Текст книги "Странная страна"

Потом все померкло, потому что навстречу ему шла старая женщина из его стиха с охапкой диких цветов; она улыбалась в весеннем свете, и Петрусу нравилось смотреть на ее старое пергаментное лицо под чепцом, отороченным небесно-голубой лентой. Соцветия бурачника гармонировали с этой веселой лазурью, а само лицо пленяло живостью и лукавством. Она прошла мимо, не заметив его, и он решил последовать за ней. Через некоторое время она замедлила шаг перед шпалерой розовых ирисов, потом зашла во двор фермы. Бросила взгляд через плечо, поднялась по ступенькам крыльца и исчезла внутри. Петрус оцепенел. В этом коротком взгляде, который поймал только он один, реальность преображалась в череду сцен, залитых ирреальным светом. Теперь он знал, что старая крестьянка родила дочь, а эта дочь – другую дочь, которой в будущем тоже предстояло зачать свою, пока эта женская линия не закончится в пятом поколении появлением очень любимой девочки. Он знал, что родившаяся последней унаследует от своей прародительницы умение пользоваться травами и настоящая встреча будет именно с ней, еще не рожденным потомком. И тут перед ним открылся театр миров. Гигантские линии фронта опутали весь континент, бесконечные дымы поднимались ввысь, армии собирались под грозовым небом, и нежно любимый сын умирал на поле, усеянном трупами. На какой-то момент он застыл, с ужасом глядя на рокочущий апокалипсис, пока картина не переменилась без всякого предупреждения. В мягких летних сумерках на накрытых в саду столах расставили высокие июньские ирисы, и женский голос говорил: иди, мой сын, и знай навечно, как мы любим тебя. Разве я могу слышать ее речь? – спросил он себя и в этот момент проснулся. Он приложил руку к сердцу. Сон объемлет все, подумал он, пейзаж, любовь и войну. Он вспомнил слова эльфийки-зайца – в день, когда исчезнут туманы Ханасе, мы можем попрощаться с нашим миром, – и его охватило предчувствие грядущей катастрофы. Да ладно, сказал себе он, бред какой-то. Но прежде чем испарились остатки сна, он успел подумать: вот тебе и восторг вместе с трагедией под чепцом с ленточкой. И наконец окончательно проснулся.

Они думали, что лежат на матрасах из пепла над черной водой, но спали на охапках свежей травы прямо на первом деревянном помосте. Шел дождь, и сад мерцал. Так вот что делает ливень в саду, подумал Петрус, во всем остальном мире он просто проходит, а здесь вбирает в себя всю вселенную. Отдавшись музыке влаги, падающей во влагу, он наслаждался этим водным альянсом, в котором исчезала обыденность времени живых.

– Пора уходить, – сказал Маркус, – скоро откроется первый фарватер в Кацуру.

Они поднялись и посмотрели друг на друга.

– Всем приснилось нечто великое? – спросил Паулус.

Двое других кивнули.

– Лучше бы нам уже двинуться, – сказал Петрус, – я проголодался и хочу выпить как можно больше чая до того, как отплыть.

Его вдруг охватило нестерпимое желание поскорее продолжить путешествие, и, в последний раз оглядев пруд, он сказал себе: все начинается. Они прошли в обратную сторону по вчерашнему коридору, снова пересекли вестибюль, благоухающий ирисами, и вышли на улицу под ослепительное солнце. И следа не осталось от теплого меланхоличного дождя в саду. Вокруг витал пепел, и каждая его частица сияла в утреннем свете. Теперь, когда они спускались к шлюзу, толпа становилась все плотнее, и наконец они вышли к большому каналу, ведущему в Кацуру. Когда он раскрылся перед ними, огромный и великолепный, на его поверхности появилась сотня барж.

– Мы опаздываем, – сказал Петрус, прежде чем ринуться в дом ожидания, где к их услугам была батарея дымящихся чаш.

Он большими глотками выпил черный чай с привкусом каштана, потом заглотил блюдо сладких пирожков, пропитанных медом. Паулус и Маркус, последовавшие за ним с большей степенностью, чинно отведали несколько кусочков тыквенного наполеона, после чего все трое вышли и встали в очередь к понтону.

