный отдых. Было бы великодушно предоставить ему возможность спокойно поразмышлять о странных дружбах и космологических текучестях. Туман сочился радужными серыми разводами, нанесенными кистью великого художника: светлый мазок тут, акварельные слои темных чернил там. В иные моменты туманные потоки внезапно возносились к небу и собирались там в лохматую тучу. Потом все светлело, и, словно кисть разделила мир на две части, как в послегрозовой ясности, проступала идеальная линия горизонта. В обычном своем состоянии Петрус наслаждался бы этим зрелищем космической живописи, потому что ценил красоту вселенной, только видел он ее под другим углом, не так, как его собратья: он чувствовал, что она призывает нечто иное, в то время как его близкие довольствовались ею самой, хотя он никак не мог взять в толк, чем это «иное» может быть. Часто, глядя на вершины родного Бора, усеянные неописуемыми елями, он ощущал в них ищущее выхода волнение, трепещущее в воздухе всякий раз, когда читался очередной вечерний стих о сумерках, а затем угасало, не найдя какой-то необходимой крупицы – той же, как он чувствовал, которой не хватало и ему самому. И хотя в поэзии была доля этого мистического смятения, соответствие стихов внешнему миру, от которого он чувствовал себя непоправимо отделенным, рождало в нем неудовлетворенность, лишая его инструмента, позволившего бы ему наконец прожить свои восторги.

Поначалу он решил, что за время переправы сумеет передохнуть и прийти в себя, и первые минуты вроде бы не обманули его надежд. Но с какого-то момента ему стало казаться, что баржа слишком раскачивается; а главное, в нем поднималась дурнота, которая не сулила ничего хорошего.

– Тебя тоже тошнит? – прошептал он Паулусу.

– Нет, – удивленно ответил тот. Потом добавил растерянно: – Надеюсь, у тебя нет туманной болезни?

– Нет чего? – испуганно переспросил Петрус.

Паулус в замешательстве взглянул на него:

– Туманная болезнь. Это когда укачивает. Ты пил чай в доме ожидания? Обычно такого не должно случиться.

– Нет, не пил, – сказал Петрус, теперь уже не на шутку встревожившись. – Я был не в настроении чаевничать.

– Что случилось? – спросил Маркус, приближаясь. – Что вы шепчетесь, как пара заговорщиков?

– Он не стал пить свой чай, – устало сообщил Паулус. – Он был не в настроении.

Маркус посмотрел на Петруса.

– Поверить не могу, – наконец выговорил он. И, разрываемый досадой и жалостью, спросил: – Как ты себя чувствуешь?

– Хуже некуда, – сказал Петрус, который не знал, что именно – тошнота или перспектива, что она усилится, – мучило его больше.

Отягчающее обстоятельство: несколькими часами раньше, покидая свои отныне обожаемые ели, он до отвала наелся пирога с травами (он его обожал), потом маленьких сладких красных ягод, которые собирают на опушках в Южных Ступенях (от них он просто сходил с ума). После чего на него напала жуткая сонливость и сильно затруднила последнюю часть путешествия. Сейчас речь о сне уже не шла, поскольку пирог, ягоды и более ранние остатки черничного пюре оспаривали честь первыми покинуть его, в то время как Петрус, в ужасе оглядывающийся вокруг, не находил места, готового их принять.

– Скажи, тебя же не вырвет? – прошептал Маркус, присвистнув от раздражения.

– Думаешь, у меня есть выбор? – прокряхтел Петрус.

Его шерсть приобрела любопытный зеленый оттенок.

– Только не в баржу, пожалуйста, – сказал Паулус.

– Главное – не в туманы, – сказал Маркус.

Он сочувственно и устало вздохнул.