Текст книги "Странная страна"

А на данный момент Петрус разглядывал суп, в котором среди морковки, картошки и порея плавали розовые и беловатые куски, происхождением которых он и поинтересовался у соседа по столу.

– Да это ж свинина, кой черт! – ответил тот.

Свинина! Я не могу есть свинину! – твердил себе ужаснувшийся Петрус, воображая Стража Храма, которого запихнули в чугунок. Но розовый ломтик как будто подмигнул ему, а аромат завораживал, как суккуб. На третьем стакане вина, набравшись мужества, он осторожно вгрызся в мясо и испытал такую вспышку наслаждения, что она затмила остатки чувства вины, и без того почти растворившейся в соке местных виноградников. Пока волоконца сала расслаивались у него во рту, пропитавшая их жидкость обволокла горло, и от удовольствия он чуть не потерял сознания. Продолжение оказалось еще более восхитительным, и после сладострастного наслаждения уткой на вертеле он более не чувствовал укоров совести за то, что предался плотоядному распутству. Искуплю вину потом, уговаривал он себя, приступая к паштету, в котором в дьявольском хороводе чередовались тающая мякоть и плотные кусочки. Неудивительно, что назавтра он и не вспомнит, как в голове у него сформировалась мысль, столь чуждая и его природе, и его культуре, не говоря уж о том, что он умудрится разрешить свой внутренний моральный конфликт, убедив себя, что иностранец должен приноравливаться к обычаям страны, где он гостит, а также что убитые животные не успели испытать боль, – и тут, следует признать, Петрус действовал вполне по-человечески; пусть каждый из вас сам решает, следует ли его с этим поздравлять. После ужина все пошло по людскому обыкновению, в частности – французскому, а еще точнее – бургундскому: мужчины смаковали прощальную стопочку, женщины прибирали со стола, попивая отвары из трав, и все на разные лады нахваливали поданную еду. Морис объявил фазаний пирог Маргариты самым воздушным в цивилизованном мире, что вызвало обсуждение важнейшей экзистенциальной проблемы (о должной степени подсушивания фазаньего пирога), которое плавно перешло в невинную просьбу к хозяйке поделиться своим секретом – на что она категорически заявила, что скорее даст себя распять заживо и оставить на съедение воронам всех шести кантонов, чем выдаст тайные приемы своей готовки.

Петрусу очень понравилась еда, но вино стало открытием совсем иного порядка. Стоило сделать первый глоток, и он ощутил во рту землю Бургундии, ее ветры и туманы, ее камни и побеги виноградной лозы; и по мере того как он пил, перед ним открывались тайны мироздания, чего созерцание вершин родного Бора никогда не давало ему; и если его душа эльфа была стократно готова воспринять эту магию единения земли и неба, то и человеческая частица в его сердце могла наконец-то выразить себя. А самое чудесное, не считая озарений, которые приносит с собой опьянение, заключалось в той двуликой истории, которую совместно творили винодел и тот, кто пил вино; виноградник рассказывал долгую повесть о растительных и космических перипетиях, эпопею шпалер и склонов под солнцем; потом вино развязывало языки и рождало в свою очередь притчи, пророчество которых было всего лишь предвосхищением. Речь в них велась о волшебных охотах и девах в снегу, о крестных шествиях, о священных фиалках и фантастических животных, чьи странствия захватывали сельчан, сосредоточенно потягивающих последние капли ликера, между тем как к обычной жизни добавлялась жизнь новая, она мерцала на границе видимого и высвобождала сны наяву. Петрус не знал, обязан ли он этой метаморфозой таланту своих новых человеческих знакомцев или же тому упоительному покачиванию, усиливающемуся с каждым новым стаканом вина, но он чувствовал, как испаряется его давняя неудовлетворенность тем, что все на свете отделено от него неощутимой завесой. Отныне завеса разлетелась в прах, и он получил доступ к живому нерву своих чувств; вселенная сияла и сгущалась; хотя он не сомневался, что такое возможно и без вина, лоза и вымысел сообща преобразили грани реального; и, поняв, семьдесят лет спустя, послание диких трав фарватера, он пришел в такое волнение, что пробормотал нечто, а его сосед потребовал повторить еще раз.