Баржи вмещали по дюжине путешественников, но, неторопливо взойдя на борт самой последней, они оказались в компании всего лишь двух эльфов-вепрей с одним кабаненком. Петрус досконально следовал указаниям перевозчиков – выдр, бобров и чаек, – которые бдительно следили за всеми передвижениями. С удовлетворением от исполненного долга он уселся на указанное ему место.

Потом баржи двинулись по жидкому туману, и они отбыли, не зная, что отныне путешествуют в компании своих мертвецов.

Братья, не забывайте доступ и царство

Сыны, в сердце старой женщины ирис Рёана

Книга молитв

 Мертвецы

Эльфы слышат своих мертвецов без посредников, поскольку благодаря чаю и туманам они открыты для всего, что было и когда-либо будет. А еще каждый эльф хотя бы раз в жизни посещает второе святилище – знает он об этом заранее или нет, но он там будет.

Освобожденные от стремления жить, мертвецы не испытывают ни желания плакать, ни желания смеяться. Их чувства чужды потребности поглощения, а радость не нуждается в победах. Они умеют вычленять смысл, который не тонет в жажде. Из этих исканий, не знающих сиюминутной нужды, и может родиться интуитивное понимание того, как прекрасно жить.

Но отныне немногим людям знакома мудрость погружения в пеплы.

 Картины

В грезах Петруса театр миров был освещен тем холодным и чистым светом, который порождает самые прекрасные живописные творения. Живопись – это неподвижное воспроизведение наших подвижных снов, которое в свой черед погружает нас в свет картин.

Поэтому не следует удивляться, что полотно, написанное в Амстердаме в 1514 году, сыграет в этом рассказе решающую роль. Оно связано с первым мостом между мирами, но также и с убийством и его неисчислимыми последствиями.

Нужно знать, что такое свет и пейзажи Севера, чтобы понять, почему этот единственный в своем роде художник выбрал Амстердам, хотя мог с таким же успехом отправиться на юг, на восток или на запад, потому что храм предоставил ему полную свободу начать свою человеческую жизнь там, где он пожелает.

И наконец, следует знать историю людей и эльфов, чтобы воспринять то, что он решил написать, и распознать под видимой поверхностью невидимое мерцание.

Невидимое сияние за прозрачностью слез.

Дикие травы в снегу
1800

Они отбыли, не зная, что отныне путешествуют в компании своих мертвецов. Дорога из Ханасе в Кацуру, столицу эльфов, занимала шесть часов, и Петрус твердо надеялся, что эти часы протекут мирно. Он выпил чай Пеплов и наполнил желудок. Кстати, одно только зрелище сотни барж, скользящих по жидкому туману, уже стоило того, чтобы сняться с места. Суда продвигались вперед, выстроившись в ряды по десять и образуя на просторе канала великолепный рисунок. Вот уже и я полюбил разглядывать, сказал себе Петрус, удивляясь своему созерцательному настроению, которое он объяснял воспоминаниями, почерпнутыми в доме чая. Что же там действительно произошло, хотел бы я знать, думал он, восстанавливая в памяти ночь мертвецов. Наконец, оставив попытки придать мыслям подобие порядка, он отдался легкому трансу путешествия. Никто не разговаривал, перевозчики ограничивались краткими указаниями, как путешественникам устроиться поудобнее, – так может длиться до бесконечности, подумал Петрус и, охваченный внезапной усталостью, громко зевнул.

– Нам осталось плыть без десяти минут шесть часов, – заметил Маркус.

– Без десяти минут шесть часов потенциальной катастрофы, – пробормотал Паулус.

– Я же выпил, – оскорбился Петрус.

Паулус скептически на него глянул, но Петрус уже погрузился в созерцание новой картины фарватера.

В одноцветной оправе туманов, расслабленные и прекрасные в своей непринужденной спутанности, возникли дикие травы, словно вычерченные черной тушью, выделяясь на белизне окружения случайными скоплениями – то плотными, как заросли, то расщепленными на три пряди, изгиб которых напоминал шею плакальщицы.

