Текст книги "Звукотворение. Роман-мечта. Том 2"

Глазов, композитор, живущий собственной, не вымышленной судьбой… Постигший главное: ЧЕЛОВЕК – это всего лишь одно слово.

Как и Любовь…

Становится ясно: только ставя вопросы, задумываясь над смыслом, целью человечественного нашего предназначения, мы подтвердим свой статус. И тут важны лидеры! Люди, ведущие за собой других, остальных… Служащие маяками, притягивающие к себе всем делом жизни собственной и являющиеся ориентиром… Помогающие – неприметно, тактично – обрести нам второе дыхание, пример для подражания, берите шире – цель жизненную, грёзу, мечту!

Странное это существо – человек! А особенно – творящий, пишущий: музыку, прозу, стихи – homo… как там, бишь? То одно слово не нравится ему, и тогда спешит заменить его на более выразительное, звучное, то другое – и вот уже роется в словарях, в текстах классических, ибо не надеется выудить из глубин памяти своей ещё синоним, и ещё… либо рифму свежую, с «изюминкой» неожиданной-замысло-ватой. Спросите: а вдохновение где? молчит почему?! Гм-м… Вдохновение приходит не столь часто и, кстати, представляет собой банальнейшее рабочее состояние, рабочий момент! Когда «распишется» автор, когда в ударе, когда резво и стремительно скользит «перо» по атласной глади бумаги – тогда и осеняет нечто, идущее под руку с Музой, окрыляющее одержимостью высокой ум, сердце, златые длани даже!.. Гений – это голод и труд. Относится оное ко всем творцам без исключения! Но чтобы довести себя до состояния душевного подъёма, нужно сначала задать верный тон, соответствующий вектор труду благородному и… меньше всего думать о славе, как награде за конечный результат. Иначе впадёшь во всё тот же грех. Зато следует заявить высочайшее право своё мудро, щедро, с пользой делу распоряжаться собственным опытом, почти напрямую обращаться к сердцам тех, во имя кого живёшь и созидаешь. Иное многое необходимо. Например, преодолеть некую преграду, похожую на планку, что, поверьте, непросто и требует самых разнообразных методов, подходов, взаимно дополняющих и обогащающих друг друга, отвечающих стилю жизни того, кто в миг урочный взялся за кисть, за резец, за перо. Способствующих самореализации авторской и – главное! – росту профессиональному, берите выше: человеческому!! Ведь автор, любой, самозабвенно трудясь над своим шедевром, работает прежде всего исключительно над собой. Это аксиома. Априори так!

Мнда-а… Многие мысли, чувства охватили Бородина, когда он более пристально, всматривался в издание с музыкальной нотацией – собственноручное творение Глазова – назовём его партитурой. Сергей Павлович ловил себя на странном ощущении: будто подобное уже испытывал, переживал! Словно он, исполнитель, всегда держал в руках эти скреплённые воедино листы нотоносца… И знал: ему до боли знакома прекрасная, задумчивая отрешённость, опустошённость автора, исполнившего долг.

Хочется: продлить очарование, но для сего должно, как минимум, чтобы произведение не завершалось, чтобы ты продолжал перелистывать, перебирать дрожащими пальцами страницы заполненных нотоносцев ли, просто книг, упиваясь текстом, находясь в измерении вымышленном-невымышленном, посреди чужих… близких тебе образов, тем, пронзительных и выпуклых до ландшафта, недосказанности, тайн..;

…ничего не делать – просто сидеть и смаковать бродящие внутри тебя соки, смаковать облиставшие сердце при-имные ароматы извне, оттуда и подспудно, не расставляя акцентов, сладостно замирать от предвкушения последствий – в какие собственные твои – его, Бородина! – благоприобретения духовные выльется принесённый дар глазовский, в какие слова, поступки, достижения и открытия… озарения;

…тотчас, не теряя ни минуточки, сообщить всё ей, Наташеньке, поделиться с родненькой счастьем своим и попытаться в одночасье приобщить её к новому знанию, заполнить каждую нишу в душе половиночки своей – иначе не выдержит сам, хотя, хотя… не скоро встреча очередная, не сегодня и не завтра…

Бородин отчётливо понимал: всего себя вложил Глазов в опус свой и, следовательно, просто немыслимо оставаться безразличным, тем более безразличным тому, кому не на откуп прислал автор произведение сие. Ведь он, Бородин, такой же человек, «ЧЕЛОВЕК»… Это и про него здесь! Нечужая боль, нечужая быль, не чужой небред… нерукотворное!