Все за столом замолчали.

Тот, кого звали Морисом, снова попросил Петруса повторить, что он сказал. Все смотрели на него тем прекрасным влажным взглядом, который появляется на лицах после доброй еды и питья, и он пробормотал, чуть запинаясь:

– Это как если бы мир был романом, который дожидается нужных слов.

Смущенный собственным косноязычием и заметив, что остальные ждут разъяснений, он почувствовал себя дураком. Но Жан-Рене неожиданно пришел ему на помощь и, подняв свой стакан, доброжелательно заметил:

– И точно, что бы мы делали без историй у камелька и бабкиных сказок?

Собравшиеся закивали, достаточно размягченные вином, чтобы довериться этому загадочному переводу. Они еще поразмыслили над сказанным (не особо напрягаясь), потом вернулись к медленно иссякающему, ввиду грядущей перспективы пристроить под щеку подушку и к рассвету проспаться от выпитого, разговору.

Однако, пока шел вялый обмен последними за вечер замечаниями, новая тема, поднятая Морисом, коснулась стола, как горящий фитилек, и каждый выпрямился на стуле, готовый ринуться в страстное обсуждение.

– А я вот говорю, нет лучше времени, чем зима, – вроде невзначай заметил Морис.

Потом, удовлетворенный произведенным эффектом, вознаградил себя прощальным глотком.

Само собой, ловушка сработала.

– Это еще почему? – спросил Жан-Рене притворно ласковым голосом.

– А потому, что тут тебе и охота, и дрова можно рубить[29]29
  Имеется в виду право рубки дров в общинном лесу.


[Закрыть], черт возьми! – грубовато ответил тот.

Это послужило сигналом к жаркому спору, в котором Петрус мало что понял, кроме как что речь шла об облавах и собаках, строевом лесе и фруктовых садах, а еще о божестве этих мест, которое звалось «доезжачий». К его вящему удовольствию, спор оказался бесконечным, и он скоротал время с парой лишних стаканчиков, но в конечном счете (к большому его сожалению), раз уж дело шло к полуночи и даже все хорошее должно когда-нибудь заканчиваться, Маргарита решила поставить точку в дискуссии.

– Всякое время года от Господа нашего, – сказала она.

Из уважения к бабуле (и не забывая о ее фазаньих подвигах) мужчины умолкли и отметили вновь обретенное согласие, церемонно угостившись последним глотком сливовицы. Однако Жан-Рене Фор, который не мог пренебречь законами гостеприимства, осведомился у Петруса, какое у того любимое время года, и вышеозначенный Петрус поразился, как легко текут его мысли, несмотря на то что он наелся и напился, как свинья по-бургундски[30]30
  Имеется в виду знаменитое местное блюдо «мясо по-бургундски», то есть тушенное в красном вине.


[Закрыть]. Он поднял свой стакан – как, по его наблюдениям, делали остальные – и прочел три строчки стиха из «Canto de l’Alliance».

 
Ни весна ни лето ни зима
Не ведают благости
Осеннего изнеможенья
 

Присутствующие в изумлении воззрились на него, потом переглянулись.

– Вот уж точно стих так стих, – пробормотал Жан-Рене.

Все с неожиданным почтением склонили голову. Маргарита улыбалась; женщины придвинули поближе к нему остаток пирога и последнюю ложку кисло-сладкого пюре; и все казались счастливее ангелочков в великом небе.

– Пора и на боковую, – сказал в конце концов Жан-Рене.

Но вместо того чтобы откланяться, мужчины с серьезным видом встали, а женщины сделали на груди знак – позже Петрус узнает, что это обозначение креста. Охваченный торжественностью момента, он хотел было последовать их примеру, поднялся, сделал такой же знак и чуть не упал в тарелку, потом утвердился в своих сабо и выслушал последнюю молитву.