– Название дома чая, – пробормотал он.

В медленно расплывающемся мире травы походили на строки текста. В них присутствовала невиданная грациозность, потому что они возникали из тумана, скрывающего их корни, но Петруса больше всего поразило то, что их черные колосья можно было читать как каллиграфию. Эта красота написания стиха, которая до сих пор вгоняла его в смертную скуку, сейчас вибрировала и казалась исполненной смысла. Что-то звало его, и впервые в жизни он почувствовал, как в него проникают знаки внешнего мира; их загадочное повествование сулило наслаждение, несопоставимое со стихами, к которым он был приучен. Видите ли, эльфы испытывают слишком глубокое уважение к живому царству природы, чтобы в чем-нибудь ему противоречить, они предоставляют своим лесам и пастбищам свободу расти по собственной воле; таким образом, живущий в каждом эльфе садовник всего лишь слуга природы, который преломляет себя сквозь ее призму, возвышаясь до ее величия. Но, и Петрус был в этом убежден, в зрелище диких трав фарватера было нечто, не сводящееся ни к естественной вольности природных явлений, ни к намерению их воспеть, – игра линий с намеком на случайность и приключение, чудесная тайна с ароматом волшебного откровения. Может, это нечто во мне? – спросил он себя, и второй раз за два дня у него сложились две стихотворные строки.

Дикие травы в снегу Два ноябрьских ребенка

Я становлюсь поэтом, насмешливо сказал он себе. Два ребенка – это не эльфийское, это человеческое, мысленно уточнил он. Внезапно все исчезло, фарватер снова стал пустым, и он почувствовал себя осиротевшим. Ну что ж, подумал он, с переправами мне не везет. Он поудобнее устроился на сиденье, собираясь вздремнуть, но в голове вдруг возник такой отчетливый образ, что он вздрогнул и выпрямился. Ему навстречу шла девочка, укутанная в плавно колышущееся вокруг нее радужное покрывало. Маркус глянул на нее, вопросительно воздев бровь, и картина исчезла. Однако осталась в памяти, и он по-прежнему видел маленькое серьезное личико – лет десять, наверное, – смуглую золотистую кожу, губы цвета свежей крови. Потом видение пропало.

– Все в порядке? – спросил Маркус.

Он кивнул и снова расслабился на сиденье. Никто не разговаривал; вскоре он задремал.

Он внезапно проснулся с ощущением чего-то неотложного. Ему казалось, что спал он глубоко и долго, и он понадеялся, что переправа близится к концу.

– Ты дрых два часа и храпел, как кашалот, – едко заметил Маркус. – Так что нам поспать не удалось.

– Два часа? – в смятении повторил Петрус. – Осталось плыть еще четыре?

– Храп вроде не влияет на арифметические способности, – констатировал Маркус, обращаясь к Паулусу.

– Я не дотерплю, – сказал Петрус.

– В каком смысле, не дотерпишь? – спросил Паулус.

– Мне надо куда-то деть чай, – ответил Петрус, оглядываясь вокруг.

Маркус и Паулус в замешательстве посмотрели на него.

– Сколько чашек ты выпил? – спросил в конце концов Маркус.

– Не знаю, – сердито ответил Петрус, – может, дюжину. Вы же не будете меня шпынять за ответственное отношение к делу?

– Дюжину, – повторил Паулус.

– Ты что, не читал, что было написано на доске? – спросил Маркус.

– Тебя бесполезно просить читать объявления, – заметил Паулус.

– Мы же опаздывали, – попытался оправдаться Петрус, – я не хотел терять время на чтение стихов.

Повисло молчание.

– Там были не стихи? – спросил он.

Маркус и Паулус не ответили.

– Я не прочел, что было на доске, – сказал он. – Я был занят тем, что пил.

– И ел, – сказал Маркус.

– Иначе ты бы прочел, что из-за длительности переправы рекомендовано выпить не более одной чашки чая, – добавил Паулус.

– Чай очень насыщенный, – сказал Маркус.