Два берега одной реки! Вся жизнь человека, «ЧЕЛОВЕКА» – от порога до погоста – вымощена звуками, которые утюжат нас и которые вдавливаем мы в ближнего, выдавливая их из себя. Ноты – те же слова, атомы, нет – элементарные и, вместе, неэлементарные частицы бытия… Звуки мыслечувств душат нас изнутри и просветляют! Прожигают пучками неукротимых энергий – или баюкают, лелеют, нежат… Слова можно сравнить с протуберанцами, с осколками мироздания, взывающими к несуществующей тишине. И что первично – аккорд или слово изречённое – неведомо никому. «КОГДА ЗВУЧИТ МУЗ ВІКА ШОПЕНА, ЗАМОЛКАЮТ ПУШКИ»… Бородин тихо улыбнулся, вспомнив эти слова…

«МУЗЫКА ШОПЕНА – ЭТО ПУШКИ, ПРИКРЫТЫЕ ЦВЕТАМИ». А глазовская «ЗЕМНАЯ» – как сказать о ней? Что тогда пробуждает в нас она??? Какие ассоциации?? С чем?!

«РОДИНА»

Конечно, проще пареной репы было бы лишний раз подчеркнуть, что Родина – нечто величественное, святое, что у каждого одна… добавить при этом: я люблю мою Родину за то, что у меня она есть… А потом проследить исторический, духовный пути развития русского под солнцем и луной, выразить беспредельную гордость и высочайшее, несоизмеримое ни с чем счастье от принадлежности к русскому миру… найти такие звуки словесные, чтобы наиболее точно и верно передать богатейшую палитру ощущений… Глазов пошёл совершенно иной дорогой и Бородин понял это, едва успев ознакомиться вкратце с содержанием второй части, поскольку та проникнута была не патетикой, не скорбью от потерь неисчислимых на переломных рубежах, не пасторальными, иными какими интонациями, угадываемыми тотчас по ознакомлению беглому (либо прослушиванию!) – нет-нет! И не галерея эдаких образов, характеров, имён проступала из глубин звукоряда… Расхожее выражение: шестое чувство! Но чем же тогда ещё, как не этим пресловутым шестым чувством, уразумел исполнитель мысль, воплощённую гениальным композитором, что РОДИНА суть среда обитания, где формируется личность простого смертного, что в некий момент РОДИНА становится настолько самодостаточной, что превращается в былинное и почти живое сверхсущество, оказывающее воздействие на того, на тех, кто к ней близок, с кем возникают и развиваются у неё кровные связи, взаимоотношения. Наконец, что, окажись на Руси той же, в России той же, африканец или австралиец, то спустя годы и он, и тем более дети да внуки его станут подлинными православными россиянами!.. Обрусевшими африканцами-австралийца-ми! И наоборот: велика вероятность и того, что любой наш соотечественник под воздействием долгим и непрерывным заграницы начнёт понемногу «офранцузиваться», «онеметчиваться»… Поскольку РОДИНОЙ окажутся для него некогда чуждые просторы – ныне обетованная земля! Потому что сама атмосфера новых мест начнёт шлифовать характер, духовный (в чём-то и внешний!) облик, внутренний мир данного пришлеца. Ребёнок появляется на свет эдаким маугли, тарзанчиком, однако постоянное воздействие на него близких, родных превращает малыша в индивида разумного. Он впитывает речь, жесты, манеры, образ жизни родителей, других взрослых и понемногу становится человеком, а не диким тарзанищем, всё верно. Однако не исчерпывающе! Ибо наличествует ипостась главнейшая. И говорить о ней нужно в полный голос. Это – РОДИНА. Не только мать – родина ребёнка! Нет… С самого рождения, с первого мгновения жизни вне лона материнского влияют на каждого из нас незримые силы, токи, флюиды, энергии – они проявляются буквально во всём: в сказках, в шелесте берёзок, в пощёлкивании курских соловушек, в радугах и снежках… В глазах маминых… Опосредованно через них, через тысячи других ежедневных открытий, чудес, повторяемостей, непохожестей – благодаря им пестует Родина своих дочерей и сынов, пестует бабушек, дедушек, отцов и матерей, детей, неразумных ещё! И для неё все мы – детушки, а она – единственная наша. И как детушек малых укрывает собою, оберегая последний сон…