– Помолимся за всех, кто пал в сражениях, – говорил хозяин, – а особо за парней из нашей деревни, потому как их имена выбиты на памятнике напротив церкви, чтоб никто их не забыл, ни сегодня, когда битвы еще свежи, ни завтра, когда они выветрятся из памяти.

– Аминь, – ответили остальные.

Они склонили голову и сосредоточенно помолчали. Значит, у них была большая война, подумал Петрус. В легком гуле возобновившихся разговоров он почувствовал, как что-то в нем пробивается наружу, – подействовало ли благословенное вино или торжественность момента, но он отрывочно слышал неясные голоса.

– К несчастью, я слыхал, что молитв не хватает, чтобы вложить хоть немного разума некоторым в башку, – сказал Жан-Рене, дружески кладя руку на его плечо.

И, помолчав, добавил:

– Вот почему я каждый день хожу на кладбище, чтобы послушать, что скажут мои мертвецы.

Долго копившиеся отзвуки внезапно взорвались в голове у Петруса.

– И вот, произошло великое землетрясение, и луна сделалась как кровь, – сказал он, не успев придержать язык, и сам оцепенел.

Что я такое говорю? – подумал он.

Но собеседник только мягко кивнул.

– Точно так, – сказал он, – именно это мы все и пережили.

Наконец компания разошлась, и Петруса отвели в его спальню, маленькую пристройку, где приятно пахло сеном, там разложили ватный матрас, мягкую подушку и очень теплое одеяло. Видения из давнего сна в доме чая крутились у него в голове, и рокочущий ужас снова сжал сердце. Видел ли я картины прошедшей войны или грядущей? – спрашивал он себя, пока не сдался на милость местного вина и, рухнув на свое ложе, мгновенно заснул.

Он спал без снов и без движения – ночь упраздненного существования, о которой он не сохранил никаких воспоминаний. Зато утро весьма болезненно напомнило о существовании, и он скорее потащился, чем пошел в общую комнату. Там витал вкуснейший запах, и молодая женщина хлопотала, убирая со стола, где оставались только три зубчика чеснока рядом со стаканом воды и большой глиняный горшок.

– Налить вам кофе? – спросила она.

Хоть он и не мог открыть левый глаз, первый глоток принес Петрусу облегчение.

– Мужчины велели сказать, что они вас приветствуют и вы можете оставаться «У оврага» столько, сколько пожелаете, – сказала она. – Сегодня первая большая охота в этом году, и поутру они не могли вас дожидаться, если вы голодны, я могу вам что-нибудь приготовить.

– «У оврага» – это название фермы? – поинтересовался Петрус, вежливо отклоняя предложение перекусить.

– Ну да, – сказала она, – так давно, что и не упомнить.

– А где остальные дамы? – спросил он еще.

Она засмеялась.

– Дамы, ну надо же… – сказала она, потом спохватилась и добавила: – Они вместе с кюре на ферме Марсело, там бабушка вроде и до вечера не доживет.

И она перекрестилась.

Час спустя Петрус попрощался, попросив хозяйку передать благодарности Жану-Рене Фору и сказать, что он должен отправляться по делам, но непременно вернется в ближайшее время. Потом, неуклюже спотыкаясь в своих сабо, он вышел во двор. Ни малейшего дуновения ветерка; огромное синее небо лежало на белоснежной долине; жемчужины льда на ветвях мерцали, как звезды. Не зная, что он делает, Петрус двинулся по главной улице, пока не оказался перед большими воротами из кованого железа. Сложенные из камня стены, расходящиеся рядами аллеи, большой прямоугольный участок с захоронениями и крестами: кладбище. Он долго стоял у могил, не замечая жестокого холода и боли, которая сверлила череп. Потом поднял голову и громко сказал: я хотел бы вернуться в Нандзэн.

Мгновение спустя Глава Совета и Страж Храма, скрестив руки на груди, разглядывали его без всякого снисхождения.