– А еще в доме ожидания есть туалеты, чтобы зайти перед отъездом, – сказал Паулус.

– Но обычно об этом сообщают только эльфятам, – довершил Маркус.

Когда Маркус произнес «очень насыщенный», Петрус кое-что заподозрил.

– Вы видели травы? – спросил он.

– Травы? – повторил Паулус.

– Дикие травы, – уточнил Петрус.

– Не было никаких трав, – ответил Маркус.

Петрус выслушал его слова с интересом, но, увы, теперь все его внимание занимал мочевой пузырь.

– И думать нечего, что я смогу терпеть еще четыре часа. – Он запыхтел, как бык.

– А придется, – сказал Маркус.

– Это выше эльфийских сил, – сказал Петрус, – я не смогу.

Паулус сердито присвистнул:

– Только не в баржу в любом случае.

– Только не в туманы, – отрезал Маркус.

Потом тяжело вздохнул:

– Сними одежду и сделай, что нужно, в нее.

– Мою одежду? – в ужасе сказал Петрус.

– Тогда терпи, – поставил точку Маркус.

Петрус чувствовал себя таким жалким, а перспектива снова запачкать одежду была так невыносима, что ему показалось, будто он может совершить невозможное. Минут десять он извивался на своем месте, как червяк, сменяя ипостась коня на белку, потом на человека, но так и не сумел найти форму и позу, которые могли бы принести облегчение.

– Если ты в результате разболеешься, – раздраженно сказал Паулус, – то это тоже не выход.

Петрус уже собрался ответить, когда заметил, что на него с любопытством смотрит эльф-кабаненок. Вот только зрителя мне не хватало, с досадой подумал он. Родители уснули, но маленький вепрь разглядывал его своими прекрасными карими глазами, опушенными непокорными ресницами, и несмотря на спешность обстоятельств, Петрус обратил внимание на округлость его пятачка, изящные полосы на спинке и восхитительную устойчивость шелковистых копытец. Как такое прекрасное животное может стать таким уродливым, когда вырастет? – спросил он себя, ибо, несмотря на то что вепри туманов куда красивее своих земных собратьев, следует признать, что и тут они не отличаются большой изысканностью. Петрус вообще не очень любил орехи, а мысль выворачивать комья земли, чтобы полакомиться желудями, в свою очередь выворачивала ему желудок (кстати, по примеру себе подобных и если к обратному не вынуждали обстоятельства, он питался в своем человеческом обличье и даже подозревал, что у его коня аллергия на лошадиные корма).

Кабаненок, заинтересованный судорожными движениями Петруса, продолжал без всякого стеснения разглядывать его.

– Ты выпил слишком много чая, – наконец заговорил он, – я тебя видел в доме ожидания, тебе очень хотелось пить.

– Не хотелось мне пить, – сварливо буркнул Петрус.

– Я могу одолжить тебе вазу, – продолжил тот, не обратив внимания на ответ. – Это подарок Главе Совета. Если хочешь, можешь ее использовать, а когда приедем, ты из нее все выльешь и тихонько мне вернешь. Твоей одежды не хватит, – добавил он рассудительно. – Вот я и подумал о вазе.

Молчание длилось довольно долго, потом Паулус прокашлялся.

– Это очень любезно с твоей стороны, – сказал он, – но мы не можем так поступить.

– А почему? – спросил кабаненок, превращаясь в самого восхитительного человечка, какого только можно увидеть.

Его очень светлые золотистые волосы сочетались с синими глазами, от которых невозможно было оторвать взгляд. Может, потому, что они были такими ясными, миндалевидными и оттенялись мягкостью тоже золотых ресниц, над которыми изгибались идеальной формы брови? Или их красота объяснялась той искоркой, которая, перебегая от розовых, изящно вылепленных губ, зажигала в них чудесный огонь? Юный эльф улыбнулся, и им показалось, что засверкала вся вселенная – до такой степени, что Петрус, околдованный этим лицом, призывающим к любви, даже забыл на какой-то момент о своих мучениях.

– Ваза, предназначенная Главе Совета, не может служить писсуаром, – стоял на своем Паулус.