Пресловутым шестым чувством Бородин понял также: человек, боящийся потерять Родину, почти её потерявший (и не потерявший, ведь не отторгает она, мать, детей своих, ни в жисть не отторгает!), только такой человек в состоянии создать эпохальную оду о самом, пожалуй, главном и дорогом. В отдельные минуты чувства наши настолько обостряются, страдания становятся такими невыносимыми, что воспрепятствовать истерике, прострации, сумасшествию может лишь одержимость творца, которому фактически и терять уже нечего! Бородин, перебирая листы со 2-й частью «ЗЕМНОЙ», невольно вспоминал жизненный путь Глазова, особенно годы, малоизвестные широкому люду, когда Анатолий Фёдорович пребывал в таёжном нигде, у чудей, в их подземных схронах, о коих ни одной душе не поведал, причислив самое бытие их к чему-то не от мира сего. Композитор дал понять: жители-чуди – не просто изгои, они как бы и не люди в обычном нашем представлении, которым он, точно такой же, разрешил от лица (потерянного своего, нет ли?], от имени (проклинаемого ли и опороченного?!] собственного вести прежнее существование не под солнцем-луной даже, но под землёю и не по законам (потому ли?!] земным.

Глазов не просто боялся потерять Родину! Он боялся потерять себя. Его «ЗЕМНАЯ» суть протест, мощнейший выброс, выпал супорный! И отчаянье – и не отчаянье, и крик души – и реализуемый план просто создать нечто великое, что не создать он, Глазов, просто не имеет права! а после – как Бог даст… Бородин тысячи раз представлял себе Глазова там, в подземных жилищах странных чудей, за актом сотворения «ЗЕМНОЙ». Почти воочию зрел слёзы… желваки на скулах… дрожь в руках… улыбку губ сжатых, когда гармонии, одна за другой, слетают на нотный стан в порывах экстатического воодушевления и покаянной самоотдачи автора, поставившего себя вне закона. Убеждён был Сергей Павлович: да, только там, под землёй, во мраке душном, давящем, слегка белёсом, проникался Глазов чувством Родины своей – именно там, внизу, в полной мере ощутил все эти незримые силы, токи, энергии и флюиды отчие, ведь оторван был раз и навсегда (наверняка Анатолию Фёдоровичу думалось, что обратной дороги для него не будет…], раз и навсегда оторван был от шелеста берёзок, соловушек, очей родимых, рукопожатий крепких, несмотря на то, что природы вокруг – хоть отбавляй, таёжной!.. Да, хоть отбавляй, но без людей, без Родины была она таки мёртвой, принадлежала не ему, не ему, вот те крест! не ему, и если он и выходил на поверхность, наружу, то, мнилось далее Бородину не для того, чтобы любоваться закутком таёжным, о, не-ет! не-ет – такая сильная, цельная натура, какою являлся Глазов, не могла воровски, украдкой владеть тем, что было предано?! отринуто – пусть и не по собственному желанию. Но по чьему? по чьей воле? вине?? И отчего я, Бородин, не испытываю к нему, автору «ЗЕМНОЙ», ни капли презрения?.. Может быть, это неправильно, ненормально?!