– Надеюсь, у вас болит голова, – сказал Глава Совета.

Петрус превратился в белку и почувствовал, как ему не хватало его животных ипостасей.

– У меня болит голова, – сказал он самым жалким голосом.

– И вот, произошло великое землетрясение, и луна сделалась как кровь. Откуда вы это знаете?

– Представления не имею, – сказал Петрус.

– Апокалипсис, глава шестая, стих тринадцатый, хотя цитата неполная, – сказал страж. – Если вы способны воспроизвести Библию людей после нескольких стаканов их вина, очевидно, мы вынуждены будем прощать вам некоторые отклонения от правил.

– Библию? – повторил Петрус.

– Придется вас обучить, прежде чем отправлять обратно к людям, – сказал Глава Совета. – В таких вещах нельзя полагаться на случай.

– В таких вещах случайного не бывает, – сказал страж.

Петрус глянул на него с благодарностью и, подчиняясь внезапному порыву, решительно произнес:

– Я должен пойти туда, где есть вино.

Глава Совета не без иронии приподнял бровь.

Петрус искал слова и не находил их.

– Вино, – задумчиво повторил Глава Совета. – Мы никогда не обращали на него внимания. Эльфам и в голову не приходило делать его, а уж тем более пить.

При этих словах в мозгу Петруса все прояснилось – такое же озарение приходит через сказания и притчи, несущие понимание того, что не имеет внятного определения.

– Вино для людей то же самое, что чай для эльфов, – сказал он. – В этом ключ к альянсу.

Путем волшебной охоты

Священных фиалок

Великие землетрясения

Под луной сделавшейся как кровь

Книга битв

 Доезжачий

Доезжачий – единственное божество охотничьих долин. Там его почитают за доскональное знание каждой рощицы и каждого уголка леса. Известно, что на рассвете он уходит размечать тропы облавы, и молчаливая молитва в спящих лесах заменяет ему лучшую из заутреней, ибо она возносит благодарение земле и небу и воспевает благородство тех, кто довольствует малым.

 Путешествие

Если и есть увлечение, присущее людям, но чуждое эльфам, так это любовь к путешествиям.

Как ни парадоксально, эта склонность обусловлена общим для людей пороком, лишающим их полноты пребывания здесь, погружения в простое присутствие вещей и превращающим их в существа одновременно неспокойные и гениальные.

Можно ли себе представить, что дало бы сочетание погружения в мир и страсти к переменам? Принятия в себя пустоты и радости игры воображения? Да, можно представить и такое, и мы молим великие ветры грезы привести нас к этому.

Ждет всех
1871–1918

В то время как Петрус начал путешествовать по всему миру людей, Глава Совета вернулся из Рима с поразительными известиями.

– Теперь мы знаем, кому принадлежала серая тетрадь, – сказал он Петрусу в день, когда все они оказались в Нандзэне вместе со стражем и группой помощников.

Он рассказал, как приехал в Рим под фальшивой человеческой личиной – дирижера по имени Густаво Аччиавати – и под предлогом, что желал бы приобрести рисунки итальянского Возрождения, встретился с Роберто Вольпе. Тот оказался человеком приятного обхождения, которого сломало убийство и снедала одержимость картиной. В конце вечера эльф последовал за торговцем в большой зал с зашторенными окнами, где на затянутой черным шелком стене висела картина. Страж Храма воспроизвел образ, и Петрус с любопытством вгляделся в темный фон с написанной в строгой и глубокой манере сценой, у героев которой лица были удрученные и подавленные. Теперь он лучше разбирался в человеческих религиях и сразу узнал сюжет из Нового Завета христиан.

– Пьета[31]31
  Пьета – картина, изображающая оплакивание Христа Девой Марией.


[Закрыть], каких фламандцы писали тысячами, – сказал Глава Совета. – Христос в объятиях Девы, а на заднем плане Мария Магдалина и несколько верных учеников в горе.

– Это прекрасно, – пробормотал Петрус.