Но он тоже не мог отвести взгляд от великолепия этого юношеского лица.

– От ее красоты не убудет, – настойчиво сказал тот и снова улыбнулся.

Затерявшись в этой улыбке, как в усеянном барвинками лесу, Маркус, Паулус и Петрус дружно почувствовали, как их решимость заколебалась.

– Так не делается, – не слишком твердо сказал Маркус в последнем усилии соблюсти приличия.

Эльфенок достал искомый предмет, обернутый в мягкую ткань с узором из маков и чернильными оттисками семейных печатей. У каждого эльфа две печати – на одной символ его собственного животного, на другой символ животного его дома. Печать вепрей в знак того, что этот вид предпочитает ночную жизнь, изображала убывающую луну над чайным полем. К ней добавлялась печать семьи кабаненка с крапчатым ирисом на фоне крохотных звездочек. Вышеупомянутый кабаненок удостоверился, что родители спят, и подошел к троице, подрастерявшей и решимость, и способность внятно реагировать. Его движения обладали гипнотической плавностью, и пока он высвобождал вазу из облака маков, Петрус, Маркус и Паулус только глупо на него пялились. Он поставил вазу перед ними.

– Это урна, – пробормотал Паулус.

Это и правда была урна из светлой переменчивой бронзы, то фиолетовой, то серой, то коричневой и под конец молочно-белой, как комета.

– Ее сделали в самой древней во всех туманах мастерской, работающей по бронзе, – ответил эльфенок. – Мы ездили за ней в Ханасе, а теперь везем в Кацуру, чтобы подарить Главе Совета.

– Я думал, что урны не перемещаются, – сказал Паулус.

– Только те, которые бездонные, – ответил тот.

Он превратился в жеребенка, восхитительного гнедого жеребенка, клянусь, но каким бы дивным он ни был, очарование, сковавшее троицу, разрушилось, и Петрус, словно просыпаясь, покачал головой:

– Я очень ценю твое предложение, но не могу его принять.

А поскольку ситуация была критической и он понимал, что терпеть больше не может, то сделал несколько шагов вглубь баржи, отвернулся, оголив белые ягодицы, и снял одежду. Потом, став белкой, помочился как мог незаметнее. Это было так хорошо и так унизительно, что он едва не заплакал с удвоенной силой, но в конце слезы и впрямь навернулись ему на глаза – слезы благодарности, потому что, помимо несказанного облегчения, произошло чудо: по мере того как он пачкал одежду, та высыхала. Подвижная ткань впитывала жидкость, шла складками, и жидкость испарялась. Когда он закончил свои дела, одеться он не посмел, но помахал тканью перед носом Паулуса, Маркуса и жеребенка.

– Надо же, – сказал Паулус. – Под дождем так быстро не сохнет.

– Удивительно, что я не знал этого раньше, – сказал Петрус, – не пришлось бы так мучиться целых четверть часа.

– Ты наверняка первый эльф, который писал в свою одежду, вот потому и не знал, – заметил Паулус.

– Это что-то космическое, – сказал жеребенок, превращаясь в кабанчика.

Снова приняв человеческий образ, он завернул урну и положил на место у ног родителей. Их полуденный сон был безмятежным, и Петрус удивился, как пара мирных высших эльфов смогла породить столь утонченного маленького монстра, ибо он не сомневался, что блондинчик обольстителен, как демон. Едва рассеялись чары его улыбки и синих глаз, у Петруса мелькнуло ощущение опасности, и сейчас, когда юный эльф снова направлялся к ним, неприятное чувство все не проходило, и прекрасное лицо больше не могло его побороть.

– Ты из какой провинции? – спросил его Маркус.

– Мы из Рёана, – ответил он, – потому и ирис на нашей печати. Мой отец посланец Совета от провинции Темных Туманов. Он председательствует в постоянной ассамблее и командует регулярными частями.

– Это так принято, что посланцы дарят урны Главе Совета? – спросил Паулус.

– Обычно, – пустился в объяснения эльфенок, – подарок делают всей верхней палате. Но этот год – год выборов, и мы благодарим главу, который покинет пост с персональными подарками.