Родина – это люди. ЛЮДИ!!! Человек, ставший добровольным изгоем, ушедший от живущих в иное измерение, в келью подземельную к чудям, человек, поправший законы советские, но при этом продолжающий творить гениальную музыку – и прежде всего для своей Родины, для соотечественников – данный человек настолько должен быть целостен, самодостаточен, что позволять себе некие поблажки, послабления посчитал бы ниже собственного достоинства, бесчестьем! а усугублять вину стало бы для него новой каторгой, ещё одним мучением ему же, сам оотверженному. Вот почему Бородин на двести процентов был убеждён: Глазов практически безвылазно находился под землёй, так сказать, в недрах земли родной и там перерождался, находил там неслыханные доселе гармонии и там, только там проницал его дух и плоть Фаворский свет Музы. Истязая себя, творил композитор покаянный шедевр, зарываясь в землю, воспарял над миром всем!.. Да, а ежели бы он и любовался красотами таёжными, то любование такое было бы испытанием, приносило бы не облегчение, но страдания неизмеримые. Не понять это может лишь чёрствое сердце. Сергей наш Павлович в оном отношении считал себя на высоте – завидовал Глазову, сопереживал Глазову, боготворил… ненавидел Глазова за взлёт фантазии, духа, за то, что судьбою своей тот перевернул с ног на голову устоявшиеся представления смертных о смысле и цели человеческого бытия. Бородин раздваивался: с одной стороны, Глазов представлялся исполнителю человеком, гражданином земли, мира всего, с другой…

Внезапно озарило: так ведь здесь, во второй части сонаты, Глазов продолжает начатый разговор, спор – что там ещё?! – о человеке, о человеке, как атоме, крупице РОДИНЫ своей, которая в нём-то, горемилом, вочеловечивается. О человеке, да, – но о себе ли?! О своих ли чувствах говорит? Со своей ли колокольни объемлет родинное, родинное всё???

Конечно, в музыке второй части открытым, если так можно выразиться, текстом шла речь о пройденном Русью, русами за полторы с лишним тысячи лет пути, угадывались мотивы, словно выхваченные из минувших эпох, – древнеславянские, скифские, сарматские… также иные мелодии, темы. Они составляли грандиозный букет, настоящий звуковой фейерверк! И сделаны были с большой любовью, с подлинным знанием истинной истории; музыка… убеждала в наличии кровных связей между поколениями этносов, образовывала краеугольный камень, в незапамятные времена заложенный… ариями! Откуда могло возникнуть у композитора чёткое, ответственное понимание того, о чём вскоре начнут спорить учёные, выдвигая на основании исследований, опытов шокирующие гипотезы и предположения?! На потрясающе удивительном уровне сотканы были из тягучих молекул времени шорохи, рокоты, всплески, звоны и прочие отголоски великой истории племён, ставших впоследствии народами одной шестой части суши земной. Гремели колокола, мечи и латы, падали яблоки в садах и падали на землю родимую русские воины в бою на Сити[7]7
  В битве на реке Сити в 1238 г. русские потерпели сокрушительное поражение от татар


[Закрыть], журчали ручьи вспенённые, полыхали мёдами сладкими кубки, шипела змея, выползшая из конского черепа и готовящаяся в мгновение грядущее совершить бросок молниеносный на вещего Олега, слышались плач и вой, поскрипывания дрог-телег, степное бряканье оков, хлёсткие удары бичей, признания, клятвы, молитвы, хула и хвала, говоры, песни, ропот и шепоток вкрадчивый, свист-посвист… – сквозь нагромождения и россыпи, паузы и фортиссимо вставала со страниц нотоносных РУСЬ в посконной одёжке и неясно было, чего же больше в ней – удалого-разбитного-казачьего, либо иноческого, вдовьего да непризнанного?!!