И замолк, пытаясь уловить мелькнувшую догадку.

– Она великолепна, – сказал Глава Совета, – но это не единственная ее особенность. Хотя я давно интересуюсь человеческим искусством, мне потребовалось время, чтобы понять, на что же я смотрю.

Петрус прищурился и увидел картину по-другому.

– Она была написана эльфом, – сказал он.

– Она была написана эльфом. Эльфом, который обосновался как художник в Амстердаме в начале шестнадцатого века по человеческому летоисчислению. В действительности это первый эльф, ушедший в мир людей.

– Мне казалось, что мост существует с незапамятных времен, – сказал Петрус.

– Мне следовало выразиться точнее: окончательно ушедший в мир людей. Для нас он словно испарился, но оказывается, он решил стать человеком. Раньше такого никогда не случалось, нам и в голову не приходило, что это возможно. Однако нет никаких оснований сомневаться, поскольку мы узнали об этом сегодня утром из уст отца перебежчика, то есть из уст предыдущего Стража Храма.

– Отпрыск бывшего стража ушел ad vitam[32]32
  На всю жизнь (лат.).


[Закрыть] в мир людей три сотни лет назад и никто так ничего и не знал? – поразился Петрус.

– Я вызвал своего предшественника в Нандзэн, чтобы посоветоваться, и упомянул, что жертва отправилась в Амстердам по следам картины и серой тетради, – сказал страж, – тогда он сообщил, что его старший сын когда-то изменил мост таким образом, чтобы стал возможным окончательный переход на другую сторону, а после этого стал жить среди людей под видом фламандского художника.

– Но почему он это скрыл, не говоря уже о том, как ему это удалось? – спросил Петрус.

– Отцовское сердце непостижимо, – ответил страж, – и он, без сомнения, опасался, как бы и другие не соблазнились подобным приключением. Но сегодня утром он больше не решился хранить тайну, хотя раньше поделился ею с одним всем нам известным эльфом – тем, чью семью он знает с самого детства.

– С главным садовником, – сказал Петрус. – Они оба из Рёана.

Он снова посмотрел на полотно. Откуда я знаю, что оно написано одним из наших, если ничего не понимаю в человеческой живописи? – подумал он. Сюжет картины был человеческим, но способ существования внутри вещей – эльфийским. Однако есть в ней и еще что-то, чего я не могу распознать.

– Почему и как наш эльф перешел к людям? – продолжал Страж Храма. – Его отец не знает, а сын так и не пожелал повидаться с ним после перехода.

– Как он изменил мост? – спросил Петрус. – Почему это не изменило наш мир?

– На самом деле это изменило туманы, – сказал страж. – Они уже тогда истощались, но в меньшей мере, и, по словам моего предшественника, это преобразование моста возродило их совершенно потрясающим образом. Я думаю, серая тетрадь содержит ответы на эти вопросы, написанные собственной рукой нашего художника в изгнании.

Так началась новая эра, когда Глава Совета регулярно отправлялся в Рим, чтобы побеседовать с Роберто Вольпе, сторонники сада становились все влиятельнее, а Петрус душой и телом отдался двум поискам, деля свое время между миром людей и библиотекой Совета, где имелась закрытая для широкой публики секция, доступ в которую можно было получить только по специальному запросу. Но Глава Совета предоставил эту секцию в его полное распоряжение, без ограничений и оговорок.

– Люди не знают о нашем существовании, с чем мы всегда себя и поздравляли, – сказал он, вручая Петрусу ключ. – Наша порода отличается миролюбием, и войны с соседями, при всей их жестокости, никогда не были в силах разрушить основу нашей гармоничности. Но воинственность человеческой расы иного порядка, нашим буйным оркам и злобным домовым с людьми не сравниться.

– Почему они так агрессивны? – спросил Петрус.

– Они одержимы идеей собственной божественности, страсть к войне лишь оборотная сторона того, что они отрицают животное внутри себя, – ответил он. – Люди не признают единства живущих и считают себя выше прочих царств природы. Следуя этой логике, я пришел к мысли, что беды эльфов происходят оттого, что мы потеряли часть наших собственных животных.