– Это правда, – согласился Маркус, – я и забыл, что Глава Совета на посту уже четыреста лет.

– Исторический момент, – сказал эльфенок, – вы прибудете в Кацуру в самый разгар.

– Значит, в Нандзэне будет новый страж, – задумчиво проговорил Петрус. – Если я не ошибаюсь, его кандидатура выдвигается Главой Совета и ставится на голосование новых советников.

– Однажды я поеду в Нандзэн, – вдруг заявил их попутчик.

Маркус засмеялся.

– Откуда тебе знать? – спросил он.

– Меня выберут Стражем Храма, – ответил эльфенок, – и я стану хозяином Нандзэна.

Они, остолбенев, уставились на него.

– Желание творит судьбу, – сказал маленький высший эльф. – А пока что мы поддержим нашего чемпиона.

– И кто же этот чемпион? – спросил Петрус.

– Один высший эльф-заяц из Темных Туманов, который впервые принимает участие в выборах против другого высшего эльфа-зайца из провинции Снегов, который уже заседает в Совете.

– Рёан versus[26]26
  Против (лат.).


[Закрыть] Кацура, – сказал Паулус. – Наш Сумеречный Бор никогда не породит главу.

– Достаточно иметь хоть немного честолюбия, – возразил эльфенок. – Вы не хотите стать частью истории?

– Мы из младших домов, – ответил Маркус, – думаю, поэтому власть не слишком нас привлекает. Зато история принадлежит каждому. И я не знал, что кандидатов называют чемпионами.

– Никогда еще не бывало такого нетипичного претендента, – продолжал юный эльф. – Он не из тесного мирка советников, хотя является отпрыском знаменитого рода, семьи садовников Совета. Он так блистателен, что всего за двести лет пробился в советники. Сейчас он претендует на высший пост.

– Твоя семья будет голосовать за него? – спросил Петрус.

– И моя, и многие другие, – ответил его собеседник. – Эльфы напуганы, им нужен отважный глава, чтобы бороться с новыми опасностями нашего времени.

– Новыми опасностями? – повторил Маркус.

Тот посмотрел на него, как если бы тот вылез из пыльного шкафа.

– Позавчера Совет разослал новое тревожное оповещение во многие провинции, где у туманов возникли проблемы.

– Да, – вспомнил Паулус, – мы слышали об этом в Ханасе. Но какая связь с отважным главой?

– Мой отец думает, что это начало долгой агонии и нужен кто-то, смеющий посмотреть фактам в лицо и назвать причины.

– И что это за причины? – спросил Петрус.

Он был в дурном настроении из-за того, что застрял в своей ипостаси белки, и чувствовал, как внутри нарастает недоверие. Юный эльф стал кабанчиком и не спешил с ответом; его ресницы изящно опустились, а когда он снова поднял глаза, то ответил тоном заговорщика:

– Человеческие существа.

Все трое смотрели на него в изумлении, и он, похоже, был доволен произведенным эффектом.

– Как люди могут иметь хоть какое-то отношение к изменениям в туманах? – недоуменно спросил Паулус.

– Это длинная история, – сказал кабанчик.

Он хотел продолжить, но баржу сильно тряхнуло. По фарватеру пронесся удивленный ропот, и перевозчики закрыли каналы сообщения между судами. Встряска разбудила родителей кабанчика, и, увидев сына в компании троицы, они с улыбкой подошли к ним и дружелюбно поклонились. В своей человеческой форме они были до неприличия красивы и настолько же темноволосы, насколько их сын светловолос.

– Надеюсь, наш юный болтунишка не слишком вам надоедал, – заговорил отец.

– Вовсе нет, – вежливо ответил Паулус.

– Что за странный толчок, – нахмурив брови, сказала мать.

У нее был низкий голос с чуть усталыми интонациями, который понравился Петрусу.

– Ваш сын сказал нам, что вы из Рёана, – произнес Паулус. – Говорят, это бесподобный город.

– Добро пожаловать, – ответила она, – мы всегда рады разделить с кем-либо наши темные туманы. Могу ли я спросить, откуда вы?