Конечно, священные темы Великого Октября, Великой Отечественной войны, восстановления народного хозяйства в небывалых условиях выживания нашего, народного на фоне растущего ядерного могущества супостата, что за океаном по сей день жирует, плюс перевёрнутые уже листы судьбоносные эпопеи советской-русской, где впечатаны перекрытия рек великих, штурм атомного ядра, стратосферы и подводных глубин, равно как и духовный, творческий порыв великороссов к новым, неизведанным рубежам также ощутимо и во всеуслышание сквозили, вставали в исполинский рост, реяли орлами будто, отбрасывая пламена, зарницы алознаменные на скрижали немеркнущие. Но при всём том явственно различались и темы репрессий, что в разные годы случались на Руси, застенков, скрытого, тайного, но и часто открытого протеста, вольнолюбия, гордости и чести не попранных и незамаранных никем и никогда. Бородин вдруг поймал себя на мысли, что Глазов замахнулся на нечто по масштабам космическое – на осознание самой сути духа русского!.. Ведь не просто каскады аккордов, арпеджио, стаккато, форшлагов и гамм, триолей, Бог весть чего ещё, несущего и эти священные темы, и другие – не менее острые и болезненные, несущего и удерживающего высоко, не роняя, (и не только их – немыслимо же охватить всё, упомянуть всё, ничего не забыв, не оставив на потом…), не просто звуки дарил он, КОМПОЗИТОР!! Нет. Не стихи дарит Поэт!! Не краски щедрые на холсте-полотне дарует живописец!! И даже не собственное ви́дение мира, не собственную душу несёт нам на заклание каждый из творцов!! О, не-ет… С младых ногтей вбирая, вобрав, (даже там, под землёй, у чудей) в себя родинные токи, флюиды, энергии, гении эпох перелопачивают их в сердцах двужильных, чтобы потом, сторицей выплеснув наружу, выполнить предназначение ниспосланное-данное им – сделаться этакими столпами, на которых держится, покоится вековечно Отечество – РОДИНА. Кто запрограммировал великанов этих, кто повелел им нести крест мученический, крест подвижничества, изгойства, страстотерпия и вместе с тем ослепительно излучать свет преломлённый, отражённый, озаряющий в грядущие дали?!

КТО???

Глядя на испещрённый знаками нотоносец, Бородин не просто схватывал «на лету» великую музыку Глазова. Сергей Павлович становился на кочку! зрения композитора! Начинал понимать, что именно думал тот, представлял, как именно относился в былые звёздные мгновения творческого самосожжения и как именно относится сегодня, сейчас! к тем или иным вещам Анатолий Фёдорович. Музыка, неожиданная, новаторская, прекрасная, превосходящая гармониями своими почти всё, доселе Бородиным слышанное и сыгранное, сама, сама взрывала мозг, душу исполнителя и вызывала к жизни глубочайшие философские обобщения, озаряла оные немеркнущим Фаворским огнём, идущим отовсюду, из недр глубинных подсознания в том числе. Подсознания… Подсознания, в коем вспыхнуло:

НЕПРИКАЯННОСТЬ!!!

Да, неприкаянность. Вот оно, что роднит русских всех под Ярилом-батюшкой – плодородия Богом! Не везло нам на ца-рей-господарей, раскинулись широко-привольно по европам-азиям, да остался без гнезда орёл двуглавый; со времён древнейших не были склонны к осёдлости этакой, к замкнутому натуральному хозяйству, в результате чего и чувство хозяина земли своей не обрели, увы; изначально селились там, где хотели, на что глаз голубой клали (чуть было не сказанул: где попало!], чего греха таить: гадили на природу, портили отношения с соседями также пришлыми, да пусть и с «аборигенами», не важно, снимались с мест насиженных, благо степей-равнин вокруг – паши не хочу!; наконец, с верой в боженьку не всё-то по людски у нас получилось-вышло, хотя… Эх, молился мужик-баба десяти-двадцати богам, бился головой в исступлении языческом, да вдруг – нате вам… христианство ввели, крещение Владимир Красное Солнышко надумал-организовал массовое… Ну, хоть ты тресни, хоть убей, но никак нельзя, не получается всю ту энергию, что на десять-двадцать частей делили (поровну, нет ли – другой вопрос!], одному Иисусу отдавать, будь он семи пядей во лбу и тысячу раз распят! Излишек непременно останется, нерастраченность – имя излишка того… Хотя оно, конечно, поспорить можно, так ведь завсегда щедринское «НО» отыщется! А иго татаро-монгольское, отбросившее на веков несколько цивилизацию русскую и напоившее её же (три «е», совсем как длинношеее!] кровушкой и нашей и не нашенской! А десятки вероисповеданий разных, вломившихся на просторы российские!.. Вот и выходит: не страна, а клоака бездонная, где столько бурлит несовместимого – бурлит-клокочет тугими струями, не из пустого в порожнее переливается… а струи те затвердевают и узелками на память завязываются… Неприкаянность! Пожалеть бы Русь-богатырушку! Глазов явно замахнулся на то, чтобы обнажить корни духа русского. Он… добился этого! Бородин почувствовал правоту композитора – неприкаянность, да! Она и есмь главное составляющее каждой русской души. Его, глазовской, и – моей, исполнителя, Бородина… Издревле не находим себе места, не находим в себе – себя Найти не можем под солнцЕшком ясным! Оттого и копья ломаем, в отшельники-анахореты записываемся, по келлиям каменным да сотам в многоэтажках типовых друг от дружки хоронимся!.. Несём крест общей нашей неприкаянности. Заливаем зенки зельем поганым, на иглу садимся!.. Страдаем – широко, гуляем бесшабашно, любим смертельно, ненавидим зверски, люто, садистски!