– Говорят, в древние времена мы были не только тройственными, – сказал Петрус.

– Наши предки были всеми животными одновременно. Придет день, и я покажу вам одного из этих достопочтенных прародителей.

– Живого предка? – изумленно спросил Петрус.

– В том-то и весь вопрос, – ответил Глава Совета.

Секция «человеческой литературы» была закрыта для посещений, но Петрус по ходу дела выяснил, что просьбы о допуске за последние века можно пересчитать по пальцам одной руки. Там хранились научные труды о человеческих существах, написанные эльфами, которые некоторое время жили среди людей, – на протяжении долгого времени такими эльфами были Стражи Храма и Главы Совета. Но имелись там и книги, написанные самими людьми, Петрус набросился на них с жадностью, которая с годами не только не утихла, но и начала пожирать время его сна.

Он поверить не мог в то, что читал. Столько лет зевать над великолепными элегиями себе подобных и не знать, что предмет его вожделений находится в соседней комнате! Он заглатывал описания человеческих обычаев, которыми руководствовался, планируя свои путешествия по ту сторону красного моста, но их романические вымыслы потрясали его так, что и сказать невозможно, переворачивая весь мир на голову и прогрызая свои ходы в спинном мозге жизни. А раз уж он начал свои изыскания с виноделия во Франции, то и романы он выбирал в первую очередь французские, в которых его очаровывала сама возможность понимать язык, хотя ему часто приходилось прибегать к словарям, чтобы избежать ошибок в понимании лексики, казавшейся ему неисчерпаемой. Эльфийский язык однозначен и точен, в нем мелодичными звуками перелагается природа, не знающая ничего потустороннего, и без всяких усилий устанавливается связь между предметом и словом. А вот эльфийская письменность заимствована у человеческих восточных цивилизаций, она состоит из причудливых линий, не имеющих ничего общего с формальным алфавитом, которым мы все, порождение человеческого Запада, обозначаем реальность. Но французский язык, на котором, по милости Нандзэна, Петрус читал как на родном, казалось, выигрывал в многословности то, что терял в недостаточной структурной насыщенности, и он поражался парадоксальности того, что язык, по природе своей столь бесплотный, может быть так богат неисчерпаемыми возможностями. Ничто так не восхищало его, как бесполезное, этакая чисто декоративная завитушка, которыми были насыщены фразы и обороты, и он стремился прочесть не только литературные произведения, но и разные грамматики и трактаты по спряжению глаголов, а также переписку писателей, из которой узнавал, как вызревает и строится произведение. Потом, насладившись хитроумностью языка и его использования, он снова погружался в роман, и жизнь озарялась по-новому.

– Вам понравятся и другие земные идиомы, – сказал ему Глава Совета, с которым он однажды поделился своим восхищением французским языком. – Но я не так высоко ценю разгул изобретательности, и чтение, которое вызывает у вас такой восторг, оставляет меня в недоумении; мне намного больше нравится человеческая музыка.