Они не успели ответить, потому что пассажирами велели сесть, и троица эльфов-вепрей вернулась на свои места. Но через некоторое время, поскольку ничего примечательного не происходило, все расслабились, снова поддавшись мягкому очарованию плавания. А Петрус размышлял. Может, вы и есть один из кусочков пазла, который начинает складываться, сказала эльфийка-заяц из дома чая – и у него действительно возникло ощущение, что они заплутали в самом сердце какой-то сложной игровой партии, суть которой была выше их понимания. Хотя они оказались галлюцинацией, порожденной избыточным потреблением чая, дикие травы фарватера продолжали волновать его, как если бы были реальными письменами. Пусть даже иллюзия, но вдруг она нам что-то подсказывала? – спрашивал он себя. Потом, измученный своими несуразными предположениями, от которых начинала болеть голова, он задремал. Но, уже погружаясь в сон, успел подумать: какое приключение! И с улыбкой заснул.

Наконец показалась Кацура.

– Наш первый настоящий шлюз, – сказал Паулус.

Перевозчики разбудили пассажиров незадолго до того, как фарватер начал закрываться позади судов, стоявших неподвижно на единственном языке мглы, остававшемся жидким, в то время как остальной туман вдали обращался в пар. Прямо впереди путешественников ждало небытие других туманов: шлюз. Перевозчики подвели суда вплотную друг к другу, фарватер сужался, и очень скоро баржи сгрудились на последнем озерке жидкости. Ни звука, ни движения; туманы свивались, уходя внутрь себя, время остановилось, и все затаили дыхание. Не было ни одного уроженца этого мира, который бы не знал, что шлюзы Кацуры таят опасность, и хотя такого не случалось уже пять веков, но неосторожный маневр во время причаливания мог выбросить баржи, перевозчиков и путешественников в пустоту, откуда никто не возвращается.

Через довольно долгое время перевозчики расслабились, и в то же время до слуха донесся гул, а туманы начали рассеиваться, открывая далеко внизу большой город, залитый светом. Баржи медленно спустились к Кацуре, следуя вертикальной траектории, которой шлюз и был обязан своим названием Колодца Туманов – колодца в полмили глубиной, по которому ежедневно проходила в обоих направлениях сотня, а то и две судов с паломниками. Была середина дня, и ноябрьское солнце сияло над серыми крышами. Прекрасный мягкий снег, который покрывает провинцию к концу года, то есть к первым числам апреля, еще не выпал; сливовые деревья и клены пламенели всеми осенними расцветками, из-за чего увиденная сверху Кацура походила на пожар; огромные гинкго добавляли свои янтарные вкрапления блуждающих огней, словно замороженных прямо в полете. Дальше расстилался пейзаж из деревьев в дымке и разбросанных одиноких деревень, но главным были парообразные горы, вплотную подступавшие к городу. Они нависали над заснеженными пиками, идущими по периметру, и создавали столь мощный ансамбль рельефов, что Кацура, казалось, плыла по ним, как спасшийся при кораблекрушении. Когда взгляд возвращался к городу, тот представал тверже и неколебимее скалы, потому что туманы силой контраста придавали ему крепость, какой никогда не могла бы предложить твердая земля. По мере спуска горы становились все больше, вбирая в себя такую силу, что она могла бы показаться угрожающей, если бы не их красота и гармоничность сочетания со всей картиной.

Наконец они увидели, как появились понтоны. Причал располагался почти на границе города, открывая новый вид на него, который тоже вызывал головокружение, потому что нет ничего восхитительнее, чем лавина деревянных домов в переплетении самых прекрасных деревьев этого мира. Они обегали дома, складываясь в беспорядочный узор – такой же, показалось Петрусу, как у диких трав в фарватере, а потому его первая встреча с Кацурой тоже прошла под знаком письмен, ждущих, чтобы их разгадали.