И ещё: сквозь музыку глазовскую нахлынуло на Бородина воспоминание о посещении когдатошнем усадьбы абрамцевской Саввы Мамонтова и – после – Мутовок, где домик невеличкий, зелёненький на краю оврага, домик, в котором Пастернак недолго жил и куда Бородин хотел со своей Наташей наведаться… Нахлынуло воспоминание – не отхлынуло, заставило сердце испариной хладной! покрыться… не овраг, нет, не овраг – какое-то принарядившееся чудище выползало на брег выснеженный и отхватывало-заглатывало землицу родимую метр за метром, хотя… и не продвигалось вперёд, на месте заколодисто стыло, а поначалу, он помнил, помнил! походило на корабль захватчиков незримый-зримый – вот ведь как разгуляться может больное ли воображение!..

Наверно, и в нём, в Бородине, сильно было развито чувство родинное, раз проникся предчувствием беды… Но откуда тою же безысходностью пропитался насквозь Глазов? Неужели предвидит, предвидел из подземных глубей чудских страшные, горькие для Отечества времена? Почему? Что заставило сердце могучее сжиматься от дурных, не изгоняемых тревог за будущность страны великой? Какая-такая суспензия отравила ядово кровь в жилах его?! И тут догадка внезапная покорила душу Сергея Павловича, заставила затрепетать исполнителя: Боже, так ведь «ЗЕМНАЯ СОНАТА» – это вызов тем самым силам ада, что грозят низвергнуться на Отчий Край-Кров!! это нечто большее, чем вызов… ЩИТ и МЕЧ!!! Вот что это…

Конечно, конечно, тем разных, пластов, наслоений поднято много, поднято гениально, однако тема основная – тема неприкаянности им названа! Неприкаянность в силе! Она, неприкаянность окаянная, толкает на ложь, предательство, мздоимство, чинодральство, иные пороки, грехи… Не она ли поспособствовала тому, что… стоп. Нужно ли забегать вперёд, вглядываться в неминучее завтра? Накликивать, предугадывать его??

Но ведь есть боль за Родину, есть сосущее под ложечкой нехорошее чувство того, что не уберегли, не убережём страну свою от падения в пропасть. Возможно, чувство это испытывали и блюстители римского права – патриоты Великой Римской Империи, сначала расколовшейся надвое и впоследствии рухнувшей под напором вандалов и готов, грузом внутренних проблем, и некоторые надменные кочевники Золотой орды, и Бог знает кто ещё в прошлые века…