Недвижное путешествие чтения раскрывало перед ним мир, к которому его сознание никогда бы не получило доступа посредством туманов, точно так же как ему было бы не дано понять послание Диких Трав, если бы не бдение за сказками и легендами на ферме «У оврага». Как на влажной ткани проявляются чернила и краски, так и человеческие фантазии заставляли мир проявлять свои невидимые пласты, которые и представали, нагие и трепещущие, при ярком свете дня. В этом и заключались истинные чары вымысла – в сложном плетении, где лицевая сторона ткани не так важна, а вглядываться следует в проступающие легким мерцанием водяные знаки основы. Этот невыразимый трепет подменял рассудочные объяснения на понимание сердцем, и Петрус не считал, что персонажи сказок и романов менее реальны, чем существа, встречавшиеся ему в повседневной жизни, той, которая проходит в путешествии движущемся и так мало говорит о намерениях и душах. Забавно, но он никогда не ощущал себя эльфом так сильно, как когда бродил по землям людей, чтобы окончательно почувствовать себя человеком, едва вернувшись в туманы. Когда он проходил по виноградникам Франции или Италии, он с нежностью думал о своей стране поэзии и чая; а стоило ступить в Нандзэн, и он начинал страдать по небрежным человеческим манерам, по таланту людей делать жизнь упоительной, бросая в нее семя несовершенства, которое и прорастало гениальностью. Наконец, Петруса восхищало вино, и, чтобы завершить список его милостей, виноделы тоже рассказывали ему свои истории; эти истории питались корнями уходящей в землю, прежде чем вознестись к небу желаний и грез, лозы. Оттого он и понимал, что не вино выполняет ту же роль, что и чай эльфов, а вымыслы, катализатором которых оно является, поэтому само вино – лишь метафора, а не причина чуда. Однако признаваться в этом он остерегался, отчасти потому, что хотел продолжать пить, и отчасти потому, что заподозренное им еще на ферме «У оврага» подтверждалось всякий раз, когда он присасывался к бутылке.

В противоположность людям, которых выпивка приводила в беспомощное состояние, Петрусу вино придавало неожиданные свойства. Конечно, он чувствовал опьянение, которое заставляло мир плыть к приятным берегам, и, как любой другой, начинал мести языком после первых стаканчиков. Но это ничуть не умаляло его обычных умений, да еще и открывало в нем редкостные таланты, как выяснилось в случайной драке, в которую он невольно ввязался на одном постоялом дворе в Монтепульчано, городке в Центральной Италии, где остался переночевать после визита в их винные подвалы. Он коротал там время, смакуя последний графинчик тосканского, и даже не понял, с чего все так разгорячились, но парни вдруг набросились друг на друга, вопя что-то на местном наречии и раздавая тумаки налево и направо. Так вот, во всеобщем переполохе Петрус умудрялся ловко уклоняться от ударов: чем неувереннее он стоял на ногах, тем легче нарушал стратегические планы противников, чьи убийственные замахи оказывались бессмысленными, поскольку приходились в пустоту. Надо же! – в полном восторге подумал он, когда здоровяк в два раза выше его, пребывая в уверенности, что ухватил его за ворот, со всего размаха вмазался в стену. Петруса опять занесло прямо перед носом другого, и тот измолотил воздух там, где эльф был на секунду раньше, потом он весьма своевременно рухнул на пол перед третьим, который уже тянул к его шее свои толстые волосатые лапы. Когда сражающиеся дошли до полного изнеможения, он, единственный, кто еще стоял на ногах, добрался до своей комнатушки на втором этаже и заснул сном праведника.

В местах его посещений и стычек происходило столько всего увлекательного, что Петрус чувствовал себя там как дома и даже обзавелся некоторыми привычками. Он много раз возвращался навестить Жана-Рене Фора и славных обитателей фермы «У оврага» и всегда останавливался на постоялом дворе неподалеку, где кормили совсем не так плохо, как утверждал Жан-Рене. Однако не упускал случая и поужинать на ферме, когда к плите становилась сама Маргарита. Особенно ей удавались рагу и жаркое, но и дары сада она умела превращать в нечто божественное, и он так обожал ее айвовый мармелад, что она никогда не отпускала его без корзиночки, куда укладывала вышеозначенное лакомство и, в зависимости от времени года, молодые орехи, хрусткие яблоки или букетик розовых гвоздик. Потом он, в дупель пьяный, возвращался на постоялый двор и усаживался в общем зале, где ему подносили обычные полграфинчика красного. Так получилось, что вдобавок к благотворному воздействию этих последних одиноких глотков дочка хозяина была светловолосой, ладненькой и улыбчивой. В своем родном мире Петрус уделял мало внимания противоположному полу и долгое время был уверен, что любовь его не интересует – во всяком случае, та любовь, что толкала его собратьев на пылкие признания, потом на совместное пользование галереей, выходящей в садик туманов, а там и на зачатие эльфят, которые рано или поздно начинали носиться между стволами бамбука и камнями. Девицы из таверн, начиная с Розалины-с-постоялого-двора, заставили его понять, что прошлое безразличие имело одно-единственное простое объяснение: ему нравились человеческие женщины. Вы только представьте себе их первый разговор, состоявшийся в тот вечер, когда Петрус вернулся с фермы после ужина, продлившегося сверх обычного из-за цесарки, упорно отказывавшейся прожариваться «до ума», и из-за страстного поединка между сторонниками бургундского и фанатами бордо. Финал этой дискуссии я могу изложить.