Дом Совета Туманов в центре города и удивительного сада притягивал взгляд своими поразительными пропорциями. Почти не бывает величественных зданий, облик которых не отражал бы сущность того, чем они являются – местом чествования или власти, – и их вид призван подчеркивать отличие от обычных домов. Но это здание, раскинувшее свои невысокие флигели и скрытые дворики в синкопированном ритме, сохраняя негромкую сдержанность, сумело стать сердцем мира. Конечно, там были и тенистые патио, и лепет воды в фонтане вокруг камня с птицей, и сумеречная прохладная комната, откуда Глава Совета наблюдал за луной, и многое-многое другое в бесконечности лабиринтов этого высокого дома, который растворял очевидность власти в волнах смирения. С того места, где они оказались, путешественники видели все это, и все остальные видели так же – замысел основателей Кацуры в том и заключался, что сначала ее открывали для себя с высоты, потом рассматривали снизу, прежде чем отказаться от обеих перспектив ради третьей, которая вела к медитации.

Высадка началась, и Петрус, зажав одежду под лапой, скрупулезно следовал указаниям перевозчика. Кацура очаровала его, и воздух, который он вдыхал, казался ему более терпким, чем в любом другом месте. Ступив на твердую землю, они распрощались со своими попутчиками.

– Удачи, – попрощался Паулус с кабанчиком, как раз когда тот снова стал золотоволосым ангелом, – пусть твои устремления будут мудрыми.

Но эльфенок смотрел на Петруса.

– У меня предчувствие, что мы с тобой еще увидимся, – сказал он ему.

Семейство эльфов-вепрей развернулось и неторопливо двинулось прочь, но Петрус почувствовал, как его коснулось нечто леденящее, природу чего он не мог определить.

– Ну и каков теперь план? – спросил Маркус.

– Мы идем в библиотеку, – сказал Паулус.

– И речи быть не может, – возразил Петрус, – я хочу сначала найти кров, постирать одежду и немного подкрепиться.

– Подкрепиться? – съязвил Паулус. – Ты хотел сказать, обожраться? Исключено. Сначала ты передашь приветствие от дома Диких Трав. Я не хочу, чтобы ты отправился набивать себе брюхо, не выполнив своего долга.

– Моего долга? – спросил Петрус. – Какого еще долга?

– Ага, – сказал Маркус, – ты прав, разве мы что-то должны за тысячелетний чай?

– Ты полагаешь, что немытая белка лучший посол, чтобы передать приветствия? – воспротивился Петрус.

Но Паулус уже двинулся в путь, за ним Маркус, а следом и тяжело вздыхающий Петрус с затекшей лапой.

Но его мучения оказались недолгими. Потребовалось не больше десяти минут, чтобы добраться до первых зданий и путаницы улочек, ведущих к дому Совета. Что за чудо этот город! – говорили друг другу трое друзей, ступая лапами по теплой гладкой мостовой и глядя на величественные деревья вдоль тенистой улицы и красивые дома, входы в которые скрывали бамбуковые шторы, одновременно прозрачные и защищающие от посторонних взглядов. Вдоль галерей бежали небольшие садики из мха, и их сдержанность рождала ощущение глубины, которую Петрус в какой-то момент отнес на счет отличительной детали, выбранной каждым жилищем в качестве украшения: тут – матовый камень с углублением для дождевой воды, там – спадающие водопадом ветви нандины[27]27
  Нандина – растение, разновидность барбариса. Другое название – небесный (или священный) бамбук.


[Закрыть], чуть дальше клен перекликался с азалией. Повсюду вокруг нависали огромные горы мглы, и стоило лишь поднять голову, чтобы увидеть колеблющиеся гребни, а бывало, они возникали прямо впереди, в просвете улицы, ведущей в пустоту. Иногда группа деревьев исчезала под туманной лавиной, а потом снова появлялась на глаза, пока поглотившая их газообразная масса, более плотная и внушительная, чем айсберг, рассеивалась или двигалась на поиски другой растительности. В домах же, напротив, время от времени исчезал только один залитый солнцем скат крыши, или таинственная галерея, или дверь с подвешенным горшочком фиалок – во имя сохранения равновесия туманов, которое требовало, чтобы строения эльфов оставались видимыми.