Боль за Родину – великую ли, малую… И не у одного Глазова… Тут почему-то вспомнил Сергей Павлович давнишнюю уже встречу с Наташенькой в Загорске, иначе (гораздо, гораздо позднее!) – в Сергиевом Посаде, откуда они вдвоём ездили в Абрамцево и не добрались, к сожалению, до Мутовок; туда (сейчас он этого ещё не ведает) после её смерти отправится один… Оба вдоволь побродили тогда вдоль светло-серых стен Свято-Троицкой Сергиевой лавры, налюбовались замёрзшим Белым прудом, что неподалёку. Странные, высокие мысли осеняли во дни те зимние Бородина. Часть крохотную дум своих сбивчиво, путанно успел передать женщине, в которой души не чает, что-то, увы, не сумел выплеснуть из очарованного святым тем местом сердца… Потом, ознакомившись с речью известного российского историка Василия Осиповича Ключевского, произнесённой в торжественном (так было принято выражаться!) собрании Московской духовной академии 26-го сентября 1892 года в память преподобного Сергия, поразился исполнитель собственному такому же почти взгляду на внешне очевидные, вместе с тем глубоко символические вещи. И действительно, мысли и чувства его, музыканта, удивительно (ли?!) совпадали с переживаниями выдающегося учёного, педагога. Пересекая незримую черту, отделяющую мирское, суетное, от божественного, вступая в ворота лавры, он, Бородин, обратил тогда внимание на то, что практически каждый, входящий внутрь, стремящийся к свиданию с вечным – поклониться, припасть к гробу (правильно – к раке!) с мощами преподобного Сергия, истово и вдохновенно крестился, целовал (лобыбзал!) настенные изображения, лики, а мужчины снимали головные уборы – все до единого снимали, и стар и млад. И ведь творилось оное на протяжении многих веков, ибо людей подвигала, подвигает не просто вера апостольская – их роднит общее чувство, которое уже не имеет истории так же, как остановилась она для покоящегося здесь. Чувство сопричастности народной, народной к творению, к делу одного из сынов святоотчих. Прав был Ключевский, писавший: «…дело, сделанное таким человеком, по своему значению так далеко выходило за пределы своего века, своим благотворным действием так глубоко захватило жизнь дальнейших поколений, что с лица, его сделавшего, в сознании этих поколений постепенно спадало всё временное и местное, и оно из исторического деятеля превратилось в народную идею, а самое дело его из исторического факта стало практической заповедью, заветом, тем, что мы привыкли называть идеалом».

Бородин помнил: преподобный Сергий родился, когда в сердцах русских всех, в их нервах живо было впечатление ужаса, произведённого татаро-монгольским игом. Оно, впечатление, постоянно подновлялось многократными местными нашествиями неугомонных татар. «Это было одно из тех народных бедствий, которые приносят не только материальное, но и нравственное разорение, надолго подвергая народ в мертвенное оцепенение. Люди беспомощно опускали руки, умы теряли всякую бодрость и упругость… Что ещё хуже, ужасом отцов… заражались дети…» – писал В. Ключевский. «Мать пугала неспокойного ребёнка лихим татарином; услышав это злое слово, взрослые растерянно бросались бежать, сами не зная куда. Внешняя случайная беда грозила превратиться во внутренний хронический недуг; панический ужас одного поколения мог развиться в народную робость, в черту национального характера, и в истории могла бы прибавиться лишняя тёмная страница, повествующая о том, как нападение азиатского монгола повело к падению великого европейского народа».

И композитора вдруг озарило, всего! Всплыло смутное, что поминалось-не вспоминалось из пучин былого – Сергею Павловичу пришло в минуты пребывания в лавре на ум, как полушутя-полувсерьёз попугивал и его, несмышлёныша, татарином дед Герасим и как он, пацан, тотчас бросал баловство-озорство, дабы не пришёл ночью этот самый татарин, вроде Ваньчи, не упрятал Серёжку, в заплечный мешок грубый, чёрный и не унёс бы невесть куда, в тьмутаракань… Ассоциацией невольной поделился с Наташенькой…

Для того, чтобы сбросить окончательно варварское иго, построить прочное независимое государство, ввести инородцев в ограду христианской церкви, самому русскому обществу тех далёких лет должно было стать «в уровень столь высоких задач, приподнять и укрепить свои нравственные силы, приниженные вековым порабощением и унынием. Этому… делу, нравственному воспитанию народа и посвятил свою жизнь преподобный Сергий. То была внутренняя миссия, долженствовавшая служить подготовкой и обеспечением успехов миссии внешней…» И далее у Ключевского: «…Он начал с самого себя и продолжительным уединением, исполненным трудов и лишений среди дремучего леса, приготовился быть руководителем других пустынножителей. Жизнеописатель, сам живший в братстве, воспитанном Сергием, живыми чертами описывает, как оно воспитывалось… Сергий, начав править собиравшейся к нему братией, был для неё поваром, пекарем, мельником, дровосеком, портным, плотником, каким угодно трудником, служил ей, как раб купленный, по выражению жития, ни на один час не складывал рук для отдыха; как потом, став настоятелем обители и продолжая ту же чёрную хозяйственную работу, он принимал искавших у него пострижения, не спускал глаз с каждого новика[8]8
  Новик – новичок