– Какое твое самое лучшее воспоминание? – спросил Петрус (который еще не был знаком с продукцией бордоских виноградников) у Жанно (который был от нее без ума).

– Да нет у меня такого, – ответил хитрец, – но я мечтаю однажды попробовать петрюс.

– Петрюс? – повторил эльф, который только сегодня утром, продолжая изучать человеческие верования и религии, разглядывал гравюру с подписью: «Sanctus Petrus ad januas paradisi»[33]33
  «Святой Петр у врат рая» (лат.). Игра слов: Петрус, петрюс (названия вина) и Петр на латыни звучат одинаково.


[Закрыть].

Очарованный таким совпадением, он добавил:

– Это мое второе имя.

Потом подумал: что я несу?

– Получается, тебя зовут Петрус? – в восторге воскликнул Жанно.

С того дня на ферме его звали только Петрусом. А потому, когда он сидел себе на скамье в общем зале и Розалина подошла к нему спросить, не нужно ли чего, продемонстрировав его усталым глазам улыбку и белую грудь и добавив: а как вас звать-то? – он ответил:

– Петрус.

Она улыбнулась.

– Как это мило, Петрус, – сказала она. И добавила, ущипнув его за щеку: – Петрусюнчик.

Честность историографа обязывает меня сказать, что дело на этом не закончилось, и на следующее утро Петрус вернулся в Нандзэн с багровыми щеками и бегающими глазками. Несмотря на свою молодость, Розалина при случае не терялась и привела его в свою комнату с обезоруживающей естественностью. Там с чудесным простодушием она нежно и долго его целовала. У ее губ был вкус родных краев, и Петрусу показалось, что нет ничего желаннее, чем эта девушка из кабачка с ее щедрыми формами и шаловливым взглядом. Когда она разделась и обнажила прекрасные тяжелые груди, правда слегка обвислые, он понял, что ее несовершенства только разжигают его желание. Ее молочная кожа, округлые ягодицы, выпуклый живот, полные плечи – черты, которые в туманах были бы немыслимыми и шокирующими, – наполняли его вожделением, и ее рука, которую она запустила ему в бороду, превратила это вожделение в торнадо сладострастия. Когда она содрала с него одежду и, потянув на кровать, заставила рухнуть на себя, изумительная мягкость податливого тела едва не лишила его чувств от наслаждения. Когда она отдавалась ему, а он впервые познавал близость с другим полом, он сказал себе: держись, сейчас не время проявлять слабость. И, склонившись к ее лицу, глядя вблизи на нежную кожу, на жемчужинки пота на висках, на очаровательный дефект носа, который был у нее чуть кривоват, он еще успел подумать: как мне нравится ее запах. Розалина пахла розой, которой она надушилась утром, а потом еще разок после длинного рабочего дня, и это сочетание изящества и природности нравилось Петрусу, что шло вразрез со всеми эльфийскими канонами желания.

Теперь же он стоял перед высшей властью своего мира и мучился невыносимо.

– Придется придумать способ как-то оберегать вашу интимную жизнь, – сказал Глава Совета, явно сдерживая смех (Петрус так удивился, что покраснел вдвое сильнее).

– Чуть больше сдержанности, безусловно, не повредит вашим поискам, – продолжил страж (искренне веселясь), – вы распотрошили две ни в чем не повинные подушки.