[Закрыть], возводя его со степени на степень иноческого искуса, указывал дело всякому по силам, ночью дозором ходил мимо келлий, лёгким стуком в дверь или окно напоминал празднословившим, что у монаха есть лучшие способы проводить досужее время, а поутру осторожными намёками, не обличая прямо, не заставляя краснеть, «тихой и кроткой речью» вызывал в них раскаяние без досады».

«Пятьдесят лет делал своё тихое дело преподобный Сергий в Радонежской пустыне; целые полвека приходившие к нему люди вместе с водой из его источника черпали в его пустыне утешение и ободрение и, воротясь в свой круг, по каплям делились им с другими… к концу жизни Сергия едва ли вырывался из какой-либо православной груди на Руси скорбный вздох, который бы не облегчался молитвенным призывом имени святого старца…

…народ, привыкший дрожать при одном имени татарина, собрался наконец с духом, встал на поработителей и не только нашёл в себе мужество встать, но и пошёл искать вражеских полчищ в открытой степи и там повалился на врагов несокрушимой стеной, похоронив их под своими многотысячными костями».

«…Глаз исторического зрения уже не в состоянии разглядеть хода этой подготовки великих борцов 1380 года; знаем только, что преподобный Сергий благословил на этот подвиг главного вождя русского ополчения, сказав: «Иди на безбожников смело, без колебания, и победишь», – и этот молодой вождь был человек поколения, возмужавшего на глазах преподобного Сергия и вместе с князем Димитрием Донским бившегося на Куликовом поле»

«…Напутствуемые благословением старца, шли борцы: один – на юг, за Оку на татар, другие – на север за Волгу, на борьбу с лесом и болотом…

…Примером своей жизни, высотой своего духа преподобный Сергий поднял упавший дух родного народа, пробудил в нём доверие к себе, к своим силам, вдохнул веру в своё будущее… Русские люди 14-го века признали это действие чудом, потому что оживить и привести в движение нравственное чувство народа, поднять его дух выше его привычного уровня – такое проявление духовного влияния всегда признавалось чудесным, творческим актом… Духовное влияние преподобного Сергия пережило его земное бытие и перелилось в его имя, которое из исторического воспоминания сделалось вечно деятельным нравственным двигателем и вошло в состав духовного богатства народа… Так теплота ощущается долго после того, как погаснет её источник… При имени преподобного Сергия народ вспоминает своё нравственное возрождение… Творя память преподобного Сергия, мы проверяем самих себя, пересматриваем свой нравственный запас, обновляем его, пополняя произведённые в нём траты. Ворота Лавры преподобного Сергия затворятся, и лампады погаснут над его гробницей только тогда, когда мы растратим этот запас без остатка, не пополняя его».

…Все эти подробности, слова Василия Ключевского, будто проступившие между линейками нотоносца, посреди знаков специальных, захлестнули сознание Сергея Павловича Бородина открытием-озарением ярчайшим, сакральным: там, в пустыне, под дланью преподобного Сергия, нашла свой приют, приблизилась к брегу родному неприкаянность русских-то!.. Надолго? ой ли?! Великое дело сработав, одолев чужеземцев поганых (наперёд ведомо: одолев не единожды!], Отечество российское совершило изумительный, впечатляющий прорыв в новое измерение счастливое, историческое и Великий Октябрь, ленинское знамя, ПОБЕДА над фашистским зверем – подтверждения тому, да, да, тысячу раз – да, но (ах, проклятая, вездесущая частица речи!!], НО ПРЕДЧУВСТВИЕ АПОКАЛИПСИСА НАДВИГАЮЩЕГОСЯ ГНЕТЁТ, КОНЕЦ ПЕСНЕ ПРЕКРАСНОЙ СОВЕТСКОЙ ВСЁ БЛИЖЕ… БЛИЖЕ… и…